Вдова жандармского полковника Авдотья Павловна Колкунова, или, как она любила, чтобы ее называли, полковница, жила с» сердцем, полным разочарования», по ее словам, и 60 рублями пенсии. Она когда‑то видала свет и потому, сохраняя его традиции, держала себя то величественно, как королева Виктория, то игриво, как придворная дама Наполеона III, то мечтательно – томно; она когда‑то считалась красавицей и потому старательно поддерживала это воспоминание всевозможными искусственными средствами, но провинциальная косметика не могла равняться со столичной, и румяные щеки полковницы походили скорее на пораженные экземой, а нежная белизна кожи приняла от времени и скверных белил синеватый оттенок, словно Авдотья Павловна брила себе и нос, и лоб, и все части лица, не тронутые местными румянами.
С тех пор как она выдала свою дочь замуж, жизнь ее обратилась в сплошное удовольствие. Она не отказывала себе ни в еде, ни в нарядах, ни в развлечениях и с чарующей грацией привлекала в свой дом молодых людей, которые были не прочь выпить и поесть у нее в гостиной, но бежали как очумелые при виде ее на улице.
С дочерью она была дружески – ласкова и товарищески – откровенна, и потому, когда Екатерина Егоровна прибежала к ней, расстроенная поведением мужа, она быстро успокоила ее.
Вечером сюда наведался Дерунов и передал ей билет, инструкции и деньги. Екатерина Егоровна, все еще смутно боясь мужа, осталась у матери ночевать и теперь, после крепкого и спокойного сна, свежая и радостная, сидела за кофеем. Против нее, в покойном кресле, небрежно развалясь и положив ногу на ногу, курила папиросу ее мамаша.
Чарующая красота ее юности не была еще восстановлена, и лицо имело буро – синеватый оттенок, словно не бритое дня три; тонкий нос ее шелушился, под глазами синели круги и длинные тонкие губы были почти черны, прикрывая ослепительно белые зубы петербургской работы. Она была одета в розовый пеньюар, обнажавший когда‑то дивные ее руки почти до плеч, – и в этом виде походила более на костлявую смерть, вздумавшую кокетливо принарядиться и закурить папиросу, чем на вдову жандармского полковника.
– Я только не знаю, – говорила Екатерина Егоровна, продолжая разговор, – как мне собраться и сказать мужу об отъезде. Луша не пришла за мною; значит, он меня не спрашивал.
– Пренебреги! – ответила полковница, выпуская дым кверху. – В высшем свете, мой ангел, на мужей не обращают внимания. Они – нуль!
– Но, мама, если он узнал…
– Тем лучше! – и полковница лукаво прищурилась. – Ты уезжай и требуй отдельный вид. Семен Елизарович поддержит тебя. Ты останешься в Петербурге, я приеду к тебе, и мы устроим салон! Ах! – она приняла еще более пленительную позу и предалась мечтаниям. – Мы привлечем к себе всю золотую молодежь. Будем устраивать пикники, гулянья… Я, Катиш, выучу тебя всем тонкостям кокетства, и ты будешь очаровывать! Когда‑то я слыла непобедимой; львы были у моих ног.
– Львы, мамаша?
– Ну да, светские львы, глупенькая! – снисходительно объяснила она и вздохнула: – Но твой отец был ревнив и перевелся в провинцию.
В это время в комнату вошла красивая, высокая девушка.
– Тебе что, Феня? – прервала свою речь Колкунова.
– Луша пришла к барыне…
– Луша! – встрепенулась Екатерина Егоровна. – Зови ее сюда! Мамаша, вы позволите?
– Позови ее сюда, Феня, – величественно сказала Колкунова.
Луша тотчас вошла в комнату. Она была бледна и взволнованна.
– Ну, что, Луша? Он зовет? Сердится? – спросила Екатерина Егоровна, нагибаясь через стол.
Луша покачала головою.
– Сидит запершись! – ответила. – Не слышно даже, а Семен Елизарович…
– Семен Елизарович? – удивилась Екатерина Егоровна. – Был?..
Луша опять качнула головою.
– Убиты – с, – тихо ответила она, – сегодня… все в городе говорят!..
Екатерина Егоровна вскочила с искаженным от ужаса лицом.
– Убит? – повторила она и, подняв руки кверху, закричала: – Он, он! О я несчастная! Он и меня убьет. Он грозился!..
Полковница выронила папиросу и всплеснула руками.
– Ах, ужас! Феня, Феня! – закричала она. – Поди, позови жильца нашего, скорее!..
– Алексей Димитриевич рано утром ушли, – сообщила Феня, – за ними сторож приходил. Экстра, говорит, убивство!..
– Вот! – воскликнула полковница. – Луша, ты права! Его убили! О люди! Нет нашего ангела! – Она тоже вскочила и грозно протянула руку: – Но тогда арестуйте убийцу!
– Он, он! – кричала Екатерина Егоровна, бегая по комнате. – Он грозился!
– Барыня! – заговорила Луша, вся дрожа. – Они все взаперти сидят, и не слышно их. Я боюсь идтить туда, потому они, верно, порешившись. Вот ей – Богу!
– Как? – полная нового ужаса, спросила Екатерина Егоровна.
– Не иначе как порешившись! Потому что ничего не слышно. Я даже убегла ночью, а теперь вернулась – и все тихо. Я – к вам!..
– Мамаша, что же мне делать? – простонала Екатерина Егоровна, опускаясь в кресло.
Мамаша развела руками.
– Теперь самое лучшее, – бойко заговорила Феня, – подождать, пока вернутся Алексей Димитриевич. Они законник, и все это им известно. Они и присоветуют!
– Да, да, Катиш! – оживилась полковница. – Это самое лучшее! Подождем его. Ты не уходи от меня… И ты, Луша. Там видно будет. Феня, пойдем! Помоги мне! Ох, как бьется мое слабое сердце!..
Она приложила руку к тощей груди и медленно поплелась из комнаты.
– А я, барыня, сбегаю за вещами и сейчас назад. Опять, квартиру запереть надо! – сказала Луша и, видя, что ее барыня сидит в оцепенении, тихо вышла из комнаты…
Весть о насильственной смерти Дерунова всюду производила ужасное впечатление.
Сергей Степанович Можаев один из первых узнал о ней от Весенина. Он широко перекрестился и сказал:
– Никто не знает своего смертного часа. Какая ужасная смерть! А мы вчера с вами костерили его! Что же, ограблен?
– Нет! – ответил бледный Весенин (он не спал всю ночь). – При нем и часы, и портмоне, и бумажник…
– Странно!.. Злой человек был. Врагов много!
Разговаривая, они прошли в столовую.
За самоваром с бледным, усталым лицом сидела Елизавета Борисовна, подле нее Вера внимательно просматривала газету.
Сергей Степанович ласково поздоровался с ними.
– Новость еще не дошла до вас? – спросил он, садясь к столу.
– Какая? – живо спросила Вера. Елизавета Борисовна только повернула лицо в сторону мужа.
– Дерунова убили! Федор Матвеевич на труп наткнулся, в садике Долинина, у подъезда… Лиза! – вдруг закричал Можаев, вскакивая со стула. – Лиза!
Вера успела поддержать свою мачеху, иначе она бы упала. Мертвенная бледность покрыла ее лицо. Весенин с готовностью налил стакан воды. Можаев стал на колени, схватил руки жены и в испуге встряхивал их.
– Лиза, что с тобою? Очнись! – говорил он растерянно.
Вера смочила водой виски мачехи. Она очнулась. Капли пота выступили на ее лице.
– Простите, – улыбнулась она, – но это так неожиданно. Я не могу. Я выйду. Вера, помоги мне! Спасибо, Серж!
Муж нежно обнял ее и повел из столовой. Вернувшись, он сказал:
– Она последние дни что‑то все на головные боли жалуется, бедная! Надо скорей в деревню, Федор Матвеевич! Веруша, наливай чаю. Что надо? – недовольно обратился он к вошедшему лакею.
– От Деруновых к барышне… – сказал тот нерешительно. Вера тотчас встала.
– Ко мне? Я сейчас, папа! Простите! – и она быстро вышла.
Можаев пожал плечами. Вера вернулась почти тотчас, бледная и взволнованная.
– Простите меня – я ухожу! – сказала она. – Вы уж сами хозяйничайте!
– Что еще? – спросил Можаев.
– С Анной Ивановной нехорошо. Истерика, потом обморок, лежит. Я возьму доктора и к ней! – торопливо ответила Вера, проходя в свою комнату.
– Вот она, смерть‑то! – сказал Можаев Весенину. – Так и захватывает все вокруг. Словно камень, брошенный в воду. За кругом круг…
Анна Ивановна лежала без чувств, но едва приходила в себя, как начинала биться в истерике. Прислуга растерялась. Брат Анны Ивановны, Силин, метался как угорелый, и, когда пришла Вера с доктором, все вздохнули с облегчением.
Степан Иванович Силин был славный малый. Огромного роста, с огненно – рыжей бородою по пояс, на вид ему можно было дать лет сорок, хотя в действительности ему было 23 года; он обладал громким голосом и раскатистым смехом, грозной внешностью, под которой скрывалось добродушное существо; наконец, в минуты задумчивости он казался глубокомысленным, умным, когда в действительности был далеко не из тех, что выдумывают порох. Когда сестра его вышла замуж за Дерунова, тот устроил ему место у себя в банке на 50 рублей, и Силин с жаром отдался наслаждениям жизни. Но все же банковская служба не удовлетворяла его мелкого честолюбия, и он устроился репортером при местных газетах. Судьба создала его для этого рода занятий. Он на лету умел схватывать информацию, из самых необыкновенных источников черпал сведения, бывал во всех слоях местного общества и слыл первым сплетником, хотя сплетни его не носили никогда злого характера. И теперь, следуя своему призванию, он едва успел освободиться, как помчался в редакцию местного» Листка».
Он ворвался в контору, как ураган, сразу наполнив своей особой все помещение. Длинноносая девица с чахлой грудью и тусклыми глазами подпрыгнула от неожиданности за своею конторкой и только воскликнула:
– Ах, Степан Иванович!
Толсторожий парень, меланхолически складывающий на полку номера газеты, выронил из рук толстую пачку.
Силин промчался мимо них, распахнул крошечную дверку и закричал с порога:
– Сенсационная новость! Убийство! Триста строк и не иначе как по три копейки.
– Степан Иванович, родной! Идите, идите, рассказывайте! Ну? – воскликнул редактор, поднимаясь ему навстречу.
Матвей Михайлович Полозов, редактор и издатель местного» Листка», был брюнет маленького роста и довольно объемистый в обхвате. Все лицо его было так густо покрыто растительностью, что только очки указывали на присутствие глаз среди этого волосяного леса, и, уже следя за ними, можно было разглядеть красноватый нос, на который упиралось толстое седельце очков.
– Как бы не так, – ответил Силин, пожимая руку издателю, – прошлый раз я вам сдуру рассказал про Мартынову, что родила двойню, вы напечатали, а я с носом! Нет, сперва условимся! – Он уселся и закурил.
– Шутник вы, право! – смутился редактор. – Ну да что с вами поделать. Пишите!
– Триста и по три?
– Милушка, пусть за две строки пятачок. По две с половиною. Средства у меня, вы знаете…
– Ну, один черт! – Силин махнул рукою. – Вы‑то уж слыхали?
Редактор встрепенулся.
– Про убийство? Да, да! Я к Долинину посылал, просил прийти. Спит.
– Не спит, а расстроен, – с ударением сказал Силин, – шутка ли, у них в доме! Через полчаса, как он вернулся. «Где вы были? Везде! Везде – значит нигде!» – Силин кинул папиросу и придавил ее каблуком, словно ставя точку.
– Милушка, да вы что же? – пролепетал редактор.
– Я? – пожал плечами Силин. – Ничего! Это первый допрос на месте. Всех спрашивали.
– Скажите!.. А он фельетон мне должен, – задумчиво протянул редактор.
– Фельетон он напишет. Ему что! Да и я это так, – успокоил его Силин, – ну, я сяду!
– Душечка! – сказал редактор, влюбленно посмотрев на Силина и доверительно положив ему на колено руку. – Только уговор: сегодня в» Газету» не идите!..
Силин с возмущением тряхнул головою.
– Нет, нет, дайте слово! – продолжал редактор. – А то помните с затонувшей баржей? А? И вообще все теперь сведения об этом деле чтобы у меня. Хорошо? Я вам уж три копейки дам! – расщедрился он.
– Три? Идет!
– Ну, вот и хорошо! Так пишите, милушка! Я вас оставлю!
Силин пристроился к столу и, макая перо, сказал вслед уходящему Полозову:
– Пришлите пару пива!
Перо его бойко заскрипело по бумаге.
«Весь город сегодня в необычайном волнении. Пролилась кровь, совершено убийство. И на этот раз убит не жалкий босяк в пьяной драке, не загулявший бурлак, а всеми уважаемый, известный делец, директор коммерческого банка. Убит не ради денег, а по каким‑то таинственным мотивам, и труп его, подброшенный или нет, был найден… Но не будем забегать вперед и начнем по порядку…»
Силин выпил залпом стакан пива, задумался и, налив второй стакан, на клочке бумаги отметил:
«1. Кто и как открыл труп? 2. Поза убитого, рана. 3. Первые меры. 4. Прибытие властей. 5. Прибытие следователя. 6. Первый допрос на месте. 7. Тайна».
– Так, хорошо! – одобрил он сам себя. – А извещение о похоронах в особой заметке. Ну!
Он выпил второй стакан пива и стал писать, не отрываясь, только и отбрасывая исписанные страницы в сторону.
Спустя час он встал, потянулся и, самодовольно взглянув на исписанные листки, аккуратно сложил их, придавил прессом и, взяв шляпу, вышел из душной комнатки.
Уходя, он поклонился девице с тусклыми глазами и сказал ей:
– Придет Матвей Михайлович, скажите, что на столе!
– Хорошо, Степан Иванович! – ответила девица таким тоном, словно он предложил ей выпить раствор сулемы и она с безропотной покорностью согласилась на это предложение.
Силин вышел и огляделся, после чего, беспечно насвистывая, направился в соседнюю улицу, перешел площадь, прошел по бульвару и совершенно неожиданно очутился перед дверью в редакцию» Газеты».
Ничего нет удивительного, что он вошел в нее, и совершенно естественно, что редактор – издатель» Газеты», Павел Петрович Стремлев, с радостным возгласом бросился пожимать ему руку.
– Рад, рад! – говорил он. – Два раза посылал за вами! В» Листке» не были?
Стремлев был еще короче Полозова, но в противоположность ему – не только на лице, но даже и на голове не имел ни малейшего признака растительности. Зато глаза его, выпуклые, словно выдавленные из орбит, беспокойно таращились и огромный нос, как руль у лодки, гордо высился над тонкими губами, что делало его голову похожей на птичью.
– Ну вот еще, – ответил Силин, – я ему свою двойню долго не забуду!
– И хорошо! – обрадовался Стремлев. – Так вы мне насчет убийства, а? Ваш родственник, – вздохнул он, – почтим!
– Великолепная статья, – сказал Силин, – таинственная подкладка, роман. Но…
– Что?
– Меньше трех копеек не возьму, и сколько напишется!
– Степан Иванович! – воскликнул Стремлев. – Где у меня средства? Вон тот каналья может: его отец гробы делал в холерный год, нажился. Так ему легко Долинина на фельетон позвать, а я…
– Ну, тогда я уж к нему пойду! – и Силин с равнодушным видом повернул к выходу.
– Ну, миленький, ну, дорогой! – Стремлев взял его под руку. – Ну, Бог с вами! Пишите! Только, – он умоляюще посмотрел на него, – уж в» Листок» не ходите!
– Э, шут с ним! – ответил Силин. – Ну – с, так я сяду! – и он положил шляпу.
– Садитесь, садитесь, – засуетился Стремлев и многозначительно прибавил: – Возмущения побольше! Упадок нравственности и прочая.
Силин кивнул головой и опустил перо в чернильницу. Часа через полтора он вышел из редакции, весело улыбаясь.
– Ну, сделал! – сказал он сам себе. – Теперь к сестре, обедать, потом с Лапой повидаться для нового запаса… Ах, если бы каждую неделю такой случай!..