«Необъятная громовая туча клубится над Явью, и чудовищной мощи молнии плещутся в тёмном её чреве.
Внизу, по зелёной земле, идут Перуновы слуги – выходят из-под громовой тучи единорождённые братья-волхвы. А над ними летят в горней выси два стремительных кречета.
У первого брата на поясе – кожаный чехол с пергаментным свитком внутри, у второго брата – тяжёлый короткий меч. Один из них несёт в очах своих ясный свет и тепло, а другой – чёрный мрак и холод. Один брат исповедует Бесконечное Всё, а другой – Безначальное Ничто.
Многое ведомо братьям в Яви – мире земном, в Нави – тёмном царстве теней и духов, да и в Прави – высшем божественном мире – немало открыто волхвам…»
Гавриил Вознесенский. «Братья из Нави»
Василий Рубахин по натуре был поэтом. Сочинял даже песни под гитару для себя и друзей. Кто слышал, говорили – неплохо.
А по профессии он был милиционером.
Как попал поэт в милиционеры, объяснялось просто: отец, Никита Андреевич, которого Василий очень любил, служил участковым милиционером и погиб при исполнении обязанностей. Не в лихой перестрелке с преступниками, а при самом обыкновенном пожаре на почте. Там от пламени взорвался газовый баллон, и брошенный взрывом кусок оконного стекла вонзился Рубахину-старшему глубоко под ключицу, разрубив артерию. Пока подоспела «скорая», Никита Андреевич истёк кровью.
На поминках старинные отцовские друзья-сослуживцы предложили Василию поступить в школу милиции. Бывший начальник Опорского уголовного розыска полковник Костромин, который к тому моменту уже давно вышел на пенсию, за скорбным столом обнял Василия за плечи:
– Ты должен знать, сынок, что я за отца твоего всегда мог поручиться, больше даже, чем за себя самого! И за тебя поручусь, где надо, если захочешь придти нам на смену!
Василий молча кивнул, и полковник пожал ему руку – крепко, как равному…
Вскоре за отцом ушла мать, умерла во сне – тихо и неожиданно.
Седой фельдшер «скорой помощи», который засвидетельствовал её кончину, выразил Рубахину своё сочувствие и заметил: «Доброй женщиной, наверно, была ваша мама – такую лёгкую смерть заслужить надо…»
Оставшись в одиночестве, родительскую квартиру Василий уступил двоюродной сестре Ирине, с которой очень дружил ещё с детства – была она на пять лет постарше, и, пока он подрастал, нередко выступала для него в роли няньки. А потом не задалась у Ирины личная жизнь: развелась с мужем и бедовала с двумя дочками-погодками по съёмным углам.
Сам Рубахин перебрался в милицейское общежитие…
Это всё происходило в прежнем большом государстве, где слова о романтике милицейской профессии ещё не звучали такой откровенной издёвкой.
Теперь Василий Рубахин – капитан, старший оперуполномоченный уголовного розыска в городе Опорске.
Времена вокруг уже совсем иные, и сильно изменились люди. Сегодня, если кого-то вдруг называют поэтом или романтиком – это равносильно безнадёжному диагнозу или приговору, по которому человеку отказывают в серьёзном общении. А само слово сохранилось лишь в рекламных штампах: «романтический стиль», «романтический аромат», ну и «романтическое свидание» – за деньги, разумеется…
Как-то в канун майских праздников заехал Василий в пригородный посёлок – проведать и поздравить полковника Костромина.
Под густую рубиновую наливку, в которую отставной сыщик с успехом превращал обильные вишнёвые дары дачного сада, слегка захмелевший Рубахин не удержался – поделился со стариком невесёлыми своими мыслями и выводами по течению жизни и службы.
Легендарный Костромин, и резаный, и стреляный, и битый неоднократно в схватках с преступниками, опер-волкодав, собственноручно задержавший за службу больше десятка опасных бандитов, слушал капитана и долго не отвечал, глядя прямо перед собой и переворачивая в пальцах незатейливую алюминиевую вилку.
– И действительно, – произнёс он, наконец, – какая, к чёрту, романтика! Как можно об этом всерьёз говорить! Всё это – выдумки, фантики для сопливых! – полковник поднял прищуренный взгляд на Василия. – Или ты не согласен?
Рубахин, ещё не понимая, куда клонит старик, с сомнением покачал головой.
– Невелика потеря – романтика, – угрюмо заключил Костромин, – не будь она из числа тех же выдумок, что и честь, например, или совесть. А это, сынок, уже совсем хреново: за такие потери нам придётся платить – долго и дорого, и уж ясно – не деньгами!
В окно через ещё прозрачную майскую листву старой вишни пробился солнечный луч. От графина с наливкой на белом пластике стола вспыхнуло яркое рубиновое пятно. А два человека за этим столом – старый и молодой – молча, без тостов, ещё раз подняли свои рюмки. Они поняли друг друга, и говорить им больше не хотелось…
Так существовал на свете Василий Рубахин – в двух ипостасях, раздираемый противоречиями, ибо обе его ипостаси в последние годы друг с другом стали несовместимы. Наверное, сама жизнь вынуждала выбирать что-нибудь одно: менять либо натуру, либо – профессию. Рубахин всё медлил, а выбора, собственно, и не было – натуру не переделаешь.
Впрочем, был Василий в этом не одинок – многие в девяностых годах попали на разлом. Люди в одночасье оказались в совершенно ином мире, где прежние моральные ценности ловко конвертировались в ценности материальные. Если обмена не получалось – мораль просто отбрасывали, часто – вместе с её носителями.
Утвердилась единственная антропометрическая шкала: «если ты без денег, ты – дурак, а если ты умный – где твои деньги?»
Вот и весь « Ай Кю».
Остальное – неважно.
Вот тут-то и открылось, что ум и цвет нации составляют не учёные-академики, не конструкторы-изобретатели и не писатели-художники с мировыми именами – цветом нации объявили себя торгаши-спекулянты и чиновники, приставленные к распределению государственных благ. Одновременно до небывалой высоты вырос общественный статус воров, мошенников и бандитов.
В первую очередь, в разряд недоумков и никчёмных людишек попали школьные учителя и инженеры, а с ними – и все, кто не умел воровать и торговать.
В стране, начиная со столицы, разразилась небывалая эпидемия алчности и стяжательства. Парадоксально, но в грязной этой эпидемии страдают и вымирают только те, кто чист и не заражён…
Рубахин довольно долго оставался холостяком. Поначалу как-то не до женитьбы было: школа милиции, за ней – служба, не признающая выходных, заочный юрфак, а потом, оглядевшись, вдруг обнаружил Василий, что при слове «милиционер» интерес в глазах девушек сразу гаснет. Не исключено, что амуры с купидонами тоже перешли на рыночные отношения и натягивали луки только на такие слова, как, например, «дилер» или «менеджер», а уж при слове «банкир» стрелы в девичьи сердца вонзались пучками!
Но Василий всё-таки женился.
Вот только счастье наше, как известно, предмет весьма хрупкий, и нести его по жизни – почти то же самое, что участвовать в уличной драке с аквариумом в руках…
В ту осень Рубахин собственноручно развернул свою судьбу на чёрную сторону.
Возвращался капитан со службы домой. Чтобы сократить путь, он решил пройти через двор близлежащей школы и там наткнулся на тройку пацанов. Один из них, при виде человека в форме, внезапно возникшего из-за угла, испуганно бросил в сторону горсть каких-то таблеток.
Рубахин мгновенно сообразил, что здесь к чему, и схватил за шиворот того, кто выглядел постарше. Намётанный глаз капитана сразу определил в нём «пушера» – мелкого торговца наркотой.
Юнец оказался жилистым и вёртким. Сопротивляясь, он даже попытался сделать Василию подсечку, но тут же с ближней дистанции получил резкий тычок локтем в физиономию. Бил Василий не в полную силу, но глаз у пушера сразу заплыл.
Наскоро охлопав карманы задержанного и, убедившись, что они не пусты, капитан поволок его в отдел. Благо, расстояние там было – десять минут ходьбы. По дороге парень ещё раз попробовал вырваться, но, получив назидательный подзатыльник, пошёл покорно, изредка поглядывая на капитана.
На широких ступенях перед входом в отдел, он повернулся к Василию и неожиданно серьёзно спросил:
– Зачем тебе, капитан, чужое горе? Своего мало?
В дежурке он назвал свою фамилию, имя, адрес и больше не ответил ни на один вопрос.
Дежурный долго созванивался с кем-то из подразделения по борьбе с наркотиками. Прибывший по звонку лейтенант Семакин был явно оторван от какого-то приятного занятия. Никакой радости, а тем более, благодарности за добровольное содействие своей службе он Рубахину не выразил, но вынужден был поучаствовать в обычных формальностях.
Задержанного оформили, и лейтенант увёз его в наручниках к себе в отдел, для дальнейшей работы.
Капитан, который и так припозднился, окончания процедуры ждать не стал: спешил домой …
Неприятный сюрприз ждал Василия на следующее утро, когда он зашёл к экспертам.
Заключение было однозначным: изъятые у задержанного таблетки состояли из глюкозы и аскорбиновой кислоты. Пробежав глазами первые строки документа, ошарашенный капитан возмутился:
– Да не может такого быть! Вы что, хотите сказать, что Рубахин совсем нюх потерял? Ничего не напутали?
Услышав голос капитана, вышла из своего кабинета майор Лобанова, начальник экспертной службы:
– Отставить шум! – шутливо скомандовала она, и добавила уже серьёзно. – Зайди ко мне, Рубахин!
Отношения между ними были дружескими, чем, кстати, в отделе мог похвастаться не каждый – в дружбе майор отличалась разборчивостью.
Она обратила на него внимание пару лет назад, когда Василий зашёл как-то к экспертам с двумя книгами подмышкой, что уже само по себе становилось несочетаемым – милиционер с книгами, но Лобанову тогда ещё позабавило и совпадение названий: «Прощай, Гюльсары!» и «Прощание с Матёрой».
Глубоко уважая и Айтматова, и Распутина, Надежда заподозрила в Рубахине живую душу и порядочного парня.
Они стали изредка обмениваться книгами, делились впечатлениями от прочитанного, когда удавалось выкроить время.
Так и подружились.
Теперь Надежда Васильевна с болью думала, что вряд ли сможет помочь капитану в его ситуации.
– Чаю хочешь? – закрыв за собой дверь, Лобанова потянулась к шкафу за чашкой для Василия. – Только что заварила!
– Спасибо, Надежда Васильевна, настроения нет! – невесело отшутился Рубахин. – Похоже, я вчера сам такое «заварил», что сразу и не расхлебать …
Лобанова лишь сочувственно развела руками:
– Не знаю, Вася, с чем ты там задерживал своего злодея, но нам принесли именно глюкозу! – она вынула из сейфа опечатанный прозрачный пакет с таблетками. – Взгляни сам…
Даже на расстоянии Василий рассмотрел: перед ним совсем не то, что было вчера изъято из кармана задержанного.
На улице разозлённый капитан присел на скамью у входа и закурил. Фокус, который ему устроили, был грубым и вызывающим, как пощёчина. Ещё поганее было сознавать, что подмену совершил кто-то из своих!
Рубахину хотелось бросить, наконец, всё к едрёной бабушке, написать рапорт и снять с себя погоны, что очень бы порадовало его жену.
Наталья в последнее время даже не просила, она настоятельно требовала от мужа найти себе, если уж не более денежное, то хотя бы менее опасное дело. Ради маленькой дочки. И он ей обещал.
Но теперь Василия глубоко оскорбили. Он не мог себе позволить уйти под чей-то наглый хохоток…
Начальник райотдела, подполковник Виктор Семенович Старовский нудно чинит Рубахину разнос, сидя к нему боком и нарочито глядя в окно.
– Что за самодеятельность, Рубахин? Какого-такого хрена ты не в свой огород полез – в наркополицейские записался? – голос Старовского звучит с откровенной досадой и раздражением. Начальник левой рукой двигает через стол к Василию лист бумаги. – Читай, герой!
Листок оказывается заявлением гражданина Горшенина А.П., избитого капитаном Рубахиным без всякой на то причины с нанесением телесных повреждений.
Старовский, не поворачивая головы, продолжает:
– Ты отлично понимаешь, капитан, что я теперь обязан дать этой бумажке официальный ход. Ну, ладно, задержал не разобравшись – бил-то зачем?
Адвокаты сейчас вцепятся – будешь им доказывать, что хлипкий мальчишка мог оказать сопротивление такому волкодаву, как ты? Ещё и пресса пронюхает, а ей только дай повод! – при этих словах усы начальника брезгливо топорщатся, словно он уже видит, как именно пресса будет пронюхивать это вонючее дело.
Василий напряженно молчит. Как же быстро всё состряпано! Его, матёрого опера, прилюдно щёлкнули по носу. Но зачем и кому понадобилась такая идиотская провокация?
Развернувшаяся история Рубахина крайне настораживала: действия другой стороны выглядели грубо и глупо, а это как раз и было хуже всего. Капитан никогда не рассчитывал свои дела со скидкой на дураков, ибо хорошо знал, как это дорого потом обходится. Чутьё уже подсказывало ему, что ситуация чревата любыми пакостями, предугадать которые попросту невозможно.
– Я, конечно, попытаюсь в службе собственной безопасности как-то что-то замять, – снижает тон начальник, – но тебе сейчас лучше убраться с глаз долой, и подальше. Отпуска не дам – не поймут меня, а вот командировку на Кавказ могу сделать. Очередная команда как раз в недокомплекте.
– Но… – возмущённо начинает Рубахин.
Старовский прерывает:
– Других вариантов не вижу, только… – подполковник делает многозначительную паузу, – ты должен сам написать рапорт. Отправка – через три дня…
По большому счёту, подполковнику весьма неприятен этот разговор. Как ни крути, капитан Рубахин – лучший из его оперативников. Он не раз вытаскивал дела, казавшиеся безнадёжными, умел по горячим следам связывать то, что другим казалось несвязуемым. За годы службы капитан имел две медали, кучу грамот и других поощрений от руководства городского и даже областного УВД.
Было у Рубахина и ещё одно качество: вёл он дела так, что невольно вызывал доверие даже у отпетых бандюков. Однажды главарь заезжих налётчиков, которые за неделю нагло ограбили в городе два сбербанковских отделения, совершенно серьёзно заявил Василию:
– Слышь, капитан, ты, я вижу, мужик не гнилой! Вали из ментовки – тебя точно угробят или опустят до параши!
Старовский слышал это собственными ушами, присутствуя на допросе.
Его даже слегка покоробило, но вовсе не потому, что прозвучали эти слова из уст уголовника-рецидивиста – в тот момент подполковник очень остро осознал: ему таких слов никто и никогда не скажет. И была в этих мыслях какая-то злая тоска…
Вдобавок, дотошная принципиальность Рубахина нередко Старовского раздражала.
– Ты кто тут у меня – сыщик или адвокат? – спрашивал он, когда капитан продолжал упрямо копаться в уже, казалось бы, ясном деле. – Что ты всё ищешь оправдания какие-то для каждого подонка? Твоя задача не оправдания искать, а улики собирать, помогать следствию вину доказывать!
Но капитан молча всё выслушивал и оставался при своём.
Обычно начальники таких вот хватких оперов ценят и берегут. Они приносят главное – высокие показатели раскрываемости преступлений. Но здесь беда была в том, что подполковник Старовский тоже, как и капитан Рубахин, существовал в двух непримиримых ипостасях, и теперь его вторая, скрытая от посторонних глаз, сущность, вынуждала его поступать совсем иначе.
Тем более, был недавно очень неприятный разговор с начальством из областной прокуратуры. Подполковнику настоятельно рекомендовали осадить своего чересчур ретивого опера, или вообще убрать его со службы…
«Осадить! – возмущался про себя подполковник. – Как его осадить, девственника хренова, если мне сейчас и предъявить ему нечего – по говну ходит, как все, а оно к нему не липнет!»
Тем не менее, Рубахина следовало убирать. Он уже давно был не ко двору и вызывал раздражение не только у Старовского, но и у своего прямого начальника по угро майора Андреева – они постоянно и весьма резко конфликтовали.
И теперь Виктору Семёновичу показалось, что выпал редкий шанс от капитана избавиться…
Рубахин сидит в приёмной начальника. Он пишет рапорт об отправке на Кавказ – сам просится на то, от чего многие другие стараются отмазаться под любым удобным предлогом.
Секретарша подполковника, красавица Оксана – кокетливая, но умная не по годам особа, сидит напротив Рубахина с сочувствующим выражением лица. За полгода работы в приёмной она научилась безошибочно выбирать манеру поведения, а потому сейчас молчит, украдкой поглядывая на Василия из-за своего монитора.
В приёмную входит старший лейтенант Соколов, по прозвищу Финист, единственный, пожалуй, самый близкий и верный друг Рубахина, хоть и служат они в разных подразделениях: Василий – в уголовном розыске, а Юрий Соколов – в ОМОНе.
У старшего лейтенанта, кроме крылатой фамилии, есть ещё соломенные вихры, ясные серо-голубые глаза и молодецкая стать хорошего спортсмена – потому, наверное, и отметил кто-то таким прозвищем его сходство с известным сказочным героем.
Соколов вместо приветствия хлопает капитана по спине и, не особо церемонясь, заглядывает через плечо в рубахинские каракули. Лицо у него удивлённо вытягивается:
– Ты не с дуба ли упал, дядя? Я вот – и то хромым и косым прикидываюсь, а ты-то как додумался в добровольцы податься, папаша молодой?
Василий морщится над своей бумагой.
– Заткнулся бы ты, Ясный Сокол! – огрызается капитан, не поднимая глаз. Он-то знает, что несколько месяцев назад при задержании банды сунули Юрке под бронежилет охотничий нож – коварным ударом снизу. Лезвие вошло не в брюшину, а плашмя между кожей и мышцами. Таким вот образом Финист и «откосил» от очередной кавказской командировки.
Рубахин ставит на бумаге свою подпись, передаёт рапорт Оксане и поворачивается к озадаченному другу:
– Пошли-ка, Юра, покурим …
Летняя курилка во дворе отдела – это деревянная беседка, густо заплетённая зелёным плющом. Сейчас он уже заметно подёрнут багрянцем. Октябрь кончается. Хотя ещё и стоят сухие солнечные дни, по ночам осень даёт о себе знать знобким туманным холодком и, словно исподтишка, перекрашивает в городе листву.
Друзья сидят в курилке одни. Соколов слушает рассказ Василия и мрачнеет:
– Как думаешь, какая б… улику тебе подменила?
Рубахин пожимает плечами:
– Ясно, что сделали это не у Лобановой.
– Это я и сам знаю, – соглашается друг, – а «колёса» там реально были с наркотой? Не витамины?
Василий с обидой отбрасывает окурок в урну:
– Ты-то уж хоть за девочку не держи меня, Финист!
– Тогда, похоже, Васёк, опасно зацепил ты кого-то за пушистое место, – задумчиво произносит Юрий. – И все знают, что с тобой, дураком, «по-нормальному» не договоришься, видишь – давить начали. Превышение полномочий могут пришить запросто, если захотят. В морду-то – зачем ты недоноска этого бил?
– Да не собирался я бить! – с досадой морщится Рубахин. – Вёртким больно оказался – на подсечку меня брал, нахалюга!
– На подсечку? – изумляется Финист, который и сам не рискнул бы схватиться всерьёз со своим жёстким другом. – Тебя?
– Ну да! Вот и ткнул его локтем…
– Всё ясно! – понимающе кивает Юрий. – А Старовский твой, он – что?
– Что-то запсиховал подполковник, с чего – не соображу пока. Мутный он, сам знаешь. И козе понятно – этой командировкой не меня он выгораживает, а даёт кому-то время концы зачистить, – рассуждает Рубахин. – Только я ведь всё равно – рано или поздно – найду эту крысу, что таблетки подменила.
– Ох, не нравится мне твоя история! – хмурится Финист. – Неизвестно ещё, что за щенка ты за шкирку схватил, а главное – в чьей своре этот щенок бегал!
– В том-то и хрень! – Рубахин достаёт ещё одну сигарету. – Кто-то решил со мной в дурачка подкидного сыграть – но кто?
– Боюсь, друг Василий, вариантов у тебя немного – либо молча утереться и забыть, либо лезть глубже, – мрачно заключает Финист. – Стоит ли? Сам знаешь, наркотой рулят люди серьёзные – могут и …
– Это мы ещё посмотрим! – лицо Василия каменеет. – Жаль, в руках ничего не осталось, зацепить-то мне их реально нечем! И три дня до отъезда!
– А может, я тут пошарю вокруг по-тихому, пока ты вернёшься? – Соколов кладет ладонь Василию на плечо. – Доверишь?
– А пошли сейчас вместе пошарим, – неожиданно предлагает Рубахин, которому, видно, пришла в голову какая-то идея. – Время есть у тебя?
Двадцать минут спустя друзья сантиметр за сантиметром просматривают место, где Рубахин задерживал своего пушера.
Просторный школьный двор пуст: идут уроки. Здесь ещё не подметали, и весь асфальт с ночи засыпан жёлтыми кленовыми листьями. Приходится их разгребать.
– Целую горсть он сюда отшвырнул, – бормочет Василий, присаживаясь на корточки у стены, – штук десять, не меньше!.. Твою мать! – возмущается он, – неужели всё подобрали!
– Не матерись, – лукавый Финист кивает на школьные окна, – там сеют разумное, доброе и вечное!
– Ага, – соглашается Рубахин, – там сеют, а мы с тобой жнём! За такую же зарплату, но – уже тупое, злое и временное…
Ничего не обнаружив, они начинают осмотр снова, двигаясь навстречу друг другу, и здесь Соколову везёт.
– Опа, б…! Есть одна! – удовлетворённо восклицает он, выковыривает из трещины в старом асфальте желтоватую таблетку и насмешливо щурится. – А ты говорил – голуби расклевали! Что дальше делаем?
Рубахин пожимает плечами. Опытным ментам понятно, что пилюльку эту к делу уже не пришьёшь, но не хочется им выглядеть придурками, хотя бы перед самими собой! А дальше – видно будет.
– К Надежде зайдём? – спрашивает Василий.
– Зайдём, – соглашается Соколов, – но только тихо, и лично к ней…
Со второго этажа школы их провожали настороженные глаза. Выпущенный утром из камеры ОБНОНа, Анатолий Горшенин первым делом направился к школе, где наспех собрал всё, что осталось от выброшенных таблеток.
Накануне его закрыли и надолго оставили одного. Лёжа на воняющих хлоркой деревянных нарах, ничего хорошего он для себя не ждал: всякого раньше наслушался о ментовских приёмах.
Когда, уже после полуночи, железная дверь со скрипом отворилась, и вошёл всё тот же закрывший его лейтенант, Горшенин сильно напрягся и посмотрел на вошедшего с вызовом. Он решил, что ничего не станет рассказывать, даже если его начнут убивать.
Но лейтенант, похоже, был настроен иначе.
– Это тебя капитан так разукрасил? – сочувственно спросил он, указывая на заплывший лиловой шишкой глаз Толика.
Тот молчал.
– Выйти отсюда хочешь?
«Дурачка разыгрывает!» – отметил про себя Горшенин. – «А потом раскрутит на срок!»
– Не хочешь сам говорить, – серьёзно продолжил лейтенант, – тогда слушай, что я тебе предлагаю…
И лейтенант рассказал Толику, что схвативший его капитан с некоторых пор стал предателем и преступником: избивает задержанных, подбрасывает им улики и, вообще – делает любые подлости, чтобы потом вымогать деньги. Он уже давно под подозрением у начальства, только вот обиженные капитаном граждане не хотят свидетельствовать против него – все боятся мести.
– Ты помогаешь нам – пишешь заявление на капитана, а мы помогаем тебе – отпускаем и забываем про твои «колёса»! – закончил свою речь лейтенант. – Мы даже защищать тебя будем, как ценного свидетеля! Тем более, что попал ты к нам впервые. Согласен?
Внутренним чутьём Анатолий понимал, что разговор идёт всерьёз, и его вправду могут выпустить, но вот глаза у лейтенанта были какие-то поганенькие, и это Горшенина очень напрягало.
«Хотя – почему бы и нет? – прикинул про себя Толик. – Нормально! Менты грызутся меж собой, устраивают друг другу пакости, – почему бы этим и не воспользоваться!»
– Матери можно позвонить? – попросил Горшенин, проверяя заодно искренность обещаний лейтенанта.
Тот молча вытащил из кармана мобильник.
Дальше Горшенин сделал всё, что ему приказали, а затем, как и было обещано, вышел на волю…
Направляясь в школу, Толик решил заодно потрясти там и своего должника. Один из мажоров-выпускников уже неделю задерживал деньги за товар. А деньги Горшенину сейчас были ох как нужны: он пока не представлял себе, когда у него снова появится возможность заработать.
До начала перемены ещё оставалось время, и Горшенин стоял в коридоре у окна.
Хотя Рубахин на этот раз был в штатском, Анатолий его сразу узнал, и понял, что двое ментов на школьном дворе всё же нашли то, что сам он в спешке пропустил.
Анатолий счёл нужным сообщить об увиденном лейтенанту…
Она выросла в благополучной семье. В старом государстве её отец, Николай Иванович Зименков, был ответственным работником во внешней торговле, мать служила в известном филармоническом оркестре, играла на виолончели. Семья жила в просторной квартире на престижном проспекте.
При новых порядках, жизнь Зименковых, в отличие от большинства сограждан, изменилась только в лучшую сторону. Отец, с его опытом и зарубежными торговыми связями, очень скоро встал во главе очень крупного частного коммерческого предприятия и стал весьма богатым человеком.
Конечно, Наташа Зименкова не могла не видеть, что происходит вокруг – многое её возмущало и даже удручало, но всё-таки между ней и остальным миром пролегала незримая зона безопасности, охраняемая положением отца.
Окончив университет, она сразу получила место искусствоведа в международном культурном центре, где постоянно толклись на выставках, семинарах и конференциях свои и иностранные знаменитости – художники, писатели, режиссёры и кинозвёзды всех калибров.
Её работа, как и жизнь, тоже была островком респектабельности и не предполагала прямых контактов с суровым окружающим.
В Опорск Наталья приехала, чтобы поработать неделю в местном музее, располагавшем солидной коллекцией старинных икон. В её культурном центре готовилась большая выставка ранней русской живописи, и Наталье было поручено отобрать для экспозиции наиболее интересное из хранящегося в Опорске собрания.
Музей размещался в старинном купеческом особняке, сооружённом добротно, строго и не без вкуса. Здание вполне заслуженно считалось памятником архитектуры девятнадцатого века: оно прекрасно сохранилось как снаружи, так и изнутри, где посетителей восхищала роспись потолков и богатые изразцы печей, по редкому стечению обстоятельств помилованные временем и людьми.
Как потом Наталья узнала, зданию несказанно повезло: в послереволюционные годы в нём разместили архивы и библиотеку горкома партии, и денег на его содержание всегда выделяли сколько нужно. Когда в начале шестидесятых годов партийным документам и книгам в старинных залах стало тесно, особняку ещё раз выпала удача – директором исторического музея в тот момент служила жена первого секретаря горкома партии. Архив с библиотекой переехали в новое современное строение, а музей, ютившийся ранее в условиях не самых лучших, обрёл своё достойное место.
На участке улицы перед музеем намеренно не асфальтировали старую булыжную мостовую, оставили чугунные фонарные столбы, а дополняли историческую картину – вековые липы, посаженные ещё до революции и, к чести городского начальства, тщательно оберегаемые.
Самые ценные и древние иконные доски, собранные в Опорском музее, были доступны общему обозрению лишь изредка – в тематических выставках. Всё остальное время хранились иконы в специальном помещении за железными дверями.
Перед Зименковой, вооружённой солидным письмом заместителя министра культуры, заветные двери были открыты. Работать в этой сокровищнице ей пришлось под руководством главного хранителя – Гавриила Петровича Вознесенского.
Собственно, сама коллекция была собрана и сохранена благодаря личным стараниям Вознесенского за тридцать с лишним лет, в течение которых он был сотрудником опорского музея. Коллеги в шутку говорили, что он уже не только работник, но и экспонат.
Седобородый и длинноволосый Вознесенский на фоне своих икон выглядел священнослужителем. Уже с первого дня общения Наталья поняла, как ей повезло: Гавриил Петрович обладал бескрайними познаниями во всём, что было связано и с опорской коллекцией, и с русской иконописью вообще – и в ликах, и в лицах, и во временах с безвременьями. О судьбе особо ценных своих находок старый хранитель знал столько, что рассказа о любой из них хватило бы, пожалуй, на добротный исторический роман.
Интересно, что при всём этом Вознесенский, хоть и имел в родословной несколько поколений священников, вовсе не был человеком набожным – в привычном смысле этого слова. Он был специалистом по славянской культуре, и всю жизнь изучал её в широких временных рамках, с незапамятных дохристианских времён и до начала эпохи Петра.
Гавриил Петрович считал, что с преобразованиями онемеченного императора исконная славянская культура окончательно утратила свою первозданную самобытность, и без того уже задавленную беспощадным катком христианизации.
По молодости, будучи наивным аспирантом, он заложил эти выводы в кандидатскую диссертацию, усугубив, к тому же, свою научную крамолу ещё и намёками на некую роковую роль советского культпросвета.
Диссертация, естественно, провалилась ещё до защиты, а её автора серьёзно заподозрили в шовинизме и чуть ли не антисоветизме. Посадить не посадили, но дорогу в официальную науку Вознесенский закрыл себе навсегда: статьи свои он публиковать не мог – ему, где официальной бумагой, где вежливым словом, но всюду – отказывали. И преподавать, даже в школе, – не пускали.
Так и оказался он в музее.
А совсем недавно, вдохновлённый объявленной свободой и демократией, Вознесенский снова вытащил свою диссертацию на свет божий, подработал её и повёз в аттестационную комиссию. Но там выяснилось, что защита его скорбного труда теперь выливается в такую сумму, что ему, работнику провинциального музея, никогда не собрать этих денег. Даже и за такой исторически ничтожный период, как сто лет.
Жалованье хранителей культурного наследия никогда не соотносилось с истинной ценностью оберегаемых ими сокровищ. Среди окружающего большинства люди подобного рода всегда слыли слегка помешанными, и лишь потому, что служили своему делу верно и бескорыстно, хотя, наверное, без таких людей цивилизация давно бы закончилась, а может быть – никогда бы и не началась …
По-настоящему Вознесенский раскрылся для своей гостьи только через пару дней, когда убедился, что перед ним не просто любопытная столичная девица, а действительно специалист. Пусть пока и юный, но искренне относящийся к своему делу. Не без радости понял Гавриил Петрович, что нашёл благодарную ученицу.
А Наталья, заслушиваясь его импровизированными лекциями, невольно любовалась стариком и склонялась к мысли, что облик хранителя всё больше ассоциируется у неё даже не со священником, а с таинственным волхвом, заброшенным в наше время.
Должно быть, эти мысли и чувства отражались и в её лице, потому что растроганный вниманием Вознесенский оказал ей особое доверие – представил главную гордость своей коллекции – изумительный по лаконизму письма и колориту образ Ильи-Пророка, датируемый пятнадцатым веком. Наталья не сомневалась, что зарубежные собиратели древнерусской живописи могли бы дать за такую икону просто сумасшедшие деньги.
– Смотрите, Наташенька! – говорил хранитель, поворачивая образ к окну. – Это же, на самом деле, не Илья, это – Перун, наш исконный славянский бог, могучий Громовержец!
Видите, здесь у святого отсутствует канонический нимб, зато в деснице у него – пучок молний!
Вознесенский умолк, любуясь своим сокровищем, а Наталья ещё раз подумала, что хранитель и вправду чем-то похож на волхва и даже на этого грозного бога с древней доски, но явному сходству мешали глаза старика – они были слишком добрыми.
Гавриил Петрович, довольный впечатлением, который произвёл образ на девушку, продолжил:
– Илью на Руси всегда особо любили и почитали именно потому, милостивая моя барышня, что в его образе люди продолжали поклоняться своему родному богу, а не чужим навязанным святым…
Скоро стало понятно, что хранитель сел на любимого конька.
– Вы только представьте, Наташенька, всю глубину, все масштабы культурной экспансии: исконными русскими именами стали почитаться отнюдь не Доброслав и Любава! – глаза Вознесенского трагически мерцали. – Иван-Иоанн и Мария! – воскликнул он. – Не было у славян таких имён!
Может быть, и не всё, но уже многое в словах Вознесенского казалось Наташе справедливым.
Старый хранитель это чувствовал и очень хотел успеть пересказать ей хотя бы частицу того, что так долго носил в себе.
– Меня никто не переубедит, – вдохновенно провозглашал он, – это было ползучей идеологической экспансией. Люди, запустившие этот процесс, не имели ни малейшего шанса прорваться к богатствам обширных евразийских земель через поле брани…
Натальин самозваный профессор выдержал короткую паузу и сообщил, видимо, один из главных выводов своей исторической концепции:
– Но они были очень хитроумны и стали велики именно тем, что придумали и начали самую первую и самую масштабную в истории цивилизации идеологическую войну! С их подачи христианская идеология распространилась на романо-германские и славянские народы, а затем в головах миссионеров и переселенцев проникла практически повсеместно.
Собственно, на евразийских пространствах устояли под её натиском лишь Индия и Китай. А ещё, на Ближнем и Среднем Востоке, воистину мудрый пророк Мохаммед сумел распространить – в виде ислама – свою форму сопротивления этой духовной агрессии, и его Коран стал оружием, против которого лукавые до сих пор бессильны…
– Явление колоссальное и беспримерное! – восклицал Гавриил Петрович. – Такого в истории этой планеты не удастся больше ни одному народу! Никогда, Наташенька, и никому!
Наташа видела, что старик очень взволнован своей лекцией.
– Вы только представьте: они заставили полмира с благоговением читать свою собственную, весьма и весьма путаную, историю, как единственную историю божественного промысла! И зачем? – продолжал Гавриил Петрович. – Ведь всё это так и не принесло им желаемого уважения и не избавило от несчастий. Их версию Бога, в основном, приняли, но это вовсе не означало, что приняли их самих.
Они, как известно, постоянно вызывали на свои головы ужасные трагедии. Их постоянно и отовсюду изгоняли и преследовали, не смотря на то, что многие из них были феноменально умны и гениально талантливы.
Вот, и в ближайшей мировой истории, христиане в чёрных мундирах возглашали: «Gott ist mit uns!» и под эти возгласы маниакально истребляли евреев, оказавшихся на оккупированных территориях.
И было этим христианам наплевать, откуда пришло в их соборы и кирхи имя Бога, которому молились десятки поколений их предков…
Наталья никогда вживую не сталкивалась с подобными воззрениями, и они стали для неё почти потрясением. Старик опровергал в её сознании многие исторические постулаты, которые казались фундаментальными. Она даже попыталась робко подискутировать с Гавриилом Петровичем.
– В целом, ваше отношение к христианству мне уже немного понятно, но вы же не станете отрицать, например, объединяющей роли христианской веры в условиях феодальной междоусобицы? – спросила она.
Гавриил Петрович даже обиделся:
– Барышня! – воскликнул он. – Это же и есть самый лживый из всех известных лжеисторических тезисов! Принять его – значит утверждать, что, окрестившись, русские князья и европейские государи сразу стали дружными братьями во Христе и кроткими голубями!
Что тогда прикажете делать с историей бесконечных войн, дворцовых заговоров и переворотов?
Старик снял свои круглые очки, щурясь, тщательно протёр стёкла клетчатым носовым платком и, водрузив их на место, продолжил:
– Что касается Руси – со времён князя Владимира для верхнего сословия, а вкупе с ним – для служилых и торговых людей – принять христианство стало так же важно, как в недавней нашей истории – вступить в коммунистическую партию. Многие крестились из сугубо практических соображений. А простой люд – крестили насильно и очень жестоко.
Христианство, Наташенька, а особенно – с возвышением Ватикана, стало не только сакральным центром власти, но и самым тонким и изощрённым инструментом политики, превзойдя все остальные политические инструменты в их вечном диапазоне: от лести – до предательства, и от золота – до плахи с топором!
Надо ли мне напоминать вам, сколько крови человеческой на всех континентах пролилось по воле или с благословения Святого Престола за последнюю тысячу лет!
Слушая страстные сентенции Гавриила Петровича, Наталья уже боялась каким-нибудь неосторожным замечанием спугнуть его доверие, и она чувствовала, как искренне старику хотелось, чтобы слушательница поняла в его откровениях самое важное…
Потом случилась беда.
Вознесенский, оставив Наталью в хранилище, ненадолго вышел по своим делам. А ей в этот момент позвонили на мобильный телефон из столицы. Связь внутри могучих стен хранилища была неуверенной, и девушка вышла в соседний зал. Увлечённая разговором, она, не больше, чем на десять минут, оставила без внимания открытые железные двери.
Этого времени кому-то оказалось достаточно: исчезли бесследно, словно растворились, две небольшие, но ценные иконы, которые стояли на ближних к выходу стеллажах.
Когда всё обнаружилось, Наталья готова была сквозь землю провалиться от горя и стыда. Она с ужасом и отчаянием думала, что её теперь могут заподозрить в соучастии – и это было страшнее всего.
О чрезвычайном происшествии немедленно сообщили в милицию.
Так появился в Наташиной судьбе задумчивый и немногословный сыщик – капитан Рубахин.
Сероглазый, рослый и мускулистый, коротко стриженный, он выглядел бы суровым супергероем, если бы не застенчивая улыбка, которая время от времени проскальзывала в его глазах и уголках губ.
Оценив внимательным взглядом перепуганного и зарёванного столичного искусствоведа, капитан задал ей несколько вопросов и ушёл к другим сотрудникам музея.
Все были очень огорчены и обескуражены пропажей, никто не видел и не мог толком вспомнить ничего подозрительного, но капитан спокойно и методично опросил всех до последнего человека.
Уходя, он не сказал ни слова о своих выводах, просто коротко попрощался.
Уже поздним вечером в гостиничный номер Наталье позвонил взволнованный Вознесенский и, задыхаясь от радости, сообщил:
– Иконы наши найдены, девочка! Целыми и невредимыми! Завтра утром их нам вернут!
От бурных впечатлений минувшего дня Наталья не спала до самого рассвета. Вольно или невольно, но её мысли всю ночь возвращались к задумчивому милицейскому капитану…
Утром иконы не вернули: им предстояло ещё быть вещественными доказательствами до окончания следствия и суда, но Вознесенского вызвали на опознание украденных раритетов, а он, в свою очередь, взял с собой Наталью.
Теперь, пока оформлялся длинный протокол, она смотрела на Рубахина с восхищением и благодарностью. А он этого словно и не замечал.
Витиевато расписавшись, где положено, Вознесенский сразу направился к милицейскому начальству. Он намеревался добиться особого режима хранения для исторических ценностей, либо их замены фотографиями – опасался, что иконы могут быть повреждены по небрежности или по неосторожности.
Девушка и капитан остались в кабинете угрозыска одни.
– Если бы вы знали, как я вам благодарна! – сказала она. – Вместе с этими иконами вы спасли и меня!
Суровый сыщик неожиданно смутился, но очень быстро взял себя в руки:
– Давайте это сформулируем иначе… – улыбаясь, произнес он.
– Как?
– Я отправился искать иконы, а по пути нашёл очень хорошую милую девушку, и эта вторая находка, – Василий слегка запнулся, – мне уже кажется даже важнее …
Вечером того же дня они встретились в городском парке, неподалёку от музея.
Стоял конец мая, буйно цвела черёмуха. Прохладный вечерний воздух переполнялся горьким и пьянящим ароматом. В парке было так много черёмух, что в эту пору густое черёмуховое зелье незримо растекалось по окрестным улицам и колдовским образом волновало всех здешних обитателей.
К радостному удивлению Натальи, её милицейский знакомый был весьма и весьма начитан. Он вовсе не чурался разговоров о предметах, которые, как ей казалось, были далеки от его профессиональных интересов – о картинах, например, о книгах, о фильмах. Она перескакивала с темы на тему, и каждый раз отмечала для себя, что этот странный милиционер имеет довольно полное представление, о чём идёт речь.
А вот попыток перевести разговор на свою профессию Василий не поддерживал. Даже о розыске икон рассказал одной фразой: «Просто я знал, кто их мог у вора купить!» Наташе, конечно, любопытно было послушать что-нибудь ещё про героические будни сыщика Рубахина, но настаивать она не стала.
В тот вечер сердце её дрогнуло и окончательно сдалось суровому капитану…
Наталье под выдуманным предлогом удалось продлить свою командировку сверх срока ещё на неделю.
Далее события развивались так стремительно, что к осени она уже была женой капитана Рубахина и научным сотрудником Опорского краеведческого музея…
Надо сказать, что родители Наташи были крайне огорчены и разочарованы выбором своей единственной и любимой дочки. Они никак не могли предположить, что их зятем может стать какой-то милиционер из какого-то там Опорска.
Это было тем более досадно, если учесть, что на их девочку уже имели виды и сыновья высокопоставленных чиновников, и очень состоятельных людей, которые со своей стороны тоже считали выгодным породниться с влиятельным бизнесменом Зименковым.
При этом никто бы не рискнул утверждать, что внимание кандидатов в женихи привлекало именно положение отца невесты, и даже наоборот – природа была с Натальей не менее щедра, чем судьба: из поговорки «не родись красивой, а родись счастливой» ей достались обе части. Во всяком случае, так было до её отъезда в Опорск.
Отец-дипломат весьма искусно устраивал знакомства дочери с перспективными женихами, оставаясь при этом вроде бы как в стороне.
В силу своей профессии Николай Иванович Зименков был человеком предельно трезвым и прагматичным. Этот отточенный с молодости прагматизм обеспечивал ему неизменный успех в карьере и в жизни.
Раньше Николаю Ивановичу казалось, что своим собственным примером он воспитывал практичность и в дочери.
Однако, обнаружив, что его дочь влюблена без памяти и, к тому же, успела забеременеть, раздосадованный отец понял: чего-то он в её воспитании явно не учёл.
Уговоры были бесполезны, и отец вынужден был пойти на крайние, как он считал, меры.
– Я не исключаю, что твой милиционер – хороший парень и добрый человек! – заявил он Наталье за семейным столом. – Но это совсем не одно и то же, что и хороший муж, а тем более – отец. Буду рад, конечно, если он обеспечит тебе и ребёнку счастливую жизнь. Но сам я пока не намерен в этом участвовать ни словом, ни делом, ни копейкой! Пусть твой милиционер докажет свою ответственность. Только тогда я его приму.
Отец встал из-за стола, обнял за плечи плачущую мать и добавил:
– А тебя мы с мамой всегда любим и ждём. Как и нашего внука или внучку – кого Бог даст!
Единственным отступлением от сказанного стал звонок в Опорск из министерства культуры. Наташу порекомендовали местному музею в качестве научного сотрудника.
Лучшая столичная подруга Вероника, с которой они дружили ещё с пятого класса, насмерть сражённая новостью о скоропостижном замужестве Натальи, естественно, заинтересовалась – что это за провинциал такой, победивший в конкурсе за её сердце всю толпу столичных поклонников?
Наталья задумалась, подбирая объяснение попроще.
– Помнишь, как года три назад зимой мой папа возил нас на какую-то лесную базу, на охоту, и там, у хозяина, жил настоящий волк? – спросила она.
– Конечно! – Вероника округлила глаза. – Ух, красавец! Я когда на него смотрела, у меня мурашки по спине бежали!
– Ну, и сравни его с начёсанными пуделями и прочими кокерами в бантиках на собачьей выставке…
– О-у-у! – глазки у подруги игриво заблестели. – Дикий зверь в постели?
– Да не в этом дело! – засмеялась Наталья. – Он настоящий мужик, понимаешь? В нём нет лоска, но зато нет фальши!
Подруга её так и не поняла…
Любовь – очень действенный анестетик, который позволяет людям не ощущать даже самых острых житейских невзгод. Наташа готовила еду на общей кухне, мылась в тесном душе, который был главной роскошью в их с Рубахиным семейном гнезде, и ездила на работу в переполненном трамвае.
Если бы кто ей заранее сказал, что на всё это она поменяет свою удобную и размеренную столичную жизнь, она бы никогда не поверила.
В милицейском общежитии, где Василий раньше не столько жил, сколько ночевал или отсыпался днём после ночных операций, произошли разительные перемены. Старую железную кровать в комнате сменил мягкий угловой диван, стены украсила пара симпатичных картин, написанных опорскими художниками, появились шторы на окне и некоторые другие мелочи, которые сразу превратили рубахинскую ночлежку в довольно уютное гнёздышко.
Теперь уже, как ни отмахивался Василий, Наталья всё больше узнавала про его работу. И чем больше узнавала, тем больше убеждалась, что ему всё это нужно бросать. Скупые рассказы мужа резко переворачивали её представления не только о милицейской работе, но и о реальной жизни в целом.
Зарплата у них была просто издевательской. Практически все сослуживцы Рубахина постоянно искали, где подработать. Но делились они в этом на несколько категорий: первые – «выкручивались», то есть, нанимались менты сопровождать грузы, красили машины в автосервисах – соглашались на любую работу вне службы, и дома их почти не видели, а если видели, то смертельно усталыми или спящими.
Оставаясь честными, они, естественно, оставались и бедными. «Зарабатывали» себе честные менты ещё и грыжи, и язвы, и тяжёлые неврозы из-за хронического переутомления, повседневной сухомятки и нескончаемых стрессов, лечимых алкоголем.
Эта первая категория была первой и в очереди на отправку в горячие точки, где им платили какие-то «боевые» деньги – тоже смешные, поскольку Наталье было известно, сколько получали тупые клерки в некоторых столичных госкомпаниях лишь за то, что просто сидели в своих уютных офисах с девяти до восемнадцати часов.
Другие менты – «крутились». Денежные знаки ими добывались совсем другими путями и в других количествах. Представители этой категории уже не ездили на трамваях или даже на «Жигулях» – они катались на иномарках – кто на подержанных, а кто и на новых моделях. «Крученые» менты по заказам крупных торгашей выжимали с рынка их конкурентов, добывали коммерсантам нужную информацию, нередко обеспечивали «крышу» и откровенно преступным группировкам.
Деловые давили честных морально и вытесняли их физически с перспективных должностей или вовсе за пределы службы.
Некоторые умудрялись балансировать между первыми и вторыми, но таких было мало, и однажды они неизбежно занимали место по ту или иную сторону черты.
Ну, и последняя группа – это менты, которые по-мелкому шакалили и крысятничали в ларьках, на рынках, на улицах – пытались, короче, урвать лишнюю копейку, где придётся. По блатной иерархии их следовало бы отнести к разряду «опущенных».
Нет, Наташа не была слепой избалованной дурочкой, она и раньше знала, что вокруг творится немало мерзостей, но это были представления со стороны, и её лично очень многое до сих пор не касалось.
А Василий уже давно был ввергнут в самую гущу свирепо грызущихся за денежные знаки и прочие материальные блага сограждан, где ему по службе полагалось отлавливать особо наглых и озверевших.
При этом её сыщик Рубахин с упорством, выходящим за грань здравого смысла, пытался делать своё дело по совести. Наташа видела, как тяжко это ему даётся среди людей, делить которых на правых и виноватых не возьмётся уже, наверно, и самый высший небесный судья.
Да и его суд, похоже, нынче мало кого страшит: грешники щедро «отстёгивают бабло» на храмы, искренне полагая, что у них теперь и на небесах всё схвачено, к тому же – как не заметить Господу увесистых крестов из червонного золота на упитанных шеях новообращенных рабов его!
А Василия ещё с детства родители безнадёжно «испортили» – накрепко вложили в голову, что в жизни нужно быть честным и справедливым, и теперь он всё чаще ощущал себя на службе фигурой несуразной и нежелательной…
Как-то, когда Наталья уже ходила с большим животом, холодным зимним вечером явились к Рубахиным в гости Финист с подружкой. Пили чай, обсуждали городские новости, в том числе и предстоящий концерт известного столичного барда, на который они решили вместе сходить, если позволит мужчинам служба.
– Вот так! – дурачась, проворчал Соколов. – Будем тратить деньги на всяких заезжих, а дома свой бард пропадает в безвестности.
Его подружка с любопытством на него посмотрела.
– Не на того смотришь! – продолжал Финист, – это вот Васька у нас – настоящий соловей!
Рубахин, улыбаясь, отмахнулся.
Но Наташа, которая и сама давно не слышала песен мужа, поддержала Юрия:
– Может, достанешь гитару?
Василий не стал дальше отнекиваться. Гитара была извлечена из-за дивана под шутливые аплодисменты присутствующих.
Подстраивая струны, Рубахин вдруг посерьёзнел. Наташе было уже знакомо это выражение его лица. Когда он брал гитару, он становился каким-то иным и непривычным.
«Что-то больно мне: видел сон на днях,
будто еду я – не в своих санях,
не в своих санях,на чужих конях…
От крутой тоски замерла душа,
а они несут, рыхлый наст круша,
рыхлый наст круша, да навсхрип дыша!
С первых же слов Наталья была удивлена: это была новая песня – неожиданная и тревожная.
«Когда успел?» – подумала она.
Весёлая подружка Финиста погасила свою неснимаемую улыбку и выглядела теперь чуть старше и намного интереснее.
В никуда лечу посреди снегов,
растерял друзей, не простил врагов,
е простил врагов, не раздал долгов!
Подниму, рвану на дыбы коней!
Упаду на лёд из чужих саней –
из чужих саней, где ещё больней…
Рубахин положил гитару струнами вниз.
Он молчал, и все молчали. Больше всех была поражена подружка Финиста. Её представления о милиции и сыщиках были смесью впечатлений от милицейских сериалов и полицейских триллеров. Она вполне допускала скрипку в руках Шерлока Холмса, но современных ментов могла представить разве что со свистками или барабанами.
Наталья, наблюдая, какими глазами смотрит девушка на Рубахина, подумала, что за такие взгляды и приревновать можно. Но в этот момент она очень гордилась своим мужем.
Откликнулся Финист:
– Да, Васёк, – тихо произнёс он, – я понял, о чём ты!
Гости допили чай, попрощались и ушли. Наталья обняла Василия…
Надежда Васильевна всё сделала, как обещала накануне.
На немой вопрос Финиста, забежавшего к ней с раннего утра, она коротко отвечает:
– Один из амфетаминов, Юра! Проще – «экстази», как ты знаешь.
Соколов щурится и так же молча кивает головой.
Лобанова смотрит на Юрия усталыми, тревожными глазами:
– Наплевали бы вы на это дело, мальчики, а? Плохо оно кончится…
– Мы-то ещё наплюём, Надежда Васильевна, или нет, – горько усмехается Финист, – а вот на нас уже точно наплевали…
Лобанова сокрушённо разводит руками. Ночью она плохо спала. Она знала, что капитан Рубахин не мог ошибиться. Начиналась для Василия какая-то скверная и опасная история с непредсказуемым концом. А он привязал к ней ещё и Финиста.
Жалко этих ребят. Честные, прямые – как долго они удержатся? Таких парней в милиции в последнее время становится всё меньше, а из новых – больше скользкие какие-то, вертлявые. «Деловые», короче.
Ей уже давно не по душе всё, что происходит вокруг. И не только по работе. Единственное, что утешает – скорая пенсия. Осталось двадцать три дня…
– Последний вопрос, – уже поворачиваясь к выходу, останавливается Юрий, – кто принёс к вам те таблетки и когда?
Лобановой не хочется отвечать, она знает, что парней эта информация ещё больше подстегнёт.
– Оксана из приёмной Старовского принесла. Вчера утром.
– Вот суки! – вырывается у Соколова. – Извините, Надежда Васильевна! Похоже, кто-то уже вконец обнаглел!