И вот мы приехали на нашу дачу. Про которую мама грустно говорит: «Дача у нас как бы есть, но ее как будто и нет».
Это мама правильно говорит. Дача у нас есть. Но на даче у нас ничего нет. Нет ни дома с евроокнами и тарелкой с евровидением. Ни бассейна с мухами и жуками-плавунцами, ни гаража с «Мерседесами», ни теннисной площадки, ни сарая для старой мебели, которая никому не нужна, но жалко выбросить. Но зато есть высокие и красивые березы с зеленой шелестящей листвой, где чирикают всякие мелкие птахи и поют соловьи, жужжат всякие майские и июньские жуки. Есть старый скворечник, в котором почему-то никогда не жили скворцы, а поселилась шустрая рыжая мышка-полевка. Есть заросли крапивы выше моего носа, есть непроходимые лопухи, где мой младший брат Алешка может заблудиться после завтрака до обеда. (Правда, на обед он никогда не опаздывает, дорогу к столу всегда вовремя находит.) Еще у нас есть дикие шмели и пчелы и пискучие жгучие комары, летучие мыши по ночам, квакающие лягушки, грибы под березами и вредный ежик. Он всю ночь деловито шуршит и недовольно фыркает под полом нашего временного домика, над которым всякий раз после дневного солнца висит задумчивая ночная луна.
Наш домик – это уютный строительный вагончик со сдутыми колесами. Мама говорит: они для того сдулись, чтобы вагончик не увез нас ночью куда-нибудь на край света, нам и здесь хорошо. Конечно, хорошо. Мы так живем уже не первое лето. Дело в том, что для того, чтобы построить нормальный дом, нам всегда чего-нибудь не хватает. Или денег, или времени. Когда у нас появляются вдруг деньги, то у папы на строительство нет времени. А когда появляется время, то у мамы вдруг кончаются деньги.
Но нам наш вагончик здорово нравится. Он довольно милый. У него есть ступеньки. На которых по вечерам очень хорошо помещается вся наша семья. Папа курит, мама романтически вздыхает и хлопает на себе комаров, Алешка что-то сам с собой бормочет, а я сижу молча и смотрю, как над дальним краем леса всплывает луна и как рассекают еще светлое небо суетливые летучие мышки. Своими, как говорит Алешка, «зигами и зугами».
А еще у нас в вагончике есть старый диван из старой квартиры. К которому никто не подходит, все его боятся, потому что стоит на него сесть, как он тут же вопит своими пружинами, как кошка, которой прищемили дверью хвост. На этом вредном диване может спать только папа: он приезжает со своей милицейской-полицейской работы таким усталым, что всегда спит неподвижно на одном боку, и диван его терпит. А наша молодая овчарка Грета осторожно обходит диван стороной и на всякий случай рычит на него, как на нахальную ворону. Эта ворона все время караулит возле скворечника рыжую мышку. И страшно каркает во все воронье горло, когда та осторожно высовывает из домика свою мордочку.
Мы с Алешкой спим на потолке, который мама красиво называет антресолью. С торца этой чердачной антресоли есть небольшое окошко, которое нам частенько служит дверью. Снаружи мы приставили садовую лестницу (штормтрап – называет ее папа), и наши родители частенько не знают, куда мы уходим и когда приходим. Очень удобное приспособление, которое облегчает наши взаимоотношения. Никаких «где вы шлялись до полуночи?» или «куда пропали с восходом солнца?».
Еще из полезных приспособлений у нас есть надувные матрасы, запас конфет в красивой новогодней коробке и папин бинокль, который ему подарили в Германии за то, что он поймал там у них какого-то международного жулика. Это главная папина работа. Он служит полковником в Интерполе и борется с преступностью во всем мире. Папа часто ездит по разным странам. Мы с ним даже побывали на диких островах Тихого океана, где скрывался от правосудия один негодяй. А Лешка два раза ездил с папой в Англию, где получил Диплом Шерлока Холмса как лучший юный сыщик. Впрочем, об этом я уже сто раз рассказывал.
Наш чердак – классный наблюдательный пункт. Когда нам нечего делать, у нас весь поселок как жучок на ладони. Все видно – кто куда бежит и кто чем занимается. Вот дед Строганов несет на плече две доски. Доски пружинят, качаются, и дед приседает им в такт. Будто танцует на ходу. Вот тетя Клава подоила свою пеструю Майку и разбавляет молоко водой из колодца, прежде чем нести его нашим соседям-дачникам. Вот тетя Зина, наша московская соседка, развешивает стираное белье на веревках и смотрит в нашу сторону. Она все лето печет пироги и стирает белье. Она очень хочет показать нашему папе, какая она хорошая хозяйка. Не то что наша красивая мама. Тетя Зина еще в третьем классе влюбилась в нашего папу, который учился тогда в седьмом классе, и хотела выйти за него замуж после школы. Но папа женился после школы на маме. И уже много лет тетя Зина старается показать, как он ошибся. Что она печет прекрасные пироги и красиво стирает белье. В папин бинокль все это видно: и красивые пироги, и прекрасные занавески и скатерти. Тетя Зина даже сумела стать нашей соседкой в этом дачном поселке, чтобы и здесь покорять нашего папу. Она очень настойчивая, но никак не поймет, что у нее нет никаких шансов. Потому что для нашего папы никого нет лучше нашей мамы. Ну и нас с Алешкой.
И еще на нашем чердаке есть свеча в подсвечнике и коробка спичек. Потому что электричество в поселке очень неустойчивое. Его иногда отключают. Перед дождем, во время дождя и после него. Иногда утром, иногда днем, а бывает и вечером. И тогда мы сидим при свечах и старой керосиновой лампе.
И вот в один такой мирный вечер что-то началось, чего мы еще не знали. Никто из нас не знал, кроме Алешки. Да и он только чувствовал какую-то возможную пакость.
Мы сидели возле окна при лампе и свечах. В окошко стучались ночные бабочки, за окошком мягко, как осторожная кошка, подкрадывалась летняя ночь. Папа прятался за газетой, пытаясь читать ее при слабом свете. А мамино лицо в этом свете казалось старинным портретом. Не зря наша мама – самая красивая в нашем микрорайоне и в нашем дачном поселке. И не зря Алешка как-то пошутил: «Дим, а наш папа – молодец, скажи! Такую клевую маму нам выбрал». На что мама тут же ответила: «Это я вам такого клевого папу выбрала!» «Обои хороши, – буркнул Алешка. – Стопудово».
Значит, было так… Папа дремал, прячась за газетой, я любовался потеками воска на свече, Алешка листал какую-то книгу и недовольно ворчал, а наша красивая мама романтически вздыхала:
– Как хорошо! Телевизора нет, вся семья в сборе, злобные комары гибнут возле лампы… – Для мамы комары страшнее лягушек. Она говорит: «Лягушки тоже противные, но они хоть не кусаются». – Соловьи поют…
– Пап, – вдруг врезался Алешка, – ты в Германии был?
– Сто раз. – Папа с удовольствием сложил газету. – А что?
– Там соловьи водятся?
– Сколько хочешь. Сто штук.
– А они там на каком языке поют? На германском?
– Алексей! – очнулась от мечтаний мама. – Все соловьи поют одинаково, по-соловьиному. Хоть сто раз.
– Да, – сказал папа, – язык искусства интернационален, – и опять спрятался за газету.
– Переведи, – попросил Алешка, но перевода не дождался. – По-вашему выходит, что и собаки одинаково лают, да?
При этих словах наша Грета подобралась поближе. И слушать стала повнимательнее. Переводя свои умные глаза от одного к другому. Кто бы у нас о чем ни спорил, она всегда стоит на стороне Алешки. Тем более что тут он опять оказался прав.
– Мам, – спросил он, – как наши русские собаки лают?
– Гав-гав! – сердито сказала мама.
Папа тут же с интересом вынырнул из-за газеты:
– Здорово! Очень похоже. А ну-ка еще разок.
Мама еще разок гавкнула и зарычала. Грета на всякий случай отошла к двери, а папа схватил газету и немного отодвинулся.
– Браво! – сказал он. – Может, ты еще и кусаешься?
Обидеться мама не успела, потому что Алешка тут же спросил:
– А ты по-английски гавкать не умеешь?
Мама немного растерялась:
– Мы это не проходили.
– А мы проходим, – вздохнул Алешка и протянул ей книгу. – Домашка. Сама посмотри.
– Домашка? – удивился папа. – Это домашняя кошка? – И он на всякий случай осмотрелся.
– Домашка, – перевела мама, – это домашнее задание.
Сейчас я объясню. Наша школа стала теперь гимназией «с эстетическим уклоном». Мы теперь чаще ходим в музеи, чем, например, на стадион. И с самых ранних классов у нас ввели иностранные языки – кому как повезет. Алешке достался английский. И особых успехов он в нем не делал.
– Оболенский, – сказала ему перед каникулами их молоденькая учителка, – тебе должно быть стыдно. Ты столько раз был в Англии, но ничему не научился.
Это правда. По-английски наш Алешка знает лишь: «йес», «ноу» и «фейсом об тейбл». Но он не стал оправдываться. Не стал говорить, что в старой доброй Англии он не язык изучал, а изгонял из старинного замка всякие криминальные привидения.
Так или иначе, но он получил на лето «домашку» – книгу сказок на английском языке с наказом прочитать и перевести ее до сентября.
– Смотри, смотри, – сказал Лешка маме, – как собака по-английски лает. У нас «гав-гав», а у них?
– «Боу-воу», – послушно пролаяла мама. А Грета тут же завиляла хвостом. Ей понравился иностранный акцент.
– Полай еще по-английски, – попросил папа. – Что-то слышится родное…
Но тут вдруг дали свет, и мама не стала лаять по-английски, а прогнала нас спать.
– Завтра полаем, – пообещала она. – Все вместе.
– Лех, – спросил я на нашем чердаке, пригревшись под одеялом, – а зачем ты этот разговор затеял? – Я знаю, что Лешка никогда просто так «не подбрасывает дрова в печку».
– Узнаешь, – сонно пробормотал он. – Матрас ты надувал? Плохо надул, завтра поддуешь. До утреннего восхода солнца после вечернего заката, – и засопел по-детски. С английским акцентом.
А утро началось как обычно. Будто ничего еще не случилось.
За рекой, в деревне со смешным названием Пеньки, заголосили местные петухи. Зарычал трактор дяди Юры. Защелкал клювом аист на заброшенной водокачке. Весело залаял под окном сторожевой овчар Грей. Значит, они с дядей Кузей сдали свой ночной пост по охране краеведческого музея в соседнем поселке; дядя Кузя лег спать, а Грей примчался к нашей Грете, он хорошо в музее выспался.
Грей прибегает под наши окна с первым лучом солнца на небосклоне дачных участков. У него с Гретой трогательная дружба. Грей ничего для нее не жалеет. И каждое утро приносит ей все свои любимые игрушки: дырявый мячик, пластиковую бутылку из-под воды, чей-то ботинок и звонкую крышку от кастрюли.
На его веселый утренний лай наша Грета бухает в дверь тяжелыми лапами и вылетает наружу. И там начинается утренняя разминка. С берез срываются в панике мирные птицы, рыжая мышка стремительно взлетает по стволу и скрывается в скворечнике, рассыпаются во все стороны лягушки, и замирает под полом ежик.
Потом собаки сбегают на старое болото. Это классное место, они нас с Алешкой туда водили. Болото все высохло, только стоят шелестящие камыши, тростник и всякая сухая осока. Это все так шуршит, что просто прелесть там бегать. Но в самой середине болота есть очень опасное место – изумрудная такая поляночка, вся в веселой заманчивой траве. Так и хочется на ней поваляться. Но лучше не надо. Алешка туда было сунулся, но Грета схватила его сзади за штаны и оттащила на сухое место.
– Ты что? – возмутился на нее Алешка, а Грета помахала ему хвостиком.
Тогда он подобрал подходящий комок земли и зашвырнул его на эту заманчивую полянку. Комок плюхнулся, булькнул и исчез – трясина. Собаки подпрыгнули и злобно гавкнули.
…В общем, утро у нас начинается рано и весело. Поэтому мы с Алешкой сразу скатываемся со своего антресольного потолка, берем удочки и идем на пруд – все равно наши собаки спать уже не дадут.
Но маме они спать не мешают. Мама говорит:
– Мне так прекрасно и спокойно спится, когда они звонко колотят лапами по кастрюльной крышке.
Мы понимаем: хорошо спать под охраной двух дружных здоровенных овчарок. Которые – с любовью к нам и с недоверием к чужим.
В общем, собаки звонко лают, петухи задиристо поют, трактор рычит, мама крепко спит, а мы идем на пруд. День начинается прекрасно: росная трава, птичья звень, ранняя прохлада.
А на пруду, как говорит Алешка, все для нас уже готово. Из-за дальнего леса в своем розовом свете поднимается солнце в чистое синее небо. Кусочек луны торопится скрыться от его лучей. Стремительным пунктиром над гладкой водой пруда мечутся ласточки, иногда касаясь воды и оставляя на ней разбегающиеся круги. Они легонько колеблют отражение береговых берез и чуть покачивают наши поплавки. Над всей округой – хоровой лягушачий квак. Висят над травинками лупоглазые стрекозы. И начинается клев…
Мне иногда кажется, что у нашего Алешки не два, а десять глаз. Не два уха, а восемь ушей. Все видит и все слышит.
– Ди-и-им! Ка-а-кой плавунец! Больше воробья! Ди-и-им! Какая стрекоза! Чуть поплавок не потопила! Дим, ласточка кузнечика в воду уронила, а карась его сразу съел. Дим, какое облако! На белого лебедя похоже. – Я вглядываюсь: ничего общего с белым лебедем, кривуля какая-то. Алешка объясняет: – Это когда он был гадким утенком. – И снова: – Дим, у Петрухиных петух охрип – доорался. Тетя Зина стиральную машину включила – пироги стирает… То есть ковры печет.
Все видит, все слышит и тем не менее выдергивает одного за другим увесистых золотых карасей. Мне за ним не угнаться.
Кстати, Алешка ловит их только на хлеб. Никогда не насадит на крючок ни червяка, ни кузнечика.
– Мне их жалко, – говорит он.
– А карасей тебе не жалко?
– Караси-то съедобные.
Логика. Особая, Лешкина.
…Вскоре утренняя прохлада потихоньку растворяется, солнышко начинает припекать. Клев становится все ленивее и реже. И тут за прудом дед Строганов включает дисковую пилу. Она визжит на всю округу. Караси прячутся на дно, в глубокий ил, ласточки взмывают в небо, смолкают лягушки и петухи.
После пилы воет электрорубанок. Потом бухает тяжелый молоток… Вот уже которое лето дед Строганов с утра и до вечера гоняет пилу и рубанок. Пилит, пилит, пилит… Строгает, строгает и строгает. Еще и колотит. За это время из этого материала можно было бы построить еще один поселок. Но дед Строганов ничего не построил. Он даже гнилой штакетник перед своим домом не заменил. Куда исчезают напиленные и настроганные доски – для нас большая загадка.
Правда, мы заметили, что время от времени к его сараю подъезжает задним ходом крытый фургон. Вплотную к воротам. Начинается стук-перестук, негромкий говор – идет погрузка. Потом грузчики наглухо закрывают задние дверцы фургона и что-то в нем увозят.
В конце концов мы узнали, что именно. Но лучше бы не узнавали!..
…Утренняя рыбалка заканчивается обычно так: приходит рыжий флягинский кот и копилочкой садится возле ведерка с нашим уловом. Пока мы сматываем удочки, он сидит смирно и жмурится на отражение солнца в зеркале пруда – усыпляет нашу бдительность. Потом одним ударом лапы опрокидывает ведерко, выхватывает из кучки выплеснувшихся в траву карасей самого крупного и удирает с добычей.
Мы собираем рыбу, и тут прибегают собаки звать нас к завтраку. Они уже наигрались, набегались по болоту. Глаза веселые, ушки торчком, розовые языки по колено. Вся шкура в каких-то семенах и разит неизвестной пахучей болотной травой. От которой они сами без конца чихают.
А мама в это время ждет нас и разбирается с дядей Кузей, охранником музея. Вообще-то он никакой не Кузя, его фамилия Кузнецов, но все его почему-то зовут Кузей. Он раньше служил в милиции проводником служебной собаки. Потом их обоих ранили, а когда они выздоровели, то их отправили на пенсию. И сейчас дядя Кузя с Греем подрабатывают: охраняют по ночам местный музей. Они совсем оправились, только дядя Кузя слегка покашливает, а Грей слегка прихрамывает.
И вот стоит дядя Кузя возле нашей мамы босиком и спрашивает:
– Соседка, к вам мой ботинок случайно не забрел?
– С белым шнурком? Забрел, вон под окошком прячется. Грей притащил.
– Вот вредитель, – шутливо сердится дядя Кузя, – он для вашей Греты ничего не жалеет. Все свое ей перетаскал, теперь за мое принялся! Как заявится, строго скажите ему, чтоб домой шел.
– В угол поставите? – улыбнулась мама.
– Без обеда оставлю, – улыбнулся дядя Кузя.
Когда мы шли с пруда с карасями и собаками, Алешка вдруг опять завел разговор о собачьем лае.
– Дим, скажи, правда же собаки по-всякому лают? Это у них такой язык. Радостно, просительно, грозно, вопросительно, жалобно, тоскливо, да? И вот, Дим, тут один художник…
– Что, тоже лает по-всякому? – не сразу врубился я. – Или кусается?
– Нет, Дим, он картины рисует. И, скажи, ведь каждый художник рисует по-своему, да? Как собака лает.
Вот тут я даже остановился. Что-то почувствовал. И строго, как мама, спросил:
– Алексей! Что ты опять затеял?
– Еще ничего, Дим. Я еще только думаю. Я тебе потом все расскажу. Но еще не скоро. После завтрака.
Когда мы вернулись на нашу как бы дачу, нас уже ждала на столе сковорода, полная яичницы, а у порога стояла миска, полная собачьей каши. Мы с Алешкой дружно навалились прямо на сковородку, а Гретка с Греем дружно зачавкали из общей миски. Хорошая миска, вроде тазика.
– Все, – сказала мама, когда мы вхолостую заскребли вилками по пустой сковороде, а собаки загремели пустой миской, – марш на антресоли досыпать, а ты, Грей, живо домой, сейчас тебе там будет!
Грей еще раз облизнулся, благодарно помахал маме пушистым хвостом, забрал ботинок и нехотя, прихрамывая побрел домой, а мы с Алешкой забрались на свой чердак.
Алешка сразу же схватил бинокль и, не отрываясь от него, стал мне рассказывать про художника, который лает, и про собак, которые рисуют картины.
Правда, он все время прерывал свой рассказ сообщениями обо всех делах в поселке. Вроде того, что тетя Зина повесила сушиться ковры на заборе, дед Строганов потащил в сарай очередную доску, а флягинский рыжий кот все еще доедает нашего карася на крыше сарая и шипит на ворону, которая пытается тоже ухватить кусочек свежей рыбки.
Поэтому я передам Алешкин рассказ своими словами. Потому что с этого рассказа все и началось…