В лесном Заволжье отцветали луга, нетронутые травы сбрасывали семена, готовясь к своему новому году. Берега петляющей из болот реки Керженец осыпало ягодами и грибами, птенцы начинали покидать свои гнезда. На последний день июля выпадали Евдокимовы именины, но из-за отсутствия хозяина дома и подготовки к Успенскому посту, празднование откладывалось. Отец в эти дни всегда был на торжищах возле Макариевского Желтоводского монастыря, раскинувшегося на берегу Волги. Возвращался он после Успения, привозил с ярмарки подарки, сладости, и вот тогда всей семьей отмечали именины. Так с детства эта пора года и стала у Евдокима самой желанной.
Ныне шло 7176-е лето от Адама или 1668-е от Рождества Христова, (далее летоисчисление пойдет от Рождества Христова), правил в Московской Руси Алексей Михайлович, второй представитель династии царей рода Романовых, прозванный в народе «Тишайшим», на период правления которого выпал своей второй половиной «бунташный век» с его «русским расколом».
Алексей Михайлович стал царем совсем в юном возрасте и в управлении государством опирался на друга отца, своего воспитателя боярина Бориса Ивановича Морозова. После кончины дядьки-боярина царь Алексей старался казаться самостоятельным в принятии решений, даже иногда проявлял дерзость по отношению к ближнему боярскому окружению, но в действительности это было показное: он испытывал потребность в новом советчике. Будучи человеком религиозным, царь тянулся к лицам духовного сана. Очарованный начитанностью и советами митрополита Никона, он приблизил его к себе, называл «особенным» другом и способствовал восхождению Никона на патриарший престол. Своенравность Никона проявилась быстро: одной близкой дружбы с царем ему было недостаточно. Он стремился к большему, хотел поделить на двоих власть, сам именовал себя великим государем. Задумали царь Алексей с патриархом Никоном провести церковную реформу, унифицировать русские обряды в соответствии с новогреческими обрядами.
В древние времена первые христианские общины обрядности не придавали строгого значения, считалось верным двумя перстами молиться и тремя, – главное вера в душе и в праведных поступках. На Востоке одних традиций придерживались, по ним и устав церкви создали, а на Западе другая была традиция, там свой устав сформировался. На Руси от времен Владимира Крестителя, принявшего веру Христову от Константинополя, ничего серьезно не меняли, жили по Константинопольскому, или, как его еще называют, Студийскому уставу, – так и сформировалась русская традиция обряда. А в Византии позже стали придерживаться Восточного, Иерусалимского устава, составленного святым Саввой Освященным.
Из-за разницы уставов серьезных противоречий не было. Недоверие возникло между константинопольской православной и русской православной церквями после того, как власти Константинополя подписали с католической церковью Флорентийскую унию, по которой признавали над собой главенствующую роль Папы Римского. Надеясь этим получить от Папы военную помощь, участие крестоносцев в защите Константинополя от надвигающихся на них турок-османов. Но это византийцам не помогло, помощи от Папы они не получили, пал Константинополь, и погибла Византия в целом. Русь унию с латинянами не приняла, избрали своего патриарха, и Москва стала одним из центров христианского мира, а русский народ хранителем православной веры. На церковно-земском Стоглавом соборе, созванном царем Иваном IV (Грозным) в 1551 году, обсуждали новогреческие и русские обряды и предпочтения отдали старым русским обрядам, в которых прослеживаются древневизантийские черты, веками освященные христианскими праведниками.
Величайший сподвижник русской земли Сергий Радонежский кротким словом своим мирил враждующих князей с Дмитрием Донским. Князья приехали к нему накануне битвы, молились двуперстным крестом. За благочестивую веру и смирение перед Богом удостаивается Дмитрий Донской всевышнего покровительства в победе над ордынцами. А Иван III стоял с войском на реке Угре, при появлении «поганых» воинство его осеняло себя двуперстным крестом, и свершилось без боя, по одной воле Божьей, освобождение Руси от монгольского ига.
Образовалась веками провереная русская традиция Бога славить. Боятся люди Никоновы новшества принять: останется ли для спасения Божья благодать, не пропадет ли сама Русь, как пропала Византия. Царь Алексей Михайлович надеялся, что восточные патриархи будут его почитать за самодержца всеправославной империи, но осуществить сей замысел оказалось не по силам, а суматоху в русскую жизнь они внесли, и сколько людей безвинно пострадало.
Евдокиму через неделю должен минуть двадцать один год, в характере молодого парня гордыни не чувствовалось, дерзость проявлялась не в общении с людьми, а в лесу на охоте или при добыче дикого меда. Каждое лето после сенокоса Евдоким отбирал самое душистое сено, забивал им в дворовой постройке сеновал и перебирался туда спать. Он лежал на расстеленной овчинке, все вокруг заполнялось ароматом высушенной свежей травы, собранной с лесной луговины. Тихо слышалось щебетание птиц и временами фырканье коня, стоящего под сеновалом в стойле. Взор Евдокима был устремлен через проделанное в соломенной крыше отверстие в звездную россыпь ночного неба, лунный свет освещал его по-юношески милое, задумчивое лицо. Поразмышлять он любил о мироздании и о своей земной жизни до тех пор, пока сознание полностью не поглощалось сном.
Но сегодня Евдокиму не спалось: перед предстоящей длинной дорогой ощущалось некое душевное волнение. Евдоким подсознательно понимал: волнуется он не из-за длинного пути, который предстоит ему проделать сначала по лесной реке, а потом и по могучей Волге. Нет, волновала его теплящаяся надежда, – а вдруг на ярмарке он встретит Анисью, и она согласится уйти с ним в лес. Тут уже ясность в сознании появлялась: это слишком фантастично, чтобы встретить на ярмарке девушку, – они там вообще редко появляются, а которые бывают, и то только в сопровождении отца или старшего брата. А он мечтает, чтобы она убежала с ним в лес… Евдоким себя успокаивал: мечтать – это одно, а действовать необходимо реально. Непременно еще раз нужно идти к отцу Анисьи и убеждать его выдать дочь за него замуж.
При воспоминаниях о девушке сердце начинало биться сильнее:
«Вот она любовь! Да, не думал и не гадал, что вот так может быть люба мне девица. Помню, воздух в горле так и встал комом, дыхание сбилось. Рассказывали мужики, если любовь придет, тяжко бывает, страдать приходится. Не верил я. Как это страдать? Какую тятенька засватает, на той и женишься. Что тут страдать? А оказывается, вон оно как бывает».
Мысли невольно так и стали будоражить воспоминания годичной давности: случилось это прошлым летом на другой день после любимых Евдокимовых именин в Медовый Спас. Послал отец отвезти бочонок с медом в Лысково, одному тамошнему уважаемому отцом человеку. Пересек Евдоким поперек Волгу, доплыл до нужного места, вытащил лодку, чтобы не унесло, взял на руки бочонок и пошел подниматься в гору. Смотрел под ноги, услышал девичий смех, остановился и огляделся. Ему навстречу по этой же тропочке спускаются несколько девушек, идут гуськом. Над кем они смеялись, он не понял: не над ним же? А девушки не унимаются, хихикают, вот уж совсем к нему близко, и он успел рассмотреть одну из них, что первой шла: ее стан, руки, длинная коса через плечо на грудь спускалась, на красивом лице выделялись манящие губки. Их взгляды встретились, и Евдокима словно обожгло. Застеснялись девицы: хоть и не боярские дочери, что по теремам сидят, простолюдинки, а все же не принято было девицам незнакомому парню раньше времени в лицо смотреть. Опустила глаза первая девушка, встала на тропе и ждет, когда пройдет парень. А Евдоким сам стоит как вкопанный и только бочонок к животу крепче прижимает, а спину выпрямил: высок, широк в плечах, его русые волосы на ветру раздувает, из-под длинной челки прямой нос, поджатые губы и застывший взгляд. Постояли молча, почувствовалось недовольство девушек, – чужой парень и пялится на их красоту. Из-за спины первой красавицы вновь послышались хихиканья, тут Евдокимка понял, что не должен он так долго смотреть на девушку: или самому идти, или ей дорогу уступить. Он заволновался, не смотря под ноги, сделал шаг в сторону и споткнулся об выступавший корень дерева, повалился, рукой хотел об землю упереться, а бочонок возьми да вырвись и, подпрыгивая, покатился с горы. Девушки все ахнули, а Евдокимка сиднем сидит, – горе ему, и обида берет. Поднял он свои глаза на девушку, и она, не пряча свой взгляд, смотрела на него. Встал он и побежал за бочонком вдогонку, вот тут смех поднялся девичий на всю округу такой, что рыбаки на реке стали головы поворачивать, только одна молча улыбалась. Ударился бочонок об дерево, не выдержали его обручи, сбились, развалились дощечки, стеночки, растекся свежий мед по травке. Евдокимка впопыхах возьми да руками начни сгребать мед. А куда его собирать? Бочонок быстро не собрать, так и стоит с руками, полными меда в ладонях. Проходили мимо девушки, и смех их не утихал. Евдоким двинулся к той, которая ему глянулась. Она встала, вновь опустила глаза, а он, протягивая ладони с медом, сказал:
– Попробуй медку!
Девушка растерялась, потом подняла свои глаза. Они смотрели друг на друга, а мед продолжал капать с ладоней. Другие девушки остановились и тоже перестали смеяться, ждали подругу и смотрели на них.
– Как тебя зовут? – Спросил Евдоким.
– Анисья, – тихо ответила девушка.
– А чья ты будешь? – Сам не ожидал от себя такой прыти Евдоким. – Как зовут твоего отца? – Уточнил он.
Щеки девушки краснели, она молчала, а потом подняла голову и смотрела на парня.
Подружки захихикали.
Евдоким понял, что надо как-то отвлечь девушек от смеха, который его смущал и, протягивая ладони с капающим медом, он сказал:
– Попробуйте нашего заволжского меда, сегодня Медовый Спас! Этот чистый: я его со дна бочонка взял.
Подружки все по очереди окунули свои пальчики в ладони с медом, облизнувшись, похвалили мед, поблагодарили и пошли. Евдоким протянул ладони ближе к Анисье, она тоже окунула свой пальчик, попробовала, ее щеки сильнее порозовели, она заулыбалась, и в этот момент им показалось, что они поняли друг друга на всю жизнь.
– Никифора Трифонова дочерью буду я, – ответила Анисья, сделала уважительный поклон и пошла за подружками.
«Так бы и стоял с поднятыми ладонями с медом всю жизнь возле нее, вот сила медовая чудеса творит», – подумал Евдокимка и вслед девушке громко сказал:
– А меня зовут Евдоким, я сын заволжского медового купца Тихона.
Анисья улыбнулась и еще раз поклонилась ему, Евдоким тоже сделал поклон.
Подружки запели песню.
А Евдоким стоял и смотрел им вслед. Он не знал, что делать с медом: собрать его нельзя. Вроде бы расстроиться нужно, но радость и ощущение счастья переполняли его, хотя он понимал, что сильно подвел отца, не доставил бочонок в Медовый Спас. Евдоким строго знал, когда и на ком ему жениться, это решение отцовское, и без родительского благословения он не посмеет. Но для себя уже решил: Анисью он не забудет никогда.
Тем же летом Евдоким встретил в Макарии знакомого Терентия, он был с Лыскова. Терентий у отца в лавке каждый год покупал мед да и вообще был свой, тоже придерживался старого благочестия в православной вере, поэтому с таким человеком и по доверию можно было поговорить, никому не выдаст. Евдоким спросил:
– Терентий, знаешь ли ты Никифора Трифонова, дочь у него Анисья есть?
– Как не знать Никифора, нашего села будет. Никак его девица в душу запала? А где ты ее видел?
– Да пришлось, встретил.
– Хорошая девка Анисья, с моей дочерью Анфиской дружна, они хороводы вместе водят и на посиделки к нам приходит.
Усмехнулся Евдоким, застеснялся и отвернулся.
– Вижу, запала, дело молодое. Только торопись, я слухом слышал, – моя Анфиска матери трепалась, – на Аниську Фролка, сын ярыжки[1] со слободы стрелецкой засматривается. Посватать готов, да денег на свадьбу он не накопил. А Никифор мужик себе на уме, с хитрецой малость, лба в церкви не разобьет. Он больше к лишней копейке тяготеет, не торопится за Фролку дочку выдавать, выгадывает, может, какой поладней жених подвернется. А вы люди трудолюбивые, у твоего отца копейка водится, так что дерзай, молодец.
Обнадежил Терентий Евдокима и одновременно напугал, что претендент на руку Анисьи уже есть, медлить было нельзя. Пришел он в лавку и думал, как к отцу подступиться с разговором о сватовстве, но отец был чем-то расстроен, поэтому Евдоким так и не решился в этот день сказать. Думал, что отец ответит: «Чего лезти своей еще несмышленой головой, мне решать», – так обычно говаривал отец, когда он что-то не по его мысли предлагал сделать. К концу лета Евдоким все-таки собрался и рассказал отцу о девушке Анисии из Лыскова. Отец, к удивлению Евдокима, отнесся с пониманием: не ругал, но предложил подобрать другую невесту из своих, родителей которой он знал лично. Называл даже имена: у купца Поликарпа младшая дочка Алевтина на выросте, подожди год-другой, красавицей будет. А не терпится, так вон у бортника Фоки дочь Варвара на выданье. Евдоким дулся на слова подобрать ему другую невесту, отец видел обиду сына и тоже дулся, но не ругался.
Давняя мечта была у купца Тихона: поставить свой дом в поселении возле Макариевского монастыря, чтобы не по чужим людям снимать угол на время торжища, а у себя дома жить. Если поднять высокий дом, низ под лавку приспособить, то можно не только во время ярмарки торговать, а круглый год, и если в паводок нижний этаж затопит, товар наверх поднял и жди, когда вода уйдет. Тихон тешил себя такой надеждой, даже землю присмотрел и предварительно обсудил с кем нужно о стоимости. Ждал, вот сын подрастет, женить его и отделить. Казалось, вот и пришло такое время, да не все так в жизни бывает, как себе наметишь. Времена наступили тревожные, раньше была благодать, вся Русь одной православной веры, а после Никоновых новшеств в церковном обряде раскололся русский народ. Поначалу большая часть народа продолжала почитать старое благочестие в православии, а за последние годы усилилось давление властей, от всех требовали принимать новые книги, троеперстием себя осенять, а кто упорствовать будет, тех грозились батогами бить, в цепи заковывать и в далекие земли ссылать. Пришлось многим уступить и новшества Никоновы принять. Поэтому Тихон не знал, новизны или старины в православной вере отец Анисьи будет придерживаться. Кто уже определился, а кто еще в раздумьях находился, у какого попа молодым придется венчаться?
Не подавалась душа Тихона новые церковные реформы принять, знал он от людей честных, а на ярмарке много и грамотных людей собиралось, да и в Макарьеве шептались, что эти новшества Никон от пришлых с киевщины монахов перенял. Главное, чего не могли понять Тихон с Евдокимом, да многие другие в их окружении люди, зачем менять православную традицию своих отцов и дедов по учению каких-то пришлых чужеземных монахов, которые сами давно живут под ляхами, а те латины. После этого останется ли в новом обряде святость отеческая, если по старым православным обрядам жили и двуперстием себя осеняли все святые и праведники земли русской, сам преподобный Макарий, основатель монастыря, возле стен которого они кормятся. Хоть и нет уж тех бревенчатых стен монастырских, их монголы сожгли, ныне каменные стоят, но все одно именем Макария называются.
Также понимал Тихон, если не будет он ходить в церковь, где службу по-новому служат, то и жизни возле монастыря не получится, а значит, и дом тут ставить не нужно, придется оставаться жить в лесу, и сыну об этом сказал. Думал Евдоким над отцовыми словами осень, а по первому снегу запросился отпустить его съездить в Лысково, в воскресенье в церковь, там Анисью можно будет увидеть. Покачал отец головой, да видит, парня забрало всерьез. Он мать попытался на его напустить, чтобы она не пускала, но все это не повлияло на решение Евдокима. Отправился парень искать невесту, лошадь оставил в поселении у монастыря, у тех людей, у которых они всегда с отцом останавливаются, взял в своей лавке лодку. Удивлялись люди на берегу, что заставляет парня рисковать, а не подождать недельку-другую пока Волга совсем замерзнет, или хотя бы лед станет крепче, чтобы встать и волоком лодку, как санки, тащить до полыньи. А сейчас ледок у берега тонкий, по нему идти нельзя, провалишься, а середина реки плещется. Поставил Евдоким лодку на тонкий ледок, забрался в нее, провалилась лодка, прорезая лед так, что он сам в ней еле удержался. Поднялся во весь рост и давай багром рубить лед, отталкивался от него, так и выбрался на середину реки, а тут на весла, через низкие борта лодки холодные волны стремились зачерпнуться, а потом снова взялся за багор лед рушить, так и добрался до противоположного берега.
Дальше через овражки да бугорки поднялся, поскользнулся на том самом месте, где Анисью первый раз встретил, упал и по замерзшей земле съехал вниз до того дерева, где бочонок раскололся. Подивился, что так повторяются в жизни моменты: на одном месте второй раз падает. Встал, отряхнул полушубок и снова зашагал в гору. Пришел в село, нашел дом Терентия, познакомился с его дочерью Анфисой, пошел с ними в церковь, где можно было Анисью увидеть. В церкви Евдоким встал поближе к женской стороне, выглядывал Анисью, и она заприметила парня, который летом у речки медом ее угощал. Он не сводил с девушки глаз, окружающие это стали замечать, Терентий одернул парня, чтоб к иконостасу лицом стоял, а не вертел головой. После службы вышли из церкви первыми, стали ждать, когда Никифор со своим семейством пойдет, поклонился Евдоким низко, и Терентий головой. Подивился Никифор оказанному уважению, тоже поклонился, а глазами зыркнул на незнакомого парня.
Дома договорились, вот наступят святочные времена, Анфиса пригласит к себе девушек на посиделки, а Анисью пораньше других, вроде посплетничать. А тут к Терентию возьмись из-за Волги «нежданный» гость объявись. Как задумывалось, так все и вышло, состоялась беседа Евдокима с Анисьей. За зиму он еще несколько раз через замерзшую Волгу ходил то на посиделки, то на колядки, один разок ему удалось Анисью за руки взять и разрешение спросить сватов присылать. Ходили сватать Тихон с Евдокимом, Терентий, да еще людей пригласили, знающих дело сватовства, все прошло чин по чину. Соглашался Никифор за купеческого сына дочь отдать, тем более прознал, что и самой невесте жених по сердцу пришелся, невелика важность, но все же отцу милее, когда дочь своему замужнему счастью рада.
Слух о сватовстве к Анисии быстро по селу распространился, прослышал об этом и Фрол, они с отцом хоть в стрелецкой слободе возле крепости жили, а в село ходили постоянно: то в лавку, то еще по какой нужде. Фрол в расстройстве высказал обиду свою отцу, что не может он взять в жены Анисию, а вынужден будет жениться на какой-нибудь старой деве без приданого. Онисим разозлился на сына, отстегал плеткой Фрола за дерзость, а самого озлобило, что не скопил денег на стрелецкой службе. Решил он не дать Никифору дочь за заволжского парня замуж выдать. Пошел Онисим с поклоном к приказчику Феропонту, а его народ не любил, дружить ему было не с кем да и незачем, если он над всеми поставлен. Поэтому он со стрелецким ярыжкой Онисимом дружбу и водил. Приказчик Феропонт отвечал за сбор податей, значит, у него в руках власть денег: кто вовремя не уплатит, так с того он может и шкуру содрать. Онисим при остроге на Оленьей горе служил стрелецким ярыжкой, крепость хоть и старая была, но пустовала редко, кого-нибудь обязательно посадят, а в основном острог служил пересыльной тюрьмой. Дорога с Нижнего Новгорода на Казань вела прямо через крепость. Забьют острог ссыльными на ночлег, утром дальше погонят или на берег на судно и в низовья Волги отправят. Все бы вроде у Онисима было ничего, какая-никакая, а все же власть есть, ярыжка стрелецким начальникам служит, за всеми слушает, ухо востро держит, может про кого и лишнее сказать, да и про приказчика Феропонта тоже, коли захочет. Только вот беда, в отличие от приказчика, денег у ярыжки не было совсем, то казна мизерное жалование забудет прислать, а пришлет, так у стрелецких начальников в руках застрянет: «Сам своим огородом кормись», – говорили они Онисиму. «А много ли огородом прокормишься, все же служивый я, так казна и должна содержать», – размышлял в ответ ярыжка Онисим.
Сговорился Онисим с Ферепонтом, и пошли они к Никифору пугать его.
– Девку замуж за чужака отдаешь, местных молодцов тебе не хватает, вон Фролка парень хоть куда, – говорил Феропонт.
Никифор холопом был, но имуществом крепкий мужик: имел свой промысел, все подати до копеечки платил, и выкупную за дочь сам мог заплатить. А в сватовство обсудили, сговорились, что купец Тихон выплатит все, что понадобится за Анисью. Никифор в ответ им молвит:
– Слово христианское я дал, за Тихона сына дочь отдать.
Видят Онисим с Феропонтом, что не их берет, упирается мужик, про христианское слово говорит, и знают, что у него самого деньги есть, да и новая купеческая родня даст денег на выкуп.
Тогда они в приказном порядке стали ему говорить: купец Тихон старой веры придерживается, а Феропонт был в Москве, и дьяк с Приказа велел строго-настрого всем поселенцам наказать Никонову новизну в церковных обрядах принимать. А тех, кто в старой вере останется, кнутом бить и рублем штрафовать.
– У какого попа дочь венчать будешь? – Спросил Феропонт. – Который за старую веру стоит, значит, и сам той веры держишься, тогда большую подать заплатишь и кнута вдоль ребер ухватишь!
Не хотел Никифор с Онисимом родниться, в зятья его сына Фрола принимать, да видит, делать нечего: приказчик Феропонт злобится, не отступится, разорит.
Анисья ждет лета, готовится к свадьбе, радостная бегает к подружкам. Мамка с бабкой готовят ей приданое, перину собирают, подушки. А Никифор тем временем всем в доме объявил:
– Свадьбы с Евдокимом не будет, Анисья выходит замуж за Фрола и все на этом!
Для Анисьи это прозвучало, как гром с неба, она бросилась в ноги к отцу умолять не губить ее, не отдавать за Фрола, а отдать за Евдокима. Но нет, отец был непреклонен. Через Терентия Никифор свое новое решение отказать в женитьбе Евдокиму передал Тихону.
По утрам Евдоким радовался, что его петух с ленцой и не первым начинал петь утренний подъем, не отличался петух и особой горластостью. Первыми начинали горланить соседские петухи. Доносилось глухо, можно было поворочаться в свежем сене и потом услышать своего. Но если Евдоким долго нежился, то петух запрыгивал на жердь для сушки веников, лечебных трав и чуть ли не на ухо голосил. Приходилось приготовленной с вечера палкой швырять в него, если можно было поспать подольше. Но сегодня ему нужно было вставать раньше первого петуха.
Евдоким вышел на улицу, начинало чуть светать. К нему подбежал пес, потягиваясь, он торопился поднять лапы до колен хозяина, скулил, словно просился взять его с собой. Пес не знал, что молодой хозяин собирается не на охоту или рыбалку, а поплыть далеко, к главному хозяину дома – Тихону. Евдоким умылся, оделся, все у него было собрано с вечера, оставалось запрячь коня и погрузиться на телегу. Дома от самого порога слышалось, как младшие сестренка и братишка тихо посапывали на подвешенных к потолку полатях, а старшенькая сестренка Василиса поднялась и собирала на стол поесть в дорогу старшему брату. На столе в глиняной плошке стояла теплая каша, с позднего вечера мать истопила печь, чтобы к утру каша дошла до готовности. Мать встала раньше всех и доила корову, она не могла перед дальней дорогой накормить сына несвежим приготовленным кушаньем и не парным молоком.
Евдоким вышел из дома, взял коня под узды и повел, ступая босыми ногами по мокрой траве. Переплетавшиеся между собой паутинки, повисшие на низких кустах, покрытые капельками росы, начинали блестеть. В стороне над лесом, краснея, освобождалось от темноты небо. День обещал быть солнечным и жарким, рядом шла мать, она провожала до берега, чтобы обратно отвести коня. Впереди, виляя хвостом, бежал пес. На берегу Евдоким спустил лодку на воду, перегрузил бочонки с медом, свои пожитки, кусок на дорогу, гостинец отцу от матери. Сделав работу, он оглянулся по сторонам, – совсем рассвело, только ночной туман продолжал еще низко стелиться над водой и растворялся в сплошной, казалось, совсем безжизненной стене из высоких сосен и елей. Только сознание подсказывало, сколько жизни кипит в этом лесу, стоящем целую вечность. Словно услышав его мысли, природа подала шум, по воде волнами начали расписываться круги, кто-то неуклюже барахтался и плескался.
– Неужели бобер? Вот расшумелся, – сказал Евдоким и начал всматриваться в темноту противоположного берега, – некогда им заниматься, а то бы знатная шапка могла получиться.
Евдоким попрощался с матерью, поклонился ей, она перекрестила сына, и он отправился в путь. Лодка бесшумно разрезала темную гладь Керженца, с утра Евдоким держался посередине реки, здесь куда удобнее плыть и продувало легким, сквозящим вдоль русла ветерком. К обеду солнце уже начинало припекать, от пота взмокла и рубаха, а сними ее, так заест рыжее комарье. Евдоким старался прижиматься ближе к берегу, тут в тенечке молодые поросли кустами сползали с песчаного берега в воду, местами образовывая запруду из плавунов. Эти нагромождения приходилось обходить. Ветки низко склоненных деревьев цеплялись за волосы, Евдоким толкнулся багром от обрывистого берега, лодка медленно развернулась носом и вышла из тени. Словно случилось чудо: собирающаяся по лесным болотам вода, в тени кажущаяся черной, на глазах светлела, наполнялась жизнью, искрилась. Мелкие рыбешки шныряли вдоль борта, показался и увесистый хребет охотника за мелюзгой, но что-то спугнуло его, длинный хвост вызывающе плеснулся и пропал в глубине.
«Вот гуляет жирняга, – подумал Евдоким, – не торопился бы, так попалась ты мне сейчас, узнала тогда, как разгуливать на глазах у Евдокимки, – и он ногой бережно подвинул ближе к борту связанные два удилища, лежащих на дне лодки. – На обратном пути, вероятнее всего, получится с полдня порыбачить. Сейчас никак нельзя, тятенька строго наказывал ко дню Макария не опоздать».
Бочонки с медом размещались по всей лодке в равных ее частях на двух концах, Евдоким сидел посередине и на глубине греб веслами, а на мели стоя, толкался багром. От того места, где на берегу они хранили лодку, и до самого устья, где лесная река Керженец впадает в Волгу, русло Евдоким изучил, когда был еще отроком и начал ходить с отцом до Макария продавать мед. Тогда отец сам бортничал[2], а потом приладился у других покупать и продавать. Так из дворцовых государевых вольноопределяющихся крестьян стал записываться в купеческое сословие, ярмарка ему в этом поспособствовала. А которому приказному положено было за этим смотреть, так ему Тихон не забывал к празднику медку прислать, да с купца и власть податей в казну больше получит.
Округа была лесная и, казалось, есть ли еще во всем Заречье такие глухие места, где бортник возле пчелиного улья мог морда в морду с медведем столкнуться, не зря же народ прозвал этого зверя медведь (мед ведает). Знает зверина, где ему медком разжиться. А зимой на лошади на санях по руслу реки в Макарьев поедешь, так волки по твоему следу так и рыщут, или здоровенный кабанина поперек дороги встанет, а может лось на берег выйти и, гордо задрав голову, смотреть на проезжего, словно он лесной городовой. Тут зверь непуганый, и без хорошей рогатины и топора не ходи.
25 июля (в день успения преподобного Макария) на левом волжском луговом берегу у восточных стен Макариевского монастыря каждый год открывалась ярмарка. После леса казалось, что словно попал в другой мир: народ везде суетится, торгует, грузит, веселье разное, колокола бьют в Макарии и на колокольне церкви на противоположном правом берегу, перезвон над Волгой так и расстилается. Начиналось все с мелкой торговли возле монастырских стен со времен возобновления обители трудами и молитвами инока Авраамия в 1620 году, а одним из первых товаров и был лесной мед. Монахи брали да жители поселения возле монастыря, да приплывшие с поселений противоположного берега. Старания игуменов повлияли на дальнейшее складывание ярмарки. С каждым годом росло количество торговцев с разностью товаров, а в 1641 году даже вышел царский указ, утверждающий ярмарку. Монастырь собирал за торговлю на своих землях плату, малую часть отдавали в государеву казну, а большую часть направляли на строительство монастыря. В 1651 построили каменную Успенскую церковь с обширной трапезной палатой и шатровой колокольней, в 1658 году – главный монастырский Свято-Троицкий собор, и к 1667 году уже возвели каменные стены и башни обители. Вот так среди лесов на волжском берегу возник каменный кремль с церковными куполами. Знающий человек говорил, что получились стены и храмы не хуже, чем в самой белокаменной Москве. Посещал Макариевский монастырь в 1666 году Антиохийский Патриарх Макарий, дивился красоте обители, называл ее «новым Иерусалимом».
На торжище собирается народ торговый со всего света, где бы еще вот так вместе разных людей увидеть. Лавка у Тихона была хоть и небольшая, но зато известная, все к нему за медом идут, знают, добрый мед. Местные монахи берут и в другие монастыри посылают, сказывали, что сам государь-батюшка медок купца Тихона ежегодно вкушал. На правом высоком берегу Волги, прямо напротив Макариевского монастыря, на Оленьей горе расположилась старая крепость, возле нее остатки стрелецкой слободы, небольшая деревушка, а дальше расположилось село Лысково, в недавнем прошлом оно принадлежало знаменитому боярину Борису Ивановичу Морозову, называли его названным царевым тятькой. Приказчик покойного боярина закупал на ярмарке всяческих кушаний и обозом отправлял своему господину в Москву, а жил боярин Морозов прямо у царя в Кремле. Вот он часть обоза и преподносил царю, так и попадал мед купца Тихона в цареву семью. Даже за теплыми и холодными морями едят из заволжского леса мед, и то сказать, сладкого поедят чужеземцы и душой к нашему народу ближе будут. Сколько бортников весь сезон собирают, Тихон не у каждого возьмет, отбирает. Если бы сам много лет не бортничал, так и толку в меду не знал. А тут нет, прежде чем в лавку на продажу мед выставить, сам каждый бочонок ковшом в другой бочонок мед переложит. И не от недоверия, а чтоб чего случаем не попало, да аромату медового не испортило.
Бывает в весенний разлив Волги, почитай все кладовые затопит, деревянные лавки смоет, в июне торговый люд смастерит себе новые лавки, так и купец Тихон после последнего паводка поставил лавку в центральном ряду, а вдоль берега стали железо да лес пиленый грузить. Несведущий человек спросит: «По какую нужду в такой-то дали нужно было знатную ярмарку ладить?» – А вот именно тут она и пригодилась. Раньше торговцы с товаром из Персии, из Индии, от Астрахани сами плыли вверх по Волге до Твери, через Оку до Москвы, по Сухоне до Устюга, по Северной Двине до Архангельска, а по Белому морю на Соловки и дальше к иноземцам. Распродадут купцы товар, загрузят рыбы соленой, мехов, соберутся в обратный путь, а тут уж и зима пришла, реки встанут. Вот где хочешь, там и зимуй до весны с товаром, за два сезона один раз туда и обратно сходят. А как появилась в среднем верховье Волги ярмарка, купцы к концу июля с разных сторон приплывали, за три недели распродадут, закупят товар и до холодов успевают вернуться по домам. Вот и получается, что раньше один длинный путь проделывали, а сейчас туда полпути и обратно полпути, за лето оборачиваются, вот в чем выгода Макарьевской ярмарки.
Как только лодка минула русло Керженца и вошла в широкий волжский простор, ее закачало на больших волнах. Они бились о борт лодки уверенно и твердо, несравнимо с лесной речкой, здесь можешь не удержать равновесия с грузом и перевернуться. Евдоким встал и вскрикнул:
– Ого-гоо! Волга-матушка, силища-то у тебя какая! Ого-гоо! – Поприветствовав великую реку и подняв себе настроение, Евдоким взялся за весла и начал рьяно грести.
– Тут глубина, багром уже не толкнешься. Хорошо, что с грузом по течению идти, а не супротив. Вот так и в жизни: пока идешь по течению, куда тебя волна несет, все ладно. А будешь супротив течения грести, так начнет тебя кидать из стороны в сторону, да и идти будет куда тяжелее. Вот какую хочешь, такую и выбирай себе дорогу, – учил Евдокима отец.
Эти мысли посетили Евдокима от приближения к Макарию, он то и дело поглядывал вдаль противоположного берега, где стояла крепость на Оленьей горе. Он на нее всегда ориентировался, когда ходил на встречу к Анисье. Зимой пешком через замершую Волгу или летом плыл на лодке, течением уносит в сторону, и приходится сильнее налегать на весла, чтобы попасть к тому месту, где проторена тропка. Сейчас Евдоким сидел спиной по ходу течения, поворачивая голову, он задирал подбородок и смотрел, когда появятся вблизи купола храмов Макариевского монастыря. Солнце склонилось в закате, по волжской воде, блестя золотом, словно горящая, вытянулась волнистая дорожка, по которой проплывал Евдоким, любуясь куполами церквей и радуясь окружающему его миру.
Возле монастырских стен вовсю суетился народ. Пристать к левому берегу поближе к стене восточной стороны оказалось не так и просто, с каждым годом насадов[3] приходило на ярмарку все больше, а поменьше суденышки да лодки так и вились, словно окуньки возле заводи. Года три уже, как стало больше появляться иноземных торговцев со своими товарами, да и у наших купцов закупали. Весь берег был завален товарами: пшеница, рожь, овес, коровье масло в бочках, лен, пенька, канаты, кожи дубленые, юфть, полотно, холсты, слитки меди, листы железа. Тащил свой товар на плече и Евдоким, торопился показаться отцу, чтобы он не волновался, при этом по сторонам старался не смотреть. Только под ноги, чтоб не наступить на чужое имущество. Да и не запнуться самому, не расколоть бочонок с медом, а то была уже один раз такая оказия, но о ней он вспоминал с удовольствием.
Отец был в лавке, Евдоким поставил бочонок, поклонился в ноги, облобызались, тятька быстро расспросил все о доме, как доехал, кто из бортников без него приносил мед. Рассказал все Евдоким и пошел за другим бочонком, теперь он уже не торопился, крутил головой по всем сторонам, рассматривал торговый люд, готовившийся к завтрашнему открытию торжища. Особенно интересно ему было наблюдать за иноземцами: турками, кызылбашами (персами), цинами (китайцами), немчурой разной. Лепечут по-своему, одеты пестро, некоторые табаком дымят, одним словом, простому русскому человеку казалось это забавно.
Вот и наступил день открытия ярмарки, у лавки купца Тихона с утра потихоньку начал собираться народ и пробовать мед из одного бочонка, из другого. К обедне расторговались, а к вечеру распродали четвертую часть завезенного меда. Тихон был доволен первым торговым днем и позволил себе с устатку выпить немного медовухи. Раздобрел отец, стал сыну предлагать подыскать ему новую невесту, но Евдоким о женитьбе на другой девушке слушать не хотел:
– Тятенька, отпусти меня еще раз в Лысково съездить и узнать, может, отец Анисьи передумал отказываться с нами породниться? Я Терентия попрошу сходить к Никифору и поговорить с ним.
– Нет, сын, Никифор не будет с нами родниться: приказчика Феропонта да нового присланного в Лысково попа побоится.
– Все одно, тятенька, разреши мне сходить к Анисье, хоть одним глазком глянуть на нее в последний раз, а там как тебе угодно. С кем тебе ладнее будет породниться, из того роду и бери невестку.
– Сходить, поглядеть, что на нее толку-то глядеть, раз она уж будет не твоя, лишний раз только себе душу теребить, – передразнивая, ругал сына Тихон.
– Отпусти, тятенька?
– Вот заладил, дурья башка, отпусти да отпусти! Сказано тебе, к Анисье Фролка сватается, сын ярыжки при остроге. Бестолочь, беду на себя накликать можешь!
– Все одно прошу, отпусти?!
Поругался еще Тихон, да видит, делать нечего. Разрешил сыну в Успение сходить в Лысково, а в зимний мясоед велел ему готовиться к свадьбе с другой невестой, которую он сам ему подберет из своих знакомых родов. По отцовскому разумению, новая девица все так же потеха, а, став женой, обласкает Евдокима, страсть к Анисье у него и вовсе забудется.
Пришло Успение, к утру Евдоким переплыл к правому берегу Волги, добрался до Лыскова, прошелся несколько раз вдоль дома Никифора, пока собаки не залаяли. Ему повезло, Анисья выглянула в окно, но вскоре ее кто-то одернул, Евдоким решил уйти к церкви и там ждать. Народ шел в церковь, позади отца с матушкой шла и Анисья в летнем, праздничного покроя сарафане. Рядом с ней два младших братишки и сестренка. Евдоким снял шапку, выступил вперед и поклонился в пояс Никифору, тот ответил головой, и, было видно, с неохотой. Анисья встала, их глаза устремились друг на друга. Ее обычно краснощекое лицо было белым, выражало печаль. У Евдокима лицо тоже побелело, а сердце в груди билось сильнее. Никифор заметил, что люди стали обращать на его семейство внимание, он резко повернулся, сделал строгий взгляд. Матушка дернула дочь за рукав, Анисья опустила голову и прошла мимо. Евдоким стоял и смотрел им вслед, его осматривали мимо идущие люди, он тоже пошел за ними в церковь.
Перед самым церковным крыльцом путь ему преградили двое парней: это был Фрол с приятелем Митрофаном, сыном Феропонта.
– Знаем тебя, с заволжских лесов будешь, сын купца Тихона. Отец твой раскола придерживается. Зачем к нам в церковь идешь? Наш новый батюшка по исправленным книгам службу ведет, – говорил Фрол.
– Не к попу иду, к Богу, – ответил Евдоким и протиснулся между двух вставших стеной парней.
– Батюшка не велел пускать раскольников! – Крикнул в спину Фрол.
– Мы ничего не раскалывали, чтим переданный отцами обряд святости на Руси, – спокойно ответил Евдоким.
– Учить нас пришел, раскольник, – уже зло закричал Фрол, – а то мы не слушаем проповеди?! Знаю от тятьки, указ такой имеется, за раскольничью проповедь у церквей сажать в острог! Хватай его, Митрофан, к тятьке моему тащим!
И два парня бросились на Евдокима. Он отбивался, справлялся с ними обоими и хотел уже убежать, но Фролка, лежа на земле, цепко схватился за ногу Евдокима и во всю глотку закричал:
– Подсоби, народ, держи раскольника! Тащи его в острог!
Кто-то смотрел, не пособляя, не считая для себя возможным помогать удерживать русского православного христианина, в недалеком прошлом полного своего единоверца и по обрядности тоже. Но нашлись и такие люди, кто захотел помочь Фролу с Митрофаном, больше не по совести своей, а из-за страха, чтобы потом самому не ответить перед ярыжкой или, тем более, перед приказчиком Феропонтом за нежелание помогать их сыновьям. Схватили Евдокима еще два мужика и повалили наземь, завязали кушаком руки назад, а Фрол в этот момент наносил удары ногами. Потащили Евдокима к погребу и столкнули в холодную яму, дверь закрыли на скобу, Митрофан остался сторожить, чтоб не нашлось какого-нибудь сострадавшего, и не отпустили его, а Фрол пошел за отцом, стрелецким ярыжкой.
Пришел Онисим, и они втроем связанного Евдокима отвели в крепость и посадили в острог. Арестовать это одно, ярыжка стрелецкий имел какие-то полномочия, а вот судить не позволялось ему, и они на вторые сутки собрались вести Евдокима в Нижний Новгород к воеводе или митрополиту. Пока держали Евдокима в остроге, не поили и не кормили, только приходили проверить узлы и, где ослабло, подтянуть покрепче.
– Принеси ковш воды, – сказал стрелец ярыжка Онисим своему сыну Фролу, – а то не довезем, по дороге помрет еще.
Митрофан поднял Евдокиму голову, Фрол, улыбаясь, держал ковш с водой на расстоянии и плескал ему в лицо, а он слизывал воду со своих разбитых губ. Погрузили его в телегу, за извозчика уселся Фрол, Митрофан рядом в телеге, а Онисим в полном вооружении верхом на коне в сопровождении, отправились в Нижний Новгород. К ночи привезли в Нижегородский Кремль к Ивановской башне, где размещался острог, передал Онисим и заготовленную бумагу, в которой сказывалось о выдуманных совершенных злостных деяниях Евдокимом: проповедовал старую веру у церкви, ругал новый обряд и подбивал народ на бунт супротив царевой власти.