Вбежали два дежурных муниципала, за ними следовал отряд из караула.
Двери были заперты, у каждого входа поставили по два часовых.
– Что вам угодно, сударь? – спросила королева у вошедшего в ее комнату Мориса. – Я только что хотела лечь в постель, как минут пять назад гражданин муниципал (и королева указала на Агриколу) вдруг бросился в эту комнату, не сказав, что ему угодно.
– Сударыня, – сказал Морис, поклонившись, – не товарищу моему нужны вы, а мне.
– Вам, сударь? – спросила Мария-Антуанетта, глядя на Мориса, вежливое обхождение которого внушало ей некоторую признательность. – А что вам угодно?
– Чтобы вы изволили отдать записку, которую спрятали в ту минуту, как я вошел.
Старшая дочь короля и принцесса Елизавета вздрогнули. Королева очень побледнела.
– Вы ошибаетесь, сударь, – сказала она, – я ничего не прятала.
– Врешь, австриячка! – вскрикнул Агрикола.
Морис живо положил руку на плечо своего сослуживца.
– Постой, товарищ, – сказал он, – дай мне поговорить с гражданкой. Я немного разбираюсь в судейских делах.
– Так действуй. Но, черт возьми, не щади ее!
– Вы спрятали записку, гражданка, – строго произнес Морис. – Надо отдать нам эту записку.
– Да какую записку?
– Ту, которую принесла вам дочь Тизона и которую, гражданка, дочь ваша (Морис указал на юную принцессу) подняла со своим носовым платком.
Все три женщины с испугом взглянули друг на друга.
– Да это хуже всякой тирании, сударь, – произнесла королева. – Мы женщины, женщины!
– Не будем смешивать, – твердо сказал Морис. – Мы не судьи, не палачи, мы надсмотрщики, то есть ваши же сограждане, которым поручен надзор за вами. Нам дано приказание, нарушить его – значит изменить. Гражданка, пожалуйста, отдайте спрятанную вами записку.
– Господа, – с важностью отвечала королева, – если вы надсмотрщики, ищите и не давайте нам спать эту ночь, как и всегда…
– Избави нас Бог поднять руку на женщин. Я пошлю доложить Коммуне, и мы дождемся ее приказаний: но только вы не ляжете в постель, а уснете в креслах, если вам угодно, а мы вас будем стеречь… Если на то пошло, начнем обыск.
– Что тут такое? – спросила жена Тизона, сунув в дверь свою голову истукана.
– А то, гражданка, что ты, подав руку измене, лишилась навсегда права видеть свою дочь.
– Видеть мою дочь!.. Что ты говоришь, гражданин? – спросила Тизон, еще не совсем понимая, почему не увидит больше своей дочери.
– Я говорю, что дочь твоя приходила сюда не для свидания с тобой, а чтобы доставить записку гражданке Капет и что она больше не вернется сюда.
– Но если ее не пустят сюда, так я ее не увижу! Нам запрещено выходить.
– На этот раз пеняй только на себя, ты сама виновата, – сказал Морис.
– О, – проворчала несчастная мать, – я виновата! Что ты говоришь, я виновата! Я отвечаю тебе, что ничего не было. О, если бы я только была уверена, что случилось что-нибудь, горе тебе, Антуанетта, ты мне за это дорого заплатишь!
– Не угрожай никому, – сказал Морис. – Лучше кротостью добейся того, что мы требуем; ты женщина и гражданка, Антуанетта, и как мать, надеюсь, сжалишься над матерью. Завтра возьмут твою дочь, завтра посадят ее в тюрьму… а там, ежели откроется что-нибудь, а ты знаешь, если захотят, так всегда откроют, твоя дочь пропала и ее подруга тоже.
Тизон, слушавшая Мориса с возрастающим ужасом, повернула мутный взгляд на королеву:
– Ты слышишь, Антуанетта? Моя дочь!.. Ты будешь причиной гибели моей дочери!
Королева, в свою очередь, казалась смущенной не от угроз, которые искрились в глазах ее тюремщицы, но от отчаяния, которое в них можно было прочесть.
– Подойдите сюда, мадам Тизон, – сказала она, – мне надо с вами поговорить.
– Ну нет! Нежности в сторону! – вскричал товарищ Мориса. – Мы здесь не лишние, черт возьми!.. При муниципалах, всегда все при муниципалах.
– Оставь их, гражданин Агрикола, – сказал Морис, наклонясь к уху этого человека, – что нам за дело, каким путем дойдет к нам истина.
– Ты прав, гражданин Морис, но…
– Выйдем за стеклянную дверь, гражданин Агрикола. Послушайте меня. Станем к ней спиной. Я уверен, что то лицо, которому мы окажем эту снисходительность, не заставит нас раскаиваться.
Королева слышала эти слова, умышленно сказанные. Она бросила молодому человеку признательный взгляд. Морис беспечно повернул голову и прошел за стеклянную дверь. Агрикола последовал на ним.
– Видел эту женщину? – сказал он Агриколе. – Она преступница, но она высокой и дивной души.
– Черт побери, как ты лихо говоришь, гражданин Морис! – отвечал Агрикола. – Любо послушать тебя и твоего друга Лорена. А что, ведь это ты сказал какие-то стихи?
Морис улыбнулся.
В течение этого разговора сцена, которую предвидел Морис, происходила по ту сторону стеклянной двери.
Жена Тизона подошла к королеве.
– Мадам Тизон, – сказала ей последняя, – ваше отчаяние раздирает мне душу. Я не хочу лишать вас вашего детища, это слишком тяжело. Но подумайте, исполнив требование этих людей, ваша дочь не пострадает ли так же?
– Делайте, что вам велят! – вскричала женщина.
– Сначала узнайте, в чем дело.
– В чем дело? – спросила тюремщица с диким любопытством.
– Ваша дочь пришла с подругой.
– Да, с такой же работницей, как она; ей не хотелось прийти одной, опасаясь солдат.
– Эта подруга отдала вашей дочери записку, которую та обронила; Мария, проходя, подняла ее. Эта бумажка, без сомнения, ничтожна, но люди неблагонамеренные могут истолковать ее по-своему. Не сказал ли ваш муниципал, что если захотят что найти, так отыщут?
– Дальше что? Дальше?
– Вот и все. Вы требуете, чтобы я отдала эту бумажку; вы хотите, чтобы я принесла в жертву друга. Но вместе с тем не лишу ли я вас, может быть, вашей дочери?
– Делайте, что вам велят! – кричала женщина. – Делайте, что вам велят!
– Но эта бумажка подвергает опасности вашу дочь, – сказала королева, – поймите же это!
– Моя дочь такая же настоящая патриотка, как я! – вскричала озлобленная женщина. – Благодаря Богу Тизоны довольно известны! Делайте, что вам велят!
– Боже мой, – сказала королева, – как бы я желала вас убедить.
– Мою дочь! Отдайте мне мою дочь! – перебила Тизон, топая ногами. – Отдай записку, Антуанетта, отдай!
– Вот она, сударыня!
И королева протянула несчастному созданию записку, которую та радостно приподняла над головой, крича:
– Сюда, сюда! Граждане муниципалы! Записка в моих руках. Возьмите ее и возвратите мне мою дочь!
– Вы отдаете в жертву наших друзей, сестрица? – сказала принцесса Елизавета.
– Нет, сестрица, – печально отвечала королева, – я приношу в жертву только нас. Записка никому не может повредить.
На крик Тизон Морис и его товарищ подошли к ней, и она в ту же минуту протянула им записку. Они развернули ее.
«На востоке еще сторожит друг».
Морис, едва взглянув на записку, вздрогнул. Ему знаком был этот почерк.
«О боже мой, неужели это рука Женевьевы! Нет, это невозможно. Я безумец! Нет сомнения, что сходство большое, но что может быть общего между Женевьевой и королевой?»
Он повернулся и увидел, что Мария-Антуанетта смотрит на него. Что же касается Тизон, то в ожидании своей участи она пожирала Мориса глазами.
– Ты совершила доброе дело, – сказал он Тизон. Потом обратился к королеве: – А вы, гражданка, дело похвальное!
– Ежели так, сударь, – сказала Мария-Антуанетта, – последуйте моему примеру – сожгите эту записку, и вы совершите благое дело.
– Ты шутишь, австриячка! – сказал Агрикола. – Сжечь записку, которая доставит нам, может быть, возможность накрыть целое гнездо аристократов! Нет, черт возьми, это было бы слишком глупо!
– А что, в самом деле, сожгите ее, – сказала жена Тизона. – Это может повредить моей дочери.
– Разумеется, твоей дочери и другим еще, – сказал Агрикола, взяв из рук Мориса записку, которую тот, возможно, и сжег бы, если был бы один.
Минут десять спустя записка уже лежала на присутственном столе Коммуны. Ее в ту же минуту прочли, и начались разные толки, – «На востоке еще сторожит друг», – произнес голос. – Что за дьявольщина! Какой тут смысл?
– Понятно, – отозвался какой-то географ. – На востоке. Это ясно. Восток называется также Лориан. А Лориан небольшой городок в Бретани, лежащий между Ванном и Кемпером. Черт побери, следовало бы сжечь город, если правда, что в нем есть аристократы, которые желают еще вызволить австриячку.
– Это тем более опасно, – сказал другой, – что Лориан приморский город – можно сообщаться с Англией.
– Я предлагаю, – сказал третий, – отправить в Лориан комиссию и там произвести розыск.
Меньшая часть улыбнулась этому предложению, но большинство воспламенились, решили послать комиссию в Лориан для наблюдения за аристократами.
Морис был извещен о постановлении.
«Я подозреваю, где восток, о котором говорится, – подумал Морис. – Но уж, конечно, не в Бретани».
На другой день королева, которая, как мы уже сказали, не спускалась в сад, чтоб не проходить мимо комнат, где был заключен ее супруг, просила позволения взойти с дочерью и принцессой Елизаветой на башню подышать воздухом.
Просьба ее в ту же минуту была исполнена; но за ней последовал Морис, и, остановившись за надстройкой вроде будочки, к которой примыкала лестница, безмолвно дожидался объяснения записки, перехваченной накануне.
Сначала королева прохаживалась без цели с принцессой Елизаветой и дочерью; потом, отстав, она остановилась, обернулась на восток и стала внимательно смотреть на один дом, в окнах которого показались несколько лиц. Чья-то рука держала белый платок.
Морис вынул из кармана подзорную трубу, но, пока ее наводил, королева сделала движение, как бы увещевая любопытных отойти от окна. Морис успел приметить бледного белокурого мужчину, поклон которого был почтителен до унижения.
За этим молодым человеком – ибо он казался не старше двадцати пяти – двадцати шести лет – стояла женщина, наполовину им заслоненная. Морис навел на нее подзорную трубу, ему показалось, что это была Женевьева, сделавшая движение, которое ее напоминало. В ту же минуту женщина, также державшая подзорную трубу поспешно отступила от окна, увлекая за собой молодого человека. Была ли это в самом деле Женевьева? Узнала ли она Мориса? Отошла ли эта чета любопытных по одному только предупреждению королевы?
Морис постоял несколько минут в ожидании, не покажутся ли снова у окна молодой человек и молодая женщина. Но, видя, что окно пустое, он поручил строжайшее наблюдение своему товарищу Агриколе; сам же поспешно сошел с лестницы, побежал на улицу Портфуан и остановился на углу, предполагая, что те люди выйдут из дома. Ожидание было напрасным, никто не показался.
Тогда, не сумев преодолеть подозрение, которое щемило ему сердце с той минуты, как подруга дочери Тизон упорно закрывалась и безмолвствовала, Морис бросился на старую улицу Сен-Жак и прибежал туда, волнуемый самыми страшными догадками.
Когда он вошел, Женевьева в белом пеньюаре сидела в жасминовой беседке, куда ей обычно подавали завтрак. Она сказала привычное приветствие Морису и пригласила выпить с ней чашку шоколада.
Вскоре вошел Диксмер, который выказал особенную радость видеть Мориса в столь неожиданное время дня. И пока Морис не взял еще чашку шоколада, которую ему предложили, кожевенник, гордившийся своей работой и успешной торговлей, упросил друга взглянуть на мастерские; Морис согласился.
– Узнайте, любезный Морис, – сказал Диксмер, ухватив молодого человека под руку и увлекая его, – узнайте одну очень важную новость.
– Политическую? – спросил Морис, погруженный в свои мысли.
– Э, любезный гражданин, – отвечал Диксмер улыбаясь, – когда нашему брату заниматься политикой?.. Нет, новость относительно промышленности. Благодаря Богу почтенный друг мой Моран, который, как вам известно, знаменитейшей химик, нашел секрет, как делать алый сафьян, такой, которого до сих пор еще не видывали, то есть невыцветающий. Этот способ крашения хочу показать вам. Притом вы увидите Морана за работой. Вот это настоящий художник!
Морис не постигал, как можно попасть в художники, занимаясь окраской сафьяна. Несмотря на это, он принял предложение, последовал за Диксмером, прошел по мастерским и, войдя в отдельную рабочую комнату, увидел гражданина Морана за делом; на нем были очки с зелеными стеклами, рабочая куртка: он казался как нельзя более увлеченным процессом превращения в алый цвет грязно-белой бараньей шкуры. Рукава рубашки были засучены по локоть, а руки в пунцовой краске. Он всем сердцем и всей душой, как говорил Диксмер, был погружен в работу.
Моран кивнул молодому человеку.
– Ну, гражданин Моран, – спросил Диксмер, – что мы скажем?
– А то, что мы выручим сто тысяч ливров в год только благодаря этому способу крашения, – сказал Моран. – Но вот уже более недели, как я не сплю. Мне сожгло глаза кислотами.
Морис оставил Диксмера с Мораном и отправился к Женевьеве, думая про себя: «Надо сознаться, что можно одуреть от ремесла муниципала. Пробыв всего неделю в Тампле, сочтешь себя за аристократа и сам выдашь себя как изменника. Добрый Диксмер! Благородный Моран! Очаровательная Женевьева! И я посмел их подозревать!»
Женевьева дожидалась Мориса с кроткой улыбкой, чтобы не оставить в нем даже следов подозрения, которые у него возникли. Она была, как всегда, мила, приветлива и очаровательна.
Истинное существование Мориса продолжалось лишь в те часы, которые он проводил у Женевьевы. Остальное время его пожирала лихорадка, которую по всей справедливости можно бы назвать лихорадкой 93 года, разделившей Париж на два лагеря и превратившей жизнь в ежечасную борьбу.
Около двенадцати часов Морис должен был, однако, оставить Женевьеву и возвратиться в Тампль.
В конце улицы Сент-Авуа он встретил Лорена, сменившегося с караула. Тот, отделясь от своего отряда, подошел к Морису, на лице которого отражалось все еще счастье, которое вливало в его сердце присутствие Женевьевы.
– А, – сказал Лорен, дружески пожав руку своего друга.
Тревоги сердца ты не скроешь,
Твои желания известны;
Безмолвен ты, а все вздыхаешь
И наяву ты видишь сны!
Морис сунул руку в карман, чтобы достать ключ. Это было придуманное им средство свистом избавлять себя от поэтического вдохновения своего друга. Но тот, заметив это движение, удалился со смехом.
– Кстати, Морис, – сказал Лорен, отойдя на несколько шагов, – ты еще три дня будешь держать караул в Тампле! Поручаю тебе маленького Капета.