Хотя Карл Роджерс всегда придавал огромное значение аутентичности терапевта (см., напр.: Rogers, 1951, р. 19), до своей статьи 1957 г. о «необходимых и достаточных условиях» он не упоминал об аутентичности как о еще одном терапевтическом условии наряду с эмпатией и принятием. Начиная с 1962 г. он считает аутентичность терапевта наиболее фундаментальным понятием в триаде базовых терапевтических установок и подчеркивает это в своих более поздних работах. Вот как Роджерс определяет аутентичность:
«Подлинность в терапии означает, что во время встречи с клиентом терапевт является самим собой. Не скрываясь за какой-либо маской, он открыто проявляет те чувства и установки, которые возникают у него в данный момент. Таким образом, аутентичность предполагает самоосознание, то есть доступность чувств терапевта для него самого (для его сознания) и способность проживать их, испытывать их в терапевтическом отношении и выражать в общении с клиентом, если они оказываются устойчивыми. Терапевт является самим собой, не отказывается от себя.
Поскольку это понятие зачастую трактуется неверно, необходимо отметить, что оно вовсе не означает, будто терапевт обременяет клиента открытым выражением всех своих переживаний и полностью раскрывает перед ним свое Я. Это понятие означает, что терапевт в самом себе не отрицает ни одного из своих переживаний и готов не скрывать от клиента любые свои устойчивые переживания, существующие в терапевтическом отношении. Оно означает, что терапевт не прячется за маску профессионализма, то есть не принимает заранее исповедальнопрофессиональной установки по отношению к клиенту.
Непросто добиться такой подлинности. Это ставит перед терапевтом трудную задачу осознания потока внутренних переживаний во всей их сложности и изменчивости…» (Rogers, 1966, р. 185).
Из этого определения следует, что подлинность имеет две стороны: внутреннюю и внешнюю. Внутренняя сторона подлинности – это то, в какой степени терапевт осознает или воспринимает все аспекты своих переживаний. Эта сторона подлинности будет называться конгруэнтностью; ей присуща согласованность, выражающаяся в единстве целостностного опыта и его осознания. Внешняя же сторона подлинности предполагает способность терапевта ясно и точно сообщать о своих осознанных восприятиях, установках и переживаниях. Ее можно определить как «прозрачность»: сообщая клиенту о своих личных впечатлениях и переживаниях, терапевт становится «прозрачным» для него. Хотя такое разделение подлинности на два компонента может показаться несколько искусственным, мы считаем его оправданным как в дидактическом, так и в клиническом смысле. В самом деле конгруэнтный терапевт может быть в разной степени прозрачным для клиента в зависимости от стиля своей работы или ориентации; прозрачный терапевт может быть как конгруэнтным, так и в неконгруэнтным (что может сделать его «опасным» терапевтом). Сначала мы рассмотрим понятие конгруэнтности, которому Роджерс придавал большое значение, а затем перейдем к рассмотрению прозрачности.
Почему Роджерс стал придавать такое большое значение конгруэнтности терапевта и даже счел ее наиболее фундаментальной, базовой установкой? Попробуем найти ответ на этот вопрос, шаг за шагом раскрывая понятие конгруэнтности.
Роджерс всегда возражал против представления о терапевте как «пустом экране». Он создал особый тип терапии «лицом к лицу», в процессе которой терапевт глубоко погружается в опыт клиента и, следовательно, минимально обнаруживает себя самого. Тем не менее он прямо и открыто проявляет свою вовлеченность, не пряча своих реальных переживаний за фасадом профессионализма. Он стремится быть самим собой без всякой искусственности или неопределенности. Принимая такую «натуральную», спонтанную установку, клиентоцентрированный терапевт, конечно же, не содействует процессу регрессии и переноса. Роджерс, однако, и не считал этот путь существенным для изменения личности. Гораздо сильнее, нежели психоаналитики, он верил в терапевтическую ценность «реального» отношения между клиентом и терапевтом, видел в нем и другие, более важные преимущества. В таком рабочем отношении терапевт является своего рода моделью: его конгруэнтность поощряет клиента рисковать, чтобы стать самим собой. В соответствии с этим видением Роджерс постепенно пришел к тому, что стал считать конгруэнтность терапевта решающим фактором в установлении доверия в терапии и подчеркивать, что принятие и эмпатия эффективны только тогда, когда они воспринимаются как подлинные и искренние:
«Как я должен вести себя, чтобы другой человек воспринимал меня как безусловно заслуживающего доверия, надежного и последовательного собеседника? Исследования, равно как и терапевтический опыт, показывают, что это чрезвычайно важно. После многих лет работы я понял, какой именно ответ на этот вопрос является для меня наиболее приемлемым и точным. Раньше мне казалось, что если я соблюдаю все внешние условия надежности (выполняю договоренности, уважительно отношусь к конфиденциальности бесед и т. д.) и последовательно держусь одной линии поведения в ходе бесед, то это обеспечит и соответствующее отношение ко мне клиента. Но опыт научил меня, что если, к примеру, я действую в последовательно принимающей манере, тогда как на самом деле чувствую раздражение или скепсис или испытываю еще какие-либо переживания, свидетельствующие о непринятии, то в итоге клиент воспримет меня как непоследовательного и не заслуживающего доверия. Я пришел к убеждению, что для того, чтобы заслужить доверие, совсем не обязательно быть абсолютно последовательным, однако очень важно быть достоверно реальным. Термином «конгруэнтный» я обычно обозначаю определенный способ самопрезентации. Под этим я понимаю следующее: какие бы чувства или установки я ни переживал, они должны пройти через мое сознание. В этот момент я являюсь целостным, или интегрированным, человеком и, таким образом, действительно могу быть тем, кем на самом деле являюсь. Это такая реальность, которую, согласно моему опыту, другие люди воспринимают как достоверную» (Rogers, 1961, р. 50).
Из этого определения следует также, что терапевту необходимо обсуждать свои переживания с клиентом всякий раз, когда они принимают устойчивый характер и становятся помехой для реализации двух других базовых терапевтических установок. Изначально Роджерс рассматривал такие моменты самовыражения в качестве «спасательного круга», последнего средства для преодоления чрезмерной вовлеченности терапевта во внутренний мир клиента. С другой стороны, Джендлин указывает на ту пользу, которую и терапевт, и клиент извлекают из бесстрашной демонстрации собственной «несовершенности»:
«Для терапевта “конгруэнтность” означает, что ему нет необходимости всегда представать в лучшем свете, всегда быть понимающим, мудрым и сильным. Я пришел к выводу, что иногда могу быть довольно бестолковым, поступать неправильно, глупо и оставаться в дураках. Я могу позволить этим моим сторонам стать видимыми, когда они обнаруживаются в ходе терапевтического взаимодействия с клиентом. Будучи самим собой и открыто выражая самого себя, терапевт освобождается от множества условностей и препятствий, позволяя шизофренику (или любому другому клиенту) входить в соприкосновение с другим человеческим существом настолько прямо и непосредственно, насколько это возможно» (Gendlin, 1967a, p. 121–122).
Личное присутствие терапевта должно также проявляться в конкретной методологии его работы, в специфических техниках воздействия, используемых для продвижения и углубления процесса самопознания клиента. При этом важно помнить, что «техника» должна базироваться на лежащей в ее основе терапевтической установке, что за ней должен стоять сам терапевт во всей своей целостности (Kinget, 1959, p. 27) и что его метод работы должен соответствовать его личности. Роджерс «с ужасом» замечал, как у некоторых его учеников отражение чувств выродилось в передразнивание, «деревянную технику», не обусловленную той внутренней установкой, которая исходит из стремления терапевта понять клиента и сверить с ним это понимание (Rogers, 1962, 1986; Bozarth, 1984). Эволюция представлений Роджерса о вкладе терапевта в процесс терапии привела к появлению метатеории, в которой внимание акцентировалось на нескольких базовых установках, а конкретные предписания и формулы интервенций становились их фоном. Джендлин так пишет об этой эволюции:
«Формулы ушли – исчез даже тот наиболее типичный для клиентоцентрированного подхода способ реагирования, который был назван “отражением переживания”. Термин “эмпатия” подразумевает, что мы должны постоянно стремиться понять и ощутить переживание клиента с учетом его собственной внутренней системы отсчета. Сегодня, однако, у терапевта существует довольно широкий диапазон форм поведения, позволяющих отвечать клиенту. Я думаю, что именно нежелательный крен в сторону готовых формул и стереотипных реакций был одной из причин, подтолкнувших Роджерса к приданию “конгруэнтности” терапевта статуса существенного условия терапии» (Gendlin, 1967a, p. 121).
Утверждая исключительную важность аутентичности терапевта, а отчасти и просто не веря в силу техники per se[1], Роджерс ревностно защищал право каждого терапевта на свой индивидуальный стиль и не стремился уложить каждого на прокрустово ложе методологии, не отвечающей его натуре. Либеральность Роджерса в вопросах техники общеизвестна. Вот как он, к примеру, комментирует использование в исследовании больных шизофренией широкого спектра различных терапевтических методов:
«Возможно, наиболее важным результатом этих исследований является подтверждение и развитие идеи, что терапия имеет дело главным образом с взаимоотношением и в меньшей степени – с техниками, теорией или идеологией. Эти исследования лишний раз убедили меня в правильности моих представлений. Именно естественность терапевта во взаимоотношении с клиентом является самым важным элементом терапии. Только в те моменты, когда терапевту удается быть естественным и непринужденным, его действия достигают наибольшего эффекта. Возможно, это своего рода «натренированная человечность» (как предлагает назвать это один наш коллега), но по своей сути это не что иное, как соответствующая данному моменту естественная человеческая реакция терапевта. Именно поэтому разные терапевты совершенно по-разному добиваются хороших результатов. Для одного наиболее эффективным оказывается жесткий, требовательный, не допускающий возражений, оправданий и увиливаний стиль взаимодействия с клиентом, поскольку именно так этот человек наилучшим образом проявляет себя. Для другого терапевта подходит более мягкий и теплый подход, поскольку именно таким человеком этот терапевт и является. Опыт нашего исследования значительно укрепил и расширил мою убежденность в том, что именно тот человек, который способен открываться в определенный момент времени – достигая максимальных для него глубин такой открытости, – и есть эффективный терапевт. Быть может, все остальное не имеет значения» (Rogers, 1967a, p. 185–186).
Далее мы постараемся показать, что из столь уважительного отношения к индивидуальным терапевтическим стилям отнюдь не следует, что открывается зеленый свет для «безоглядного экспериментирования». Внимание к происходящему с клиентом, как и постоянное следование за ходом его переживаний, остается непреложным условием наших терапевтических интервенций.
Конгруэнтность как непременное условие принятия и эмпатии
Рассмотрев конгруэнтность терапевта с точки зрения его «личного присутствия», попытаемся исследовать основное значение данного понятия и обсудить значимость конгруэнтности для терапевтической работы. Прежде всего конгруэнтность требует, чтобы терапевт был в психологическом смысле хорошо развитым и интегрированным, то есть требует высокой степени «целостности» (или «здоровья») и хорошего контакта с самим собой. Это означает, в частности, смелость в признании своих недостатков и слабых мест; спокойное и в определенной мере терпимое принятие своих положительных и отрицательных сторон; способность открыто и без оправданий принимать свою внутреннюю жизнь, быть в контакте с ней. Терапевт должен обладать цельной идентичностью и достаточно сильным ощущением собственной компетентности; личной эффективностью в близких и интимных отношениях, не искаженной влияниями со стороны своих собственных проблем. Сильное Эго и хорошее знание себя можно назвать двумя краеугольными камнями конгруэнтного способа бытия (см., напр.: McConnaughy, 1987).
Конгруэнтность и принятие связаны между собой: нельзя быть открытым опыту клиента, если нет открытости своему собственному опыту. А без открытости не может быть и эмпатии. В этом смысле конгруэнтность является «верхним пределом» способности терапевта к эмпатии (Barrett-Lennard, 1962, p. 4). Иначе говоря, терапевт никогда не сможет продвинуть клиента дальше того пункта, в котором находится он сам как человек.
Неконгруэнтность
Значение конгруэнтного отношения особенно заметно тогда, когда его не хватает, то есть когда терапевт занимает защитную (неконгруэнтную) позицию. Иногда наши личные трудности не позволяют опыту клиента проявиться во всей его полноте таким, каков он есть. Жизненные проблемы, с которыми мы еще не сталкивались, личные потребности и желания, проявляющиеся в процессе терапии, наши уязвимые места и белые пятна – все это может вызвать у нас ощущение угрозы и не позволяет спокойно следить за определенными фрагментами опыта нашего клиента (Tiedemann, 1975). Эмпатизировать внутреннему миру другого человека, ценности которого значительно отличаются от наших собственных, интенсивному переживанию счастья, позволять появляться чувствам бессилия и безнадежности, открыто взаимодействовать с сильными позитивными или негативными чувствами клиента к нам самим – все это нелегко. Если мы чувствуем угрозу своей безопасности, то все наши силы и внимание уйдут на поддержание собственного душевного равновесия, и мы будем препятствовать клиенту в его углубленном самоисследовании, либо слишком отдаляясь от него, либо теряя себя в переживаниях другого. Вот что говорит об этом Роджерс:
«Могу ли я быть достаточно сильным как человек, чтобы существовать отдельно от другого? Могу ли я уважать свои собственные переживания и нужды в той же степени, как и его? Могу ли я владеть своими переживаниями и, если это необходимо, выражать их как принадлежащие мне и существующие отдельно от его переживаний? Достаточно ли силен я в своей обособленности, чтобы не оказаться подавленным его депрессией, не испугаться его страхов, не быть поглощенным его зависимостью? Достаточно ли сил у моего внутреннего Я, чтобы понять, что меня не разрушит его гнев, маскирующий его потребность в зависимости, и не поработит его любовь, но что я с моими собственными чувствами и правами существую отдельно от него? Лишь тогда, когда я свободно ощущаю в себе отдельного человека, я могу гораздо глубже понять и принять другого, потому что не боюсь потерять себя самого» (Rogers, 1961, p. 52).
Все это означает, что мы как терапевты нуждаемся в строгих границах Эго. Немаловажным профессиональным качеством терапевта является буквально железная выдержка (Cluckers, 1989): подчас мы должны, что называется, голыми руками таскать каштаны из огня; иметь дело с бурными эмоциональными переживаниями и не быть захваченными ими; сталкиваться то с восхвалениями, то с уничижительной критикой клиента в свой адрес; конструктивно работать с проявлениями любви и ненависти, не обращаясь при этом к отреагированию; и, кроме того, быть толерантными к амбивалентности. Эмпатическая сопричастность миру другого человека подразумевает и своеобразное временное «вынесение за скобки» своего собственного мира, и «риск» того, что тесный контакт с кем-то не таким, как мы, изменит нас самих. Гораздо легче отважиться на то, чтобы оказаться в таком «лишенном Эго состоянии» (Vanaеrschot, 1990) тогда, когда ощущаешь себя достаточно отдельным человеком с хорошо определенной личностной структурой и внутренним ядром. Наконец, обратим внимание на последний аспект, требующий от терапевта определенных сил, – на тот факт, что исповедь клиента может вызвать у терапевта невольное сравнение в той степени, в которой она затронет скрытые проблемы, существующие в нем самом. Ромбо видит причину такого сравнения в родстве между клиентом и терапевтом в том смысле, что оба они «являются человеческими существами». Он пишет:
«Вследствие такого родства не только я держу зеркало перед клиентом (хотя я считаю термин “отзеркаливание” неудачным), но и он держит зеркало передо мной, давая мне возможность увидеть, что я собой представляю, что чувствую и испытываю. При этом могут быть затронуты и вынесены на поверхность скрытые аспекты меня самого, которые я едва осознаю, а то и вовсе не осознаю в своей собственной жизни. Как следствие в ходе терапии я то и дело сравниваю клиента с самим собой и оказываюсь вынужденным задавать вопросы самому себе. Нечто происходит не только с клиентом, но и с терапевтом. Мы оказываемся в одной лодке как в жизни, так и в терапии» (Rombauts, 1984, p. 172).
Конгруэнтность и эмпатия
Как мы видели выше, отсутствие конгруэнтности подрывает работу терапевта. Возможно, значение конгруэнтности нам удастся более ярко проиллюстрировать с позитивной точки зрения или, во всяком случае, привлечь внимание к некоторым, еще не обсуждавшимся аспектам конгруэнтности, которые напрямую связаны с качеством эмпатических интервенций. Высокая степень конгруэнтности терапевта, безусловно, придает этим интервенциям оттенок его личности, так что клиент не воспринимает их как ходульные технические приемы. Клиент в таких случаях чувствует, что терапевт стремится понять его исходя из собственного, глубоко укоренившегося в нем опыта. Терапевт не просто резюмирует сказанное клиентом – он рассуждает о том, что его задело в его рассуждениях, какие чувства они в нем пробудили, о том, что он, может быть, не совсем понял, но хотел бы понять, и т. д. Хотя терапевт, по сути дела, сфокусирован на внутреннем мире клиента, понимание этого мира всегда является личным в том смысле, что интервенции терапевта берут начало в его собственном опыте, возникающем в связи с тем, что говорит ему клиент. Иногда (и, по-моему, крайне редко) это приводит к тому, что терапевт вскользь ссылается на свой собственный опыт – не для того, естественно, чтобы рассказать о себе или привлечь к себе внимание, а для того, чтобы дать клиенту знать, что он был понят. Вероятно, эту персонализированную форму эмпатии лучше всего проиллюстрируют два фрагмента стенограммы терапевтической сессии с «молчаливым юношей», где Роджерс пытается разделить переживания безнадежности и отверженности, испытываемые Брауном (обратите особое внимание на интервенции терапевта, отмеченные звездочкой).
К1: Я хочу только одного – убежать и умереть.
Т1: М-гм, м-гм, м-гм. Наверное, вы хотите сбежать не куда-либо конкретно. Вы просто хотите уйти отсюда, забиться в какой-нибудь угол и умереть, да?
(Молчание продолжительностью около 30 секунд)
*Т2: Мне кажется… насколько я могу вникнуть… в глубину вашего чувства, как я его испытываю. мне представляется. образ некоего. э-э. раненого зверя, который хочет уползти куда-то и умереть. Это кажется похожим на ваше чувство – просто убежать отсюда и. и пропасть. Сгинуть. Не существовать.
(Молчание длительностью около 1 минуты)
К2: (едва слышно): Весь день вчера и все утро сегодня я хотел быть мертвым. Я даже молился ночью, чтобы умереть.
*Т3: По-моему, я понял, каково это для вас: два дня вы хотели только одного – быть мертвым, и вы даже молились, чтобы умереть, – мне кажется, что жить для вас настолько невыносимо, что вы хотели только одного – не жить больше.
…
К1: Я никому не нужен, я ни на что не гожусь, так зачем же мне жить?
Т2: М-гм. Вы чувствуете: «Я совсем не нужен ни одной живой душе – так почему я должен жить дальше?» (Молчание на протяжении 21 секунды)
*Т3: Мне кажется (если я ошибаюсь, вы можете меня поправить). вы чувствуете нечто подобное: «Я старался быть хорошим в чем-то, пока это еще волновало его. Я действительно старался. А сейчас – раз я ему не нужен, раз он считает, что я никуда не гожусь, – это доказывает, что я никому не нужен». Скажите, вы испытываете. ух. что-то вроде этого?
К2: Да, ну и другие мне говорили то же самое.
Т4: Ага. М-гм. Понимаю. И вы чувствуете, что, если верить другим, – тому, что сказали несколько других людей, вы ни на что не годитесь и никому не нужны.
(Молчание длительностью 3 минуты 40 секунд)
*Т5: Не знаю, поможет это или нет, но я бы хотел об этом сказать: думаю, я достаточно хорошо вас понял. Это похоже на чувство, словно вы просто ни к черту никому не нужны. Дело в том, что когда-то… я сам чувствовал то же самое. И я знаю, это действительно может быть очень тяжело. (Комментарий: это был самый необычный для меня ответ. Просто я почувствовал, что хочу поделиться с ним своим опытом, чтобы он понял, что не одинок). (Rogers, 1967b, p. 407–409.)
Глубокая эмпатия – это всегда «слушание третьим ухом»; важнейшие элементы такого слушания – способность обращаться к глубинным уровням своих собственных чувств и умение представлять, что ты сам будешь чувствовать в ситуации, сходной с той, о которой рассказывает клиент. Роджерс (Rogers, 1970) описывает, как он постепенно развивал в себе доверие к глубинным уровням собственной интуиции:
«Я доверяю своим чувствам, словам, импульсам, фантазиям, возникающим во мне. Так мне удается использовать не только мое сознательное Я, но и некоторые возможности всего своего организма. Например: “Внезапно у меня возникла фантазия, что вы принцесса и что вам бы понравилось, если бы мы все оказались вашими подданными”. Или: “Мне пришло в голову, будто вы одновременно и судья, и обвиняемый, и вот вы строго говорите себе: “В любом случае ты – виновен!”»
Джендлин тоже писал об эмпатической интуиции терапевта, которая опирается и на поток его собственных мыслей и чувств, и на происходящее с клиентом. С ее помощью терапевт пытается вникнуть в то, что говорит клиент:
«Пациент получает гораздо больше пользы от разговора с внимательным и отзывчивым слушателем, даже если тот не говорит ничего “терапевтического”. Простой разговор о больничной пище, событиях недели, поведении других людей, мелких досадах и огорчениях – и никакого копания!
Я становлюсь тем, кто выражает чувства и ощущает значения. “Вот ведь как оно бывает…”– говорю я; или: “Ну и ну, и им даже все равно, что вы думаете об этом”; или: “Я догадываюсь, что это оставляет после себя чувство беспомощности, не так ли?”; или: “Еще бы, это и меня свело бы с ума”; или: “Должно быть, досадно, что он так и не побеспокоился о вас”; или: “Не знаю, конечно, но меня интересует, хотели ли вы на самом деле разозлиться, но, может быть, вы просто не отваживаетесь на это?”; или: “Мне кажется, вы смогли бы расплакаться от этого, если бы только позволили себе плакать”» (Gendlin, 1967b, р. 398).
Все эти примеры призваны показать, что конгруэнтность и эмпатия не противостоят друг другу. Напротив, проявления эмпатии всегда имплицитно предполагают собственную конгруэнтность терапевта: мы все понимаем друг друга через самих себя – благодаря родству, существующему между людьми как человеческими существами (см.: Vanaerschot, 1990). До сих пор мы обсуждали значение конгруэнтности главным образом в контексте принятия и эмпатии по отношению к внутреннему миру клиента, пренебрегая межличностными отношениями здесь-и-теперь. Однако столь же важным аспектом терапевтического процесса является эмпатия по отношению к тому, что происходит между терапевтом и клиентом. Характер таких взаимоотношений формируется каждым участником процесса. И в этом – а быть может, особенно в этом – конгруэнтность терапевта является решающим фактором. Действительно, она функционирует здесь как своего рода «барометр взаимодействий» для всего того, что происходит в терапевтическом отношении. Мы обсудим этот аспект позже в рубрике «Прозрачность».
Значение конгруэнтности для профессиональной подготовки и практики терапевтов
Личностная зрелость и связанные с ней базовые клинические способности могут считаться основным инструментом терапевта в клиентоцентрированной терапии. В этом отношении мы разделяем взгляды психоаналитиков. Поэтому не следует удивляться тому, что в нашей профессиональной подготовке особое внимание уделяется личностному развитию будущих терапевтов. Конечно, речь не идет о «прямом обучении» терапевтов конгруэнтности. Скорее можно говорить о нефорсированной и недирективной личной терапии и персонализированной супервизии, в которых личности будущих терапевтов уделяется не меньшее внимание, чем личности клиента. По мере продвижения их в личной «обучающей» терапии я настоятельно рекомендую им участие в интенсивной долговременной групповой терапии. Действительно, групповая работа лучше, чем индивидуальная, позволяет участнику группы наблюдать характер своих собственных межличностных взаимодействий, крайне важных для терапевтической работы (см. также: Bolten, 1990). Индивидуальная терапия, проводящаяся параллельно групповой, остается весьма желательной, однако на этом этапе для кого-то из обучающихся она может быть и несущественной.
Стремление работать над развитием собственной личности должно рассматриваться как «задача на всю жизнь», а не ограничиваться лишь периодом обучения. Поэтому весьма желательными представляются регулярные интервизии терапевтической работы как в кругу коллег, работающих в одной команде, так и коллегами со стороны. Однако оказаться в столь уязвимой позиции весьма рискованно, поэтому необходимо создание достаточно безопасной атмосферы. В более широком смысле мы как терапевты должны внимательно относиться к самим себе и отслеживать любые признаки перегруженности, одиночества, отчуждения и застревания на собственных личностных проблемах. Когда нам самим чего-то не хватает, будет ли у нас достаточно энергии для того, чтобы со спокойствием духа обратиться к нашему клиенту? Как избежать этих тупиков? «Забота» о своих личных отношениях, периодическое и своевременное (пока еще не стало слишком поздно) прохождение личной терапии, уменьшение рабочей нагрузки и высвобождение времени, чтобы побыть с самим собой, – все это, помимо традиционной супервизии, может оказаться очень полезным. В исключительных случаях может быть показан перенос установленного времени встречи с клиентом. Кроме этого, нужно специально «готовиться» к такой встрече. Вот что пишет об этом Ромбо:
«Представляется важным, что в ходе непосредственной подготовки встречи с клиентом я прекращаю – хотя бы за несколько минут перед сессией – все мои другие дела. Я пытаюсь, насколько возможно, выйти за пределы собственного внутреннего мира и позволить своим заботам и беспокойству уйти на задний план. Мысленно я стараюсь также сконцентрироваться на своем клиенте, например, вспоминая нашу последнюю встречу, а в более общем смысле – позволяя ему как бы предстать передо мной вместе со всеми теми воспоминаниями и чувствами, которые он вызывает во мне. Говоря словами Джендлина, я обращаюсь к “прочувствованному ощущению” клиента, которое живет во мне.
Таким способом я пытаюсь повысить свою восприимчивость к переживаниям клиента и устранить, насколько возможно, любой дефицит открытости, который я могу ощущать в себе. Однако, даже если я не сумел это сделать, нескольких первых мгновений сессии бывает достаточно, чтобы создать большую открытость, причем не только по отношению к моему клиенту, но также и к самому себе. Таким образом, имеет место следующее взаимодействие: состояние основополагающей открытости моего внутреннего мира представляет собой ту питательную почву, на которой укрепляется мой контакт с клиентом; одновременно этот контакт, эта терапевтическая вовлеченность крайне повышает качество открытости моего внутреннего мира» (Rombauts, 1984, p. 170).
Все это может создать впечатление, будто терапевт обязан быть этаким «сверхчеловеком». Но не это имели в виду Роджерс и его коллеги. В действительности тот, кто хочет стать терапевтом, должен быть готов на протяжении всей жизни уделять значительное внимание своему внутреннему миру и своей манере устанавливать отношения с другими людьми. Вообще говоря, желающий стать терапевтом должен быть также достаточно сильным человеком. Это, однако, не означает, что у него не бывает проблем, которые время от времени могут сильно обостряться. Важно не избегать этих проблем, иметь мужество анализировать их, воспринимать критику со стороны, учиться видеть, как ваши собственные проблемы вмешиваются в вашу терапевтическую работу, и делать все необходимое, чтобы изменить положение к лучшему. Кроме того, важно понимать и принимать границы своих возможностей: конечно же, никто из нас не в состоянии плодотворно работать со всеми типами клиентов. Можно пытаться как-то изменить эти границы, но познание и признание их является немаловажной задачей профессиональной подготовки и последующей практики терапевта.
И в заключение я хочу отметить следующее: в литературе по клиентоцентрированной терапии мало говорится о конкретных формах проявления неконгруэнтности. Поскольку клиентоцентрированная терапия относится к процессуально-ориентированным формам терапии, в ней в основном акцентируются формальные признаки неконгруэнтности. Мы можем видеть это, например, в следующем определении неконгруэнтности, данном Барретт-Леннардом:
«Прямые свидетельства отсутствия конгруэнтности включают, например, несогласованность между тем, что говорит человек, и тем, что выражается его экспрессией, жестами или тоном голоса. Признаки дискомфорта, напряжения или тревожности являются менее явным, но столь же важным свидетельством недостатка конгруэнтности. Они означают, что в данный момент человек не может свободно и открыто осознавать некоторые аспекты своего опыта, не обладает достаточной целостностью и в определенной степени неконгруэнтен» (Barrett-Lennard, 1962, p. 4).
Однако в психоаналитической литературе основное внимание уделяется многообразному содержанию «реакций контрпереноса» и их психогенным основаниям. (Заинтересованного читателя мы отсылаем к следующим публикациям: Glover, 1955; Groen, 1978; Menninger, 1958; Racker, 1957; Winnicott, 1949.)
В начале этой статьи я описал прозрачность как внешний слой аутентичности – это ясное и открытое выражение терапевтом своего собственного опыта. Однако следует иметь в виду, что клиентоцентрированный терапевт достаточно прозрачен для своего клиента и без такого явного «самораскрытия» перед ним и что различие, которое мы проводим между конгруэнтностью и прозрачностью, не является абсолютным. Наши клиенты познают нас благодаря тому, что мы делаем и чего не делаем во время терапевтических сессий как на вербальном, так и на невербальном уровне. Это особенно характерно для клиентоцентрированной терапии, где рабочее терапевтическое отношение явно окрашено личной вовлеченностью терапевта в общение с клиентом на основе всего того, что испытывает терапевт в данный момент; это и позволяет клиенту узнавать терапевта как человека. Иначе говоря, мы никогда не можем быть для клиента «пустым экраном». Каждый терапевт вызывает у своих клиентов различные чувства, и это, видимо, является важнейшим элементом успеха или неудачи терапии. Каковы бы ни были конкретные техники или интервенции терапевта, самое важное для клиента состоит в том, встретил ли он такого терапевта, чья личность и способ бытия-в-ми-ре позволяют ему выйти именно на тот уровень, который соответствует действительным проблемам клиента. Этот аспект терапии нам почти не подконтролен, и все исследования, выполнявшиеся в надежде выработать рекомендации для его практического применения, не дают нам почти никакой полезной информации.
Что же касается средств самовыражения терапевта в узком смысле слова, то показательно, с каким трудом они вводятся и принимаются в процессе развития клиентоцентрированной терапии. Это не должно нас удивлять. В самом деле, к специфическим исходным посылкам клиентоцентрированной терапии относится положение, что терапевт следует за клиентом в рамках системы его ценностей. Однако между 1955 и 1962 годами этот принцип стал более вариативным. Клиентоцентрированная терапия эволюционировала из «недирективной» в «икспириентальную[2]», и это дало терапевту возможность привносить в терапию что-то из своей собственной системы ценностей, пока это не мешало ему держаться в русле переживаний и опыта клиента (Gendlin, 1970). Именно таков был контекст, в котором стали приемлемыми экспрессивные интервенции самого терапевта. Таким образом, мы имеем здесь дело с интервенциями, начинающимися в собственной системе ценностей терапевта. Подобное происходит, например, в случаях интерпретаций, конфронтаций и использования тех или иных техник. Мало-помалу выражение терапевтом собственных переживаний перестало быть только средством оказания «необходимой помощи» в тех случаях, когда терапевт больше не мог искренне принимать клиента и сопереживать ему, а стало рассматриваться как позитивный потенциал углубления терапевтического процесса. Чувства, испытываемые терапевтом в контакте с клиентом, стали теперь считаться ценным и потенциально полезным материалом для его исследования себя и своих способов построения взаимоотношений с другими людьми (исчерпывающий анализ развития представлений Роджерса по данному вопросу см.: Van Balen, 1990). Кроме того, Роджерс приписывает также прозрачности терапевта и более общую моделирующую функцию.
«Клиенту, да и любому человеку вообще, не так-то легко вверять кому-либо свои самые сокровенные чувства. Выведенному из равновесия, расстроенному человеку еще труднее поделиться с терапевтом своими самыми глубокими и тревожными переживаниями. Искренность терапевта – один из тех элементов в терапевтическом отношении, которые снижают возможные риск и откровения и делают его менее опасным» (Rogers, 1966, р. 185–186).
По-видимому, главную роль в этой эволюции сыграли три фактора. В первую очередь следует сказать об исследовании больных шизофренией, которое Роджерс и его коллеги проводили между 1958 и 1964 годами. Для этой группы очень замкнутых пациентов «классическая» терапевтическая интервенция – «отражение переживаний» – была явно недостаточна: в общем-то зачастую отражать было почти нечего. Пытаясь установить контакт с пациентами, клиентоцентрированные терапевты научились использовать альтернативный ресурс помощи – свои собственные переживания, возникающие здесь-и-теперь:
«Даже если клиент никак не реагирует и ничего не выражает, внутренний мир терапевта в данное время вовсе не пуст. Каждую секунду у него возникает множество разнообразных переживаний и впечатлений. Большинство из них касаются клиента и того, что происходит в настоящий момент. Терапевту нет необходимости сидеть и пассивно ждать, пока клиент выразит что-нибудь личное или значимое для терапии. Вместо этого он может обратиться к своим собственным переживаниям и обнаружить в них неиссякаемый источник, черпая из которого, он может инициировать, углублять и поддерживать терапевтические отношения даже с самым незаинтересованным, молчаливым или экстернализованным клиентом» (Gendlin, 1967a, р. 121).
Кроме того, для признания значимости внутреннего мира терапевта важную роль сыграли контакты с представителями экзистенциальной психотерапии, такими, как Роло Мэй и Карл Витакер, критиковавшими роджерианцев за недооценку вклада терапевта в терапевтические отношения, стремление оставаться в тени клиента как его alter ego[3] и почти не проявлять себя в качестве реального другого человека, обладающего собственной личной идентичностью.
Вот как, к примеру, Витакер прокомментировал выдержки из стенограмм сессий клиентоцентрированных терапевтов с больными шизофренией:
«Создается такое впечатление, что эти двое существуют в некоем отдельном микрокосме или изолированной камере, будто двое близнецов в одной утробе. Эти беседы личностно значимы для обоих участников, однако обсуждается только жизнь пациента. Это настолько бросается в глаза, что временами кажется, будто в комнате находится только одно Я, и это Я – пациент. Словно терапевт искусственно преуменьшает себя самого. Иногда настолько сильно, что я почти вижу, как он исчезает. В этом их подход к терапии радикально отличается от нашего, в котором оба участника действительно присутствуют, и терапевтический процесс включает в себя открытые взаимоотношения двух индивидов и использование опыта каждого из них для роста и развития пациента» (см.: Rogers et al., 1967b, p. 517).
Это «стремление быть признанным» (Barrett-Lennard, 1962, p. 5), которое постепенно завоевывало себе место в индивидуальной терапевтической практике роджерианцев, проявилось еще сильнее (может быть, даже слишком сильно) в так называемом «движении групп встреч» 1960-х и 1970-х годов (Rogers, 1970, p. 52–55). Групповая динамика, с ее акцентом на «обратной связи здесь-и-теперь», конечно, не могла обойтись без этого. Все вышеперечисленные влияния сделали клиентоцентрированную терапию гораздо более интерактивной, ориентированной на взаимодействие, в котором терапевт выступает не только как alter ego клиента, но и как независимый полюс взаимодействия, сообщающий клиенту время от времени о своих собственных переживаниях по поводу ситуации. В силу такого рода прозрачности терапевтический процесс становился в гораздо большей степени диалогом, встречей Я и Ты (Buber and Rogers, 1957; Van Balen, 1990, p. 35–38).
Во время такой аутентичной обоюдной встречи возникают моменты, когда терапевт почти полностью отходит от своей профессиональной роли и предстает перед клиентом в очень личном и глубоко человечном качестве. Согласно Ялому, такие «критические моменты» часто становятся поворотными пунктами терапии. При этом они редко упоминаются в психиатрической литературе – то ли из стыдливости, то ли из страха перед цензурой сообщества; о них не говорят даже с теми, кто обучается терапии, потому что это не вписывается в «доктрину» или из-за опасности возможных преувеличений. Приведем два из многочисленных примеров Ялома:
«Терапевт работает с пациенткой, у которой в течение курса терапии развились симптомы, позволяющие заподозрить рак. Пока она ждет результатов лабораторных анализов (которые впоследствии окажутся отрицательными), беспрерывно рыдая от охватившего ее ужаса и переживая кратковременное психотическое состояние, терапевт держит ее за руки, как маленького ребенка».
«Несколько сессий подряд пациент критически оценивает личностные качества терапевта и подвергает сомнению его профессиональные способности. Наконец терапевт взрывается и принимается стучать кулаком по столу и орать: “Какого черта! Почему вы не прекратите словесную диарею и не займетесь делом, не попытаетесь понять себя и не перестанете наезжать на меня? Сколько бы у меня ни было ошибок (а их у меня действительно немало), к вашим проблемам они не имеют ни малейшего отношения! Я тоже человек, и сегодня у меня – плохой день”» (Yalom, 1980, р. 402–403).
В клиентоцентрированной терапии проработка переноса не рассматривается как сущностный процесс, как своего рода «чистое золото» терапии. Терапевтическое отношение не структурируется таким образом, чтобы обеспечить максимальную регрессию клиента. Мы следуем скорее ортопедагогической (orthopedagogic) модели, согласно которой рост стимулируется с самого начала, а упор делается на аспекты реального терапевтического отношения. Шлин идет еще дальше, говоря о переносе как «фикции, созданной и поддерживаемой терапевтами для того, чтобы защитить самих себя от последствий своих собственных действий» (Shlien, 1987, р. 15). Однако, на мой взгляд, вместе с критиками этой его статьи и такими авторами, как Пфейфер (Pfeifer, 1987) и Ван Бален (Van Balen, 1984), мы должны сказать следующее: «Нет, Джон, перенос все-таки существует». Джендлин по этому поводу отмечал: