Моя реакция оказалась настолько сильной, что мне стало стыдно перед Линдой. Почему это прислали именно сегодня, на пике моего триумфа?! Почему удар обрушился в момент, когда должна осуществиться моя самая заветная мечта?! Я был вне себя и наговорил массу необдуманного, что сейчас, несмотря на хорошую память, с трудом вспоминаю свои слова. Я говорил, что ни на что не годен, что моя карьера разрушена, а мое изобретение – легковесный пустяк в сравнении с тем, что будет написано в моей тайной карточке во всех отделениях полиции Мирового Государства, и прочее. Линда пыталась меня утешать, но мне казалось, что она лицемерит и думает только о том, как лучше сбежать с тонущего корабля, несмотря на то, что дети еще не вышли из домашнего возраста.
– Скоро все узнают, какие опасные антигосударственные речи я произношу, – с горечью произнес я. – Если хочешь, давай разведемся, нестрашно, что дети еще маленькие. Им в любом случае лучше остаться без отца, чем жить рядом с таким опасным для Государства типом, как я…
– Ты преувеличиваешь, – спокойно сказала Линда. (Я точно помню это слово. В ее искренности меня убедило не спокойствие и не материнская интонация, а сильная, на грани равнодушия усталость.) – Ты преувеличиваешь. Вспомни, сколько выдающихся бойцов получали замечания, но потом все с себя смыли? Подсчитай, сколько извинений мы выслушали на радио по пятницам с 20 до 21! Ты должен понимать, что хороший боец вовсе не тот, кто никогда не ошибается, тем более в вопросах государственной этики, которая еще не до конца сформирована! Хороший боец прежде всего тот, кто способен отказаться от своей точки зрения и принять правильную.
Наконец успокоившись, я начал осознавать, что она права. Все еще потрясенный, пообещал ей и себе как можно быстрее воспользоваться радио-часом для извинений. И даже сразу начал делать наброски для будущей речи.
– Снова преувеличиваешь, – сказала Линда, заглянув мне через плечо и прочитав написанное. – Ниц падать не нужно, и не нужно вести себя как каучуковый шнур, способный растягиваться до бесконечности – иначе заподозрят, что в какой-нибудь неподходящий момент ты совершишь обратный отскок. Лео, поверь, в твоем нынешнем возбужденном состоянии лучше ничего не писать.
Она рассуждала правильно, и я был благодарен ей за то, что она рядом. Она умная. Умная и сильная. Но почему у нее такой усталый голос?
– Ты ведь не больна, Линда? – спросил я со страхом.
– Почему я должна быть больна? На прошлой неделе я прошла медосмотр. Мне прописали небольшие дозы облучения свежим воздухом, в остальном у меня все безупречно.
Я подошел и обнял ее.
– Только не умирай, – сказал я. – Ты нужна мне. Ты должна остаться со мной.
Но рядом со страхом одиночества появился лучик надежды: а почему бы и не… почему бы ей не умереть… возможно, именно это и решило бы проблему? Но развивать мысль дальше не хотелось. И я прижал Линду к себе, сильно, словно в приступе безумной ярости.
Мы легли в постель и погасили лампу. Запас снотворного на текущий месяц я давно израсходовал.
Если бы волны ее нежного тепла и запаха, напоминающего чайные листья, не накатывали на меня под нашим общим одеялом, я бы тосковал по ней в тот вечер, тосковал по более тесной близости, чем та, которую дарят легкие прикосновения. С годами я изменился. В молодости мои чувства были своего рода приложением, требовательным спутником, которого нужно насытить, чтобы получить возможность заняться чем-то другим, это было амбициозное орудие наслаждения, но всерьез назвать это частью себя я бы не смог. Теперь же дело обстояло иначе. Теперь мне нужны были не только запах, желание и нежность. Целью моих горячих чувств стало нечто более труднодостижимое – та Линда, которая иногда могла промелькнуть за неподвижными, широко раскрытыми глазами и натянутой тетивой рта, именно такую Линду я уловил сегодня в ее усталом голосе и мудрых спокойных советах. Пока в моих венах пульсировала кровь, я повернулся на другой бок и подавил вздох. Я сказал себе, что все мои ожидания от совместной жизни мужчины и женщины есть предрассудки и ничего более, такое же суеверие заставляло первобытных дикарей поедать сердца отважных врагов в надежде получить часть их мужества. Но ни один магический ритуал не помог бы мне получить спрятанный Линдой ключ и завладеть райским садом. Для чего тогда все это?
На стене висело полицейское ухо, рядом полицейское око, оба работали в темноте и на свету. В их необходимости никто не сомневался: иначе любая родительская комната могла превратиться в рассадник шпионажа и конспирологии, особенно учитывая, что здесь же принимали гостей! Позднее, когда я ближе познакомился с интимной жизнью некоторых бойцов, мне пришлось признать, что недопустимое падение кривой рождаемости в Мировом Государстве напрямую коррелирует с полицейскими ухом и оком. Но я не думаю, что моя кровь в ту пору так легко остывала из-за них. По крайней мере, раньше мне это никогда не мешало.
В нашем Мировом Государстве проповедовалось отнюдь не аскетичное отношение к половым вопросам, напротив, производить на свет новых бойцов считалось необходимым и почетным, и создавались все условия для того, чтобы совершеннолетние мужчины и женщины смогли выполнить и этот свой долг. Изначально я ничего не имел против, когда из вышестоящих инстанций мне периодически напоминали о том, что я мужчина. Меня это скорее подстегивало. Раньше наши ночи были подкрашены отблеском праздничного представления, в котором мы торжественно и ответственно осуществляли ритуал под наблюдением Государства. Но постепенно произошел сдвиг. Если прежде, совершая самые интимные действия, я задумывался над тем, как их оценит Власть, представленная в том числе и настенным оком, то сейчас эта власть явно становилась помехой в те мгновения, когда я страстно желал ту Линду, то чудо, которое еще не произошло и которое не произойдет никогда и никогда не откроет мне ее самых сокровенных тайн. Око было мне необходимо, и оно существовало – это была сама Линда. Я начал опасаться, что моя любовь стала недопустимо личной, и это тревожило мою совесть. Цель брака – дети, причем здесь суеверия об обладании и ключах! Возможно, этот опасный вираж мог бы стать еще одной причиной для развода. Я все время спрашивал у самого себя: не по этой ли причине все вокруг и разводятся?
Я хотел уснуть, но никак не получалось. Внутри меня плясали строки письма Седьмого Бюро Министерства Пропаганды, и я ворочался с боку на бок.
«Тот, кто борется от всего сердца, эффективнее того, в чьем сердце раскол» – разумеется, это верно, это логично. Но что делать с расколотыми? Как вернуть целостность этим сердцам?
Я сделал чудовищное открытие: лежа в кровати, я волновался за тех, чьи сердца расколоты, как будто сам был одним из них. Этого нельзя допустить. Мое сердце не расколото. Я абсолютно целостный боец, во мне нет ни капли слабости или предательства. Все лишнее нужно отбросить, включая ее, ту сухощавую, владеющую собой мать, которую я встретил на празднике. «Стреляйте в того, у кого в сердце раскол!» – отныне это будет моим девизом. «А что мой брак?» – в голове промелькнула сердитая мысль. Но я немедленно парировал: «Если не станет лучше – я разведусь». Разумеется, я разведусь. Но не раньше, чем дети выйдут из домашнего возраста.
Внезапно меня озарило, и я увидел со всей ясностью и облегчением: мое собственное изобретение полностью соответствует линии, предписанной Седьмым Бюро! Разве не в таком же духе я сегодня беседовал с прислугой? Мне поверят и меня простят ради моего открытия, я на деле докажу, что на меня можно полагаться, и это явно перевесит те несколько слов, что случайно вырвались у меня на мелком и незначительном празднике. Несмотря ни на что, я хороший боец и могу стать еще лучше.
Прежде чем уснуть, я позабавил себя самого приятной комичной фантазией, вообразил картинку из тех, что возникают в сознании на пороге сна: я увидел, как суетливому безобразному коротышке тоже вручают предупреждение и он покрывается холодным потом – рыжеволосый донес на него за попытки испортить людям радость и очернить действия Государства. А это, собственно, гораздо хуже…