Южный берег

Глава 1

За его спиной висел потрепанный рюкзак, к которому были привязаны два больших пластиковых пакета. Они раскачивались в такт его шагам. Я сразу поняла, что он бездомный, и все время, пока мама тянула меня к нашей платформе, оборачивалась, чтобы получше его разглядеть.

Он шел по вокзалу Пенн, на ходу поедая кусочки курицы из коробочки KFC. Интересно, чем он за них заплатил?

Заметив, что я смотрю на него, он протянул мне коробку с цыпленком, предлагая поделиться. Я тут же отвернулась и побежала за мамой. Больше не оглядывалась, но всю дорогу до дома думала об этом человеке.

– С тобой все хорошо? – спросила мама, наклоняясь и целуя меня в лоб. – Температуры вроде нет…

Обычно я была шумным и энергичным ребенком, особенно дома, с родителями. Когда молчала больше нескольких минут, они сразу думали, что я заболела.

Я кивнула, показывая, что все в порядке. Хотя это было не так. Я не заболела, но была в смятении. Это было что-то другое. Тот человек на вокзале, потрепанный, с пакетами, набитыми каким-то хламом, но очень добрый и готовый поделиться последним, напомнил мне отца.

Отец не был похож на других людей. Он не следовал правилам, по которым жили остальные взрослые. Его приоритетами всегда были идеи и знания, преимущественно в форме газет и книг, плюс постоянно работающее радио. Он жил, как взрослые. У него была семья, работа. Но даже когда я была совсем маленькой, мне казалось, что все это с ним произошло совершенно случайно.

Я никогда не сомневалась, что отец меня любит, но всегда боялась, что однажды он чем-то увлечется и забудет о нашей жизни. Он мог погнаться за какой-то новой идеей и закончить так, как тот человек на вокзале Пенн. Он бродил бы по коридорам мира с мешками газет, которые стали бы его единственными спутни- ками.

Мы два часа ехали домой на Лонг-Айленд. Возле вокзала нас встречал отец. Как всегда, он вышел из машины, чтобы открыть мне заднюю дверь. Я подбежала к нему, а он, как обычно, взвалил меня на плечо, как это делают пожарные-спасатели. Потом быстро повернулся и спросил:

– К-Рэй, куда ты делась? Ты же только что здесь была!

– Я позади тебя, – ответила я, тоже как обычно.

Он повернулся, и я снова оказалась у него за спиной, вцепившись руками в задние карманы его джинсов, чтобы удержаться. Так мы повторили три или четыре раза, оглушительно хохоча. В конце концов мама напомнила нам, что мы вообще-то на парковке. И тогда я официально прекратила игру.

– Я на твоем плече! – объявила я. – Пожалуйста, поставь меня на ноги!

Эти слова были традиционным сигналом окончания игры.

Отец ставил меня на ноги, ахал: «Вот ты, оказывается, где!», усаживал в машину за спиной мамы и пристегивал ремень безопасности. Чтобы посадить меня, ему приходилось отодвигать в сторону глянцевые страницы, вырванные из журналов, старые газеты, пустые стаканчики, давным-давно использованные бутылки из-под машинного масла и трубки, которые валялись на заднем сиденье. Пристегивая меня, он пел особую песенку – это было мое правило. Если процесс проходил не по моим правилам, я отстегивала ремень, как только машина трогалась.

Пристегнись, пристегнись!

Безопасно прокатись!

– Не могу поверить! – недовольно сказала мама. – Ты усадил свою дочь в кучу мусора!

Всем покажи, что ты молодец,

Умную доченьку любит отец!

– Брайан, тебе нужно почистить свою машину! – не отставала мама.

Отец вернулся на водительское сиденье и, не говоря ни слова, включил радио, предоставив отвечать дикторам и комментаторам.

Глава 2

Когда я родилась, дедушка с бабушкой заказали маленькие бутылочки шампанского. На этикетках было мое имя, вес и дата рождения.

Брайан и Нора с гордостью сообщают о рождении дочери:

Кимберли Рэй Миллер

23 декабря 1982 года, 10.49.

3 фунта 2 унции [1]

Они подарили эти бутылочки родным и друзьям только через два месяца после моего рождения, поскольку не были уверены, что я выживу. Я родилась на три месяца раньше срока, как и мой отец. Врачи говорили родителям, что недоношенность не наследуется, но мы с отцом были на удивление похожи: одинаковый IQ 138, одинаковый китайский гороскоп – год Собаки, одинаковая неспособность понять, как люди могут есть карамель по собственному желанию.

Мама опустила козырек от солнца и повернула зеркальце, чтобы видеть меня. Отец вел машину. Мама машину не водила. Права у нее были, и теоретически она все знала, но страшно боялась руля. Страх перед вождением особо не мешал ей, когда они жили в Бронксе, где оба родились. Но за несколько лет до моего рождения родители решили переехать в пригород. Мама часто говорила, что чувствует себя на Лонг-Айленде узницей, целиком и полностью зависящей от отца. Но в 80-е годы жить в Нью-Йорке было небезопасно – по крайней мере, в той его части, где родители могли себе это позволить.

Я видела, что мама за мной наблюдает – наши глаза встречались в зеркале. Поймав ее взгляд, я попросила рассказать о моем рождении. Эту историю я была готова слушать бесконечно. И мама всегда сразу же говорила, что я – настоящее чудо. Я воспринимала эти слова серьезно, словно свою должность, и требовала, чтобы мама детально и подробно рассказывала о моем чудесном появлении на свет.

За два дня до Рождества мама принимала душ, и у нее отошли воды. Она не сразу поняла, что случилось, поэтому позвонила своей матери, чтобы узнать, как начинаются роды. «Не помню, это было так давно», – ответила бабушка. Мама была беременна первым ребенком, моего появления на свет ждали где-то в марте, и она решила, что это нормальное для беременности явление. Она начала собираться на работу. В то время мои родители работали вместе и каждое утро ездили на Манхэттен.

– Мы были уже на полпути к городу, когда я поняла, что ты ведешь себя как-то необычно, – продолжала мама. – Я позвонила своему врачу – он был в отпуске, играл где-то в гольф. Он велел мне немедленно ехать в больницу при университете Стоуни Брук, потому что у них есть отделение реанимации новорожденных.

Тут, как всегда, в разговор вступил отец – он до сих пор обижался, что его не пустили в родовой зал. Ему пришлось смотреть через окошко. Размеры и форма этого окна менялись от одного рассказа к другому: то оно было круглым, то в форме бриллианта, а то его вообще не было, и бедному папе оставалось подсматривать в щелочку в двери.

– Я слышал, как твоя мама кричала на докторов, – засмеялся он.

– Я хотела только девочку. Если бы ты родилась мальчиком, я продала бы тебя, – сказала мама, и я ей поверила.

Если бы я родилась мальчиком, меня назвали бы Эриком. Мальчиком Эриком, которого продали, потому что он оказался не девочкой. Я всегда была похожа на отца – светлые волосы, голубые глаза, круглое лицо. Я представляла, что Эрик был бы похож на маму – невысокий, с карими глазами и непокорными рыжими волосами.

В конце концов, по словам отца, меня вывезли из родового зала, а он побежал за врачами с криком: «Эй, постойте, это мое!»

Самая любимая моя часть рассказа!


Мама не могла забеременеть два года. Врач прописывал ей специальные лекарства, но мама их не принимала, опасаясь, что у нее родится двойня или тройня.

– Не думаю, что смогла бы любить нескольких детей, – говорила она. – Моя мать не смогла.

Мама и бабушка недолюбливали друг друга. Насколько мне известно, отношения их стали портиться, когда моей маме было всего пять лет и у нее появилась младшая сестра Ли. На сестру мама никогда не обижалась, а вот на родителей обиделась на всю жизнь.

Бабушка и дед приехали в больницу через неделю после моего рождения. Как вспоминает мама, бабушка дала ей такой материнский совет: «Она наверняка умрет. Лучше не привязывайся к ней». Мама никогда не пропускала эту часть рассказа. И сколько бы раз она ни рассказывала мне о моем рождении, она всегда страшно злилась.

– Мы не были уверены, что ты выживешь, но пока ты была с нами, мы хотели, чтобы ты чувствовала нашу любовь.

А дальше шел длинный перечень испытаний, которые родителям пришлось вынести. Им не разрешали брать меня на руки и кормить. Они каждый день усаживались возле кювеза для недоношенных и разговаривали со мной. Я «забывала дышать» – тогда ко мне подходила медсестра и напоминала об этом важном процессе, встряхивая мою ручку или ножку. Если бы прошло десять дней без этой забывчивости, меня отпустили бы домой, но я ухитрялась «забывать» на девятый день…

А однажды родители пришли навестить меня после работы и увидели, что из моей головы торчит иголка. Мама повернулась и убежала, чтобы я не видела, как она плачет. Потом она все же заставила себя вернуться – ведь там были другие дети, к которым родители не приходили. И эти дети умирали. «Им нужен был кто-то, ради кого стоило жить, – говорила мама, – а у них никого не было». Мои родители никогда не пропускали часов посещения.

Каждый раз, слушая эту историю, я верила, что родители любили меня – и только поэтому я выжила. Я точно знала, что мы втроем – настоящая семья, а я – настоящее чудо этой семьи.

Глава 3

– Миссис и мистер Миллер, благодарю вас за то, что пришли, – сказала миссис Анджела, моя детсадовская воспитательница. Она наклонилась, чтобы сообщить дурные известия зловещим шепотом: – Кимберли просится в туалет и там занимается мастурбацией.

На той неделе миссис А вошла в туалетную комнату и увидела, что я засовываю в трусики игрушечную пластиковую бутылку.

Отец поперхнулся чаем, пытаясь сдержать смех, а потом вопросительно посмотрел на меня. Мама даже глазом не повела. Она точно знала, что случилось.

– Она не мастурбирует. Она вас обкрадывает.

Я сделала вид, что мне неинтересно. Пока взрослые разговаривали, я устроилась возле игрушечного вокзала – выбрала самое удобное место для подслушивания. Я делала вид, что играю, но на самом деле ловила каждое слово. Мне нужно было понять, какие неприятности мне грозят. За родителей я особо не волновалась. Скорее всего, мы приедем домой, сядем на диван и начнем долго и серьезно обсуждать, почему моя маленькая проблема негигиенична, неприлична и несправедлива по отношению к другим детям. Меня беспокоила миссис А и другие воспитатели: я хотела им нравиться. Логика моя была проста: если я спрячу желанную вещь в трусиках, то ее уже у меня не отберут – на ней же будут мои бактерии.

– Кимберли, ты прячешь игрушки в трусики? – ласково спросила миссис Анджела.

– Нет.

Общаясь со взрослыми, я давно выбрала надежную тактику – нужно делать невинное лицо и изображать смущение или винить во всем собаку. На этот раз собаки рядом не было. Только мое слово против маминого.

Воспитательница повернулась к родителям и, словно сообщая им, что небо – синее, сказала:

– Мистер и миссис Миллер, дети не лгут.

Мне нравилось, что миссис А приняла мою сторону, но я знала, что родители на это не купятся. Мое внимание переключилось на парковку. За большими стеклянными дверями стоял джип: сверху он был как обычная машина, но с огромными колесами. Мне он страшно нравился. Если бы это была наша машина, мне бы все завидовали. Люди смотрели бы на нас и хотели быть на нашем месте. А мы спокойно могли бы переехать через их мелкие машинки.

– А у нас есть «Монстр-Трак», – небрежно сказала я, ни к кому не обращаясь. Мне просто хотелось послушать, как это звучит.

И мама тут же воспользовалась моей оплошностью.

– У нас «Меркурий», миссис Анджела. Маленький «Меркурий» на маленьких колесах. Она лжет, потому что все дети лгут.

Мы вышли, прежде чем миссис Анджела придумала достойный ответ. На парковке мама сообщила, что я должна вернуть все, что взяла.

– И вообще, перестань засовывать вещи в трусики!

А папа просто усмехнулся.

Мне позволили вернуться в детский сад на следующей неделе, но за мной стали следить, а к коробке с игрушками вообще не подпускали.

В мой первый школьный день родители взяли на работе отгул, вооружились камерами, салфетками и ободряющими улыбками. Если другие дети плакали возле дверей класса, не желая отпускать родителей, то я своих в школу даже не впустила, сообщив, что мы встретимся после уроков. Новая школа. Новая коробка с игрушками. Я была во всеоружии. Но стоило мне оказаться в классе миссис Уайт, как меня охватила тре- вога.

Я никого не знала. Я не знала, как познакомиться. В детском саду у меня был Джейкоб. Наши родители дружили, и мы обязаны были дружить. Поскольку он был единственным моим знакомым мальчиком, я собиралась выйти за него замуж.

Джейкоб согласился, но только в том случае, если он сможет жениться и на другой своей подруге, Джоанне. Поскольку у нее были сестры, она унаследовала от них роскошный гардероб для кукол Барби. Поняв, что это условие пойдет на пользу моим куклам, я спокойно согласилась на полигамный брак.

Тут Джейкоба не было. Я больше ни с кем не дружила, и мне нечего было сказать другим детям. Я любила взрослых. Мы отлично понимали друг друга: они восхищались мной, а я благосклонно принимала их внимание. А вот дети, наоборот, считали меня странной.

Мои родители никогда не сюсюкали. Они общались со мной, словно я – хорошо образованная, но своеобразная сорокалетняя дама. Мой лексикон умилял их ровесников, а вот мои ровесники смотрели на меня так, словно я говорила на фарси. Я могла сообщить воспитательнице, что «испытываю срочную потребность помочиться», или пожаловаться на то, что «получила ссадину» на игровой площадке. Я старалась сблизиться с детьми, но не могла заставить себя говорить «пи-пи» или «би-би», как делали остальные. Это было для меня унизительно. Поэтому я чаще всего была предоставлена самой себе, если только в игре не требовался кто-то на роль мужа, когда все остальные, более приемлемые роли в семейной иерархии уже были разо- браны.

Первый месяц школьной жизни оказался не таким, как я мечтала. По большей части мне приходилось скучать над монотонными занятиями рисованием, делать какие-то поделки и вместе со всеми называть вслух цифры и буквы. Прошел примерно месяц, и тут учительница объявила, что каждому ученику предстоит встретиться со школьным социальным работником.

Ничего лучше и придумать было нельзя. Появилась возможность сделать то, что удавалось мне лучше всего: произвести впечатление на взрослого человека.

Мои одноклассники один за другим выходили вперед, и их уводила улыбающаяся женщина с длинными вьющимися русыми волосами. На ее лбу лежала челка, а остальные волосы были собраны в хвост, веером стоящий на макушке. Я не представляла, кто это и как ей удалось соорудить такую прическу, но не сомневалась, что мы отлично поладим.

Пока мы вслух произносили буквы алфавита и слушали сказки про дружелюбных динозавров, я все время думала о предстоящей встрече. Мне казалось, что каждого вызванного ребенка сопровождают в некий эксклюзивный клуб. Клуб, где взрослые и дети общаются на равных. Клуб, где можно пить сколько угодно газировки и есть сколько угодно конфет. Клуб, куда меня еще не пригласили.

– Кимберли Миллер? – наконец раздался голос.

Я сразу же вскочила, но, чтобы не казаться слишком заинтересованной, неспешно подошла к двери.

– Кимберли Миллер – это я, – сказала я спокойно и оглянулась на одноклассников, чтобы убедиться, что на меня все смотрят.

На меня не смотрел никто.

В коридоре женщина с экзотической прической сказала, что ее зовут миссис Руссо, что она работает в нашей школе и хочет задать мне несколько вопросов.

– Хорошо?

Я планировала нечто другое, но все равно это было лучше, чем сказки про динозавров. Я сразу же начала использовать приемы из своего репертуара, чтобы понравиться этой женщине и подружиться с ней. Папа только что научил меня прекрасному слову «antidisestablishmentarianism» «движение за неразделение государства и церкви», и оно всегда производило потрясающее впечатление на взрослых. Я скажу это слово, а потом покажу приемы карате, которым только что научилась. А еще я смогу продемонстрировать, чему меня учили на уроках танцев. Тогда она скажет, что я умная и красивая, и это будет при- ятно.

Мы с миссис Руссо шли по той части школы, где я никогда раньше не была. Здесь учились большие дети, поэтому мне было страшновато. На стенах висели красивые, аккуратные рисунки – здешние дети овладели искусством раскрашивания лучше меня, а некоторые вообще рисовали без всяких контуров. Незнакомая обстановка и тот факт, что наш разговор все никак не начинался, стали меня пугать.

В конце концов мы пришли в небольшую комнату с серыми стенами. Миссис Руссо завела меня внутрь и села напротив за маленький детский стол. Она открыла папку и, словно по сигналу, снова улыбнулась.

Сидеть миссис Руссо было неудобно, приходилось поджимать колени. Но она справилась с этим неудобством и стала задавать мне вопросы, словно маленькой девочке. Знаю ли я свой адрес? Вовремя ли я ложусь спать? Есть ли у меня домашние животные?

Я отвечала, пытаясь дать на каждый вопрос побольше информации, чтобы наша беседа стала живее: «В моем квартале кого-то убили. Однажды у меня был маленький щенок. На Аляске ночь может длиться двадцать четыре часа, а эскимосы едят много жира, чтобы не мерзнуть зимой, но мама срезает жир с мяса, потому что мы не эскимосы». Миссис Руссо лишь улыбалась и задавала мне очередной дурацкий вопрос.

Попытки произвести на нее впечатление окончательно провалились. И тут возникла тема братьев и сестер.

– Да, у меня есть сестра. Ее зовут Шерил.

Миссис Руссо тут же принялась расспрашивать про Шерил. И чем больше она спрашивала, тем больше я рассказывала.

Я не знаю, сколько лет Шерил. По-моему, она еще младенец. Она часто лежит голенькая, потому что ей подходит только одно платьице, а на него претендуют моя плюшевая панда или один из кокер-спаниелей.

Первоначальное безразличие миссис Руссо сменилось живым интересом.

– Расскажи мне еще о Шерил.

– Когда мы едем за покупками, папа запихивает ее в багажник, – заявила я.

Какое-то время – по крайней мере последние несколько недель – это служило в нашей семье предметом разногласий. Я хотела, чтобы Шерил ходила со мной повсюду, но родители не отпускали ее со мной, потому что я наверняка ее где-нибудь потеряю.

По недовольному виду миссис Руссо и ее энергичным записям я почувствовала, что она согласна со мной. Родители вели себя совершенно неразумно. Чем внимательнее моя новая подруга слушала мои истории, тем сильнее мне хотелось выразить свое недовольство отношением родителей к младшей сестре.

– А Фейт помочилась на нее!

– Кто такая Фейт, Кимберли?

– Это наша собака! – Миссис Руссо явно не следила за ходом беседы.

Я рассказала о том, как Шерил пришлось провести целую ночь в мыльной воде в раковине нашей ванной, а потом доверила ей свое самое большое горе: у меня вовсе отобрали Шерил за то, что я воровала игрушки из детского сада.

Постепенно мой энтузиазм угасал. Все складывалось не так увлекательно, как я себе представляла. Кроме того, мне не хотелось опоздать к раздаче молока – тем более что сегодня должны были давать шоколадное молоко. Миссис Руссо проводила меня обратно в класс. Я отправилась играть, а миссис Руссо отозвала нашу учительницу в сторону. Я была уверена в том, что она рассказывает ей, какая я умная и одаренная девочка.

В тот день, когда за мной пришла моя няня со своей маленькой дочерью Кейтлин, учительница выбежала за нами и потребовала ответа: не Шерил ли эта девочка?

После моей встречи с миссис Руссо настроение в нашей семье изменилось. Родители стали больше ссориться, брать отгулы на работе и убираться в доме, после того как я ложилась спать. Отец мой был большим неряхой. В доме было так грязно, что я не знала даже, какого цвета наш ковер. На столе в гостиной, на диване, на полу в ванной лежали кипы газет и бумаг. Старые газеты устилали пол в моей спальне. А теперь, сказала мама, кто-то собирается к нам прийти, чтобы проверить, как живем мы с Шерил. И этот человек не должен увидеть, как у нас грязно.

Дом наш был самым обыкновенным. В нашем квартале все дома были такими – вот только мы никогда не открывали ставни, растения у нас были чуть более неухоженными, а соседи никогда не заходили на чашку кофе.

Дом был двухэтажным, но второй этаж всегда оставался для меня запретным. Мы им никогда не пользовались. Честно говоря, я часто забывала, что он вообще есть. Одну комнату называли «Птичьей», потому что в ней жили птицы: кореллы, волнистые попугайчики и попугаи. Все они спаривались, как бог на душу положит, в надежде на то, что природа возьмет свое и у них появятся маленькие птенчики. Потом родители продавали птенцов в местные зоомагазины или на блошином рынке. Коричневый ковер в Птичьей комнате был покрыт семечками, выпавшими перьями и клочьями пуха. Все это поднималось в воздух, когда птицы кричали и порхали вокруг, протестуя против вторжения в их пространство назойливых людей.

Я редко заходила в Птичью комнату – мне не нравился запах, шум и неприязнь птиц. Выбираясь наверх, я предпочитала соседнюю комнату: заброшенную ванную, где пауки плели паутину вокруг кранов в раковине и ванне. Это было самое интересное помещение на втором этаже. На бортике ванны лежали засохшие бруски мыла и ржавые бритвы. Я любила пробираться сюда с вилкой и ножом, чтобы потренироваться в застольных манерах на старых кусках мыла «Айвори». Я терпеть не могла, когда мама резала мою еду. Я считала, что, понаблюдав за родителями во время еды и потренировавшись, смогу как-нибудь изумить их своим новообретенным навыком самостоятельно разрезать мясо.

Третья комната наверху могла бы служить главной спальней. Она была самой большой в доме, но, когда я родилась, родители забросили ее и перебрались в спальню на первом этаже, поближе к моей комнате. Наверху остался лишь каркас кровати, разбитое зеркало, газеты, вышедшие еще до моего рождения, и кошачьи какашки. Это была самая чистая комната в доме.

Вся наша жизнь происходила в кухне, гостиной и двух спальнях внизу. Кухня и гостиная занимали половину первого этажа и переходили одна в другую – их разделяла лишь маленькая бессмысленная стенка. В гостиной у этой стены стоял сервант с фарфоровыми испанскими статуэтками, посудой, которой мы никогда не пользовались, и старой черно-белой фотографией моей матери. Когда я впервые увидела этот снимок, то спросила, зачем нам фотография обнаженной тетушки Ли, спрятавшейся за подушкой. Мама была так похожа на свою сестру, что я не могла их различить на фотографиях. Единственное различие заключалось в том, что Ли была высокой, а моя мама – маленькой. Когда мама с гордостью заявила, что сексуальная молодая женщина на фотографии – это она, у меня возникла навязчивая идея.

Я не могла представить, что моя мама когда-то была той соблазнительной, игривой девушкой, кокетливо поглядывающей на меня из-за диванной подушки. Моя мама каждый день заплетала косу, носила огромные круглые очки, за которыми почти не видно было ее худого лица, и каждое утро пила на завтрак шоколадное молоко. Моя мама с французским акцентом читала мне перед сном сказку про Мадлен, а во время купания играла со мной в странную игру «Русалки». Женщина на фотографии никак не могла заниматься всем этим, и я хотела узнать о ней побольше. Когда никто не видел, я забиралась на гору из барахла, купленного на гаражных распродажах, и пожелтевших газет, занимавших бо́льшую часть гостиной, чтобы добраться до этой фотографии. А потом я изо всех сил пыталась разглядеть в обнаженной женщине за диванной подушкой хоть что-то от мамы, какой я ее знала.

В гостиной стоял телевизор. Но на трехместном коричневом диване с узором из тропических листьев места обычно хватало только на одного взрослого, поэтому бо́льшая часть времени, проводимого совместно, приходилась на родительскую постель.

Кухня – вот то помещение нашего дома, которое каждый день менялось сильнее всего. По крайней мере, кухонный стол. Он постоянно переходил от состояния чистоты к заваленности последними папиными находками. Мама сурово сообщала отцу, что не собирается убирать за ним, но сдавалась после недели, в течение которой семья обедала и ужинала прямо в постели. Стол оставался чистым несколько недель, а затем на нем снова начинал собираться всякий хлам.

Моя спальня находилась рядом с родительской. Когда я подросла, мама не смогла расстаться с моей кроваткой. Места в гараже для нее тоже не было. Кроватка осталась стоять рядом с моей новой, довольно широкой кроватью. Она превратилась в ящик для игрушек. Я перебиралась через ее стенку и оказывалась в окружении мягких игрушек и кукол – главный мой круг общения. По ночам под кроваткой спала Кара, наша немецкая овчарка. Она вела себя так с того дня, когда родители привезли меня из больницы.

Центром жизни в нашем доме была родительская спальня. Когда на кухне становилось слишком грязно, мы там обедали и ужинали на стратегически расположенных складных столах. В центре комнаты стояла кровать, а по обе стороны от нее громоздились стопки старых газет, порванной и забытой одежды и необходимых покупок, которые так никогда и не пригодились. Весь этот хлам намертво блокировал дверцы красивых старинных шкафов, где некогда лежали аккуратно сложенные свитера и висели отглаженные костюмы. В захламленной комнате кровать казалась еще больше, словно она занимала все пространство от стены до стены. Стопки газет превращались в тумбочки и подставки. Иногда я просыпалась посреди ночи от папиного храпа и, спотыкаясь на каждом шагу, пробиралась в родительскую спальню. Мама почти всегда просыпалась и устраивала меня поудобнее между собой и отцом.

Мне нужно было разбудить папу, и я стучала его по лбу, пока он не открывал глаза.

– Что случилось? – обычно спрашивал он. – Привет!

А я всегда отвечала:

– Привет! Ты храпишь!

Он поворачивался на бок, и мы втроем засыпали.


– Ты злишься на меня? – спросила я у мамы, когда она вечером отправила меня спать.

У нас оставался всего день до визита социальной службы. Мама страшно устала от уборки и без особого энтузиазма читала мне сказки на ночь.

– На тебя я не злюсь, – ответила она. – Я злюсь на то, что ты сделала.

Так она отвечала почти всегда, но на этот раз я ей не поверила. Она явно злилась на папу. Когда она выключила свет и закрыла за собой дверь, я услышала, как они начали ругаться.

Они ругались всю неделю, но сейчас все было по-другому. Я почувствовала, что мама напугана.

– Ее у нас заберут, ты этого хочешь? – услышала я. – Ты готов потерять дочь, потому что не хочешь избавиться от этих чертовых газет!

Папа не был напуган – он просто молчал. Он никогда не отвечал маме – по крайней мере так громко, чтобы я смогла что-то расслышать в своей комнате. Услышала я только стук захлопнутой двери.


Утром я проснулась. В доме было тихо.

Каждое утро я просыпалась и с изумлением замечала перемены, произошедшие в доме, пока я спала. Баррикада черных мусорных мешков перед нашим домом стремительно росла.

Визит социального работника меня очень интересовал. К нам никогда никто не приходил. В день визита я то стояла перед входной дверью, ожидая гостя, то выглядывала в окно, высматривая приближающиеся машины.

Когда звонок наконец прозвенел, я открыла дверь. На пороге стоял худощавый мужчина, лысый, с редкими усами. На нем была рубашка с короткими рукавами. Я представилась и пригласила его войти. В доме было чище, чем когда бы то ни было, и это еще больше меня возбуждало.

Родители представились, извинились за оставшийся беспорядок, а потом мама сказала:

– Ким, может, ты сходишь за Шерил?

Накануне вечером я тщательно продумала наряд Шерил. Я собиралась одеть ее в вельветовое платье, фиолетовое с белым, из которого сама уже выросла. Платье было ей слишком велико, но я страшно его любила. Я надела ей белый топик на тоненьких бретельках – мне не нравилось, когда виднелась тканевая часть ее тела.

Шерил была огромной куклой Дюймовочкой. В отличие от своей миниатюрной литературной тезки, Шерил была ростом два фута – чуть ниже меня, когда я пошла в школу. В отсутствие лучшего варианта, я считала ее сестрой.

Загрузка...