Глава 2 Гранада[6]

– Братец, – сказал Юбер, обращаясь к Реньо, – что же ты не весел, хоть утром мы с тобою помирились?

– Так что-то, – ответил Реньо.

Алоизиюс Бертран[7]

1

Конь его был бел, попона черна, в переметной суме, окрашенные темным багрянцем заскорузлой крови, безмолвствовали четыре головы.

Жаркое солнечное сияние, роща затоплена золотым золотом света, зеленым золотом смоковниц. Магома из рода Зегресов, алькайд[8] Велеса Красного, видит христианку.

Почуяв сытный дух, исходящий от христианки, чье терпкое имя – Гибор – холодным ручьем омывает ее мраморные щиколотки, Джибрил рвет тонкую цепь, которой длина двадцать локтей, которой конец у седла Магомы.

Джибрил – пес с магнетическим взглядом, под которым издыхают серны и млеют жены Абенсеррахов,[9] его не остановить, Магома молчит, наблюдая пятнистый лет пса сквозь тени смоковничной рощи.

Джибрил опрокинул христианку и собрался восторжествовать над нею.

Языками черного пламени полыхнули освобожденные волосы Гибор, заколка впилась в магнетический глаз, острие, предваренное спорой струйкой крови, выскользнуло из затылка умерщвленного пса.

В горячем воздухе обмякшее тело пса напрягает тонкую цепь, которой конец в руке Гибор, поднявшейся, простоволосой.

Магома любит отроков, чьи зады как зеленые дыньки, Магома любит свою симитарру, чей изгиб как лебединая шея. Христианка ни в чем не отрок, христианка во всем симитарра.[10] Магома, лихо подцепив острием пики красноутробную смокву, галантно преподносит ее христианке.

Гибор нуждается в подношении.

– Я хотела набрать смокв, но твой пес помешал мне. Как его звали?

Половина плода исчезает, откушенная.

– Джибрил, – Магома спрыгнул на землю и протянул руку к цепи, на которой продолжает висеть пес. Когда его пальцы близки к цели, Гибор равнодушно выпускает добычу, и мертвый Джибрил падает на землю, а по нему со звоном струятся блестящие звенья цепи, платье струится по плечам и бедрам Гибор.

– Никто не мог убить его, – говорит Магома, а рука, мгновение назад потянувшаяся к цепи, не имеет обратного хода и ладонь покрывает багровый сосок Гибор.

– Правую, лучше правую, – шепчет она, подступая.

Колкая борода мусульманина щекочет шею, щека прильнула к еще теплому Джибрилу – он ей подушка. Когда в разодранном заду распускаются алые цветы, Гибор, как и подобает благовоспитанной даме, исступленно стискивает зубы на холке Джибрила – лишь бы не застонать.

Магома, весь – восхищение христианской чистоплотностью, прячет девственно чистый руль в шаровары. Гибор, сидя на мягком Джибриле, печалится.

– Почему хмурая? – искренне недоумевает Магома. – Я был плохим с тобой?

– Нет, – Гибор вздыхает, задумчиво извлекает из глаза Джибрила заколку и прибирает волосы. – Ты так красив, силен, а я хрупка, словно сухая тростинка. Ты – мусульманин, я – христианка. Мое место теперь там, где свет немотствует всегда и словно воет глубина морская, когда двух вихрей злобствует вражда.

Последние слова Гибор произнесла, наклонившись вперед, к лицу Магомы, который продолжал стоять перед ней на коленях, изучая красоту своей будущей наложницы, первой среди женщин, что смогла воспалить его суровую страсть наперекор обету безбрачия. И даже Дантов холод, который обжег его лицо, горячее и красное, как стены Альгамбры, даже хрустальный звон, с которым разбилась о змеистую цепь одинокая слеза, слеза-сингл Гибор,[11] не смутили Магому.

– Не плачь. Я знаю правильного дервиша, ему имя Фатар, что на вашем языке означает «Разбивающий и Создающий». Он умеет снимать заклятие креста. Ты сможешь быть со мной и на моем полумесяце (да, это Гибор сразу подметила – хоботок у мусульманина немного крючком) въедешь прямо в рай.

– В раю я уже побывала, – говорит Гибор, закрывая скобки эпизода полумесяцем-полуулыбкой.

Она уже вполне оправилась – так думает Магома, насчет «рая» он принимает за чистый комплимент, – хлопья пены морской неспешными улитками ползут шерстистым джибриловым боком и опричь них ничто не напоминает больше о конечной потере девства, да и помнить не о чем: Гибор снова дева, как Устрица-Афродита. Так думает Магома, но Гибор продолжает:

– Я хрупка, и я сломлена. Ты знаешь, что будет со мной, когда обо всем прознают люди ордена Калатрава[12] и ты знаешь, что будет со мной, когда твое ложе озарится багрянцем факелов в руках ассассинов.

Христианка права. Пройдет день, месяц или год, низкий раб или высокородный халиф докопается до истины, бумага под порывом ветра дрогнет на мраморе стола и скоропись доноса расплывется клубами стремительной пыли под копытами коней ассассинов. Магома умен, он думает большой головой.

– Чтобы не было так… – говорит Магома, осекаясь на роковой черте, и в его зрачках, восставленная двумя волосками стали, несколько быстрее скорости света отражается симитарра – не извлеченная, но извлекаемая.

Гибор, отрицательно мотнув головой, рвет с шеи миндальный орех черненого серебра, в два такта баллады о короле Родриго мелодический медальон раскрывается, красный порошок ссыпан на тыльную сторону ладони, язык упоительной длины подбирает яд в один сапфический[13] икт, и симитарра в зрачках Магомы истончается, вспыхивает, перегорает – она не нужна. Мусульманин видит, как быстрый яд опрокидывает Гибор на спину.

Гибор еще дышит, а Магома уже торопливо налаживает свой разомлевший крюк для прощания.

– Любуйтесь ею пред концом… – Магома рвет платье, на саван сгодится и рваное, – …глаза, в последний раз ее обвейте, руки, – она дышит лишь волею его шатуна, с размаху колеблющего самое ее подвздошье, ангелы смерти уже начертали на ее челе порядковый номер и пароль сегодняшнего четверга.

Магома словоизливается сквозь тяжелое уханье:

– И губы… вы, преддверия… души, запечатлейте… долгим поцелуем…

Он не понимает, что говорит, и только когда его язык уже готов восстановить логическую симметрию с Нижним Миром, он замирает в полудюйме от обрамленного красного каймою рта, ведь, верно, на ее губах яд, да и дело уже сделано.

Он не решается поцеловать свою мертвую возлюбленную, он длит этот миг долгие минуты, с гордостью подмечая неослабную твердость полумесяца, которому и теперь не хочется распрощаться навсегда с христианской ротастой рыбой.

В глазах Гибор сквозь смертную поволоку явственно читается укоризненный вопрос. Он столь явственен, что Магома безо всякого удивления встречает воспрявшие руки христианки, властно свившиеся в замок на его шее, и губы, преодолевшие последний полудюйм во имя торжества симметрии.

Красный порошок из медальона-миндалины, переданный из губ в губы, приятно горчит миндалем, горечь растекается от языка к гортани, к легким Магомы, вмиг схлопнувшимся уязвленной устрицей, нисходит вниз, и в спазматическом восторге лоно Гибор принимает последнюю крохотную каплю, напоенную миндальной горечью.

– Какие теплые, – говорит Гибор, наслаждаясь поцелуем, наслаждаясь пухлыми губами Магомы из рода Зегресов, ревностного убийцы неверных, которому сегодня утром посчастливилось укоротить на голову четырех кавалеров ордена Калатрава, а днем – умереть в объятиях прекраснейшей.

2

Головорез, аристократ и многоженец Муса Абенсеррах затворил за собой дощатые ворота госпиталя.

Впереди – опрятный белый дом. Надпись над входом: «Приют св. Бригитты».

Внутренний двор пуст, в буквальном смысле ни одной собаки.

– Аллах послал тебя, Муса из Абенсеррахов!

Это Жануарий, видный и высокий клирик, астенический образчик христианского служения. Главврач.

– Аллах, – Муса был обезоружен, он не ожидал, что его обнаружат так быстро, – но не только. Еще меня послал дядя.

– Твой дядя – достойный человек, – упреждающе согласился Жануарий. Он не любил, когда его убеждали в том, что, быть может, и неверно, но все равно неоспоримо. – Если хочешь, я покажу тебе госпиталь.

Муса согласился. «Слишком быстро согласился», – брюзжал внутри него властный фантазм дяди. Однако Мусе было ясно: блага распределяются в этом мире странно, но иногда получается почти поровну. Ему, Мусе, досталась сабля, могучая родня и покровительство земли и стен. Зато Жануарию – загадочная штука под названием «гнозис» и так называемое равнодушие. Вот почему Муса просто не может перечить лекарю. Может разве что разрубить его пополам.

– Сейчас у нас пусто, – Жануарий распахнул ветхую дверь в сарай, выбеленный изнутри известью.

Муса, словно ныряльщик, всматривающийся в соленый аквамарин отмели, вытаращился вовнутрь. Там, убранные бедно, но опрятно, стояли деревянные кровати.

– Как же пусто? А вон те? – несмело, но громко спросил Муса.

Белый мужчина и белая женщина, словно две левые скобки подряд, лежали на кровати. Оба были не одеты.

Муса отвел взгляд. «Рисовать тело грешно, в особенности обнаженное. Однако, рассматривать тело, даже нагое, можно – иначе никак. Но вот смотреть на мужчину-и-женщину похоже, нельзя – чересчур смахивает на картину», – наскоро обустроил экзегезу Муса.

– Кто это? – допытывался Муса.

– Новопреставленные подданные Изабеллы Португальской, супруги Филиппа Доброго, Великого герцога Запада, – церемонно ответил Жануарий. – Женщину звали синьора Гибор. Мужчину – синьор Гвискар.

Бросив в лицо Мусе пригоршню титулатурного конфетти, Жануарий затворил дверь, приглашая продолжить экскурсию.

«По такой жаре через полчаса начнут пахнуть», – не договорил Жануарий.

3

– У меня дело. Надо чтоб ты помог, – не скоро родил Муса.

Они вошли в святая святых госпиталя. Кожистые книги, заложенные фазаньими перьями. Завиральный глобус. Поношенный астрологический реквизит. Скелет, набор ланцетов в распахнутом приемистой пастью беззубого чудовища футляре.

– Чем могу?

Муса вернулся к двери, которую Жануарий, приветливый к сквознякам, нарочно оставил открытой, и с силой захлопнул ее.

– Не хочу, чтобы подслушивали, – пояснил он.

– Вот еще. Нашел казарму! Здесь только ты и я. Пока ты не пришел, я был один.

Муса отступил в нерешительности.

– Один? – встрепенулся он, словно схватив афериста за рукав. – Один? А эти двое там, на кровати? Они что – не люди?

– Ангелы уже прибрали их, – Жануарий догадался, что Муса не понимает точного смысла слова «новопреставленный».

Муса гадливо поморщился. Ох и свиньи все-таки эти неверные.

– Ты грамотный человек, – сказал Муса. – Хоть я и могу изрубить тебя словно дичину.

Жануарий понимающе кивнул.

– Ты христианин. Ты можешь справить нужду на мои святыни, – напирал Муса.

Пальцы Жануария смиренно перебирали четки.

– Но я не варвар, у меня широкие взгляды. Мне не нравится тебя запугивать. Я пришел взять тебя на службу.

– Не оправдаю доверия, – предположил Жануарий.

– Да, ты способен на подлость. Но ведь у тебя нету выбора. Хочешь оставаться в своем госпитале – давай работай. А нет – тогда все.

– И что я должен делать?

– Зегресов знаешь?

– Естественно.

– Нужно, чтобы их не было.

– Помилуй, Муса, у них в роду одиннадцать ветвей. Мне что, убить сто семьдесят четыре человека?

– Всех не надо. Я скажу кого, когда ударим по рукам.

Жануарий смотрел сквозь Мусу, не мигая, и думал о чем-то очень надличном. Ему все еще казалось, что весь этот торг – не всерьез. Но нечто надличное уже нашептывало ему нечто обратное.

– Слушай, Муса, а почему бы тебе не обратиться к чернокнижнику-единоверцу?

– Соблазн велик. Но дядя сказал «нет».

Жануарий понимал, что апеллировать к дяде все равно что к Аллаху. Спорить бесполезно.

– Хорошо, сказал дядя, если Зегресов уморит человек, у нас в Гранаде посторонний.

– Чем именно это «хорошо»?

– Со стороны лучше видно. Ты знаешь яды. Ты не Абенсеррах, никто ничего не заподозрит. В конце концов, думаю, тебе будет приятно.

– Ошибаешься.

– Да мне все равно. Мое дело предложить.

– А если я скажу, что не стану этого делать?

– Тогда все. Ты вообще соображай головой! Ты думаешь, можно тут вот так жить, устраиваться тут, как дома? Мы же чужие люди. Нам надо платить за наше терпение.

Жануарий не отвечал.

– Я вижу, ты согласен, – поспешил обрадоваться Муса. Дохлый таракан в хлебе был принят сослепу за изюм.

– Муса, но какого черта я?

– Ты страшный человек.

– Ну, допустим. И что?

– Зегресам должно быть плохо, потому что именно так должно быть плохим людям. Это можешь только ты.

4

Дервиша видно издалека, ведь цвет его одежд – желтый.

– Прелюбодеи должны быть наказаны, – нервически покусывая нижнюю губу, кипятится Алиамед. Он бос, его пятки шлепают по крупу легколетной гнедой кобылицы.

– Ха! Тоже мне прелюбодеяние! Ты ее за руку поймал? – это уже Махардин.

– Нет, не поймал, – признает помрачневший Алиамед, теряясь в облаке дорожной пыли. И снова появляется.

– Раз не поймал – значит все, – беззлобный Махардин.

– Что все? Пусть е…тся с кем хочет? – собачится брат прелюбодейки-сестры. – Достаточно того, что в голову пришла такая догадка! Если пришла, значит что-то в ней есть, – Алиамед направляет палец к небесам, к Аллаху.

– Ты о чем-то умалчиваешь, – качает головой Махардин.

Дервиш приближался не спеша. Спешить ему незачем. Конный отряд, во главе которого Алиамед из Зегресов и Махардин из Гомелов, приближался к нему куда быстрее, чем он к ним. Дойдя до жалкого подобия оазиса, дервиш сел у дороги, в тени потороченного ветром дерева. Встреча, к счастью, неизбежна – вон он, лиловый плащ Махардина, вон гнедая кобылица Алиамеда Зегреса, пока можно помечтать. Гвискар не любит суетиться.

– Да что тебе ее девство? А не положить ли тебе, друг мой, на него? – кашлянул, а на самом деле усмехнулся дородный Махардин. – Ты ж ей не жених?

Алиамед нарочно медлит с ответом. После паузы – даже вымученной – он прозвучит эффектнее.

– Не жених. Это правда. Но я ревную как брат! Если бы я знал наверняка – была она с этим низким псом или нет – тогда бы я знал, положить мне или нет. Свидетелей тоже нет, спросить не у кого, разве у самих прелюбодеев.

– Они тебе такого понарасскажут, – прыснул в усы Махардин и поправил свой широкий атласный кушак, изумрудно-зеленый.

Дервиш лег на землю. Ее июльское убранство напоминало лысеющую макушку. Даже с земли две дюжины и еще двое мусульманских рыцарей видны отлично. Минуту назад Гвискар достал из переметной сумы внушительную книгу и подложил ее под голову. Он дервиш. Книгочей и пророк, рожденный сказку делать былью. Выкроив душевное движение среди всего этого маскарада, он вспомнил Гибор. Гвискар тосковал по ней, как умеют только дети.

– Пускай так, – миролюбиво басил Махардин (ему было жаль блудницу – она ему нравилась, хотя и факультативно). – Но если бы ты знал правду, ты бы все равно сделал вид, что не знаешь! Вот, например, что ты заладил «низкий пес, низкий пес»? Ты даже не знаешь имени того, с кем она е…тся. А если знаешь, но мне не говоришь, значит ты уже на эту историю положил. А раз ты на нее уже положил, то незачем хорохориться, – Махардин упивался сочными низами своего голоса.

– Ты превратно толкуешь мои чувства к сестре! Будь я уверен, что она слюбилась с этим низким псом, я бы наполнил кровью сестры, кровью низкого пса и родственников низкого пса все фонтаны Альгамбры. Закрывать глаза мне не по нутру.

Махардин уже не слушал. Его откормленное тело стремилось в тень – отдохнуть, перекусить. Подле тех деревьев, например. Но вот ведь незадача – они уже отдыхали час тому назад, а дело безотлагательное. Этот Алиамед – у него соломинка в заднице. Скажет, что ему не по нутру отдыхать по десять раз. А что это там за труп в желтом? Э-э, да это дервиш!

– Послушай, Алиамед, есть способ узнать точно, что там было между ней и этим псом.

– Псом? – невпопад откликается Алиамед, погруженный в ретроспективу.

В бархатные складки сумерек вчерашнего сада слепой мордой тычется балкон, на котором он кушает арбуз и отдыхает. Но не ц-ц-ц-чание цикад и не тишина ночи сочатся снизу. Там, среди миртов и лавров, шуршат платья и шепчутся шелка. Он откладывает надкушенную арбузную скибку и слушает.

Внутри Алиамеда тревожно мчат грохочущие поезда. Где-то там в большой спешке творят любовь и дышат – их ровно двое, женский голос, мужской голос. Сестра? Он, правда, не уверен, он летит вниз, на ходу выхватывая кинжал, бегом, бегом – здесь? нет; здесь? здесь! трава смята, но где она не смята в этом саду, здесь с утра до вечера топчутся девушки. Он уже готов признать оши… но в серой зелени вытоптанной клумбы лунно сияет и свидетельствует в пользу обвинения безошибочная жемчужная капля сестриного венца – ее выдрал и бросил Виктор. Виктор, это он.

– Мы говорили о низком псе, – напомнил Махардин, тяжеловесный как шутка из поучительной басни. Он разглядывает молодого дервиша. Правильное лицо, кроткий взгляд. Встретить дервиша – хорошая примета!

Дервиш приветствует рыцарей издалека. Теперь он сидит, скрестив ноги.

– Да не пес это, а мужик, – не выдерживает Алиамед, ему надоело темнить, что толку? – Его зовут Виктор, он слуга Фатара.

– Фатара?

Махардину неуютно и страшно. Он уже не рад, что в курсе всей этой истории. Слуга Фатара?! Иблис[14] – он все-таки где-то там, а Фатар – он здесь и ничем не лучше.

– Ну ты и вляпался, друг мой. Убить Виктора ты все равно не убьешь – побоишься Фатара. Значит, лучше замять для ясности. Между прочим, мы с этого начали.

– Ты меня не знаешь! Что мне Фатар?! Честь сестры дороже!

Алиамед заносчив, но сейчас это не заносчивость, а часть местного комильфо.[15] Он не может сказать: «Ты совершенно прав». Это трусость.

– Тогда дерзай. Хотя я бы на твоем месте вначале узнал доподлинно, е…л Виктор твою сестру или не е…л. Тем более, что есть способ, надоело повторять, – нехотя говорит Махардин.

– И что за способ? – Алиамед спешит выговориться, пока можно. При дервише вести такие беседы не с руки. Святой человек.

– Спросим у дервиша, – шепчет Махардин, натягивая поводья.

– Не надо, – с напряженной ленцой в голосе бросает Алиамед.

Махардин не спорит. Не надо так не надо. Ему все равно. Если речь идет о Фатаре и о Викторе, слуге Фатара, все равно втройне.

– День добрый, Господень человек, – любезный Махардин приветственно подается вперед, то же самое – Алиамед.

– День недобрый, – говорит дервиш, – поскольку один из вас прелюбодей, а другой – убийца.

Махардин и Алиамед не смотрят друг на друга. Они смотрят на дервиша. Брови Алиамеда – силуэт парящей пустельги, лоб Махардина – русло пересохшей речки. За себя Махардин уверен – он не был с женщиной уже два года, он не прелюбодей. Значит, прелюбодей Алиамед. И точно.

– Ты, – дервиш указывает на Алиамеда, – справил на знамени Пророка кровосмесительное блудодейство. Слезы сестры еще не просохли на твоем животе. Посему я называю тебя прелюбодеем. А ты, – дервиш указывает на Махардина, – убийца, ибо сейчас ты убьешь прелюбодея.

Махардин выразил гипнотическое согласие. Странно, как он раньше не догадался! Так ревновать сестру! А то пудрил тут ему мозги про Виктора, в то время как сам…

– Ну что же ты медлишь, Махардин? – спрашивает Гвискар, и Махардину кажется, что он слышит голос дервиша не ушами, а всем телом сразу.

Когда ветер – былинки в степи колышутся, но их не увидать каждую в отдельности. Возможно увидеть лишь общее движение. Требуется совершить много движений, чтобы снести голову. Они совершаются, но их не увидеть – только фонтан крови, голова, вприпрыжку припустившая по мягкой щетине былинок, голова Алиамеда. Это потом начинаешь замечать, как большой палец Махардина несмело пробует острие сабли, как он возвращает тяжесть своего тучного тела седлу, как его влажные губы шепчут что-то сакральное, что-то вроде извинений. Потом он отирает меч о край плаща, кончики его ресниц описывают неполное полукружие, он медленно оборачивается к своим людям. Все они смотрят на него испытующе, а кое-кто с одобрением.

– Слышали? Он был прелюбодеем! – густой бас Махардина.

Конники, которым так и не было позволения спешиться, кивают. Все согласны с тем, что прелюбодеяние должно быть наказано, в особенности кровосмесительное. Прелюбодей должен быть убит. Все слышали, тем более, что обрывки господского разговора долетали, еще как долетали до их ушей. Дервиш врать не будет. Святой человек. Вон какая у него книжища! Махардин вопросительно смотрит на молодого дервиша. Правильно? Правильно, так и надо, доблестный рыцарь.

– Спасибо тебе, святой человек, – Махардина выдает дрожь в голосе. Он не смотрит на Алиамеда, который только что был жив, а теперь – не вполне.

– Не за что, – так переводится на человеческий язык кивок, на языке дервиша не значивший ничего.

Гвискар не смотрит на удаляющийся отряд. Он дивится жадности, с которой пересохшая земля впитывает кровь Алиамеда Зегреса.

5

Дверь отворилась, и навстречу им вынырнул хозяин. Сутулый, бородатый, немолодой. Мавр. К маврам у Алабеса Зегреса было доверие, причем доверие совершенно особого рода, ибо мавр куда как лучше доброго христианина понимает, что клинок Алабеса наточен, в частности, и на его шею. Христианин понимал это, как правило, слишком поздно. Они вошли, Алабес опустился на ковер, его слуга сел рядом. Хозяин засуетился, принес и расставил курительные принадлежности.

Комната полнилась дымом и на удивление плохо проветривалась. Люди в помещении имелись, но были склонны друг друга не замечать, были не в состоянии кого-либо замечать, словом, они были далеко друг от друга. Никто не разговаривал.

Хозяин раскурил Алабесу кальян и исчез, предоставив ему вкушать от опиума и уединения, хотя бы и мнимого. Алабес вдохнул немного сладкого дыма и, задержав дыхание, передал трубку слуге. Господин, сидевший в трех шагах напротив Алабеса, улыбнулся. Алабес мысленно извлек из ножен клинок. Обезглавленный господин продолжал улыбаться, но перестал существовать для Алабеса, заочно проложившего маршрут своему мечу в точности через то место, где голова господина сопрягалась с телом. Затем он выдохнул и струйка дыма, тонкая и острая, словно копье, устремилась в направлении жертвы. Она достигла ее и, к немалому изумлению Алабеса, вошла прямиком в распахнутый встречь рот господина аллегорией проглоченного оскорбления. Алабес мог бы краем глаза заметить, как растворился в дыму его слуга. Он был поглощен господином, на лице которого читал как на надгробии. Он не мавр, во-первых. Но отсюда, из Испании. Кастилец, если точнее. По воле Аллаха погиб от руки благородного и благочестивого Алабеса в Гранаде, и костям его уже не бывать в Кастилии.

Алабес жадно затянулся и выпустил еще одну струйку дыма, которая, пританцовывая, легла жемчужным ожерельем на шею Гвискара. Гвискар снял ее так, словно это была не невесомая субстанция, а вполне осязаемая вещь. Впрочем, не было никого, кто мог бы особенно этому удивиться. Так и Алабес. Погребальное украшение – носи, дружок, на здоровье. Алабес ядовито осклабился. Повертев ожерелье в руках, Гвискар сунул его за пазуху – так, на память. Затянувшись, он запустил в сторону Алабеса почти такое же, во всяком случае очень похожее колечко – так подделка похожа на оригинал, скипетр на кинжал, кувшин на кувшинку. Подарок Гвискара охомутал Алабесову шею. Мавр недоверчиво потрогал кольцо рукой. Немного подтянул, чтоб не слишком болталось – у псов пусть болтается и жеребцов. Гвискар подтянул еще. Алабес попытался ослабить. Гвискар, сочувственно пожимая плечами, подтянул еще. Алабес начал задыхаться. Гвискар дернул сильнее, и душа Алабеса Зегреса отлетела прочь.

Слуга никак не мог бросить тело хозяина, однако и нести на себе шестипудовый труп тоже не представлялось возможным. Расслабленность мыслительных жил помешала ему впасть по этому поводу в истерику. Он взял кальян хозяина и набрал полные легкие дыма. Гвискар, приняв это за проявление выдержки и твердости духа, понимающе ему поклонился.

6

Альбин-Амади Зегрес подошел к окну спальни. Но молодого месяца, которым он рассчитывал полюбоваться перед сном, еще не было. Только густая плесень сумерек над персиковым садом.

Трава укрыта ковром. Хасан заплетает волосы нагой Гибор в косы. От Гибор веет целомудренной отрешенностью, и это нравится Хасану. Когда солнце только утонуло за горизонтом, он любил ее как странник – быстро, неопрятно. Когда появилась первая звезда, он любил ее еще раз, но уже как Хасан – энергично и нахально. Он будет любить ее снова, когда взойдет месяц. И все равно от Гибор разит девством и холодом. Она как бы инфанта,[16] а он – мужлан. Но это тоже хорошо.

Гибор – сама покорность, разделяет волосы на пряди и, когда косица подходит к концу, подает новую черную змейку Хасану. Ее не обманешь. Пока он еще раз, в третий раз, не оседлает ее, не видать ей свободы, не бывать ей дома. Хасан не из Зегресов, он из Гомелов, он будет жить, он – пустое место. Поэтому он может мучить ее сколько влезет, плести косы, колоть бородой. Не задаром, конечно. Завтра он шепнет своему другу Али – вот этот уже Зегрес – что нашел классную девочку. Поэтому и в третий раз она готова – беглый взгляд на разморенного Хасана.

Пока все спокойно. В черном меху дрыхнет инструмент, пока еще не заточенный. Молодой месяц еще не показывался – это значит, что у нее есть сколько-то там минут передышки. Времени, чтобы подышать.

– Хасан, мне нужно по-маленькому.

– Ты ж не долго, – напутствует Хасан, взглядом слизывая сладкие капли росы с удаляющихся ягодиц Гибор.

Хасан растекается по остывающей земле, прикрытой запасливо привезенным ковром, и дышит сумерками.

Пока Гибор где-то там писает, он может полежать. Еще разок – и можно отправляться домой. Он уже скучает по Гранаде, возвышающейся на холме, который не видим, но как бы осязаем в темноте за деревьями.

Любовь в персиковых рощах, объятых ночью, хороша, но плохи, тоскливы вынужденные паузы между кульминациями, – думает Хасан. Ему хочется в город. Поодаль фыркают кобылы – одна для него, другая для Гибор. «Сладкая девочка», – скажет он завтра своему закадычному приятелю Али Зегресу.

Но Гибор и не думает делать то, для чего, как полагает глупый и пустой Хасан, пошла. Она выходит на окраину сада и зрит сквозь необъятное поле. Она всматривается в черноту далекого города. Алькасар[17] – это огромный мавританский фаллос, населенный доблестными рыцарями, словно огурец семечками. Он таков и днем, и ночью. Но ей неинтересны все семечки. Ей сегодня нужен только Альбин-Амади Зегрес. Его мучит бессонница. Но она не видит его, конечно. Слишком много каменных стен понастроено на пути ее всепрожигающего взгляда. Альбин-Амади Зегрес – каков он собой?

Но Гибор пора назад.

– Что-то ты долго, – сонный Хасан накрыл бедро краем ковра и зарылся в мятые шмотки.

Гибор идет к нему без улыбки. Ее правая рука поддерживает левую грудь, словно лунка корсета, а указательный палец левой трет сосок на правой. Это заставляет мужчин становиться губками. Угольный черный треугольник ее лобка – словно стяг на копье. На том будущем копье, которое отчасти губка.

Хасан присаживается у белых ног Гибор. Хасан пробует ребром ладони растворенную устрицу Гибор. «Ух ты, какая мокренькая шерстка!» – шепчет он.

Гибор глотает презрительную улыбку – это не та золотистая жидкость и не та белесая жидкость с грибным запахом. «Это просто пот», – промолчала Гибор, наблюдая, как Хасан наливается желанием, словно помидор алым соком. Как помидор в ускоренной съемке.

– Поди сюда, моя любовь.

«Любопытно, – думает разводящая ноги ромбом Гибор и склоняется над Хасаном в индийской танцевальной фигуре, – как мужчины глупеют по мере того, как хотят. Кажется, член, для того чтобы набухнуть, должен высосать всю рабочую жидкость из мозгов».

Гибор присыпает скачку скучающим «давай-давай!». Бедра Хасана шлепают о землю. «Если бы лошади скакали ногами вверх по небесному своду, их крупы шлепали бы об облака точно так же», – замечает насаженная Гибор, извиваясь и ускоряя движения.

Хасан хрипит, стиснув зубы, и белки его глаз, словно два молодых месяца, выскальзывают из-под век, сливаясь в один и восходя к ночному небу на радость Альбин-Амади Зегресу. «Да», – дышит Хасан, «да» – скачет Гибор. Она уже забыла о Хасане, она помнит лишь об Альбин-Амади. И вот пальцы Хасана сжимаются, словно когти сокола на рукавице ловчего. Он стонет, пыхтит, царапает Гибор спину.

– Мне хорошо, – Хасан поводит под случившимся жирную недвусмысленную черту.

Отлежав обязательные две минуты, Хасан встает, запахивается, поправляет кушак. Снимает с персиковой ветки колчан, лук, скатывает ковер, смотрит на Гибор – когда это она успела одеться?

– Миленький, позволь твой лук. И одну стрелу, – добавляет она.

– Ну, возьми, – Хасану в общем-то не противно исполнить вот эту, вот конкретно такую блажь.

Гибор упирает ножку в скатанный бревном ковер, споро натягивает лук.

Она вкладывает стрелу пустоголового Хасана, целит в небеса юго-западнее молодого месяца. Звездный купол чуть приподнимается над Гранадой, тетива вскрикивает, и стрела устремляется в темноту.

– Поехали? – Хасан еле жив, ему хочется на лошадь.

– Поехали.

Стрела летела мимо стен, садиков, садов, беседок. Очень скоро она нашла алькасар дворца Альгамбра.[18]

И пока Альбин-Амади Зегрес любуется молодым месяцем, по пояс высунувшись из окна, стальное острие стрелы входит меж его тонких бровей в то самое место, где индианки малюют красную родинку.

7

В ту ночь, когда ворота рая были распахнуты перед Альбин-Амади Зегресом босой ногой лучницы Гибор, мученицы Гибор, в венец той же ночи Гвискар и Гибор любили друг друга впервые и, стало быть, взаимоудивленно.

Когда в таком естественном деле, как любовь, что-то делается в первый раз, выходит нервически и замедленно. Рука не то чтобы ласкает, но пробирается словно лазутчик. Плоть не то чтобы трепещет, но дрожит. Зрачки всегда расширены, даже если ясный день истошно бел. Мужчина и женщина напряжены, словно ремни на заплечном коробе рудокопа, жилы на шеях – словно прихотливые плечи греческой буквы, выпирающей из-под второго слоя палимпсеста.[19]

И все равно обычно получается скорее хорошо, чем плохо. В первый раз мужчина всегда скор на расправу. Во второй, который обыкновенно торопится по непросохшим следам первого, женщина помогает мужчине кончить, прохаживаясь указательным пальцем по мошонке. Естественно, помощь оказывается слишком действенной.

В глазах Гвискара – две маленькие воронки, как два зародыша тайфуна. Глаза Гибор – две луны, ставшие черными.

8

Они присмотрели друг друга, следуя в Сантьяго-де-Компостела в свите герцогини Бургундской. Гвискар, и.о. конюха, был хорошо сложен. Гибор, горничная Изабеллы, была как лимонный леденец – никто не возражал ее попробовать. Они подружились и скоро поладили. В один из таких дней Гвискар угостил Гибор семечками. Он не знал, что в местности, которой они следовали, хозяйничал брюшной тиф.

Они слегли в виду приюта св. Бригитты. Точнее, не нашли в себе сил подняться с постели после одного из тех взаимных поцелуев, после которых волей-неволей сплевываешь один-два-три коротких курчавых волоса. Так их и обнаружили.

Препоручив Гвискара и Гибор своему давнему протеже Жануарию, который вот уже шесть лет систематически подметал и подбеливал темные закоулки ее души, Изабелла двинулась дальше. Лекарства от брюшного тифа Жануарий, что не удивительно, не знал.

Когда Муса колотил цепным молотком в ворота госпиталя, Жануарий заметил двух ангелов, спустившихся за душами Гвискара и Гибор.

Они неуверенно пересекали внутренний двор. Похоже, ангелы просто не знали точно, где искать тех, за кем они пришли.

Жануарий, проводив сожалеющим взглядом ультрамариновые хламиды гостей, поспешил к Мусе.

«Отошли с миром», – заключил Жануарий по поводу Гвискара и Гибор, отпирая ворота. Как оказалось вскоре, заключил преждевременно.

А когда Муса ушел, излив на Жануария всю отстоянную в мыслительных бурдюках смесь, Жануарий понял, что весьма опрометчиво дал вольницу Гвискару и Гибор, позволив им умереть от брюшного тифа.

«Если кому-то и резать Зегресов, так не мне, а им. Такую работу должны делать глиняные люди».

Жануарий наскоро затворил ворота за Мусой и со всех ног бросился туда, где лежали Гвискар и Гибор, заключившие друг друга в объятия вместо последнего причастия.

Жануарий успел как раз вовремя. Еще не раз он мысленно будет возносить хвалу вымороченной топологии госпиталя св. Бригитты, где могут замешкаться даже ангелы.

Звуков, голосов, шорохов не было. Но все происходившее можно было бы увидеть, если бы нашелся такой отважный дурак-вуайер,[20] у которого не пересыхало бы от увиденного в мозгу.

Жануарий отвесил земной поклон гостям, изложил свою просьбу и кратко описал то, что творится в безбожной Гранаде.

Жануарий рассказал о Зегресах и Абенсеррахах и назвал свои обстоятельства.

Жануарий замолвил за Гвискара и Гибор слово перед двумя в ультрамарине.

9

Гвискар с Гибор свалились на землю, уже побывав одной ногой на небесах. Словно пара жертвенных желудей, которые пресыщенная рука смахнула с алтаря.

Правда, именовались они теперь не «человеками», а «глиняными человеками».

Как ни странно, Гибор и Гвискар были Жануарию весьма и весьма благодарны.

«Спасибо в карман не положишь», только чуть длинней и гораздо вежливей сказал своим благодарным пациентам Жануарий и тут же предложил им возможность отличиться.

«Перебить Зегресов?» – спросила Гибор.

«А кто это?» – поинтересовался Гвискар.

Когда Жануарий объяснил, вопросы окончились.

10

Людей было много, и все они чувствовали себя неуютно, когда эти двое с крыльями за спиной ринулись с обрыва, а ведь там было не два фута – как бы не двести.

Но, вопреки опасениям и, честно говоря, ожиданиям, под нездоровое улюлюканье, они тем не менее взмыли – Икару с Дедалом привет! – и, описав восходящий круг, вернулись на глазах у всего честного народа, дабы приземлиться в том же месте, откуда минуту назад стремглав бросились вниз.

И солнце не растопило воск, что скреплял перья их рукотворных крыльев – ведь солнца в тот день не было. Они выглядели счастливыми – мужчина и женщина. Он поцеловал ее в сладкие губы – типа спасибо, что составила мне компанию. Она поцеловала его в ответ – типа не за что, было довольно весело и почти не страшно.

Они обратились к публике, а публика не отрывала от них взоров, и каждому кавалеру хотелось быть в роли Гвискара, а каждой даме – в роли Гибор, ведь это действительно была славная чета.

Трудности в том, чтобы побыть эту самую минуту на их месте, вовсе никакой не было, ибо приглашали они всех желающих испробовать на себе греческое чудо и цену назначили не слишком высокую. Но никто, однако же, не рвался. Это понятно.

Тогда они совершили еще один полет, а потом еще один, и всем на это посмотреть было в диковинку и в удовольствие, а им, видно, в радость было полетать.

Дело это и вправду новое среди магометан, еще не ясно, позволительное ли, а уж христианам так точно нельзя – впрочем, христиан особенно и не было видно. Кроме этих самых летунов, которые точно были не мавры, а кто – Бог весть.

Уже ближе к вечеру сыскался один смельчак, который со своей юной невестой отважился совершить сей чудесный полет. Однако по приземлении поцеловаться с бесстрашной спутницей ему не случилось – обоих тошнило нещадно.

А под конец, привлеченный неизвестно чем больше – рекламой Хасана или доброй молвой – появился Али Зегрес, человек знатный и весомых добродетелей. С девушкой, которая ему жена, Фатима, и с десятком мавров, которые ему слуги.

Вот он появляется, и каждому уже очевидно, кто здесь будет первой пташкой, кто первым орлом, кто взмоет в небо. Гвискар уступает ему свое место, а поскольку лететь одному нельзя – таково устройство крыльев, такова их конструкция – то и Гибор, хоть и не без сожаления, уступает место его спутнице.

Вот Фатима, дрожащая от страха, и Али, трепещущий от возбуждения, стоят у обрыва, ими любуется публика, а они любуются городом и Альгамброй. Гвискар прилаживает последние застежки на крыльях. Али подмигивает Гибор – девочка что надо, но придется потерпеть до вечера. Гибор подмигивает в ответ – давай-давай. Все напряглись в ожидании чуда, и вот чудо свершилось – Али Зегрес со своей женой взмыл, как и подобает человеку его достоинств и храбрости, взмыл в небо, словно ястреб или даже дракон.

Казалось, будто они летели очень долго, хотя на самом деле все заняло считанные секунды, и черные ветви деревьев в безбрежном персиковом саду, что лежал под обрывом, окрасились их кровью, чего уже никак нельзя было разглядеть с высоты в двести футов. В то же время всем показалось, что они не рухнули вниз, беспомощно колотя переломанными крыльями, словно убитый влет свиристель, а попросту сели передохнуть.

Иным же показалось, что Зегресы, напротив, воспарили к самому солнцу, сбросив с себя тленные одежды, которые теперь покоятся внизу в персиковой роще, словно оставленные за ненадобностью водолазные костюмы. Так оно и было на самом деле.

11

Спустя сутки несколько десятков молодых мавров во главе с Мусой вломились в приют св. Бригитты.

Гарцующие басурмане ничуть не походили на благодарных клиентов, хотя все, что требовалось от Жануария, было исполнено в срок. И Жануарию стало не по себе от плохих предчувствий.

Живописное стадо лошаденогих, саблеблещущих Абенсеррахов обступило Жануария. Муса заговорил:

– Ты убил кого я просил, но еще ты убей Фатара, пойми это, и трех братьев Магомы убей. Если не убьешь, будет еще хуже, чем если бы ты не убил и остальных. А если убьешь – ничего плохого не будет.

– Хорошо. Убью и Фатара, и братьев Магомы.

К вящему неудовольствию мавров-клакеров, этим дело и кончилось. Братва сожалела о сговорчивости Жануария, которая испортила весь базар: ни тебе сапогом в рыло, ни тебе саблей по черепу. Муса скучный, не умеет сделать из наезда спектакль.

12

– Выходит, это еще не конец?

– Выходит, так, – неохотно согласился Жануарий. – Остались еще Фатар и братья Магомы. Они тоже должны умереть.

– Этому твоему Мусе – ему что, скучно, да?

– Он не мой и ему да, скучно, – Жануарий понимал и даже отчасти разделял ленивое раздражение Гвискара, которому, понятное дело, не нравилось быть машиной для вспарывания животов. Но, чтоб не питать его горячую желчь своими словами, отвечал нарочито скупо, смиренно дожидаясь, пока Гвискар выдавит из себя недовольное: «Ну ладно, завтра или послезавтра я этим займусь».

– Если скучно, есть рецепт, – пел соловьем Гвискар. – Пусть Муса соберет своих дармоедов, построит их «черепахой» и пойдет на Велес Красный. Средство проверенное. Первая кровь – и скуки как не бывало! А то сильно умный. Сначала – пяток заказных, а потом вдруг возьми ему замок с Фатаром и братьями Магомы. А дальше что – Гвискар, собирай пожитки и бегом воевать португальского короля? Он ведь, ясное дело, тоже родственник Зегресов по линии праматери нашей Евы?

Жануарий, сложив руки на груди, помалкивал. Он понимал, что несвойственная Гвискару болтливость напала на него потому, что убивать Фатара он не хочет. Ему боязно.

Фатар – матерый человечище. Он наверняка попытается сжечь Гвискарову тень, как только сообразит, что перед ним стандартный глиняный человек, который не пойдет на компромиссы, не купится на деньги и перебьет всех, кого поймает. Фатар будет прав. С големами – только так. Фатар и сам их помощью, по слухам, не брезговал. А удастся Фатару подловить глиняного человека или нет – это уж зависит от Гвискара.

Еще Гвискару немного лень. Уж очень энергоемкое и утомительное мероприятие – призывать мятежный замок к повиновению.

И, наконец, Жануарий чувствовал, что за его благодеяние Гвискар и Гибор уже расплатились своими услугами. Его докторский кредит исчерпан. Теперь и в будущем только взаимозачет, бартер, рука руку моет (с юридически закрепленным количеством мытийных процедур и мыла с каждой стороны).

– Хорошо, Гвискар. Что ты хочешь за это дело?

– Я? – Указательный палец Гвискара уперся в его собственную грудь так, будто поблизости был еще один кандидат на штурм Велеса. – Я, то есть мы с Гибор, хотим, чтобы ты нас обвенчал, – торжественно объявил Гвискар. Чувствовалось, что этот маленький шантаж был продуман загодя в одном из недавних альковов.

– Это совершенно невозможно, – наотрез отказался Жануарий.

– Почему?

– Я не имею духовного сана. Это раз. У вас с Гибор никогда не будет детей. Значит, венчать вас все равно что готовить весельную лодку к катаниям со снежной горы. Это два. Любой клирик скажет вам то же самое. Это три. И я не советую обращаться с этой просьбой к клирикам, ибо ведомство имени синьора Орсини еще не поразила губительная зараза либерализма. Это четыре, – устало перечислил Жануарий.

– Постой, а почему у нас не будет детей? – к вящему удивлению Жануария, Гвискар был обескуражен, опечален и обозлен именно предпосылкой к аргументу номер два. – Ты нам об этом не говорил!

– А вы об этом меня не спрашивали, – отрезал Жануарий. – Поэтому проси что-нибудь другое. Что-нибудь, что мне по силам.

– Тогда, взамен Фатара и братьев Магомы, я прошу у тебя ребенка.

– Разве я похож на беременную женщину? – поинтересовался Жануарий.

Судя по движению желваков, его челюсти только что смололи в пыль невидимую пулю. Жануарий демонстративно перевел взгляд с Гвискара на воробьиную стайку, полоскавшуюся в пылище. Может, если на него не смотреть, он выкажет большую сообразительность. Жануарий не ошибся – прохладное, широкое, нежданное лезвие кинжала уперлось в его сонную артерию, а белая рука Гвискара легла ему на затылок. Выказал.

– На беременную ты не похож. И все-таки нам нужен ребенок.

– Возьмите любого ребенка и назовите своим!

– Нам не нужен любой. Нам нужен наш, – настаивал Гвискар, усиливая давление кинжала.

– Возьмите любого младенца, который вам приглянется, и он до гробовой доски будет уверен, что он ваш сынок или дочурка. Или вас смущает безнравственность такого поступка? Это же нехорошо – воровать чужих детей? – ощерился Жануарий, косясь на Гвискара.

– Нет. Меня смущает, что если наш ребенок будет человеком, то мы с ним едва ли уживемся, – пока Жануарий переживал за свою шкуру, в душе Гвискара зудели экзистенциальные проблемы. Насколько Жануарий мог судить по голосу, Гвискар был не на шутку озадачен своим футуролого-пропедевтическим прогнозом.

– Гвискар, по-моему, ты слишком увлекся. Ты хочешь ребенка, но понимаешь, что ребенок едва ли уживется в обществе двух големов. Чего же ты хочешь?

– Проще простого. Наш ребенок должен быть таким же как мы.

«О Боже!» – хотел вскричать Жануарий, но не вскричал. Он немного поразмыслил – со стороны это выглядело так, будто он считает воробьев, – затем властно отвел руку Гвискара с кинжалом и, словно гинеколог, которого занесло в кинозал, где крутят любительскую порнографию, ответил:

– Убери, мне надоело. Если ты настаиваешь, я научу тебя, как сделать, чтобы у вас был ребенок, чтобы он был големом и чтобы вы были довольны как слоны. Правда, вам и самим придется попотеть – я не собираюсь колесить с вами по миру, пока вы разыщете подходящую кандидатуру в сыновья. Вы сделаете все нужное сами.

13

Конь его был бел, попона черна, в переметной суме, окрашенные темным багрянцем заскорузлой крови, безмолвствовали четыре головы. У седла была приторочена великолепная симитарра. Девиз на ножнах: «Магома, Зегресы, Эра Аллаха Великомощного».

Гвискар был одет в шаровары, тунисскую кольчугу до колен, приколотая к черному тюрбану изумрудной брошью зеленая же шора застила лицо до самых глаз.

Его заметили издалека.

– Магома возвращается!

Стены и три разновысокие башни Велеса Красного – скалы, напоенные геометрией, отлившиеся в бастионных углах, расчерченные жесткими тенями и прямоугольниками бойничных провалов, тел абсолютно черных, пожирающих излишек солнечного света и вражьего любопытства, скрывающих отблески белков сарацинских глаз, – многоочитые стены и башни Велеса Красного узрели и узнали Магому издалека, и только заливистый лай Джибрила не отразился жидким эхом в хаосе скал, поставляющих фрактальный фон для мавританского замка. Потому что Джибрила не было с Магомой, потому что с Магомой не было Магомы, потому что с Гвискаром не было никого больше.

Магома возвращался и Магома молчал. Он кивнул двум привратникам – чистым джиннам, заросшим длинным черным волосом в той мере, когда телу уже не требуется кольчуга – и привратники, дикие йеменские кочевники в туманно-генетическом прошлом, растворив ворота Велеса Красного, пали пред ним ниц, целуя тень тени Магомы, святого рыцаря, строгого пастыря, сократителя неверных.

Гвискару было наплевать на то, что чьи-то коричневые губы обсосали всю его тень – плевать, впрочем, менее, чем могло бы показаться, ведь в его тени воплощалось куда больше Гвискара, чем собственно во плоти – поэтому симитарра блеснула дважды и трижды не из оскорбленных чувств, отнюдь.

Зарубив правого привратника без труда – двойной проблеск кровопролитного металла – Гвискар безропотно принял боль в левом бедре. Второй привратник оказался чуток, второй привратник не мог не видеть краем глаза, как его коллега воссоединился с пухнущей от крови пылью – и когтистые лапы, впившись в бедро фальшивого Магомы, рванули его из седла.

Гвискар понял, отчего у привратников не было оружия. Будь он, Гвискар, просто человеком, невероятной силы демон Зегресов оторвал бы ему ногу по самый копчик. А так она осталась при нем, он не вылетел из седла, но конь, заржав и захрипев, упал на привратника, и вместе с ним упал Гвискар. Привратник с ревом в глотке и хрустом в переломанных ребрах ворочался под навалившейся на него тушей, когда в тройном проблеске Гвискарова сабля утешила раненого. Первые два удара неловко отпружинили от его проволочных волос, но третий наконец-то решил задачу отыскания нормали к сферической поверхности, и череп привратника, неохотно крякнув, раскрылся. В нем симитарра и осталась – сломанная, ненужная.

В глухом дворике крепости Гвискара встретили стрелы. С ним не было ничего кроме переметной сумы, но и она оказалась доброй эгидой. Три стрелы он принял в нее, четвертую – в левую руку, пятую – в левую руку, шестую – в левую руку, седьмая воткнулась в разодранное привратником бедро.

Дверь – первая любая какая угодно дверь, – брякнув вырванным запором, распахнулась перед Гвискаром. Удар из ступенчатых сумерек опрокинул его на спину. Удар копья, как он заключил, взбежав глазами по тисовому древку в красные облака среди фиолетового неба.

– Так его не убить! – услышал Гвискар.

Нападающий, видимо, не верил – копье, вырванное с профессиональным хаком из его груди, на мгновение показало незапятнанный наконечник, но не воткнулось Гвискару в глаз. Потому что Гвискар, вполне уже собрав в небытии черепки расколоченного тела, умерев и возродившись, откатился в сторону, и копье поразило звонкую каменную пустоту, подзвученную изумленным воплем воина.

В быстроте сравнимый с фальконетным ядром, Гвискар перехватил копье, выкручивая-вырывая его из рук жадины, а когда тот оказался силен, оковкой сапога раздробил ему колено. Теперь он обладал копьем, прежний владелец которого остался на пороге, рядом с отброшенной переметной сумой.

Гвискар поднимался по винтовой лестнице. Левую руку он запустил в свалявшуюся шевелюру Магомы, под головой которого не хватало тела, и если бы не копье в правой, был бы, наверное, похож на Персея.

Двое с мечами догнали его снизу, предварительно разувшись, осторожно ступая босыми ступнями, чтобы ни одним звуком не выдать свое приближение. Но волна кровавой разгоряченности, опередив их на несколько шагов, догнала Гвискара быстрее.

Арабы с ужасом пробудившихся в саркофаге встретили вполне осмысленный смертью взгляд головы своего бывшего господина. Гвискар приколол их, как снулых по осени ленточниц-ночниц, но булавка сыскалась лишь одному, а другой, выбракованный, покатился по трем-ом-ом ступенькам и все.

Лучшая из трех ног Гвискара была для руки коротковата и он, перевооружившись одним мечом вместо одного копья, оказался на галерее, переполошив лучников окончательно. К обломкам предыдущих стрел сразу же прибавились новые, пока еще целые. Но не это испугало Гвискара – в конце галереи мелькнул пестрый силуэт, мелькнул и исчез.

В глазах Гвискара остались длинные неоновые треки, они долго не хотели пропадать, и Гвискар плохо видел, кто куда падает и зачем так истошно вопит выброшенный через перильца во двор лучник, а куда идет он сам, Гвискар, и дважды поскользнулся на чужой крови, чего с ним раньше не случалось.

И хотя он разогнал их в основном головой Магомы, самый намек на сходство с Персеем исчез окончательно. Из галереи в небольшой висячий садик с фонтаном, разбитый на крыше и уводящий все далее вглубь замка, вырулил языческий идол: измазанный красным от рожи до пят, попорченный стрелами верных в угаре иконоклазии, жадный до жертв и безбожно блистательный.

Гвискар припал на колено, и неприятельская альфанга,[21] обозначив полукружие горизонта над его головой, высекла плотничьи брызги из ствола скрюченного фисташкового дерева. Он поднялся, мгновение назад коленопреклоненной ногой отталкивая проткнутого прочь и подавая меч на себя, сделал три шага вперед и был вынужден вновь остановиться – в радужном одеянии, колеблемый и дробимый фонтанными струями, Гвискару явился силуэт коренастого карлика.

Гвискар не знал, кто перед ним, потому что видел его второй раз в жизни – первый случился едва не минуту назад, в галерее, мельком, вдалеке. Не знал и знал вместе с тем совершенно точно – это Фатар, Разбивающий и Создающий. О нем говорил Магома в лицо Гибор, о нем шептала Гибор в ухо Гвискара, о нем справлялся Гвискар у Жануария и в ответ услышал: «Убить его быстрее, чем увидеть».

Чтобы убить Фатара, Гвискару нужно было сейчас немногое – полтора шага вперед.

– Кто он? – спросил Фатар.

Ответ прозвучал откуда-то снизу – Гвискару почудилось, что говорит его левое бедро.

– Гвискар, глиняный человек.

Гвискар скосил глаза к источнику этого откровения. Говорит голова Магомы в его левой руке, конечно. И он не может сдвинуться с места, конечно, потому что трещины, без которых нет и плит на дорожках любого сада, трещины тонкими и цепкими корешками врастают в тень его ног и держат крепко.

Гвискар сорвал злость на вещей голове Магомы. Ее раскроенные остатки упали вниз, к хищным трещинам, и те, послушные Фатару, но глупые, как и вся безмозглая природа, поймали их, ослабив хватку на Гвискаровой тени.

В один прыжок он оказался в каменной чаше фонтана. Но Фатара в радужном струении уже не было – мокрые следы и быстро-быстро семенящий несколько впереди них карлик удалялись от фонтана и исчезали меж двух последних деревьев сада.

А секунду спустя хлопнула дверь в бронзовых узорочьях, и дьявол меня прибери, сказал Гвискар, если я понял, на что ушло мое время между последним взмахом меча и этим мгновением.

Гвискар отыскал Фатара, а Фатар соблаговолил быть отысканным спустя четверть часа. У двери, сплошь составленной из перевитых литых виноградных лоз, Гвискар рубился с троими. Двоих он убил, а последнего до поры до времени помиловал. Ему нужен был поводырь, ему нужен был передний браток, ему нужно было обмануть Фатара.

Коридором, низкий потолок которого арочно обнимал головы впереди идущих, прошли двое. Гвискар руководствовался искренними признаниями своего спутника, а его спутник – искренней верой в то, что нельзя врать демону, каким представлялся, отчасти справедливо, неистовый Гвискар.

Двое – один спереди, другой за ним следом, вперив острие кинжала в спину первому – вошли в заветную дверь, которая драматически всхлипнула.

Гвискар был в сердце Велеса Красного, и он настиг Фатара. Фатар ждал его без страха, потому что знал и силу, и слабость глиняных людей. Путей к их убийству куда больше, чем к созданию. Фатару были известны не менее восьми, но самым простым и действенным представлялось сокрушение их тени, отложившейся от тела на что-нибудь подходящее. Шелк, нафт,[22] порох. Под рукой был только порох, да и то немного.

Когда дверь провозвестила появление Гвискара и Гвискар влетел во мрак колдовской обители в своей мокрой, окровавленной, изодранной одежде, Фатар был готов. Он знал, что теперь у него не будет союзника в лице, точнее, в голове умерщвленного Магомы и придется все свершать с проворством лепездричества.[23]

Фатар был верен себе. С семи ярчайших светильников упадала, обманчиво и сладостно шурша, толстотканная шора, свет проявлял незваного гостя во всем его подозрительном великолепии, а десница Фатара уже сообщила огонь пороховой западне на полу.

Шипящая дуга расползлась по крупицам пороха, обращая серое в черное. Тень врага была сожжена без остатка. Враг повалился лицом вперед, исторгая хрип, недостойный глиняного человека.

Гвискар обманул Фатара. Мимолетный передний дружок, пораженный кинжалом Гвискара в спину, был мертв, Гвискар был жив, Фатару, только что испепелившему тень какой-то жалкой шестерки из колоды Зегресов, оставалось жить совсем недолго.

Чужой, неприятно легкий меч в руке Гвискара в погоне за сердцем Разбивающего и Создающего искрошил среди прочей магической утвари анфиладу демонов-покровителей. Фатар держал свое хозяйство на огромных, возносящихся ввысь стеллажах, расставленных по стенам предтечами Эмпайр Стейтс Билдинг.

Фатару было некуда бежать и он, словно юнга, словно человек-паук, споро перебирая руками-ногами, полез вверх. Гвискар подпрыгнул, но острие его меча лишь нежно кольнуло Фатара в пятку – суетливый карлик успешно уходил в третье измерение.

Гвискар расхохотался. Он, Гвискар, здесь, среди пороховой гари и мускусной вони, загоняет на небеса вредного старикана, который мог бы коротать остаток сытой жизни в кругу прыщавых внуков, так нет, гляди, и он туда же – Разбивающий и Создающий!

Фатар был уже на высоте четвертого этажа. Из-под его ног сорвался и полетел вниз исполинский тигель с какой-то философской отрыжкой. Гвискар учтиво отошел в сторону. Тигель разорвался с силой бомбического ядра, и на Гвискаре прибавилось пурпурных оспин. Сандаловые плашки на рукояти меча, обляпанные рыжеватой бурдой, поспешили обуглиться. Гвискар поспешил брякнуть безобидное богохульство.

Фатару это понравилось. Обустроившись на четырнадцатой по счету снизу полке, он смахнул на Гвискара все ее содержимое – двенадцать томов Руми[24] в золотых окладах, стопу пустых пергаментов, кучу мышиного кала и действующую модель человека по Абу-Сине.

– Подвязывай! – крикнул Гвискар скучным голосом. У его ног звонко дрожал воткнувшийся углом в пол одиннадцатый том.

Фатару не думалось подвязывать. Его душа рвалась вверх посредством падкого до жизни тела. Пальцы Фатара легли на край пятнадцатой полки. Легли в осязательное ощущение мягкого войлока – пыль, как заключили пальцы. Пыль на паутине, гордо уточнил кое-кто.

Кое-кто, скрытый во глубине вечных сумерек пятнадцатой полки, имел представление о пальцах Фатара через дрожательное ощущение. В мироздание кое-кого вторгся съедобный друг, несъедобный враг, нечто невразумительное – нужное укусить.

Как падал тигель, как падали тома Руми, как падал человек по Абу-Сине, так падал вниз Фатар, человек по Дарвину. Гвискар сопроводил его взглядом до самого одиннадцатого тома. Разбивающий и Создающий пропорол себе чрево об его золотой оклад.

Гвискар отрубил Фатару голову.

Гвискар растоптал плоского и алого (в прошлом – серого) паука, барахтавшегося в крови Фатара.

Гвискар вздохнул и осмотрелся.

Сопротивление было подавлено.

За внутренней пустотой Фатара придут двое в ультрамарине (Гвискар снял с пояса Фатара трут и кресало; досадливо тряхнул головой, поморщился и осторожно вернул их умертвию; подошел к семи светильникам; наотмашь рубанул по ним сарацинским мечом; на толстотканные шоры, на пол, на расплющенное тело злого мудреца пролился огонь), а над внешней пустотой будут трудиться простые законы вещного мира. Апейрон, бальтасар, флогистон.[25]

14

Гвискар вышел из Велеса Красного, провожаемый восторженным испугом трех десятков Зегресовых зольдатиков, которые совершенно не входили в Гвискаров estimate.

Гвискар прихрамывал. Какой-то идиот пустил ему в затылок одинокую стрелу. Промахнулся, вдобавок.

Тень глиняного человека потускнела – это камнем пущенный в небо дым Разрушающего и Создающего притушил на время солнце.

15

В ущелье его ждала Гибор и подарки: три застреленных Зегреса – младшие братья Магомы.

– Они беж-жали моего гнева! – Гвискар артистически заломил бровь, и из свежего пореза на лбу вышли несколько лишних капель дурной крови.

– И повстречались с моим. Умойся, Гвискар.

– Устала?

– Устала.

– Значит, сегодня не будем? – спросил Гвискар.

Он ошибся, конечно.

16

Гвискар и Гибор дулись в кости под стеной госпиталя, когда ворота взяли рамой кортеж Изабеллы Бургундской. Гибор была поглощена комбинаторикой.

– Нет, ты только глянь! – Гвискар даже улыбнулся – без нужды, то есть когда не требовалось изображать обаяшечку или наводить коварный политес, он делал это нечасто. Не из злобности, которая якобы имманентна глиняным людям, а просто от лени, которая им действительно имманентна.

Изабелла Португальская была симпатична Гвискару куда больше Жануария. Жануарий – неплохой босс, но, как выражался Гвискар, «изрядно притомил».

– Да посмотри же, ну! К нам приехал кто-то очень важный!

– Не посмотрю. Пока я буду смотреть, ты опять нажульничаешь, – огрызнулась Гибор, которой ужасно не везло сегодня.

Она потрясла кожаный конус с тройкой игральных костей. Она решила рискнуть и бороться за «стрит».

– Не будь занудой, милая! Что теперь твои кости, когда тут сама герцогиня Бургундская?

Стоило прозвучать имени, как Гибор подняла глаза от игрального платка и выпрямила спину. Безусловный рефлекс придворной дамы.

– Мои рыбки! Живые и здоровые! Вы кудесник, Жануарий! – всплеснула руками Изабелла, отослав всем присутствующим один-единственный воздушный поцелуй на собачью драку.

17

– Знаешь, она какая-то слишком суетливая. Крикливая. Как я раньше не замечал?

– Согласись, мы многого раньше не замечали, – сакраментально заметила Гибор.

– И мне не нравится, что она назвала нас «рыбками». Я терпеть не могу, когда сюсюкают.

– И я. Ну и что с того?

– А то. Мы с ней никуда не поедем. У меня от ее писка закладывает уши, – вполголоса заметил Гвискар, глядя на Изабеллу, которая щебетала Жануарию о житье-бытье, о святых мощах, которые везет в особом ларце, о замечательных арабах, которые бывают такими красивыми, о своем пятилетнем сынишке Карле, который пишет ей такие смышленые письма; о том, например, как он встретил волшебного пса. («Представляете, так трогательно сказать: „волшебного пса“!)

– Тогда куда мы поедем, если не с ней? – спросила Гибор.

– Знаешь, у меня есть виды на один замок у моря. Мы будем купаться, если захотим.

– А у его хозяина есть виды на нас в этом замке?

– Это проблема решаемая, – обнадежил ее Гвискар.

– Тогда лучше поедем во Флоренцию. Там тоже можно купаться.

– В говне? – насмешливо спросил Гвискар.

Гибор нервно потрясла колпак с костями. Швырнуть бы их в рожу этому мужлану!

– Давай так, – предложила Гибор после десятисекундной борьбы с искушением. – Если я сейчас не выброшу «стрит», мы не поедем в замок у моря.

Гвискар, поморщившись, провел с предложением Гибор необходимые логические операции и спросил:

– А куда?

– Во Флоренцию.

– Ну давай.

Кости разбежались по игральному платку. Гибор досадливо прикусила губу.

Гвискар в сомнении молчал, не зная, что сказать и, главное, стоит ли. Через минуту великий порт Флоренция занял в его рейтинге подобающее место возле порта семи морей Москвы, где-то в конце списка после Цюриха и Кордовы.

– Ладно, так и быть – Флоренция. В принципе можно и не купаться, – великодушно согласился он, стараясь не глядеть на «стрит».

– А Жануарий?

– А что Жануарий? С ним мы квиты. Услуга за услугу.

– А если он нам соврал и ребенка не получится?

18

Пяти лет отроду Карл встречает волшебного пса. Клеверные луга исходят испариной, отцовские вассалы собираются на охоту, добычей Карла становятся тучный шмель, улитка, коровий колокольчик. Колокольчик, как вещь по природе своей холодная и недвижная, дался ему в руки с покорностью. Улитка, миролюбивейшее из несущих панцирь, тоже. Но шмель храбро защищался и был пленен уже безнадежно израненным. Прежде, чем испустить дух, он ужалил Карла – ай!

Карл хныкал, выщипывая клевер, расшвыривая клевер, сочные стебельки и махровые головки летели прочь. Он наверняка умрет, как многие умерли до него, и короной завладеют враги.

Двое воронов покинули рощу и закружились, возгоняя аппетит и алчность. Маленький Карл умрет, уже холодеют ноги, уже песок в глазах, звон в голове.

Улитка оползает его запястье, но он безразличен к этому, плача навзрыд и без удержу. Сквозь слезы Карл уже не может разглядеть воронов – не исключено, они совсем близко. В траве деланно выискивают червячков и милых букашек, себе на уме. Наконец подозрительное тепло, исключительная шершавость улитки, ее назойливость и громкое сопение заставляют Карла проявить интерес – может статься, так ангелы обхаживают новоприбывших господ.

Он протер глаза и увидел пса, который с поистине собачьим тщанием облизывал ему ужаленную руку. Огромный и добрый, палевый и длинноухий, магический и волшебный, кобель и паладин. Он спас Карла от шмелиного яда и, когда тот почувствовал себя лучше, довез на спине до предмостного укрепления. После этого убежал, не дождавшись посвящения в рыцари Золотого Руна, ужина, придворной синекуры. Убежал на свою Дикую Охоту, оставив Карла счастливым обладателем волшебных блох.

Загрузка...