Дождь лил как из ведра. Тугие струи хлестали по железной крыше Кунсткамеры так, словно собирались выпороть здание. Грозы в начале осени не часты, а в сырых чухонских болотах, где деревья желтеют едва ли не в августе, – настоящая редкость. Небо сеет и сеет мелкой изморозью, но настоящих бурь с молниями и сполохами почти нет.
Братьям-каменщикам пришлось дожидаться своего часа несколько недель. А когда гром грянул, побросать все дела и устремиться на «тайную вечерю» под открытым небом. Слава Создателю, ломаная крыша Кунсткамеры далеко не везде была покатой, и потоки воды, с гулом катившиеся по ее рифленой спине, кое-где не могли сбить каменщиков с ног. Иван Иванович не без сарказма оглядывался вокруг себя. Сегодня он сполна получил с братьев моральную сатисфакцию за унижение тайнами в доме покойника Брюса. Ведь после встречи с Яковом Вилимовичем фаворит не мог бы даже с уверенностью сказать, что видел старика. Хотя пентакль из таинственного белого металла и мятая салфетка должны были служить подтверждением духовного контакта.
Сейчас Шувалов в глубине души похихикивал над братьями-каменщиками, с такой серьезностью исполнявшими под проливным дождем ритуал вопрошения о будущем. Подумать только – двенадцать знатнейших вельмож, людей не молодых и довольно тучных – взобрались ночью, в грозу на крышу одного из самых высоких зданий столицы и мокрые до нитки выплясывали папуасский танец вокруг двух отрезанных голов.
Достать колбы оказалось не таким уж простым делом. Смотрителю дали на водку и отправили спать, от греха подальше. Но разобраться без него, в каком шкафу с заспиртованными уродцами находятся заветные головы, было нелегко. Иван Иванович смутно помнил про шестой то ли справа, то ли слева от кабинета натуральной истории. Но вот вопрос: какую из комнат, захламленных чучелами крокодилов, летучих мышей и ящериц, считать «кабинетом»? А какая – так, подсобное помещение? В результате братья, непривыкшие дома и соринку с полу поднимать своими руками, вынуждены были на время заткнуть свою спесь за пояс и хорошенько порыться в пыльных, затянутых паутиной шкафах.
Роман Воронцов первым обнаружил колбы.
– Те – не те? – пропыхтел он, с трудом разгибаясь и отирая мутное стекло рукавом. – Вроде они. Мужик и баба.
Собравшиеся сгрудились вокруг находки. Из желтоватого старого раствора на них невидящими глазами смотрели две человеческие головы. Иссине-бледные, с водянисто-белой кожей и пепельно-серыми губами. Зрелище было не из приятных. Мурашки прошли у Шувалова по спине. Его двоюродный брат Александр перекрестился.
– П-поневоле об-брадуешься, что П-петр Л-ликсеич п-помер.
– Ваша правда, – протянул канцлер. – Чего только не придумывал, зубодер проклятый, мать его в душу.
Все с осуждением посмотрели на Михаила Воронцова, но канцлер не смутился.
– Потащили их, – скомандовал он. – Силы небесные, и за что так мучаемся?
«За Рассею-матушку, – не без сарказма подумал фаворит, продолжая разглядывать головы несчастных. – Красивые люди. Даже слишком. Такие долго не живут».
Вилим Монс, брат первой фаворитки Петра – Анны, был казнен по обвинению в государственной измене. Царю донесли, будто он слишком часто задерживается по вечерам в покоях Ее Величества. И хотя бедняга все отрицал на следствии, преобразователь велел отрезать ему не только голову. Оба предмета были заспиртованы и поставлены на стол в комнате императрицы. Как уж она там ела, неизвестно.
Что касается Марии Гамильтон, то и она наследила в личной жизни великого реформатора. Себе государь позволял многое. Однако, узнав о ее связях с французской разведкой, приказал казнить даму сердца и при всем честном народе, взобравшись на эшафот и подняв голову за волосы, пояснял простодушным россиянам, как устроена внутри человеческая шея.
С детства наслушавшись подобных историй, Шувалов давно перестал уважать Петра. Не человек он был вовсе. А если и человек, то какой-то странный. То ли без сердца, то ли без головы. Одна голая сила. И этой силой царь так закрутил страну, что хлебать не расхлебать кровавого варева на сотню лет вперед. Вряд ли из собравшихся сегодня в Кунсткамере братьев нашелся бы хоть кто-то, кто этого не понимал.
На крыше вольных каменщиков сдувало сильными порывами ветра. Обнаружив более или менее ровное место за часами, все двенадцать выстроились в круг и сцепили руки. Колбы были поставлены в середине. Между ними Иван Иванович положил пентакль. Оставалось ждать, пока молния шибанет в него, на что надежды было мало, потому что часовая башенка экранировала.
Однако опасения оказались напрасны. Металл пентакля притягивал электрические разряды. Он светился в темноте, и даже сквозь плотные струи дождя Шувалов видел, как вспыхивает его неестественно белый глаз. Не успели каменщики совершить двенадцатый круг по часовой стрелке вокруг колб с головами, как сильнейший удар молнии сотряс здание. Казалось, Кунсткамера должна развалиться на куски, но, открыв глаза, люди обнаружили, что дом стоит на месте, а вот с головами творится нечто странное.
Синевато-зеленое сияние исходило от пенкаля. Он приподнялся в воздухе на локоть выше колб, и из него к ним тянулись длинные светящиеся корни, заставлявшие склянки гореть безжизненным электрическим светом. Вместе все три предмета образовывали магический треугольник, и в нем… мертвые головы жили, двигались, смаргивали спирт со слипшихся ресниц и шевелили губами.
Это зрелище пригнуло собравшихся к крыше сильнее любого дождя с громом и молниями. Никто не отваживался подняться на ноги. В этот момент Иван Иванович заметил, что на салфетке, которую он предусмотрительно вынул из кармана, расплываются темные пятна. Нацарапанные Брюсом иероглифы обретали цвет, превращались в обычные буквы…
– Скажите нам, благородные терафимы, – начал фаворит, машинально повторяя написанное, – кто станет следующим местоблюстителем российского императорского трона…
«Местоблюстителем? Вот это новость! – успел подумать Шувалов. – Разве государи надевают корону не по праву?»
– …в ожидании прихода Царя Мира? – дочитал он текст до конца.
«Ага, – хмыкнул фаворит. – Доигрались! Мы ждем Мессию. Машиах пришел…»
Головы несколько мгновений переваривали сказанное – все-таки это были лишь электрические игрушки и ждать от них быстроты реакции не приходилось – а потом затараторили.
– Мужчина, – сказал Вилим, с вызовом глядя на свою соседку.
– Женщина! – взвизгнула Мария Гамильтон.
– Мужчина! – повысил голос Монс.
– А я говорю, женщина. – Гамильтон сверкнула выцветшими глазами.
– Петр! – взвыл любимчик императрицы.
– Екатерина, – поджала губы фаворитка царя.
«О чем они? – мучительно соображал Шувалов. – Может, у них мозги испортились? Болтают о своих временах. Тогда так и было. Сначала Петр. Потом Екатерина».
– Петр!
– Екатерина!
– Мужчина!
– Женщина! – доносилось из колб.
Все собравшиеся стояли в замешательстве. Страх, а с ним и торжественность момента пропали.
«Чертова рухлядь! – думал Шувалов. – Если они и раньше так предсказывали будущее, то не удивительно, что у нас чехарда на престоле…»
– Мужчина!
– Женщина! – разорялись головы.
– Шлюха!
– Неуч!
– Тихо!!! – в голос закричал на них Роман Воронцов. У него первого не выдержали нервы. – Отвечайте, а то вышвырнем из колб.
Головы захлебнулись и обиженно уставились на него.
– Сначала Мужчина, потом Женщина, – презрительно процедил Монс.
– Согласна, – пискнула Гамильтон. – Мужчина недолго. Женщина до конца века.
– Согласен, – кивнул Вилим, и оба замолчали.
Свет погас.
Иван Иванович долго шарил по крыше в поисках пентакля. Но ни его, ни салфетки с письменами не было. Последнюю мог унести ветер. Что же касается металлического предмета, Шувалов решил, что он вернулся к своему прежнему хозяину. «Хорошо, что в следующий раз, когда придется вопрошать о судьбе престола, к Брюсу поеду уже не я, – с облегчением думал фаворит. – Смерть дает некоторые преимущества… И все же, о какой женщине так спорили головы?»
«Сорвалась с полонеза вприсядку», – думала графиня Брюс, спускаясь по желтой мраморной лестнице Летнего дворца. Ей хотелось выйти в сад и проветриться. Прасковья Александровна считала себя виновницей случившегося. Нет, ей и в голову не приходило, что Като может надолго связаться с этой гвардейской сволочью. Она хотела просто развлечь подругу. Только и всего!
В начале осени часто собирались к обеду у великого князя. Возле Царского Села были разбиты лагеря. Однажды в громадной зеленой палатке Петр Федорович закатил трапезу на сорок персон. Завесы у входа не опускали. Его Высочество и голштинские генералы сильно курили. Порывы ветра выносили клубы сизого дыма вон.
«Где он берет такой мерзкий дешевый табак?» – думала Прасковья Александровна, у которой сразу же разболелась голова. Разговор шел по-немецки, и она часто теряла нить беседы.
– Я с трудом понимаю, о чем речь, – шепнула ей графиня Нарышкина.
– Терпите, душенька. – Брюс сделала над собой усилие и улыбнулась. – К счастью, вы достаточно хорошенькая, чтобы позволить себе ничего не смыслить.
– Говорят, у него даже генералы из прусских сапожников, хорошо, если из унтер-офицеров, – тихо заметила Нарышкина, бросив неприязненный взгляд на наследника.
– Кто говорит?
Графиня побледнела.
– О нет. Вы напрасно так подумали. Лева никогда не мог бы сказать такого. Я слышала это от…
«Глупая гусыня. Научилась бы хоть язык держать за зубами, – вздохнула Брюс. – Болтает где попало, а потом спохватывается, что с ее мужем могут поступить круто. Да и поделом, будет знать, чего при жене брякать».
– Что-то я не вижу за столом великой княгини, – сказала графиня, чтоб переменить тему разговора. – Да и Понятовский какой-то хмурый, ничего не ест. Вы не находите?
– Ой, что вы, – зашептала Нарышкина. – К счастью для себя, вы опоздали и не видели этой стыдобищи. Ее Высочество выбежала в слезах.
– А что такое? – встревожилась Брюс.