На сей раз краткий план побратимов, составленный ими на следующий день, хоть и требовал много времени – аж до осени, но включал в себя совсем немного пунктов – всего пять. Были они расставлены согласно очередности выполнения и выглядели по-спартански лаконичными.
Под номером один значилось короткое слово «сорока». В целях секретности, они ничего больше к нему не добавляли. Следующим шло «набор отряда». Пункт третий – «письмо». И вновь без пояснений. А зачем? Они-то знают от кого и кому, а остальным ни к чему. В четвертом было два имени: Азамат и через тире – Кавгадый. Последнего планировалось нейтрализовать путем составления нужного компромата с помощью сотника, продолжавшего лежать в Липневке с загипсованными ногой и рукой.
Пятого номера поначалу вообще не было. Появился он позже, вечером, и настоял на нем Улан.
А до вечера они успели провернуть массу дел. Во-первых, выслушали заказ Горыни на инструменты. Узнав, насколько важна предстоящая ему работа (друзья не стали ничего скрывать), кузнец загорелся едва ли не сильнее, чем после княжеского визита. Да оно и понятно. Одно дело – поздороваться с Михаилом Ярославичем и выслушать от него похвалу, и совсем иное – знать, что ты внесешь существенный вклад в его спасение. И не от беды, но от смерти. Такое налагает на человека ответственность, но и окрыляет его.
Смущало Горыню только то, что он никогда раньше ничем таким не занимался. Однако Сангре, помахав перед его носом последней матрешкой, напомнил:
– Ты и резьбой по дереву никогда раньше не занимался, однако смог. И как смог.
Да и остальные дружно поддержали Петра.
– Ведь вылитая Заряница получилась, – добавил Улан.
– Ажно в краску меня вогнал, – шутливо попрекнула девушка.
– И чем лучше у тебя получится, тем быстрее ты встанешь на ноги, – обнадежила Изабелла, а окончательную точку поставил Сангре.
– И не лги, что не занимался. Чеканы для монет и впрямь не делал – не спорю, но по металлу вырезал. Видел я в твоей кузне кое-какие поделки.
– Когда?! – встрепенулся Горыня.
– Когда ты воевать ушел. И на Заряницу столь гневно не взирай, она ни при чем. Случайно получилось.
– То я для души, – засмущался кузнец. – Зима длинная, работы мало, вот я и…
– Правильно, – согласился Петр. – Истинная красота без души и не бывает. Ты уж, старина, и здесь с душой потрудись, все вложи, без остатка.
– Уж будь покоен! – почти угрожающе заверил Горыня. – Сотворю.
Впрочем, кузнецу и самому хотелось опробовать себя в прежнем деле – ведь дерево, как ни крути, не совсем то. И пахнет по-другому, и работается с ним чересчур легко, нет настоящего сопротивления. А что отказывался поначалу, так должен же русский мастеровой слегка поломаться, чтоб как следует поупрашивали. Ну и похвалу лишнюю заодно выслушать, ведь когда человек говорит о себе: «куда мне, сирому да убогому, боюсь – не справлюсь, не смогу, не осилю», сколько он лестных слов в ответ о своем умении услышит? И возносят его эти слова словно на пьедестал, да что там, на трамплин, а уж оттуда, со словами «ладно, попробую», он как на лыжах – айда вниз. Душа замирает, сердце трепещет, но коль согласился в полет отправиться, обратного пути нет, лети, сколь умения хватит.
Впрочем, изготовление монет не одному Горыне впервой было – всем. Потому тогда же вечером порешили, дабы облегчить кузнецу задачу, разделить изготовление двух чеканов – для лицевой и оборотной сторон – на два этапа. Первый заключался в создании «позитивов». Далее следовала их закалка. Чтоб не привлекать лишних людей, Заряница обещала заняться этим сама, мол, сколько раз брату помогала, дело нехитрое.
С выбором будущих подмастерьев проблем не предвиделось – молотом махать особой мудрости не требуется. Конечно, лучше, чтоб у человека имелись кое-какие навыки, но Сангре был уверен – сыщутся среди их воинов державшие в руках кузнечный молот.
Зарянице предстояло руководить и последующим изготовлением «негативов» – вдолбить две работы Горыни в раскаленное добела сырое железо – будущие чеканы. Причем в одном из них решили для удобства заранее проделать круглое углубление строго под размер приготовленных серебряных кружков, чтобы те при чеканке никуда не съезжали. И вновь закалка, дабы хватило как минимум на тысячу серебряных «сорок».
С заготовками для самих монет тоже предстояло повозиться. Крутили, мудрили, как лучше отмерять, но затем пришли к выводу, что лучше всего поначалу сделать десяток глиняных трубок и обжечь их. Внутренний диаметр сделать точно таким же, как и у одной из широко распространенных монет – французской турнозы. В каждую трубку заливается по пять расплавленных серебряных гривен. Получившуюся заготовку, сделав тщательнейшие замеры, предстояло разрубить на двести частей. Ну а далее можно приступать к чеканке.
Словом, возни затея сулила много, но… глаза боятся, а руки делают.
Правда, рукам этим для начала требовались инструменты. Да не абы какие, а уже привычные для мастера, чтоб сами в руку ложились. Покупать, слава богу, не требовалось – лежали готовые в Липневке – но пришлось с самого утра отправлять за ними Заряницу, придав ей на всякий случай с десяток ратников.
А еще требовалось составить письмо от Гедимина. Тоже, разумеется, черновой вариант. Его поручили Изабелле. Понятно, что текст, прежде чем везти в Литву, придется десять раз черкать и пять раз переписывать, но начинать составлять его следовало тоже сейчас, откладывать ни к чему.
Да и у самих друзей дел хватало. Во-первых, опрос свидетелей на торжище – кто, когда и в каких размерах пострадал от Рубца и его подручных. Это досталось Улану, как более дотошному в таких делах. А Сангре иное, но не менее важное – провести опознание покойного киллера – не век же в леднике его тело хранить. И дело не в запахе, просто чем больше разложится, тем меньше шансов, что его опознают.
Народу в княжеском порубе оказалось немного – всего полтора десятка человек. И не потому, что тишь да гладь на Руси, а просто по большей части разбойный люд до Твери довезти не поспевали. Кто-то от ран по пути умирал, но по большей части прямо в лесу оставляли. С лихими людишками же во время поимки никто не церемонился, валили саблями да стрелами. Потому-то сидели в основном местные, городские, на-вроде Алыря с Балудой – надо же было Рубцу время от времени кого-то хватать, чтоб остальные особо не распускались.
Первая партия из пяти человек прошлась мимо вынесенного из ледника и уложенного на травку убийцы без толку. Не признал никто. Хоть и старались все, таращились, что есть мочи, жаль было свободу обещанную упускать.
Во второй вроде сыскался один, но то оказался ложный номер. Сжульничать тать решил, вот и сказал про знакомую рожу. Однако Сангре хоть и не обладал столь отточенным мастерством вытягивать из людей показания, как Улан, но и лопухом не был. Потолковал с брехуном по душам, отведя его в дальний уголок, живо нашел кое-какие несуразности и несовпадения в его рассказе, после чего отвесил подзатыльник позвончее – не сильно, для ума – и отправил к остальным в яму.
Последняя пятерка вновь дружно руками развела. Получалось, так и останется киллер безызвестным. И хотя Петр изначально не больно-то рассчитывал на это опознание, все равно расстроился. И когда стражник, приставленный к ямам, поинтересовался, вести ли тех двух, коих вчерась в поруб кинули, безучастно отмахнулся.
И как сей жест понимать – поди догадайся. Но судьба вновь на выручку поспешила – не желая сидеть до вечера без дела, а тут какое ни на есть, а развлечение, стражник понял равнодушный жест как согласие. И привел.
Поначалу Сангре даже подивился – всего сутки просидели Алырь с Балудой в порубе, а выглядели совсем иначе. И одежду успели в какой-то дряни перемазать, и от самих пованивало. Впрочем, по сравнению с остальными сидельцами выглядели они чистюлями, ну да сутки – не месяц и тем паче не год, успеют сравняться с прочими.
Изменилось и их поведение. Алырь уже не хорохорился, не ерепенился, Балуда тоже языком не тарахтел без умолку, помалкивал. Когда они прошли мимо киллера, Сангре уж было поднялся с корточек, но тут его окликнул слегка приотставший Алырь.
– Слышь-ко, боярин. А кому сказывать, что видал мертвяка?
– Мне, – оживился Петр.
– И точно на волю пустишь?
Сангре кивнул, но жулику этого показалось мало. Резон в его сомнениях имелся. Одно дело, когда давний сиделец, а другое – едва попавший. Что ж за суд такой и какая ему может быть вера, если ныне сажают, а завтра выпускают. Потому Михаил Ярославич может и удержать. Выказав сомнения вслух, он заявил:
– Пущай князь мне самому слово о воле молвит, тогда и я тебе как на духу.
– А если брешешь?
– Собаки брешут, боярин, а я сказываю, – огрызнулся Алырь, но спохватился, и, понизив голос, пояснил: – Эвон, сколь я далече стою от Балуды, зри.
Ну?
– А теперь повели, чтоб его еще дале отвели, дабы ты точно знал, что он меня не слышит.
Сангре пожал плечами, но была просьба невелика, да и куда тому бежать со связанными руками. Петр повелительно махнул рукой остановившемуся стражнику и распорядился, чтобы он отвел Балуду на двадцать шагов подальше.
– Вот и ладно, – кивнул Алырь. – А таперь слухай. Коль князь волю самолично посулит, ты нас с ним вовсе в разные углы разведи и все равно мы с ним одно и то же об ентом мертвяке скажем.
– Так ведь молчит твой напарник.
– Это покамест, – усмехнулся Алырь. – Память у него не ахти какая, похуже моей, да и зрит ныне одним оком, эвон как второе заплыло, а ежели как следует присмотрится, непременно признает. А коли нет, ты ему два словца, кои я тебе шепну, передашь для освежения головы, и все.
– И имя его назовете?
– Вмиг. Ежели хотишь, я прямо теперь его тебе поведаю, да не одно, а два.
Пришлось вести обоих, но по-прежнему соблюдая весьма приличную дистанцию, чтоб не сговорились по дороге, к княжьему терему. Потенциальный свидетель оказался прав. Поначалу, узнав о том, что видок не далее как вчера угодил в поруб, Михаил Ярославич и впрямь заартачился, но Сангре напомнил о княжеском слове и тот, хоть и с видимой неохотой, но согласился предоставить жулику свободу. Правда, одному – второй все равно отправится в яму. Да и этого одного на усмотрение самого дознатчика. Коли он решит, что сообщение стоящее, пусть отпускает. Сказав это, Михаил Ярославич незаметно подмигнул, давая понять, каким должно стать «усмотрение» Петра.
А чтобы жулики ничего не заподозрили, князь сделал оговорку. Мол, отпущенный до завтрашнего утра из города должен исчезнуть. И коль он сызнова появится в Твери, поруба ему не миновать.
…Увы, но о покойнике Алырь знал немного. Да и видел его всего ничего, три дня, когда они с Балудой, бредя из Дмитрова и заплутав в лесу, неожиданно угодили в тайное логово разбойничьей шайки. Была она невелика, всего-то семь человек. В главарях же и ходил этот киллер, которого все прочие называли Третьяком. Прожили там два жулика всего несколько дней, пока не стали случайными свидетелями того, как главарь жестоко, в кровь, избил одного из разбойников, а когда тот кинулся на Третьяка драться, зарезал его. Да столь споро и деловито, ровно какую скотину. Тогда-то, ужаснувшись от увиденного, Алырь с Балудой решили тихонько улизнуть.
Им повезло. Желая как-то смягчить тягостное впечатление, оставшееся у остальных членов шайки после совершенной расправы, главарь выставил два бочонка с медовухой и к ночи народ изрядно напился. Словом, побег удался. Брели они по лесу долго, изголодались, но к исходу третьего дня вышли к граду Волоку Дамскому, где и занялись…
– Ну-у, как и тут, в Твери, – честно сознался Алырь.
Его напарник и после повторного осмотра не признал покойного, но стоило Сангре шепотом передать ему два слова от Алыря (Волок Дамский и домовина[7]), как Булыга вздрогнул, вновь вгляделся в лежащего и торопливо закивал, давая понять, что вспомнил. Задав ему кучу все время повторяющихся вопросов и не найдя противоречий в ответах, Петр удовлетворенно кивнул – не врет мужик. Да и его напарник тоже.
– Волок Дамский – понятно, а домовина здесь при чем? – спохватившись, поинтересовался Сангре у Алыря.
– Так Третьяк и избил того малого за то, что он его Домовиной назвал, – пояснил тот. – А уж почто он столь сильно свое второе прозвище не любил – не ведаю.
– А в каком княжестве эта шайка жила?
Алырь хмыкнул.
– В лесу она жила, боярин, в лесу, а он божий.
– Ну хорошо, – не унимался Сангре. – А когда вы от них бежали, то в какую сторону шли, не припомнишь?
– Куда глаза глядят, – проворчал жулик.
– Ну солнце-то куда светило – в лицо или в спину?
– Не было тогда солнышка – дождь моросил, – совсем тихо произнес Алырь и, глядя на поморщившегося Петра, тоскливо пояснил: – Ты пойми, боярин, набрехать и сто коробов можно, но как-то негоже за волю ложью платить, потому я тебе как на духу, одну правду. Нешто я виноват, что она такая… куцая, – и почти шепотом спросил: – Мало? – Сангре молчал. – Стало быть и одного не отпустишь? – догадался Алырь.
– Отпущу, – с видимой неохотой выдавил Сангре. – Уходи хоть сейчас, – и кивнул стражнику. – Ну-ка, развяжи его.
Тот крякнул, но послушно подчинился. С наслаждением потирая запястья, освобожденные от веревок, Алырь грустно посмотрел на своего товарища. Балуда чуть не плакал, глядя на него.
– Попрощайтесь, ладно уж, – разрешил Петр и, выждав пару минут, скомандовал стражнику. – Уводи, – и вновь обратился к Алырю. – А ты гуляй себе, да помни слова князя – к ночи чтоб тебя в Твери не было.
Тот согласно кивнул, продолжая пристально глядеть в спину своего незадачливого напарника и о чем-то напряженно размышляя. Когда Сангре повернулся к литвинам и принялся отдавать распоряжения насчет трупа киллера, а стражник вместе с Балудой подошли к воротам, Алырь решился.
– Слышь, боярин! – окликнул он Петра. – Просьба к тебе.
– Еды на дорогу подкинуть? Сейчас сделают – и хлеба дадут, и мяса.
– За оное благодарствую, но я об ином. Тебе ж, – Алырь глубоко вздохнул, – все едино, кого отпускать, верно?
– Та-ак, – с интересом посмотрел на него Сангре. – И что дальше?
– Тогда ты вот чего. Ты меня лучшей обратно в поруб отправь, а его отпусти, – кивнул он в сторону скрывшегося за воротами товарища.
– А себя не жалко? – осведомился Петр.
– Жалко, – согласился Алырь. – Сам ведаю, в порубе не медом намазано. Тяжко доведется.
– Так чего тогда?
– Мне тяжко, а он там вовсе погинет, – пояснил Алырь. – Самое большее, чрез месяц, али два. У него ить дыхалка вовсе худая, учнет кровью харкать, и все, прощай белый свет. А я ничего, крепкий. Можа, и выдюжу. А коли нет, стало быть, господь устал от моих грехов.
Подумав, Сангре послал одного из литвинов вернуть стражника вместе с Балудой, и предложил Алырю:
– Ты бы подумал как следует, а то вернутся, поздно будет. Тогда уж точно: что с возу упало – тому и глаз вон.
– Неча мне думать, – зло огрызнулся тот. – Коль решился, так чего ж. На, – с отчаянной решимостью протянул он руки Петру, – вяжи.
– Перебьешься, – буркнул тот. – На то стража есть. Вот сейчас придет, тогда и…
На миг у Петра мелькнула мысль подойти к князю и попросить за второго особо, но, вспомнив его выразительное подмигивание, понял – ни к чему хорошему оно не приведет. Как знать, еще и Балуду обратно посадит.
Он вздохнул, сожалеюще глядя на Алыря. Это ведь с одной стороны – тать, жулик, обманщик. А с другой – не каждый день встретишь такое самопожертвование. «Прямо как у нас с Уланом, – мелькнула у него мысль. А следом другая. – Надо запомнить парня, чтоб при случае попросить за него князя».
Алырь же, уводимый стражником, внезапно обернулся и, просияв, громко крикнул Сангре:
– Слышь-ко, боярин, вспомнил я! Ей-ей, вспомнил. На другой день солнышко-то показалось меж тучками. На чуток, но проглянуло. В полдень оно случилось. И светило мне в левую щеку.
– Точно ли?
– Ей-богу! – попытался он перекреститься связанными руками. – Я еще помыслил, что оно поспеет одежку на нас высушить, да где там, сызнова схоронилось и опять дождь полил, яко из ведра, – но тут его с силой дернул за другой конец веревки стражник и он, вновь понурившись, побрел дальше.
Сангре просиял, вновь мысленно поклявшись себе запомнить парня, но довольно-таки быстро пришел в уныние…