Казачья справа

Отмечаемая всеми историками, как основная особенность казачьих войск «справа», то есть снаряжение за свой счет, на самом деле для казака имела не только экономический смысл и ложилась тяжелейшим бременем на семью, но несла и более глубокое философское содержание.

В понимании наших предков «справа» – это не просто набор необходимых для службы вещей, но и особый, часто мистический, ритуальный смысл, которым казак наделял шапку, шашку, мундир и т. д. «Справа» это не только военная форменная одежда, конь и оружие, это в широком смысле вообще национальный костюм, а еще шире – казачья нравственность, бытовой и хозяйственный уклад, весь комплекс предметов и обычаев, окружавших казака. Казака «справляли» задолго до того, как он шел служить. Это связано не только с огромными материальными затратами на амуницию и вооружение, но и с тем, что казак вживался в новый для него мир предметов, идей и понятий, в новый мир, окружавший мужчину-воина.

Обыкновенно отец говорил ему:

– Ну вот, сынок, я тебя женил и справил. Теперь живи своим умом – я боле перед Богом за тебя не ответчик!

Как правило, это означало, что отец обучил сына и ремеслу, и всему, что необходимо знать хозяину, главе будущей семьи, члену станичного казачьего общества, а не только собрал необходимую амуницию и вооружение, и сын понимал, что больше не вправе что-то требовать от отца. Мера отмерена ему полностью. Он – ломоть отрезанный. Поэтому рассказ о казачьей справе нужно начинать не с рассказа о вещах, а с объяснения внутреннего смысла, который в каждое понятие и предмет вкладывается. Важнейшим и первым было понятие «исправности».

«Казак обязан быть исправен». В такую формулу наши предки вкладывали очень широкий смысл. Это ясность души, четкость мировоззрения, верность в слове и деле, физическое здоровье и опрятность во внешнем облике. Особую часть понятия «исправность» составляли постоянная боевая готовность, (адмирал Макаров объяснял ее прежде всего, как готовность в любую минуту ринуться в бой и умереть за Родину ), разумеется, строевой, крепкий и здоровый конь, на нем никогда не пахали, не возили грузы, он «сберегался в теле» и постоянно, ежедневно по несколько часов «работался», только для войны, боеприпасы, снаряжение, оружие. И, конечно же, крепкое хозяйство, хотя об этом говорилось в последнюю очередь.

Казак мог быть беден, но не мог быть неисправен. Это также немыслимо, как неопрятный казак. Внешнее проявление исправности – уставной порядок в одежде, здоровье и как следствие веселый дух. В любых условиях тщательно соблюдались правила личной гигиены. На службе казак еженедельно ходил в баню, менял нательное белье, сам стирал, ежедневно мыл ноги, умывался, брился, подшивался – менял ежедневно подворотничок гимнастерки и т.п.

Старшие по званию могли в любой момент, даже в мирное время, приказать строевому казаку раздеться, показать чистоту тела и «исподнего». Это связано не только с требованиями войны – пренебрежение личной гигиеной вело к потере боевых качеств: потертости ног, опрелостям, распространению болезней, но и с высшим духовным смыслом. Постоянное поддержание себя «в форме», как бы сейчас сказали, заставляло казака постоянно помнить о той цели, ради которой он пришел в этот мир – служении Богу через служение своему Отечеству и Народу – ОРУЖИЕМ.

В каждом войске существовали свои правила гигиены, приспособленные к местным условиям. Зимой, за неимением воды, казак ежедневно, обтирался снегом по пояс. В пустынях, где не было воды, казаки каждые три дня на походе прожаривали одежду на солнце, зимой над костром, при отсутствии воды устраивали «сухую баню» – валялись в мелком песке обнаженные и обтирались суконкой на ветру. (Вероятно, способ, восходящий к античным временам, каким пользовались древние греки, и до сих пор владеют жители пустыни).Брились даже в условиях окопной войны. При отсутствии мыла и горячей воды брились «свинячьим способом» – отросшая на щеках щетина подпаливалась и стиралась мокрым полотенцем.

Но это касалось только молодых и неженатых казаков и казаков гвардии, которые носили только усы. Женатые казаки носили, как правило, бороду. Борода тщательно подстригалась и подбривалась. Особый фасон казачьей бороды обуславливался способом бритья. Казаки брились шашкой. Шашка подвешивалась за темляк, и казак брился лезвием у боевого конца. Поэтому бритыми были три плоскости: щеки и шея под подбородком. Так брились до XVII века и позже, когда «опасная бритва» стала входить в обязательный набор казачьего снаряжения, фасон бороды сохранился.

Чуб, хохол, горшок, скобка и оселедец

Особой легендой овеян знаменитый казачий чуб и косо посаженная фуражка. Хотя никаких специальных указаний по этому поводу не имелось, казаки упорно носили чубы и заламывали шапки на ухо. Легенда же сообщает, что на Дону всегда существовал закон личной неприкосновенности всякого, кто пришел просить убежища и защиты у казаков. «С Дона выдачи нет!» Этот принцип соблюдался на протяжении столетий, особенно ярко это проявилось в Гражданскую войну, когда вся гонимая истребляемая Россия искала убежища у казаков.

На Дону никогда не спрашивали беженца, откуда он, что совершил, даже имени – пока сам не скажет, не выпытывали. Укрывали, кормили, защищали. Но горе было тому, кто нарушал законы гостеприимства или пытался насадить среди казачества чуждые им принципы и взгляды, «посеять соблазны». Такой человек бесследно исчезал в степях.

Со времени усиления самодержавного режима в России приток беженцев на Дон усилился, причем среди беглых было много прошедших каторгу. Преступник согласно русским законам «клеймился», но кроме клейма «вор», выжженного на лбу, ему отрезали уши, а в момент пребывания на каторге выбривалась половина головы. Часто в таком виде с еще не отросшими волосами беглецы оказывались на Дону. Посланные за ними «сторожа» требовали «свидетельствования всех казаков». То есть все казаки выстраивались на майдане, и присланный чиновник искал «вора». Вот здесь дня того, чтобы скрыть в строю беглецов, и возник обычай прикрывать одно ухо шапкой, а второе и часть лба закрывать чубом.

Это полный вымысел, легенда, апокриф, – сотворенный для утверждения постулата о том, что казаки – разбойники, поголовно из беглых преступников. Сколько же должно было быть в России преступников, чтобы в казачьих землях собралось многомиллионное население?

Я думаю это, так называемое, «вульгарное толкование», как например в Питере толкуется название Охта. Дескать, царь Петр I посмотрел через Неву на противоположный правый берег и вздохнул – Ох, та сторона! На самом деле «охти» на языке местных финнов – «болото». Точно также как слово «челдон», правильно «чолдон», расшифровывается, как аббревиатура слов «человек с Дона», хотя на самом деле это самоназвание части народа якутов – "кочевники" (бродяги), и к Дону не имеет никакого отношения.

Косо посаженная фуражка, а чаще бескозырка – уставное ношение этих военных головных уборов в Российской Императорской Армии.. Скорее всего, это происходило от того, что кивер – парадный и боевой головной убор, (в отличие от фуражки – мягкой шапки для хозяйственных работ, в частности, заготовки фуража – отсюда название), украшался высоким султаном, который крепился с левой стороны, и чтобы он не свешивался на сторону, кивер сажали на голову косо – «на правую бровь».

Иное дело – чуб. В средние века казаки носили три широко известные прически. Казаки – черкасы оставляли хохол по всей гладко выбритой голове (похожая на эту современная прическа называется «ирокез»), он дал основание для насмешливого прозвища украинцев – хохол, или оселедец, обе прически носили только воины казаки запорожцы. Оставление одной пряди волос на выбритой голове – обряд, восходящий к древнейшим временам. Так, у норманнов «оселедец» означал посвящение одноглазому богу Одину, его носили воины – слуги Одина, и сам бог.

Известно, что славяне-язычники, воины Святослава Киевского, тоже носили оселедцы. Впоследствии «оселедец» стал символом принадлежности к воинскому ордену запорожцев. Такую прическу носили, после принятия в «вийсковое товаритство», а еще раньше в древности у славян и у многих других народов юноши, прошедшие инициацию, т. е. обряд посвящения мальчика в мужчины. Любопытно, что у соседей казаков – персов – само слово «казак» и означает «хохолок».

А слово «хохол» некоторые историки лингвисты относят к готско – хазарскому хох – готск. – верх, оол – хазарск – сын. ( сохранилось у турок – как оглы, у гагаузов – оглу – смын, вроде славянского окончания вич. – сын Иваныч, Птрович.) Стало быть, избранный – сын неба. Вот те и обидная кликуха!

(Русских же, жителей степных краёв именуют "кацапами" выводя от украинского диалектного названия козла "цап"…Ну уж тогда было бы не совсем по украински "як цап", а не "как цап". Мол, русские носили "козлиные бороды" Это все то же безграмотное " народное" вульгарное толкование. Слово "кацап" – так именуется топор мясника да и сам мясник. А приклеялось это наименование в русским стрельцам, вооруженными огромными боевыми топорами "бердышами" наносившими страшные раны и пешим, и конным, когда с ними впервые столкнулись турки. Волосы втанут дыбом как представишь, что представляло собой поле битвы после того как по нему прошлись "кацапы"!… Прим. автора.)

Две прически были распространены и среди сабиров или севрюков (см. Северщина на Украине, Новгород-Северский, Северский Донец).

Казаки среднего Дона, Терека и Яика стриглись «под горшок», «под арбузную корку». Стригаль надевал клиенту на голову горшок или корку от выеденного ложками арбуза и ровнял волосы по краю. И конечно знаменитый казачий чуб, выбивающийся из под фуражки – самая молодая прическа. Появилась она не раньше ХУ!! века под влиянием польской и даже шире европейской моды: бритый затылок и кудрявый чуб надо лбом. Возможно, такая прическа возникла из необходимости стричь волосы, чтобы металлический шлем или каска не соскальзывали по волосам с головы. В наше время длинные волосы, по этой же причине стали носить битники – пацифисты, демонстрируя своими прическами невозможность надеть на такую волосатую голову военную каску.

Обычай стричь волосы, неверное, выделял казаков из среды хазар и, впоследствии, половцев, которые носили косы.

Срезанные волосы, во всех древнейших магиях, имеют огромную сипу, поэтому их тщательно прятали: закапывали в землю, опасаясь, что волосы попадут к врагу и тот совершит над ними заклинания, причиняющие порчу.

Во всех казачьих землях сохранился древнейший обычай первой стрижки ребенка. В Киевской Руси этот обычай назывался «постриги» и его совершали в церкви, в присутствии и по благословению церковных иерархов только над княжичами. Летопись зафиксировала, что над Александром (Невским), родившимся, скорее всего, в 1220 году, епископом Симоном в Спасо-Преображенском соборе г. Переяславля совершен обряда княжеского пострига в 1223 году.

Значит, ему было около трех лет, а в шесть лет Александр Ярославович стал Новгородским князем. Скорее всего, этот обычай еще древнее, возможно это наследие культуры кочевых народов, живших в степи прежде казаков. Важно другое, сами казаки свое происхождение ставили очень высоко, приравнивая этим обычаем себя к князьям – воинам. Что кстати служит косвенным подтверждением, что «казаковать» в Дикое поле или Великую степь уходили профессиональные воины высоких родов, а не черный люд, не умевший держать меча. И что такие «ухожаи», хотя и занимали в степи привилегированное положение, однако были редким вкраплением среди местного «аборигенного», степного населения.

Обычай постригов не умирал в казачьей среде никогда. Как и крещение, фактически, запрещенное при советской власти, он исполнялся тайно. Когда мальчику исполняется год, ( во всяком случае, не раньше) крестная мать, в окружении женщин-родственниц, но без матери родной, которая не присутствует и при крещении ребенка, усаживает его на кошму и первый раз в жизни стрижет. Обряд сопровождается благими пожеланиями и ритуальными песнями, волосы тщательно собираются и хранятся в киоте именной иконы, которая дарилась ребенку при рождении и сопровождала его всю жизнь. Если казак брал икону с собою в поход или на службу, то пакет с волосами мать перекладывала в киот своей домашней иконы. Волосы первого пострига всегда оставались в родном доме.

Эти волосы либо укладывались в гроб умершему или его гроб матери, если он бывал погребен на чужбине, либо сжигались с частью его личных вещей, какие не наследовались и не раздавались нищим.

В семь лет казачонка стриг крестный «в скобку», после чего ребенок первый раз шел мыться с мужчинами в баню. Происходило это, как правило, в субботу, а в воскресенье, облачившись в новую, мужского покроя одежду, мальчик первый раз шел к исповеди.

Третий, последний раз, ритуально казака стригли в 19 лет при зачислении в казаки и приведении к присяге на верность службе. За день-два до присяги, соблюдая строгий пост, малолеток шел с отцом и крестным в баню, где его стригли наголо, одевали во все новое и чистое. К присяге он шел «бритоголовым».

Эта третья ритуальная стрижка означала его расставание с гражданской жизнью и вступление в военную. Теперь главной заботой его и его семьи была «справа» и снаряжение на службу. За два года до призыва на действительную, он должен был многому научиться, многое собрать и… отрастить чуб.

Именно с этой стрижкой связана прибаутка:

– Стриженный калдаш, когда денежки отдашь! (Калдаш, калдай (тюркс.) – род кистеня, круглая гиря на ремне).

– Зараз погожу, покель не отслужу…

А вот древний обычай, связанный с волосами: когда казаки хоронили друга, чаще всего предательски, убитого, то бросали в могилу пряди волос, срезанные или вырванные из чубов, что означало их клятву мстить врагу без пощады. Вырванная из чуба прядь всегда означала «проклятие». Помните, у Н. В. Гоголя о предателе Андреи: «Вырвет старый Тарас седой клок волос из своей чуприны и проклянет и день, и час, в который породил на позор себе такого сына». Однако, казаки, вырывавшие, в знак проклятия и мести, пряди волос, знали, что Бог запрещает мстить! И потому считали проклятыми и себя. Решившись на месть, они понимали свою обреченность. «Я – человек конченный! – говорил в таких случаях казак. – И не будет мне покоя ни на том, ни на этом свете…» Кстати, ведь гоголевский Тарас Бульба погиб…

Одежда

Казак ценил одежду не за ее стоимость, дорогую материю, украшения и т п., а за тот внутренний духовный смысл, который она для него имела. Так, он мог штукой трофейного атласа запеленать больного коня, изорвать драгоценный шелк на бинты, но берег пуще глаза мундир или гимнастерку, черкеску или бешмет, какими бы ветхими или залатанными они не были.

Разумеется, одним из важных обстоятельств было удобство боевого костюма, его «обношенность». Так, пластун в поиск шел только в старых разношенных, удобных ичигах, а кавалерист сначала обнашивал мундир, а только потом садился в седло, опасаясь заработать от новой одежды губительные опрелости и потертости.

Но главным оставалось иное. По верованиям всех древних народов, одежда – вторая кожа. Потому казак, особенно казак-старовер, никогда не надевал трофейной одежды, особенно, если это одежда убитого. Ношение трофейной одежды разрешалось только в случае крайней нужды и после того, как она была тщательно выстирана, выглажена и над ней совершены очистительные обряды.

Казак опасался не только возможности заразиться через чужую одежду, сколько особой мистической опасности. Он боялся, что с чужой одеждой унаследует судьбу ее прежнего хозяина («мертвяк на той свет утягнеть») или его дурные качества.

Поэтому одежда, изготовленная «по домашности» матерью, сестрами, женою, а позже хоть и казенная, но со своего капитала купленная или у своего каптенармуса взятая, приобретала для него особую ценность.

В древности особо отличившимся казакам атаман дарил сукно «на кафтан», понимая скрытый смысл подарка. Скажем, боярин, получивший «шубу с царского плеча», радовался чести, казак же помнил, что это «пожалование» имеет сторону: надеть чужую одежду или облачиться в «чужие покровы» означало войти в чужую волю, она могла быть и доброй, а могла и злой. Тогда, надевший чужую одежду, мог «попасть в чужую волю», то есть стал бы действовать вопреки собственному пониманию добра и зла, и собственному здравому смыслу. Именно это вызывало у казака «смертный страх» – то есть страх, от которого он мог в самом деле умереть или сойти с ума. Ведь это означало потерю воли. Потеря воли для казака была страшнее всего. И это не заточение в темницу, не исполнение какого-то тяжкого обета или приказа, а страх что-то делать помимо своего желания, своего понимания, своей ВОЛИ.

Но вернемся к одежде. Первой одеждой считалась крестильная рубашка. Рубашку шила и дарила обязательно крестная. Надевалась рубашка только один раз – в момент крещения ребенка, и после этого всю жизнь сохранялась и сжигалась после смерти человека вместе с первой срезанной прядью волос и лично ему принадлежавшими вещами, подлежащими ритуальному уничтожению (письма, нательная одежда, постель и т. п.). Крестильная рубашка сохранялась матерью и сжигалась ею. Иногда женщина не могла поверить, что ее сын, ее кровиночка, который для нее всегда оставался маленьким, погиб в чужедальней стороне за Веру, Царя и Отечество. И тогда крестильная рубашка сохранялась до последних дней самой матери. С наказом положить ее в материнский гроб. Туда же, а гроб матери, клали рубашки без вести пропавших, которых нельзя было поминать ни среди мертвых, ни среди живых. Моя бабушка не сожгла рубашку своего погибшего сына – моего дяди. Не знаю, по какой причине это произошло. Может быть, она все еще верила, что сын вернется! Хотя доподлинно знала, что он пал смертью храбрых. Может быть, соблюдала другой обычай: рубашки погибших сжигались через три года после победы. Не знаю! Только дядина рубашка сохранилась. И крестильный крестик, который дядя не мог носить – он был офицер Красной Армии – сохранился. Этот сверток вместе с последними дядиными письмами лежал у бабушки в комоде. Там же хранилась первая пенсия, полученная за убитого сына. Этими деньгами бабушка заплатила за мои крестины. У казаков за крестины платит крестный, и бабушка считала, что дядя, будь он жив, обязательно был бы моим крестным. Уплата за крестины этими деньгами как бы подчеркивала его незримое, небесное покровительство мне. Но чудо все-таки состоялось. Бабушка перепутала свертки! Мой, с новой рубашкой, позабыли, а взяли дядин, и его нательный крест надели на меня, и его рубашку… Таким образом, выходит, что я, носящий его имя, рожденный через три года, в день и час его гибели, крещенный в его рубашке, носящий его крест, продолжаю его жизнь! Я прекрасно понимаю, какое благодетельное действие оказывала на мое воспитание эта мысль; что я – продолжение уже состоявшейся, уже праведной и героической жизни. И я тянулся изо всех сия, стираясь быть достойным убитого героя, чтобы его судьба, его воля, его крестильная рубашка стали мне впору…

Не только крестильная, но и любая нательная рубашка имела ритуальное магическое значение: с больного ребенка рубашку «пускали по воде», если болезнь была тяжелой, но не заразной, и сжигали в костре, если это была «глотошная» (дифтерит) или еще какая-нибудь напасть, чтобы вода и огонь – стихии чистые – пожрали болезнь. Для казачонка очень важным этапом было получение первых штанов. Именно е этого времени его начинали учить верховой езде, И в сознании ребенка навсегда соединялось получение штанов – гениального изобретения кочевников, без которого правильная езда невозможна, и первые уроки мастерства, без которого казак своей жизни не мыслил.

«Лучшая конница мира» начиналась с этих широких штанишек из домотканого холста на помочах, перекрещенных на спине, с двумя пуговицами на пузе. Для коренного родовитого казачонка штаны не только первая снасть для верховой езды, но и признание его мужского достоинства. Того, теперь уже бесспорного, свидетельства, что он уже большой.

– Батюшки! – всплескивали руками старики, сидящие на майдане. – Григорий Антипыч, да ты, никак, в штанах!

– А то! Я уже большой! – гордо отвечал карапуз.

– Да в длинных! – накаляют обстановку старики.

– С карманами! – золотит пилюлю обладатель новых штанов.

– И с карманами! – поддакивают старики. – Не иначе, отец тебя по осени женить собралси!

«Настоящими штанами» считались шаровары либо брюки, но даже на «малявочную» одежду казачонок требовал и до сих пор требует, нашивки лампасов. Когда мой трехлетний сын отказался надевать трусы «без вот таких полосочек», чем сильно меня развеселил, моя мама, сказав сакраментальное «это у него наследственное», достала из какого-то своего схорона совсем ветхие крошечные трусики с выцветшими алыми лампасами. Да! И я, и сын мой требовали пришить лампасы к штанам. Что же это такое – лампасы?! Откуда они взялись! Почему с ними, что называется, огнем и мечом боролись большевики. По распоряжению Донбюро за ношение лампасов, как равно и за ношение погон, царских наград, фуражек, мундиров, за слово «казак», «станица» и т. д. – полагался расстрел на месте. Лампасы вырезали на ногах казакам каратели Ленина, Свердлова и Троцкого, предварительно выколов им глаза и приколотив гвоздями к плечам погоны. На жаргоне карателей «полковник», например, назывался «костыль», потому что его погон без звездочек приколачивался к плечу жертвы железнодорожным костылем, погоны есаула, сотника, хорунжего приколачивались гвоздями или ухналями по числу звездочек. Так что наши погоны и наши звездочки, наши лампасы окрашены кровью жертв революции и геноцида, который за ней воспоследовал. Так что же означали лампасы? За что так ненавидела их, обрушиваясь на Тихий Дон, пролетарская диктатура и тоталитаризм, который ее породил!

Существует легенда, по которому лампасы появились в XVI веке… Царь московский пожаловал казаков наградою за то, что они одни остановили татарское и ногайское нашествие на Русь, рассеяв врагов в степи, собственными жизнями заслонив царство московское от погибели. Царь пожаловал казаков хлебом, ружейным припасом и сукном… Сукно было двух цветов: синего много и алого мало, поскольку алая аглицкая краска была на Руси дефицитом. Если сукна синего хватило всем, то на счет алого вышло на казачьем дуване затруднение. Казаки обратились к московскому чиновнику – приказному дьяку: – Как делит?!

Дьяк посоветовал выделить красного сукна на кафтан атаману. Послушались. Выделили. Как делить остальное?

– Оденьте в красное героев! – посоветовал дьяк.

– У нас тут не героев нет! – ответствовали казаки. – Мы тут все герои – иначе не выжить.

Дьяк растерялся. Тогда казаки разделили сукно по совести, по справедливости, то есть поровну. По две ладони с четвертью. Разобрали длинные ленты, совершенно не пригодные для пошива какой-либо одежды, и дьяк посетовал;

– Сгубили сукно.

На что казаки ответствовали:

– Это по твоим московским мозгам сгубили! А у нас в казачестве, может, справедливость наша в потомках и окажется! Поделили честно, по совести, стало быть, Бог нашей справедливости не даст уйти в забвение.

Такова казачья легенда, сказка, апокриф. Когда я впервые опубликовал ее, некоторые «краеведы и знатоки» подняли ее и меня заодно на смех. Однако, ведь я ее не придумал, а только пересказал. А доказательство того, что такой обычай в древние времена существовал нынче находится в Государственном Эрмитаже. Ученые, занимавшиеся раскопками могильников времен Хазарии на Кавказе, привозили оттуда большое количество всевозможной одежды, поднятой из захоронений. Долгое время на эти тюки с тряпками никто на обращал внимания пока, наконец, не принялись за ее изучение. И обнаружили, что на одежду местного изготовления, кусочками нашивались дорогие шелковые ткани, вероятно полученные, в качестве таможенной платы за проход через территорию племени. Большие куски материи делились соплеменниками поровну. И эти маленькие кусочки нашивались на местную одежду как обереги –украшения. Сегодня из этих кусочков вновь собраны целые куски тканей, изготовленных в Византии и Китае – одни из древнейших и красивейших тканей дошедших до наших дней.

Так что, совершенно не исключено, что и казаки в древности так же делили сукно или сохранили в памяти воспоминания о таком обычае, бытовавшем в Х!!!-Х вв. у их кавказских предков.

Официально лампасы на казачьем мундире были введены в 1801 году во времена атамана М.И. Платова. Однако, на старинных рисунках мы видим казаков в шароварах, к которым произвольно пришиты ленты. – (возможно, знак демократии? Прим. автора). Лампасы были узаконены царским правительством и в 1843 году, возможно, как символ того, что их владелец не платил податей казне. Право на лампасы и околыш имели, например, дворяне. Лампасы по образцу казачьих носили например в Нижегородском драгунском полку. Кавказские казаки кубанцы и терцы вместо лампасов носили кант! Но ни в одном роде войск, ни в одном сословии лампасы не стали частью национального костюма, казаков. Алые лампасы и алый околыш у донцов и сибиряков, малиновый – у уральцев и семиреченцев, синий – у оренбуржцев, желтый – у забайкальцев, якутов, уссурийцев, амурцев, и астраханцев.

Гражданская война породила врубленный лампас и пришитый погон как знак того, что человек решился умереть, но не изменить данному слову и своему решению. Намертво пришитые погоны, которые нельзя сорвать, или погоны, нарисованные химическим карандашом на гимнастерке – казачье изобретение, существовавшее и в Великую Отечественную войну. Лампасы, не нашитые поверх шаровар, а «врубленные» в шов, сохранились у казаков до наших дней.

Но по воспоминаниям стариков и по письменным свидетельством лампасы превратились в символ национальной, а скорее, политической принадлежности казаков только в гражданскую войну. Они стали знаком сопротивления геноциду и сатанинским силам, истреблявшим казаков, знаком защитника Казачьего Присуда – нашей Родины. До революции в обязательном, уставном порядке лампасы носили только «военные» казаки строевых возрастов. Казаки начали постоянно носить лампасы, когда их в станицах, количественно, стало меньше, чем иногородних, не имеющих права носить лампасы. Эта была неосознанная попытка отстоять свою самобытность. В тех же станицах, где казаки оставались в большинстве, в домашней обстановке, они ходили без лампасов, а казаки побогаче и вообще норовили, носить городское покупное платье. Лампас, архалук, гимнастерка и даже сапоги стали знаком неприятия всего того кошмара, что происходило с казаками после 1917 года.

Однако, когда в 1935 году по «сталинской» конституции, формально, были прекращены репрессивные меры против казаков, когда в 1936 году вместе с возрожденными национальными частями в Красной Армии, «возродили» и казачьи части, разрешили носить лампасы, а «головке» – руководящему составу станиц, разумеется, из иногородних, не вменили в обязанность, но настоятельно рекомендовали носить лампасы. И по рассказам стариков «все хохлы понашили ленты на кальсоны, стали ходить и перед казаками красоваться – мы де теперь казаки не хуже вас недорезанных». Таким образом, это «благодеяние» обратилось еще в одно национальное унижение! Разумеется, коренные казаки никаких лампасов не надели!

Лампасы, как часть военного мундира казаков кавалеристов были официально возрождены в Красной Армии в 1936 году, в казачьих частях, куда попадал кто угодно, по военному призыву, и у казаков служивших в Вермахте. Здесь казаки, в процентном соотношении преобладали, и служа под немецкими знаменами, называясь казаками, однако, не все были казачьего происхождения. Шла обычная путаница между казаками и козаками, то есть украинцами. Но это отдельная тяжелая и горькая история, требующая серьезного рассказа не входящего в задачу этой книги. Как у каждого народа исконный национальный костюм для его владельца преисполнен особого значения.

Еще и сейчас можно встретить старика, особенно из старообрядцев, который одет со всеми, принятыми по обычаю правилами, в старинного покроя одежду, где каждый стежок иглы значителен и овеян ритуалом или освящен обычаем.

Вот выходит такой старик из парилки, отжимает рукой бороду. Отдыхает. Сейчас на его обнаженном теле особенно видны пулевые, осколочные, а то и сабельные шрамы. Казаки останавливали кровь особым составом: отжевывали паутину с порохом и смазывали этим составом свежие небольшие раны. За неимением паутины (которая – чистый белок и обладает фантастическими заживляющими свойствами) раны побольше просто присыпали порохом для обеззараживания. От пороха шрам становился синим… На ином старике такие иероглифы нарисованы, что ком к горлу подкатывает. В остальном же, тело чистое. Казаки никогда не уродовали собственное тело, сотворенное по образу и подобию Божию, татуировкой.

Вообще в старину люди боялись каких-либо отметин на теле, даже родинки считались дьявольским наваждением, потому, скажем, в гвардию с большими родимыми пятнами на теле не брали. Отдышавшись, старик надевает крест. Казаки в бане крест снимали. В предбаннике находилась икона и нательные крестики вешали под нее. Тут был и древний мистический смысл, и чисто житейский интерес: казаки не носили крест на цепочке, а только на шелковом или сплетенном из суровой нитки гайтане, который, естественно, в бане намок бы, а крест накаляется жжет до шрамов.

Поверх креста надевалась ладанка. Если старик надел ладанку, значит, он не местный, приехал к знакомым, родственникам или по делам и боится умереть в дороге. Ладанка сшита из лоскута отцовской или материнской рубашки. Она плоская, вроде подушечки, в ней два отделения, как в кошельке. В одном – земля с отеческого двора или, как говорили, с родного пепелища (что не было художественным образом, а точно указывало, откуда земля взята, но об этом в главе «Смерть и похороны»), в другом – веточка полыни и кусочек ладана.

Надевши крест, и обязательно перекрестившись, старик облачается в длинную белую рубаху и кальсоны-сподники, к кальсонам пришит кошелек на пуговице, сюда («подальше положишь – поближе возьмешь») прячутся трудовыми потом и мозолями нажитые рубли. Надетые поверх посконных «сподников» шаровары перетягиваются на поясе длинным тонким сыромятным ремешком – гашником. Кошелек оказывается прижатым этим ремешком к животу «в припарку». Этот кошелек и называется «загашник». Что означает выражение «спрятать в загашник», знает вся Россия, но только казаки знают, где «загашник» находится.

Я еще застал на базарах крепких упрямых стариков, которые могли долго торговаться и бить по рукам. Иногда они, уж совсем, было, сговорившись, задирали гимнастерки, спускали шаровары и начинали разматывать гашники, но тут опять возникали какие-то неучтенные ранее условия сделки, и сызнова начиналась божба и рукобитие – теперь уже со спущенными на сапоги шароварами, в сиянии белоснежных сподников.

Такое могло длиться часами, проходившие мимо казачки только прыскали со смеху да отворачивались, глядя на петушащихся стариков, вконец сорванными голосами продолжавших торговаться. Длилось это до тех пор, пока какая-нибудь идущая мимо старуха в черном до глаз платке не хватала ком грязи и не запускала в дедов. Тогда они враз ахали! Иной раз даже приседали, стараясь прикрыть кальсоны гимнастеркой, и под хохот казаков торопливо натягивали шаровары и застегивались. Но торг не прекращался, и через некоторое время опять старички стояли в спущенных штанах. Но вообще же страсть к торговле, любая вольность в одежде общественным мнением порицалась. И то, и другое считалось грехом, как, например, азартные игры, петушиные, гусиные и бараньи бои…

Основной одеждой казаков-мужчин были мундиры. Происходила военная реформа – менялся воинский мундир – неизбежно менялся и костюм станичников.

Вообще, это относится не только к казакам, но и ко всему народному костюму, который было бы неправильно воспринимать, как что-то раз и навсегда принятое, неизменное и не подверженное влиянию моды.

Правда, изменения в костюме станичников происходили гораздо медленнее, чем в воинском мундире, кроме того, в армии появлялись изменения и детали, которые в станицах не приживались… Вообще, любое модное новшество неизбежно претерпевало изменение в станичном исполнение, а прижившись, существовало долго. Скажем, на службе оно давно отменено и забыто, а старики по станицам продолжают носить одежду, в том числе и новошитую, по тем образцам, кои были им привычны. В каких мундирах они служили в молодости, в таких и умирали в старости. Так, на фотографиях времен Первой мировой и даже послереволюционных можно видеть стариков в мундирах русско-турецкой войны, а в послевоенных и нынешних костюмах, принятых на Дону, легко читаются мундиры и гимнастерки начала века. Однако общие черты, присущие казачьему костюму, красной нитью прослеживаются в казачьей одежде с древнейших времен до наших дней.

Но вернемся к старику в бане. Вот он облачился в широкие суконные шаровары. На протяжении столетий они меняли покрой незначительно и никогда не были «в облипочку» – в узких штанах на коня не сядешь,

В «Записках казачьего офицера» Квитки рассказывается, как офицер, перешедший в казачий полк из гвардейских гусар, жалел казаков за то, что они парятся в суконных шароварах. Сам он был одет в тонкие чикчиры и изнывал от жары. Так вот, если бы он надел казачьи шаровары, предварительно надев чистые сподники, то понял бы, что казаки чувствовали себя гораздо лучше, чем он, жалеющий их, офицер. Просторные суконные штаны играли роль своеобразного термоса, а полотняное нижнее белье (всегда чистое) не давало ногам преть и стираться, в сукне, о седло.

Подвязав шаровары гашником, старик натянул просторную гимнастерку. Она – дочь русской рубахи и сестра кавказского бешмета. Наверное, потому так и прижилась белая, первоначально «гимнастическая рубаха», носимая прежде под мундиром, что она плоть от плоти рубахи крестьянской, а еще раньше – славянской.

Подпоясавшись старым ремнем с простой пряжкой об одном шпеньке, казак накинул архалук – стеганую одежду со стоячим воротником. Вот, что написано об этой одежде у В. Даля: «арка – лык (татар.) прим. чересседельник. Из этого же слова (арка (татар.) – хребет, спина) в значении полукафтанчика, вышло архалук – поддевка, род домашнего чекменька, большей частью не суконного, стеганка».

Это очень старая одежда. На человеке я его видел, пожалуй, раза два за всю жизнь, наши деды нашивали его уже в виде верхней одежды, бывали они сатиновые и шелковые. Скорее всего, от архалука родилась телогрейка, знаменитый русский ватник, первоначально носимый только под шинелью, как архалук под кафтаном.

А сам старинный кафтан с открытой грудью, без воротника породил костюм, по крайней мере, двух огромных районов. Донские казаки и уральцы носили их издревле, в XIX веке получили форменный кафтан, застегнутый наглухо, на петли и крючки встык, а казаки кавказских войск пришили, к древнему кафтану, без воротника, газыри патронташи и получилась знаменитая черкеска. Так что постулат о том, что, придя на Кавказ, казаки заимствовали кавказскую одежду, весьма спорен. С таким же успехом можно сказать, что кавказцы заимствовали одежду, принесенную казаками, и, не меняя покроя, носят ее до сих пор. Черкеска кавказская и казачья различается покроем. Кавказская застегивается на крючки встык, казачья запахивается, как свитка. А на самом деле никто ни у кого ничего не заимствовал! Предки казаков и современных кавказских народов, живя бок о бок с глубокой древности, вместе проходили одни и те же фазы развития воинского искусства, в угоду которому и менялся воинский костюм.

Так, с изобретением огнестрельного оружия и появлением стрелковых соединений вроде стрельцов или мушкетеров возникла необходимость в мерном заряде. То есть, во время боя некогда было отмерять порох, нужно было максимально быстро засыпать нужную порцию в ствол, забить пулю, подсыпать из пороховницы порох на полку и стрелять.И такая емкость с заранее отмеренным зарядом появилась. Ее можно видеть и на русских, и на иностранных, старинных гравюрах и лубках – это деревянные «зарядцы», которые болтались у стрельцов на плечевой перевязи. Но если зарядцы устраивали пехоту, то кавалеристам не годились. Во время езды такой зарядец было и не поймать рукой, потому были придуманы специальные крепления, державшие «зарядцы» наглухо, а сами зарядцы превратились в нынешние газыри. Кстати и патронташ, носимый пехотинцами на поясе, казаку был неудобен, и потому, в так называемых степовых казачьих войсках, патронташ стали носить на перевязи через левое плечо, чтобы можно было легко вытащить обойму правой рукой.Винтовку же казаки традиционно, в отличие, от регулярной кавалерии, носили через правое плечо, вместе с портупей или «шлейкой» сабельного ремня.

Шапка и фуражка

Головные уборы – совершенно особая часть любого народного костюма. А у казаков шапка и фуражка овеяны таким количеством легенд, преданий, исторических преданий и примет, так слились с судьбою казака, что даже три четверти века геноцида расказачивания, ссылок, истребивших весь казачий уклад, приведшие к запустению земли, к забвению – обычаи, не смогли уничтожить казачью папаху и фуражку. Фуражка была, есть и будет предметом почитания, поклонения и гордости казака. Как и все другие части национальной одежды, казачья шапка – предмет особого сакрального мистического смысла. И пусть этот смысл для большинства казаков был потерян давным-давно – ритуал соблюдался и соблюдается до наших дней!

За курганом пики блещут, пыль клубится, кони ржут,

И повсюду слышно стало, что донцы домой идут.

Они к Дону подходили, сразу кивера долой!

Они Дону говорили: «Здравствуй, наш отец родной».

Это не просто художественный образ. Это зарисовка с натуры. Во многих книгах, статьях встречается сцена – со станции казаки в пешем или конном строю или поодиночке, возвращаясь в родные места, идут не домой, не в церковь, а прежде всего к Дону, к Хопру, к Донцу… Здесь, на берегу, казаки срывали с голов фуражки и бросали их в волны реки. Затем, умывшись, а то и искупавшись, напившись родной водицы, насухо утирались свежим полотенцем и доставали из тороков или заплечного «сидора» новенькую фуражечку и только тогда шли домой.

Давным-давно не пылят по степным шляхам конные сотки, не колют длинными пиками небеса, давным-давно казачья фуражка и папаха стали редкостью и заказным, городским дефицитом, а то и украшением модного туалета заезжей манекенщицы, а шапки летели, летят, и будут лететь в Дон. И качает он на волнах пилотки солдат Великой Отечественной, ушанки и кубанки, а теперь афганки и голубые береты, бескозырки и танковые шлемы, потому как обычай приносить шапку в жертву и благодарность батюшке Тихому Дону много старше и фуражки, и папахи, и кивера…

Для нас Дон – божество. За неимением церкви казак может в пасмурный день, когда нет солнца, молиться, оборотясь к Дону. Особая молитва о смывании грехов вершится по колено в воде, и, по окончании ее, казак трижды омывал лицо и руки и только после этого крестился (крест смывать нельзя). В клубке старинных обычаев, молитв, полу языческих и христианских образов, составлявших мировоззрение казака недавнего прошлого, река (8) вообще и Дон, в частности, была живой. Живое воплощение божества – неиссякаемого, грозного, но милосердного.

Для казака Дон Иванович-батюшка был хранителем. Ему в прощальной молитве оставлял свою семью казак. Его поминал он в далеких краях. Не случайно сказано «Тихий Дон». Именно за тишину, за мир и порядок ценится семья. Дон – символ справедливости, мира и семейного счастья. А шапка – продолжение головы; собственно, если одежда – вторая кожа, то шапка – вторая голова.

Петр I был поражен одним казачьим представлением, которое недоброхоты казачества превратили в анекдот, в результате которого нам, якобы, был «милостиво» пожалован герб – голый пьяница на бочке с шашкой в руках и шапкой на голове. Дескать, казак может пропить все кроме креста, шапки и шашки. Действительно, в царских кабаках запрещалось брать в залог шашку, шапку и нательный крест. Но происходило это по иным, гораздо более древним и серьезным причинам.

Средневековье – время символов, и эти три детали: крест, шапка и шашка (или еще раньше сабля) составляли символы особые и потому неприкосновенные.

Нательный крест – символ того, что его обладатель – христианин. Я был свидетелем, как в 1962 году казак новобранец, пришедший служить в армию, был поражен тем, что по уставу того времени, солдатам крест носить запрещалось. Чтобы не остаться без креста, он раскалил его докрасна и приложил к груди. Офицер, бывший при этом, видя, как раскалённая медь прожигает шипящую кожу до кости, лишился дара речи. Солдату были готовы приписать «психическую статью», поскольку представить, что в «эпоху развернутого строительства коммунизма» может сохраняться иное мировоззрение, трудно. Парень же сделал это не для того, чтобы показать свою терпеливость или противопоставить себя начальству. В его староверческом мировоззрении имелось точное, не подвергаемое сомнению клише: снявший крест – обречен. Если хотите, он сделал это из страха. Только не надо путать этот страх с трусостью. Это высочайший страх – страх Божий – страх потерять душу, а говоря языком современным, страх перестать быть человеком и личностью.

Второй важнейший символ – шапка. В пушкинской «Полтаве»:

Казак на север держит путь.

Казак не хочет отдохнуть

Ни в чистом поле, ни в дубраве,

Ни при опасной переправе.

Как скло булат его блестит,

Мешок за пазухой звенит,

Не спотыкаясь, конь ретивый

Бежит, размахивая гривой.

Червонцы нужны для гонца,

Булат – потеха молодца,

Ретивый конь – потеха тоже,

Но шапка для него дороже.

За шапку он оставить рад

Коня, червонцы и булат.

Но выдаст шапку только с бою,

И то лишь с буйной головою.

Зачем он шапкой дорожит!

Затем, что в ней донос зашит

Донос на гетмана злодея

Царю Петру от Кочубея.

Трудно спорить с Пушкиным, но у нас разные задачи: oн пишет о Петре, я – о шапке. Так вот, в описываемом случае не потому дорога шапка, что в ней донос (это только, увеличивает ее ценность), а донос зашит в шапку потому, что отдать шапку и без документа, без доноса, казак мог только с головою.

По всей средневековой Руси обширной смертельным оскорблением для замужней женщины было «опростоволосить» ее – сорвать головной платок. Помните, именно за это преступление купец Калашников убил опричника Кирибеевича. При наказании плетьми, палач, прежде всего, срывал с преступницы платок. Большим позором было замужней женщине показаться не только перед гостями, но даже перед собственным мужем без повойника. Для мужчины, для казака таким смертельным оскорблением была сбитая или сорванная головы шапка.

Это отношение к шапке, к папахе до сих пор осталось на Кавказе среди казаков и горских народов. Сбитая с головы шапка была вызовом на поединок. Брошенная «оземь» означала, что в предстоящем споре он ставит заклад свою голову, «отвечает головою», то есть цена проигрыша -жизнь.

Единственно на казачьем кругу Есаулец мог напомнить, что положено перед Кругом держать речь, обнажив голову. Он же мог вырвать шапку из рук выступающего и нахлобучить ее и голову, что означало: говорящий лишается слова. Шапки снимали на молитве и в церкви все без исключения. Даже вор спасаясь и полицейский в погоне за ним, влетев в церковь, снимали шапки.

Так что же символизировала шапка, что означала она? В первую очередь, принадлежность владельца к казачеству. Это значение фуражки или папахи сохраняется и сегодня. Лампасы не носили последние лет тридцать-сорок, а фуражки, и папахи, неизвестно где шитые, существовали всегда.

Шапка играла очень большую роль и в гражданской жизни казака, и в семейной. Она была символом юридических прав главы рода, главы семьи.

У нее было особое место в убранстве казачьего куреня. По числу фуражек в прихожей можно было судить, сколько казаков живет в этом доме, сколько объединено в семью.

Фуражки или папахи без кокард формально принадлежали казакам нестроевых возрастов. Но этот обычай почти никогда не соблюдался, может, потому, что казачата хотели казаться старше, а старики – моложе!

Проверить догадку о числе мужчин в доме можно было, войдя в горницу, где на ковре висели шашки – символ казачьего совершеннолетия, полноправия и наличия земельного надела.

Фуражку убитого или умершего казака везли домой. Казак, привезший страшное известие о гибели сына, мужа, отца, обнажив голову, слезал с коня у ворот осиротевшего дома, доставал из переметной сумы простреленную или изрубленную фуражку и молча проходил мимо остолбеневших от горя родных в горницу, где клал головной убор на полку перед иконой.

Это означало, что защитника в доме больше нет, что защита этой семьи препоручается Богу и христианам.

В поминальные дни и в Родительскую субботу перед фуражкой ставили стопку вина и прикрывали куском хлеба, /«ром хлеб скрашивали воробьям, а вино выплескивалось в огонь очага или выливалось в реку с поминальной молитвой.

Когда хозяина не было дома, старик или атаман, войдя в горницу и перекрестившись, усаживались без приглашения, говоря хозяйке: «Сбегай-ка, покличь свово…». В доме вдовы, где под иконой лежала фуражка, ни старик, ни атаман не смели без разрешения переступить порог горницы, говорили тихо и обращались к вдове либо по имени и отчеству, либо ласково: Катенька, Егоровна-голубушка…

Если женщина вторично выходила замуж, то ее новый супруг после венчания фуражку прежнего хозяина убирал. Тайком, в одиночку, нес фуражку к реке и опускал ее в воду со словами:

Прости, товарищ, но не гневайся,

Не грехом смертным, но честью взял я

Твою жену за себя, а детей твоих

под свою защиту.

Да будет земля тебе пухом, а

душе – райский покой…

Фуражка или папаха играли большую роль в обряде сватовства. У кубанцев и терцев бытовал обычай – кинуть шапку в окно или во двор девушки, естественно, у нее на глазах, и если девушка тут же не выбрасывала папаху на улицу, вечером он мог придти с отцом или крестным. Гости говорили:

– Люди добрые, не прогневайтесь, парень-то мой шапку потерял, вы, часом, не находили!

– Находили, находили… – отвечает отец невесты, – вон на шубницу повесили, чия отыщется – нехай, возьметь.

Это означало, что сватовство не состоялось – родители невесты – против. На это сват мог возразить, мол, вещь не наша. Мы, свою, искать станем. И это означало, что между девушкой и парнем есть сговор, и жених будет пытаться ее украсть.

Несколько испугавшись такого поворота событий, отец девушки кричал:

– Эй, Марьяна! Ну-ка, поглянь тамо, ды подай сюды папаху, чья-й та она у нас!

Если девушка приносила шапку и клала ее на стол донышком вниз, это означало, что она за парня идти согласна, и родители рискуют опозориться, потерять дочку и оскорбить будущего зятя,

Если папаха ложилась на стол донышком с крестом вверх, это значило, что вопрос о женитьбе с девушкой не согласован, Это собственные фантазии неудачливого жениха.

– Ну-ко, прикинь! – приказывал строго отец или крестный жениху.

– Ну вот! – радостно говорил отец невесты. – Твоя папаха-то! Носи, милай, на здоровье и боле не теряй!!! Таки нонеча пошли казаки рассеяны, у нас этих папах чуть не полдвора накидано!

На улице папаха частенько слетала с головы неудачника от крепкого отцовского подзатыльника,

Очень близкий обряд был у казаков Верхнего Дона, но об этом в главе «Сватовство».

Но вообще папаха была предметом поклонения не случайно. На старинную шапку частенько нашивали образок или за подкладку зашивали какую-нибудь священную реликвию, поэтому в степи, на войне, в походе казак ставил на какую-нибудь возвышенность, на холмик или на воткнутую в землю шашку, шапку и молился на сияющий на ее челе образок. После раскола, происшедшего в России (следует помнить, что очень многие казаки были старообрядцы, то есть никоновских реформ не признали), появилась традиция зашивать староверческие образка в шапку, под кокарду или над нею.

Я сталкивался в армии с тем, что солдаты-казаки тайком зашивали иконки (часто бумажные, купленные в ближайшей церкви) в пилотку или фуражку. При этом они могли быть и неверующими, но традиция сохранялась.

– Отец сказывал, – говорил мне один казак, сержант ВДВ, – Его полчанин нашел иконку, в шапку матерью зашитую, да и выкинул, так на другой день в это место, где иконка была, осколок ударил, так все мозги и выметнул… А отец мой не выбросил. И хоть израненный весь, а жив остался.

Принятый в русской армии закон о нашивании на шапку наград за массовый героизм еще более увеличил ценность головного убора. На казачьих папахах можно было увидеть латунные значки «За храбрость», «За Шипку» и т. д.

В средние века атаман носил особую высокую шапку – «трухменку», (туркменку – тельпек? прим автора), которая ему не принадлежала, как и красный кафтан особого покроя из дорогого материала. Шапка была знаком его атаманства и принадлежала казачьему обществу.

Два обычая, говорящие о высокой роли шапки в гражданской жизни казачества, сохранились до сих пор. Первый обычай связан с ритуалом казачьего круга. При выборам атамана, каждый кандидат или каждый выступающий, выходя в круг снимает шапку. Если кандидатов несколько, то все они при выдвижении сидят без шапок. Вообще-то, обычай обнажать голову означает покорность и послушание, приведение своей воли в подчинение воле другого, (того, кто в шапке). Все остальные казаки круга оставались в головных уборах. Но как только атаман – выбран, роли менялись. Атаман торжественно надевал атаманскую шапку, а все казаки без исключения снимали головные уборы. С этой минуты признавалась воля атамана над их головами.

Второй обычай связан со свадьбой. Молодые, выходя из церкви, проходят под тремя «воротами». Третьи ворота образуются от вскинутого рушника, символа семейных обычаев. После того, как над головами только что обвенчанной пары взлетал белой аркой длинный рушник, на них обрушивался дождь зерна, мелких монеток и конфет в бумажках.

Перед третьими воротами были вторые: два казака держали над головами новобрачных снятые фуражки или папахи. Так это и называется – пройти под фуражками, что означало наделение семьи и всего потомства юридической (как бы мы сейчас сказали) защитой, всею полнотой законных прав, которыми охранялась семья. И первыми воротами, под которыми проходили молодые, сразу выйдя из дверей собора или церкви, были ворота из двух обнаженных клинков. Называлось это «пройти под шашками».

Казачьи символы и знаки

Знамя—символ полкового, войскового объединений. Святыня, за которую казак обязан биться, не щадя жизни, не допуская его оскорбления или осквернения. Первоначально у казаков было символом договора на выполнение каких-либо обязательств с иностранными государями. После выполнения таких обязательств знамя поступало в собор или церковь, игравших роль музея.

Бунчук—знак Ставки, символ Атамана на походе, принадлежал войсковому соединению, на походе и в бою следовал за командующим. В мирное время хранился в церкви, выносился только по праздникам, как подтверждение его значимости и присутствия атамана. В армии часть функций бунчука унаследовали полковые и именные штандарты.

Булава, пернач – символ военной власти, которой наделяется Атаман (у запорожцев—гетман).

Насека— атаманский посох с металлическим навершием, на котором первоначально “насекались” имена атаманов, владевших насекою. Символ гражданской власти атаманов всех степеней символ их “отцовства и пастырства” над казаками.

Атаманский кафтан и шапка—принадлежали казачьей общине передавались вместе с символами атаманства. Хранились у очередного Атамана или в Атаманском правлении. (У донских казаков в древности кафтан красный или парчовый, шапка черная больше по высоте обычной папахи.)

Печать—на рукояти или на перстне, вручалась атаману при выборах. Символ хозяйственной и дипломатической функций атамана. Ею скреплялись все документы. Принадлежала общине и передавалась от атамана к атаману.

Сабля—обычно украшенная, старинная тоже один из символов атаманства. Лично ему не принадлежала, а была у него на хранении на время правления. Могла храниться в церкви и надеваться на Круги и по праздникам.

Медаль – личный знак атамана, носилась на шее, поверх галстуха и выпускалась на кафтан в раскол ворота. На лицевой стороне бывали надписи: “Атаман станицы…”, впоследствии портрет Государя. На оборотной стороне гравировалось Имя и Фамилия Атамана и годы его правления. После исполнения срока атаманства оставалась бывшему атаману на память. В случае вторичного избрания носилась рядом с новой. Медали бывали золотые и серебряные в зависимости от степени атаманства. Медаль меньшего размера носил товарищ атамана.

Честно говоря , я про такие медали только слышал и ни одной не видел. Но на старинных фотографиях большинство атаманов с медалями именно такими на шее. Это либо почетные награды , либо знаки станичных судей.

Чернильница—знак Писаря. Медная с ушками, носилась привязанной к поясу. В XIX в., когда писарей стали нанимать, исчезла из обихода. На смену этому знаку пришла Книга.

Казна—железный ящичек, ларец с казною—знак казначея. В строевых частях – полковая казна – железный плоский сундук на котором стоял часовой у знамени. Там хранились полковые деньги. В станицах, ближе к нашему времени, тоже замененный Книгой.

Книга—тетрадь для записей в твердом кожаном переплете. В момент Круга, каждый член Атаманского правления должен был держать свою тетрадь. Главная тетрадь, т. н. Атаманское писание или Закон, была собранием протоколов, где в случае спора можно было отыскать юридический прецедент. Все сохранялись в Атаманском правлении и Архиве.

Нагайка – В повседневной жизни знак власти у полноправного строевого казака. В некоторых станицах нагайку разрешалось носить только женатым. Дарилась зятю тестем на свадьбе и висела в курене на левом косяке к двери в спальню. Как знак полной покорности и уважения могла быть брошена к ногам уважаемого гостя или старика, который был обязан ее вернуть, а бросившего расцеловать. Если старик через нагайку переступал, это означало, что покорность ему не угодна, и обида или грех провинившегося не прощен.

Уставная нагайка предназначалась только для управления конем и отдаленно не напоминала т.н. боевые нагайки ведущие родословную от кистеня и подпадающие под статью УК РФ – дробящее оружие.

Шапка—не всякая, а специального покроя и вида, в каждом войске своя. Первоначально “Клобук со шлыком”, папаха, а затем фуражка—знак обладания казаком юридическим полноправием. В XIX веке функции “Клобука” перешли сначала к киверу, а затем к фуражке. Казаки нестроевых возрастов обязаны были носить фуражку без кокарды, но это повсеместно нарушалось. На Кругу казак обязан был быть в шапке. Иногородние и гости не казаки должны были присутствовать с непокрытыми головами, равно как и не имеющие юридических прав казачества. Снималась во время молитвы, присяги и выступлений на Кругу. Шапка, сбитая с головы, была вызовом на поединок. В курене красовалась на видном месте. В доме вдовы лежала под иконой, что означало, что семья находится под защитой Бога и общины.

Шашка, первоначально сабля, кинжал у кубанцев и терцев—символ всей полноты прав у казака, а также обладание паевым земельным наделом. Вручалась казаку стариками в 17 лет (за особые заслуги раньше), без темляка. В 21 год при отправке на службу казак получал погоны, кокарду и темляк. В церкви, в момент слушания Евангелия, шашка обнажалась наполовину, что означало готовность казака стать на защиту христианства. Сохранялась в семье на видном месте. Передавалась от деда к внуку, когда “старик терял силы” и менял шашку на посох.

Если в роду не оставалось наследников, шашка ломалась пополам и укладывалась в гроб умершему.

Шашку, кинжал и шапку казак мог потерять только вместе с головой.

На кругу голосовали шашками. Не обладающий полноправием шашку носить не смел. По решению Круга казак мог быть лишен права ношения оружия на срок. Следующим наказанием было исключение из станичного общества.

Нынче возник новый "вид спорта" т.н. фланкировка. Допускаю, что когда то это было национальной частью казачьего фехтования, хотя шашкой особенно не пофехтуешь. Учили рубке, а это совсем другое дело. Скорее всего, это в прошлом было частью казачьего танца. А вот чего никогда не было – женской "фланкировки". Казачка в случае крайней необходимости подавала мужу, сыну, брату оружие на фартуке, избегая прикасаться к нему голой рукой. "Сталь мясо ела – рожать не будет" – говорили старушки и укоряли таких "отбойных девиц" – "Им что заняться нечем?! Куда её родители смотрят! Так дале пойдет – казаки будут за пяльцами сидеть да крестиком вышивать!"

Бывало, в исключительно редких случаях, женщины шли в армию – на них смотрели как на "решенных" – то есть уже как бы и не женщин, да и они сами считали себя отказавшимися от женской судьбы, считая свой выбор подобием монашеского служения.

Казачки умели стрелять, скакать верхом и т.п. бывало, но в этом они как правило были самоучками, и станичниками хотя и принималось, но, заглазно, не одобрялось.

Погоны— введены в 1801 году, как неотъемлемая часть одежды казака строевого возраста. Обязательно носились казаком до выхода “на льготу”. Офицерские погоны, галуны и шевроны иногда разрешалось носить пожизненно.(8)

Башлык—у большинства казаков тоже наделен символическим значением. В зависимости от того как повязывался башлык, можно узнать возраст казака—завязанный на груди означал, что казак отслужил срочную службу, перекрещенный на груди—следует по делу, концы, заброшенные за спину—свободен, отдыхает.

Посох (байдик) —символ старости и мудрости. Члены совета стариков все сидели, опершись на посох. Посохами наделялись судьи, ходатаи по делам церковной общины, паломники. Поднятый посох означал призыв Круга к молчанию. Шапка, поднятая на посохе—особо важное сообщение.

Серьги (у мужчин)—означали его роль и место в роду. Единственный сын у матери носил одну серьгу в левом ухе. Последний в роду, где нет кроме него наследников по мужской линии—серьгу в правом ухе. Две серьги—единственный ребенок у родителей и последний в роду. Кроме символического, сакрального значения языческого древнего оберега, серьги играли и утилитарную роль. Командир при равнении налево и направо видел, кого следует в бою поберечь. Существовали наградные серьги. Например, Георгиевская серьга, которой награждался Полный Георгиевский кавалер за очередной подвиг, совершенный уже при наличии Полного Банта. Георгиевская серьга вручалась по решению совета георгиевских кавалеров.

Сколько досужих "историков" цеплялись своими замечаниями: мол, где это написано? Может, где то и написано – не искал. А вот на старинных фотографиях именно так. Да мне и особенно искать не нужно. Еще в дошкольные годы мне прокололи левое ухо и по станице, я щеголял в "заковке" – маленьком колечке, к которому должны были по торжественным дням пристёгивать парадкую, праздничную серьгу. Ни разу не пристёгивали, хотя такая серьга хранилась у бабушки в коробочке. В городе я, конечно, заковку снимал. А годам к сорока и след на мочке левого уха у меня зарос…

Кольцо—мужчины- казаки, как правило, колец не носили. Это—женская символика. Серебряное кольцо на левой руке—девушка на выданье. На правой—просватана. Кольцо с бирюзой—жених служит (бирюза—камень тоски). Золотое кольцо на правой руке—замужняя, на левой—разведенная (развод у казаков существовал всегда). Два золотых кольца на одном пальце левой руки – вдова (второе кольцо умершего мужа) Хотя, будучи казаком и получив кольцо при венчании, он на руке его не носил. Иногда носили в ладанке, чаще на гайтане вместе с крестом.

Старики

Хранителями обычаев всегда оставались старики. Не занимая никакой официальной должности в структуре казачьего самоуправления, они всегда играли громадную роль в общественном мнении, которое и было основой казачьей демократии. Без одобрений стариков ни одно распоряжение атамана или Правления не выполнялось.

При словах «старики сумлевается» или «дяды не велять!», вопросы отпадали сами собой.

Принимая какое-либо решение, Атаман обязательно советовался со стариками и заручался их поддержкой, Таким образом, не обладая никакими юридическими или законодательными правами, старики были памятью и совестью станицы и играли в ней значительную роль.

Обычно «в старики» выходили по заслугам и по возрасту. Это были люди в большинстве своем старше 61 года. (5) Именно к этому времени казак бывал уволен от службы и освобожден от всех войсковых повинностей, и по выборам на сходе не числится отставным казаком, т. е. освобождается и от денежных повинностей. Как правило, это казаки из крепких патриархальных исправных зажиточных семей, с достатком, где в их труде не нуждались, или заслуженные воины, жившие на пенсию.

Они составляли род законодательного собрания и службу постоянного наблюдения за жизнью и нравственностью станицы, воспринимая собственное свое положение как продолжение казачьей службы Богу и Отечеству, под которым подразумевались в первую очередь станичники или родные хуторяне, т. е. станичное общество.

Служба стариков состояла в том, что с рассвета до заката, когда на станичные улицы выходил караул, они при хорошей погоде сидели на майдане на специальной скамье у церковной ограды, а в ненастье и зимой – в станичном правлении.

Внутреннее распределение обязанностей среди постоянного состава стариков никак не оговаривалось и устанавливалось само собой.

Поскольку служба стариков требовала полной самоотдачи, то немощные или неспособные от нее сами устранялись. Таким образом, совет стариков действовал постоянно и непрерывно. Во время войны некоторые старики уходили из собственных домов и ночевали либо в станичном правлении, давая отдохнуть караульным, либо в церкви, где, сменяя друг друга, непрерывно молились. Занять место на скамье у церковной ограды мог не любой старик преклонного возраста, а только «дельный и толковый». Когда старик совсем слабел, он приходил изредка, встречаемый всегда с уважением и как равный. Скамья была небольшая, но до старости у казаков доживали только очень удачливые мужчины…

В приграничных станицах во время нападения на станицы врага старики оставались на майдане, координируя боевые действия защитников, вселяя уверенность в победе своим невозмутимым спокойствием. Поскольку майдан и церковь находились в центре станицы, то при нападении старики погибали в числе последних защитников, как правило, в церковном алтаре, защищая святыню. Не отступали и не покидали станицу или хутор никогда. Так, старики нескольких станиц ушли на дно Цимлянского водохранилища, не покинув скамьи на майдане.

Во время репрессий Гражданской войны красные расстреливали стариков в первую очередь, таким образом, сразу лишая станицу памяти, совести и веры…

Старики пользовались заслуженным уважением и искренней любовью. Они особенно щепетильны были в одежде, всегда опрятной и исправной. Приметой старика был посох, который являлся символом его положения. Старик обязан был быть приветлив, немногословен, значителен. Как правило, старики не курили вообще, и никто не мог закурить ни рядом с их скамьей, ни в церковной ограде.

Передвигались старики по станице мало, памятуя, что течение реки понятнее тому, кто неподвижно стоит на берегу, а не бежит за водою. В гости друг к другу ходили редко. Совместные отмечали только особо значительные даты. Поэтому, если по улице шел человек, опираясь на посох, ему уступали дорогу даже вооруженные казаки, ибо он, скорее всего, следовал по делу или по просьбе Атамана.

Общение со стариками требовало определенного знания правил вежливости. Младший никогда не обращался к старшему без предварительного разрешения. Без разрешения стариков не мог сесть даже Атаман. При них казаки строевых возрастов, при погонах, стояли по стойке «смирно», молодежь нестроевых возрастов и без формы – сняв шапку.

На майдане старики привставали со скамьи только тогда, когда мимо них в церковь проходил священник или полный Георгиевский кавалер. Атамана и наиболее уважаемых людей приветствовали, приподнимая картузы.

Сесть на их скамейку мог только Атаман, что означало его желание что-то спросить у стариков или обратиться к ним е просьбой.

Часто совершали они своеобразные инспекционные посещения бедных, неблагополучных семей. Могли прийти в дом к богатому казаку с тем, чтобы попросить помощь для вдовы или средства на поддержание какого-нибудь предприятия, снимая с Атамана эту необходимую, но неприятную для него обязанность.

Особое отношение было у них к детям. Так, наиболее смышленого паренька не старше 10 лет они могли пригласить «посидеть с ними на лавочке» несколько часов или день. Это бывало своеобразной наукой и означало, что старики видят в этом казачонке будущего хранителя обычаев. Часто экзаменовали детей на знание молитв, расспрашивали, как дела в школе, И если бывали, удовлетворены ответом, то одаривали ребенка каким-нибудь нехитрым угощением или игрушкой: куском сахара, яблоком, конфетой, свистулькой или волчком.

Гостинцы эти брались, как правило, из того, чем одаривали стариков проходившие мимо казаки,

– Вот, господа старики, не побрезгуйте моим яблочком или пряниками, – говорил казак, неся фрукты или овощи от первого урожая в церковь. Старики всегда брали, благодарили, гостинец нахваливали, но сами не ели, а тут же раздаривали детям.

Старики могли взять деньги от казака, желающего «дать на бедных». И сами решали, кому из малоимущих или какой вдове, деньги передать. В бедные семьи без гостинца не ходили.

Приход старика бывал всегда событием: либо радостным, либо строгим предупреждением, после которого обычно следовал вызов к Атаману и наказание, в случае, если провинившиеся «прихоти свои, глупства и химеры» не оставляли.

«Отобедать» старики всегда отказывались, изредка соглашались, в знак особого расположения, выпить чаю, что для старика было поводом по мельчайшим приметам удостовериться, сыты ли дети, не обижают ли сироту, взятую в дом, и т. д.

Старики могли усовестить и устыдить. Они же могли ходатайствовать перед Атаманом о выдаче в ту или иную семью ссуды или иной помощи, О замечании, полученном от старика, ребенок был обязан тут же сообщить родителям, а взрослый – Атаману или священнику на исповеди.

Субординация выдерживалась строго. В мирное время возраст играл большую роль, чем воинское звание на войне и в службе.

Спеть песню или вылить вина старик мог только в окружении своих погодков и никогда с младшими, если это специально не оговаривалось, как поощрение молодым. Обусловливалось это еще и тем, что старики строго соблюдали все посты, а многие придерживались монашеского чина и не ели убоины вообще.

В собственном доме они бывали несколько удалены от семьи. По возрасту, они могли быть прадедами, но хотя правнуки их обожали, сами старались своею стариковской любовью детей не обременять. Жили особняком в отдельных комнатах или углах, питались отдельно, в семейные дела старались не входить, обременяя женщин только тем, что после бани сдавали им свое белье, получая чистое. Когда старик умирал, в траур погружалась вся станица. При несении гроба под левый угол становился Атаман, под правый – следующий за ним чин, чаще всего станичный писарь, или офицер, георгиевский кавалер и т.п.

Чаше всего, старики имели георгиевские кресты или иные боевые награды, тогда гроб несли только георгиевские кавалеры, часто для этого приезжавшие из других станиц и хуторов.

Патриарх в доме жил на положении уважаемого, почитаемого постояльца, главою же семьи был Сам – тот, кто считался старшим – так сказать, «действующим» главою рода. На нем, собственно, держалось все хозяйство и материальное благосостояние семьи. На положение старика он переходил либо по возрасту, либо овдовев.

Распределение ролей в семье становилось ясным уже из того, как семья усаживалась за праздничный стол.

Застолица

У окна, ближе к образам, или под образами в красном, переднем углу, в торце стола сидел глава семейства, старик, человек на возрасте. Справа от него под образами – САМ – хозяин, отец семейства, который почтительно ухаживает за старшим в роду. Обычно старик съедает что-то и уходит к себе или вообще не садится к столу. В этом случае обедать ему подают в «келий», в его каморку. Тогда слева от Самого сидит уважаемый гость или гости. Далее справа и слева, вдоль стола, по убывающей: старшие сыновья, средние сыновья,. младшие сыновья. В некоторых случаях, по правой стороне – сыновья, по левой – зятья. (сыновья подчивали родителя, он – с правой руки угощал зятьев, или сватьев – отцов зятьев, почетных гостей). Затем старшие дочери и снохи, средние дочери, младшие, внуки, замыкает стол Сама – жена хозяина, рядом с нею «баушки» и старшая «баушка» – престарелая мать хозяина дома или теща и гостьи – родственницы хозяина и хозяйки.

С этого конца, который в бедных домах ближе к печке, а в зажиточных – к кухне, подается еда, здесь женщины могут вставать и убирать посуду. В верхнедонских казачьих родах и на Урале, мужчины и женщины сидят по разным сторона стола, по возрастной убывающей, против друг друга, но никогда рядом.

Следует заметить, что большинство казаков разные войск всегда ели из своей посуды, хотя, в старые времена, особенно в поселенных войсках или в станицах и хуторах, ближайших к России, встречались семьи, где обедали из одной миски. И в таких случаях подавались две разные посуды – для мужчин и для женщин с детьми.

Еда разносилась или передавалась по столу следующим образом: Самому – отцу. Он ставил тарелку перед стариком, затем – перед гостем или перед тем, кого хотел отметить и почтить. Например, могло быть так, что отец первую тарелку ставил перед младшим, сыном или внуком, который в этот день отличился.

После того, как еда была расставлена, Сам призывал к молитве. Иногда читал ее он, но чаще поручал кому-нибудь из младших детей.

– Гриша читай! – или – Ванюша – читай!

Молились стоя, крестились на образа, заканчивали «обеденную» молитву общим вздохом «Аминь». Сам разрешал садиться и разрезал каравай хлеба, раздавая ломти.

Оброненный кусок хлеба следовало поднять, поцеловать, прочитать молитву или сказать «Господи, прости!»,

Обычно за столом, даже за праздничной трапезой, ели молча. В Великий пост во время обеда читалось Писание. Обычно читал старик или кто-то из детей. После обеда читалась благодарственная молитва, подавался чай или на юге Дона – кофе. После благодарственной молитвы за столом разрешалось разговаривать, поскольку это уже считалось не обедом, а угощением. Этот обычай соблюдался строжайшим образом, причем, чем проще и беднее была семья, тем в большей чистоте соблюдался чин застолицы. Только невежа мог начать есть прежде, чем опустит ложку в еду Сам, независимо – его это тарелка или общая миска.

При еде из общей посуды соблюдался принцип старшинства. Ели в два приема: сначала «юшку», затем по стуку старшего о край посуды разбирали мясо и овощи («гущу таскать»). Ложку ко рту несли, не торопясь, подставляли снизу ломоть хлеба.

Того же порядка придерживались в армии, где ели, в основном, из общей посуды. Особо ели кашу – по кругу, забирая ложкой с краев, где она успевала остыть.

Старообрядцы, в казачьих полках получали разрешение есть из своей посуды, им разливали первыми. Они же и в гости ходили со своими чашками и ложками. А дома гостям подавали еду в специальной «поганой» посуде. Кстати, это слово не оскор бительное. «Паган» по-латыни означает «другой веры». Казаки были чрезвычайно веротерпимы. Потому гость усаживался за стол рядом с хозяином независимо от того, какой он веры. И если в дом бывал зван мусульманин или еврей, то в этот день старались не готовить блюд из свинины, чтобы не ставить гостя в неудобное положение.

Праздничная застолица строилась тем же порядком, с той только разницей, что столов накрывалось больше и гости сидели вперемешку с хозяевами. Два принципа соблюдались строжайше: женщины – отдельно от мужчин, и по – старшинству. Для молодежи ставился отдельный стол, причем имелась в виду только мужская молодежь, незамужние девушки сидели рядом с матерями и тетками. «Пили редко – на престол и на ярмарках. Молодежь не пила, ей денег не давали».(Л.Н. Нечаева). На столе перед молодежью никогда не было ни вина, ни пива. Кстати, бутылка на столе – это не казачий обычай! Вином в застолицу «обносили». Отсюда разница, звучащая в словах «поднос» и «разнос». Поднос несут одной рукой, а разнос – это огромный поднос с двумя боковыми ручками, который двое казаков носят вокруг стола или позади свадьбы. Они же разливают вино. Бутылки (несколько штук) стоят на столе только перед Самим, который собственноручно наливает уважаемым гостям, передает бутылки старикам и командует, когда обносить. Таким образом, строго регулировалось количество спиртного. О вине следует сказать особо, поскольку у казаков существовала древнейшая культура вина и винопития, обусловленная не только обычаями, строго регулируемая различными запретами, но и осознанная философски.От застолицы, где собиралась вся семья или даже весь род, отличалась беседа.

Беседа

Беседа – особый род празднования. Бывали мужские и женские беседы, на них собирались, в основном, ровесники, односумы, как назывались у казанов сослуживцы. Были беседы, на которые собирались молодые казаки, если один из них собирался жениться; были беседы жалмерок и вдов; были беседы стариков. Как правило, мужские беседы проходили летом в степи или саду. Женские – в саду или горнице. Если первые – как бы вдали от семьи и дома, то вторые – только под прикрытием чувала, а то и при затворенных ставнях.

На беседу вскладчину покупалось вино и закуска, выбирался называемый в шутку «гулебный атаман» – заводила. В помощь ему гулебный есаулец и кошевой-виночерпий. Это был как бы «Казачий круг» но шутливый, хотя и он позволял соблюдать порядок. Гулебный атаман – заводила следил за порядком, предоставлял слово, гулебный есаулец следил за порядком, а кошевой разливал вино и выдавал закуску.

Беседа молодых казаков всегда была посвящена какому-нибудь определенному событию, скажем, предстоящей свадьбе или полученной на службе награде. Вся беседа проходила в шутливой атмосфере, причем гулебный атаман сам, как правило, не пил. Во всяком случае, когда все хмелели, он и есаулец оставались трезвыми. Кошевой пил через раз, а пили по команде и чаще всего вкруговую, то есть из одной чарки, которой черпали из ведра. Чарка либо дарилась «обчеству» кем т о их казаков, либо покупалась вскладчину, Выдавалась кошевому или атаману, и он обязан был сохранять ее до следующей беседы. Потеря чарки была серьезным проступком, после которого гулебный атаман или кошевой от должности отстранялись – «казну не блюдет». Новая чарка передавалась вновь избранному кошевому. При беседе обязательно пели и плясали. Если кто-то «слабел», ему по общему решению больше пить не давали. Перепивших держали в степи до утра, пока они не высыпались и не трезвели. Или, если вести было недалеко, вели домой задами и огородами. Пьяный казак мог так «ославиться», что могла расстроиться и женитьба. Появление на улице в нетрезвом виде, когда казак не способен был контролировать себя, считалось очень серьезным проступком. Можно было попасть под караул и отлежаться до утра в холодной, что, как правило, кончалось штрафом. Повторный проступок заканчивался поркой.

«Раньше ведь так не пили и не дрались, как сейчас. Тогда гуляют— песни поют, пляшут, а если кто дерется, скандалит, его уже знают. Сразу: «Иди сюда, иди сюда, давай выпьем». И поят, пока он уже не свалится, и тогда лежит и никому не мешает. Раз дядя Василий пошел на игрища, и там задрались. Дед слышит – дерутся. «Ая-яй, ая-яй,– кричат,– драка». Дед встал, берет арапник и пошел. Как дал им там: «Чтоб сейчас домой!» Андрей Венков. "Печать сурового исхода".

Следует особо отметить разницу в наказаниях: если малолетка могли пожалеть и передать отцу, а уж он разбирался со всеми участниками попойки, то взрослый казак обязательно наказывался. Казака наказывали не за то, что пил, считалось, что пришедшие с войны имеют право «гулять», как гуляли и пришедшие со службы, или мобилизованные, а за «появление в неисправном виде на людях».

В стариковской беседе участники могли выпить и спеть только в кругу близких по возрасту, с «годками». Обычно это происходило летом, после Петровского поста, когда в сельскохозяйственных работах бывал небольшой перерыв. Собирались вечером в саду, ставили самовар, доставали небольшой бочонок старой наливки, из которой за всю беседу выпивали по одной две стопки на человека – «за упокой и во здравие». Пили не до дна, при многочисленных тостах. На «веселую беседу», когда собирались попеть, нанимали «дишкаита», молодого казака или казачонка, подголоска. Это считалось работой, и ему платили, как нанятому музыканту на свадьбе.

Женскую беседу обычно устраивали жалмерки – женщины, чьи мужья были на службе, или вдовы. Их «беседы» проходили при закрытых дверях и не поощрялись. Проходили они наподобие мужских, чаще всего приурочиваясь к какой-нибудь дате – именинам или дням поминовения, к святкам или иному празднику.

И если женские беседы вдов не одобрялись, но не преследовались, то пребывание на них девушки или замужней женщины, ушедшей из дома «скоротать вечерок без мужа аль бо родителев» строго осуждалось. Жена, бывала, наказуема мужем, за незамужнюю девушку, кроме нее, «таска» ждала ее мать, крестную, старших сестер и теток и всех , «кто ведал, да потакал!»

Праздников было много. Праздники – обязательная часть быта. Все праздновались по-разному, включая разные обязательные кушанья. Каждый праздник строился по особому ритуалу, который требует специального описания, так как в нем ярко отражались взгляды и характер казаков. Но общая обязательная черта всех праздников и «гостеваний» – они никогда не отмечались в одиночку, но обязательно в кругу родни и сослуживцев-однополчан. Очень редкие праздники отмечались отдельно юношами и девушками (девичники, посиделки и т. д.).

Общим правилом оставалось, что семейные люди поодиночке, даже к близкой родне, в гости не ходили, хотя там, в гостях, друг с другом почти не общались: женщины сидели и разговаривали с женщинами, а мужчины – с мужчинами.

Казаки очень серьезно относились к собственному достоинству и боялись оскорбить достоинство других. Этим и обусловливалось, например, то, что мужчины и женщины за столом сидели отдельно и ровесники не против друг друга.. Чтобы подвыпившие казаки не «глазели на чужих жен» и не рождали ревность в своих односумах, с которыми им, может быть, завтра предстояло рядом умирать. Люди военные, привычные к бою, казаки и сегодня горячи и скоры на руку… Потому прежде и даже на войне, при всех встречах за столом положено было снимать личное оружие и оставлять его в прихожей под присмотром часового. Это относилось даже к заседаниям казачьих штабов или обедам офицеров.

«Проснется день души моей» рассказ

Древний, треснувший от молнии, прогнивший внутри, корявый и кряжистый, стоял перед нашими окнами тополь. Старики, сидевшие на майдане, давно обсуждали: какую часть куреня он разнесет, когда повалится от старости. Корни тополя, как неряшливо разбросанные канаты, норовили влезть под фундамент, а на грядках глушили все, что сажала мать, жадно копаясь в земле в короткие дни отпуска.

– Эх, – вздыхала она, – срубить бы его. Все перекопать и насадить палисадник: для красоты подсолнухов, мальвы… помидоров бы грядочку…

– Да зачем помидоры : На базаре полтинник – ведро – бурчал я, понимая , что ни в помидорах дело , а в том инстинкте сеяния и взращивания ,который томит нас в городах ,заставлял зимой любоваться худосочным луком на подоконнике , а весной жадно вдыхать сквозь бензиновую гарь запах распускающихся листьев.

И вот я решился. В очередной свой приезд вытащил из погребицы пилу ,топор и накинулся на нелепое разросшееся старое дерево. Планы у меня были грандиозные: очистить палисадник и сад за домом , выкорчевать все старые яблони и заменить их новыми невиданных в станице сортов.

Нельзя сказать, чтобы прежде не держал я топора в руках . Рубил я и просеки , и даже6 строил дом в пору моих геологических странствий по Северу. Но одно дело сосна или даже лиственница и другое наш степной карагач. Через три часа топор слетел с топорища, я валился с ног, а зарубка на необъятном стволе была не более двух моих ладоней.

Старики перекочевали с майдана на скамеечку напротив нашего дома и молча наблюдали за моими подвигами и страданиями.

– Прям как железный! – сказал я им, утирая пот и желая как то разрядить их трехчасовое молчание.

– Табе с им не совладать! – астматически задыхаясь , сказал старик по прозвищу Балабон, – эта надоть пилу «Дружба»…

– И топор « Любов», – зевнув от скуки, добавил старик Кудинов.

– В шешнадцатом годе,– начал старик Ясаков, как всегда плача изрубленной стороной лица. У него не было глаза, но из розового шрама постоянно текли слезы. – В шешнадцатом годе, послал мене станичный атаман паром чинить…

– Атаманы были ваши – дышать не давали! – просипел, перебивая его Балабон.

– Зато нонь ты дышишь – асма поганая! – плюнул в пыль старик Кудинов. – Невежа!

Балабон закипел, замахал руками. Старики начали ругаться.

– Что с табе взять? Обычая ты, кацапская морда нашего не ведаш..... Видать на службе то тебе комиссары твои ума не вложили. Пербиваишь…

– Да – добавил дед Рыкавсков,– Попил ты нашей кровушки, комбед хренов. А нонь ты, как и мы, пенсионер и нужон ты власти своёй как шобол брошенный…!

Сколько я себя помню, старики ругались с Балабоном, изгоняли его с майдана, но утром он являлся, как ни в чем не бывало.

– Не с того конца бересси… – заметил старик Григорьев. Он вел внуков из детского сада. Их у него было не то восемь, не то десять . И он их все время сам нянчил Рядом с ним всегда было двое – трое карапузов, которые сидели у него на руках , цеплялись за галифе или, опасливо, выглядывали из за ног.

– Че ты его учишь? – старики переключились на Григорьева. – Он табе спрашваить?

– Каждый казак – царь в своем дворе! Ня лезь!

– Ну, срубишь – не унимался Григорьев. – А пень куды?

– Да он старый ,гнилой весь , трактором подцеплю…

– Корни подкопать надоть ! С корней умны то люди корчують…

– Стый мовчки! – цыкнул Кудинов на Григорьева. – Ен образованнай! А ты яво учишь! Сказано: не учи – пока не спросють. Може, он лучее знаить, что да как …

– Ох, – вздохнул Григорьев – Хоша ты, Борюшка, с бородой, а умишком молодой! Все на силу берешь! На «давай-давай», по-советски! Вот состарисси – на ум брать научисси.

До конца отпуска бился я над проклятым деревом. Сначала валил, потом разделывал, потом складывал дрова. Потом чинил чувал, поскольку, падая, ствол разворотил полдвора.

И все это время старики молча глядели мне в спину.

Я сатанел, постоянно чувствуя на себе их взгляды, будто я на сцене, а они – зрители. В последние дни они даже между собой не переговаривались, а только смотрели и молчали.

– Ну вот! – сказал я, прощаясь со стариками, и гордо оглядывая палисадник, раскорчеванный и перекопанный, как под английский газон. – Теперь порядок!

– Конешна,– согласились старики – Теперь можно в футбол гонять.

– Я тут такое посею!

– Етта ишо дожить надоть!

– Сеять не родить – лучшее погодить…

– Зямля не девка, яи дуриком не возьмешь.

– И что ты заботисси? Табе в городе жалование ить не от земли идеть?

– Булку то, нябось, в гамазине покупаишь?

С тем я и уехал.

Всю долгую осень и зиму я томился и мечтал, как приеду в родной хутор и возьмусь за посадки. Мне даже снилось, как я сажаю сад. Каждый солнечный день заставлял меня сворачивать все дела и считать часы и дни, когда поезд унесет меня на Дон.

Хутор встретил меня так, будто я и не уезжал. Только Балабон помер. Помер бестолково суетно, как и жил. А другие старики все так же сидели на скамеечке у церковной ограды, как раз напротив правления колхоза , в стеклянных современных стенах которого отражались и церковь, и старики, и наш дедовский курень.

Раньше от автобусной остановки был виден тополь, а теперь только старые яблони кривили стволы на фоне беленых стен. «Нечего! – подумал я – с тополем покончил, я и до яблонь доберусь.» Я вез пучок саженцев, с которых должен был начаться теперь уже не дедовский, а мой сад.

Вот она калитка, скрип которой я вспоминаю в самые трудные минуты своей жизни… Я толкнул ее и остолбенел. Вся земля, раскорчеванная и перекопанная мной, в палисаднике была покрыта буйными побегами. Крепкие, сочные полуметровые, в палец толщиной, ветки вспороли землю и было их столько, что у меня рубаха прилипла к спине.

– Вота оно как, – сказал, неслышно подошедший, старик Кудинов – Ты его и

так и едак, без ума то! Вроде бы и нет нас! А мы – вот оне! Мы были, мы есть и мы будем!

– Что ж теперь делать то?

– Раньше спрашивать то надо было! Теперь хлопот то поболе станется! Чем со стволом. Таперя надоть трактором, на всю глубину. Да кабы, дом не повело! Почем былочки то энти? – кивнул он на мои сортовые саженцы, – У нас таки розги в базарный день – пучок пятачок, да и то не на всяку задницу гожи....

Ночью я не мог уснуть. Выходил смотреть на изуродованный палисадник. Глядел на низкое небо в крупных южных звездах. Оно было похоже на черный платок, которым мама занавешивала окно днем, когда я, маленьким, не хотел спать после обеда. Платок был старый, битый молью, сквозь мелкие дырочки пробивалось солнце. Вот и теперь мне казалось, что только там, за черным небосводом и может быть вечный сияющий свет

Утром я пошел к Григорьеву.

– Ну? – спросил он, досадливо мотая седым чубом. – Ить говорил я табе! Куды!… «Царь в своем дворе!» Нацарствовалси?

Внучок – немтырь, румяный и толстый, как поросенок, сидел у Григорьева на коленях и ждал, когда дед сунет ему в рот очередную ложку каши. Он смотрел на меня дедовскими синими глазами и недовольно сопел, потому что каша задерживалась.

– Ты и в саду – то дров наломаешь, – волновался Григорьев.

–– Ы-Ы – напомнил о себе внук басом.

– Сачс, счас, счас, – заторопился Григорьев, дуя на кашу. – Ты вон, гуторят, деньгами горазд швыряться! Накупил, сказывають, каких -то веников..

– Да это саженцы сортовые!

– Мысленное ли дело – в яблочный хутор саженцы возить? Ты вот что – купи барана и позови дедов! С почтением приглашай! Уважению оказывай! – кричал он, мне вслед, выскакивая на крыльцо, с ложкой в руке. Внука он держал подмышкой, как арбуз. Внук молча вырывался.

– Почему я должен их приглашать? – думал я , лежа на полу при затворенных ставнях, всем телом чувствуя, как дом вытягивает из меня суетливую городскую усталость. Я чувствовал на лице теплые солнечные спицы и никуда не хотелось идти, хлопотать ,покупать…Мне и вспоминать то о стариках было неприятно… Что ж они меня не остановили? Издевались – воспитывали? Толку то в них теперь. Дело то уж сделано.

И тут же возникла мстительная мысль – а, что, если и мне все превратить в издевку. Пригласить, а сделать все по -своему. Сразу после угощения сбегать в библиотеку и там все прочитать и про сад, и про посадки, что старикам и не снилось…

Старик – калмык с фиолетовым морщинистым лицом, с бороденкой, которая росла редко, как волоски на конской морде, долго отнекивался и махал руками:

– Все – колхозное. Никак продавать нельзя. Уголовный кодес…Кодес…

Я молчал. Здесь были свои правила жизни и, чтобы не быть чужим, нужно было им следовать. Я стоял, молчал и ждал.

– Ночь, ночь, – зашептал старик, – Ночь – привезем! И заломил тройную цену.

– Что? – Я не в первый раз покупал барана и цены знал. – До свидания.

– Зачем до свидания? Торгуйся! Свою сену давай! Давай-давай назначивай сену!

– За стриженного такие деньги? Старый кумыс пьешь, папаша, – в голове шумит.

– Савсем настоящий баран! Мясо! – толковал продавец.

– Баран и вон тот тулуп, – тогда годится.

– Ай, какой упрямый казак! Ай, ай, ай,… Я сбавлю – ты прибавляй! Торгуйся! Давай-давай пожалста!

– Половина за барана, половина за рога! Рога себе оставь…

Часа полтора мы вот так спорили. Торговались по всем правилам, наконец, сошлись.

– Маладес! Маладес! – хлопал он меня по плечу – Настоящий казак! Обычай уважаешь! Степь уважаешь… Маладес!

Но это была середина торговли, а все комплименты, чтобы усыпить мою бдительность.

– Покажи барана. Помечу.

– Зачем не веришь? Хороший баран дам!

– Покажи.

– Ай, какой упрямый казак! Маладес!

В загоне за юртой жались овцы. Они были голые, стриженные как солдаты новобранцы, в порезах недавней стрижки.

– Хорош баран. Замечательный!

– С мотылицей…

– Какой такой мотылис? Не знаем савсем такой!

Я вывернул овце зеленоватый белок. Она билась и скребла копытами, но я держал ее коленом, – А это что?

– Это от витамин. Мы ей витамин укалаем!

– Ветеринару расскажи. В санинспекции.

– Какой –такой санинспексий!

Продавец потускнел, а я выхватил овцу помоложе, осмотрел и ткнул ножом в ухо.

– Чтобы эта к вечеру была.

– Маладес! Маладес! – теперь уже искренне сказал торговец, – Айда, кок-чай пить!

– Маладес! – говорил он, утирая пот, и прихлебывая из пиалы, – Хорошо торговался! Удовольсьвие мене делал! Молодые все быстро хочут делать! Удовольсьвия не имеют. Туда –сюда не глядят. Ничего не видят. Не хочут! Удовольсьвия от жизни не имеют савсем.

Вечером длинноволосый парень с транзистором на шее, привез овцу в коляске мотоцикла, немилостиво вытащил ее за ногу и швырнул через наш чувал на баз, всем обликом выражая полное равнодушие, или как говорил старый калмык «удовольствия от жизни не имея».

Я развязал овцу. Ее острая морда была мокра. Дал ей напиться и поставил на ночь в закут, давно забывший про овец. Теперь нужно было идти приглашать. От одной мысли о ритуале приглашения ноги мои тяжелели.

Опять выручил Григорьев.

– Привез? – спросил он, как всегда на бегу.

Как он возник на базу? – удивился я – ведь калитка – то не скрипела.

– Гожая, гожая! Как готовить будешь?

– Шашлык зажарю. – ответил я, наконец-то догадавшись, что он просто перемахнул через плетень, разделявший наши дворы.

– Да ты что – татарин, чтобы горелым мясом питаться! Это вон черкесы всякие мясо на дорогах палят да дуракам проезжающим скармливают…Поди узнай – кошка это али собака! А здесь овца хорошая…

– Ну, шурпу что ли заварить?

– Да на шурпу абы какое мясо пойдеть! Хто там яи разбереть! А тут цельна овца! Ладно, я табе сделаю! Сухостоина то есть? Ага! Вона гора цельна… Ай-е, да ишо и яблоня! Эт мы с тобой такую еду сочиним – раз поешь, до смерти споминать станешь! Айда, приглашать! Надевай все чистое!…

По совету Григорьева я надел чистую белую рубаху, отглаженные брюки. Вышли на майдан.

– Здорово ночевали? – Григорьев приподнял перед стариками картуз.

– Слава Богу… – вразнобой ответили они.

– Вот Борюшка, значит, по случаю возвращения домой просить не побрезговать его кумпанейством. Барана исть… А меня, значит, посланцем отрядил.

Я стоял позади Григорьева, но он вдруг отошел в сторону и ткнул меня кулаком в спину.

– Прошу покорно, – вдруг выскочило у меня само собой. Неожиданно для себя я поклонился.

– Что –то дрогнуло в стариковских лицах, будто кто –то дернул за невидимую нить, которой все эти старики были между собою связаны. Они разом поднялись и сняли шапки.

– За честь почтем, – сказал старик Кудинов. И все старики наклонили седые головы.

…..В два часа мы зажгли в саду костер из старых яблоневых веток. Пришел не то младший сын ,не то старший внук Григорьева – здоровенный чубатый парень, который на любой дедовский приказ улыбался во всю ширь ,словно все его лицо только и состояло из одной радостной улыбки. Как и дед он все делал со страшной быстротой, почти бегом. Мы с ним вывели овцу.

– Сам будешь? – спросил Григорьев.

– Да я не любитель…

– Табе надоть! Обычай таков!

Я повернул овцу мордой на восток и старым казачьим способом, севши на овцу сверху, левой рукой поднял ее голову, а правой, в одно движение, полоснул по горлу отточенным до маслянистого блеска ножом.

Григорьев младший подставил таз под струю крови.

– Не разучилси,…– похвалил Григорьев. – Не напачкал ни капли.

Вдвоем они ловко выпотрошили овцу, через небольшой надрез меж задних ног, а затем, перебрав сердце, легкие, печень, почки, промыли их и опять уложили в овцу, туда ж положили и освежеванную голову. Потом они перетянули отверстие у горла бечевкой и влили внутрь туши литра три красного вина. Зашили отверстие между задними ногами, через которое потрошили и заправляли, а потом как-то очень ловко, связав тушу в плотный ком, обтянули, как полиэтиленовой пленкой, овечьим мочевым пузырем и обмазали слоем глины.

Загрузка...