Как я помню этот мир - читать онлайн

Ребёнок хочет есть.

Первое воспоминание из жизни…

Я хочу есть, и ищу маму. Но мамы нигде нет. В доме молодые тёти весело смеются надомной, суют что-то в рот, но мне это не нравится. Я начинаю плакать. Тётя приносит большой глиняный кувшин, ставит его на стол. Наливает в стакан молоко, протягивает мне и говорит: “Пей! Это тебе козочка молочка прислала.”

Я отодвигаю стакан, и отворачиваюсь от него. Тогда вторая тётя берёт меня на руки, достаёт грудь и пытается покормить. Я не беру грудь, и начинаю плакать еще сильнее, соскальзываю на пол и убегаю в другую комнату. Тети что-то говорят обо мне:

– Видишь, какой, запах ему не нравится. Маму ему подавай. Шура, ты что делаешь? Ему два года, а ты его всё грудью кормишь!

– Что поделаешь вот такой он уж у меня! – слышу я голос мамы.

Радостно бегу в комнату, открываю дверь и не могу понять, почему мама убегает от меня и прячется за печкой. Я бегу за ней, но тёти преграждают мне дорогу. Я пытаюсь прорваться, но они крепко держат меня. Я начинаю плакать и бить их по рукам. Тогда одна тётя обхватывает меня руками и прижимает к своим коленям. Мне не хватает воздуха, я начинаю задыхаться и в отчаянии кусаю её за руку. Почувствовав слабину, вырываюсь на волю, нахожу маму. Она сидит за печкой на скамейке вся в слезах. Я взбираюсь к ней на колени, пытаюсь расстегнуть пуговицы на кофте. Мама берет меня на руки и начинает кормить. Нежно гладит по голове, приговаривая: «Да не спеши ты так, ешь спокойно, никто её у тебя не отнимет».

На хуторе.

Второе воспоминание из жизни…

Как я помню, был праздник. Наверное, Спас. Дед Пётр в белой вышитой рубашке, бабушка Вера в сиреневой блузке, бабушка Домна в зеленом платье, такими нарядными и красивыми я их ещё не видел. Я видел их в обыденной рабочей одежде, ежедневно все суетятся, что-то делают. А тут сидят себе в саду за столом, никуда не спешат, пьют из красивых прозрачных маленьких стаканчиков красненький компот. Я попросил мне не дали, сказали, я ещё мал. Я начал доказывать, что я большой даже три пальца показал. Но когда понял, что это на них не подействовало, начал плакать, сполз с дедовых колен и перебрался к бабе Домне, дедовой сестре. Она была очень красивая, меня любила и во всём потакала. Украдкой давала всякие вкуснятины, никогда не наказывала. Странно, но и она отказала. Наверно деда боится. И почему его все слушались и боялись?! Даже Шарик. Я нисколечко. Он никогда меня не наказывал, в отличие от бабы Веры, которая нет, да потянет завязками от фартука. Ну и что, что у деда не было глаза, и всё лицо было в шрамах, я его очень любил. С ним было интересно, он катал меня на Орлике, водил в сад при этом разговаривал, как с равным. На помощь пришёл отец, его звали Леонид. Он неожиданно появился со стороны дороги за моей спиной и подслушал наш разговор. Взял меня от бабы Домны посадил себе на колени:

– Конечно большой. Покажи ещё раз сколько тебе.

– Три. Радостно закричал я и показал три пальца.

– Но большой, это не значит взрослый, только взрослые пьют сливянку и то очень редко, по праздникам. И налил себе стаканчик с графина, всех поздравил с праздником и выпил.

– Когда я буду взрослым? – не унимался я.

– Кода тебе будет двадцать лет, – сказал дед.

– Двадцать это столько? – почему-то я показал шесть пальцев. Толи потому, что до пяти я уже умел считать, толи потому что, моему двоюродному брату Алексею было шесть лет, и мама говорила, что он уже взрослый.

– Больше! – сказал дед.

– Столько? – я показал две руки.

– Больше! – повторил дед.

– Как больше?! У меня больше пальцев нет. – закричал я.

– Возьми у меня, – сказал папа и положил свои огромные руки рядом с моими.

– Да! Вот столько. Двадцать – это если сложить пальцы твои и отца на четырёх руках вместе. – сказал дед.

– Тогда и Шарик меня будет слушаться, как тебя и папу? – никак не мог я успокоиться, забыв про сливянку. Все засмеялись. Шарик – это дедова собака, огромная немецкая овчарка, похожая на волка. Живет у деда она давно. Дед говорит, что Шарик старше бурёнок Груни и Пеструшки, лошадки Орлика, даже старый огромный сибирский кот Мартын на два года моложе собаки. Жил Шарик в большой будке, которую построил ему мой отец, придя с армии. Тогда Шарик первый раз сорвался с цепи и встретил отца на станции в четырёх километрах от хутора, после семи лет службы того в армии. Когда отец уходил, Шарику было меньше двух лет. Как он узнал, удивлялся дед, никто не почувствовал, а он встретил. Все говорили, что Шарик очень умная собака всё понимает, только разговаривать не может. Прикажет дед ему смотреть внука не выпускать со двора, он гавкнет, что задание понял, вылезет из будки, ляжет на траве в тенёчке для лучшего обзора и несёт службу. Только я начну открывать калитку в сад или на дорогу, он тут как тут, зайдёт со стороны выхода и начнёт грозно лаять. Попробуй, уйди от такого! Помню, однажды мне очень захотелось в сад, поиграть с кроликами, которые вылезли из ямы, где они жили. Шарик меня не пустил. Я начал плакать, бить его рукой по морде. Ему наверно было больно, он долго терпел, увёртывался, в конце концов, разозлился, ударил хвостом, так что я упал на колени. После взял как щенка за шиворот и отнёс от калитки на средину двора. Однажды дед оставил Шарика за няньку, сам уехал, куда-то на Орлике. Бабу Веру с женой деда Фадея, брата моего деда, бабой Катей позвали полоть колхозную свёклу не далеко от хутора. Видя приближение грозы, они успели добежать лишь до хижины деда Фадея, так называл его дом дед Пётр из-за малых размеров, в сравнение с огромным нашим пятистенком, который срублен из свежей сосны, без подсочки. Это был маленький старенький домик. Дед Фадей перевёз его, из какого – то дальнего хутора, после возвращения из тюрьмы. Бабу Катю он привёз из Сибири, где отбывал срок по навету за якобы несогласие с решениями, принятыми на каком-то пленуме, за что был осуждён по политической статье. Дед Фадей был моложе нашего деда, но очень невезучий, так я слышал в разговоре взрослых. Зона, сильно подорвала его здоровье. Выглядел он старше деда, редко выходил из дому, больше читал газеты и книги, которыми был завален весь дом. Пошёл сильный ливень. Бабушка осталась переждать непогоду в хижине, на краю хутора, надеясь, что дед заберёт меня со двора, а дед не спешил домой, знал, что бабушка дома. Отец, бабушка Домна были на работе. Мама с тётей Соней была в городе Барановичи в гостях у тёти Мани. Соня и Маня были родные сёстры моего отца. Оказавшись на улице в грозу один, я побежал в дом, но не смог открыть тяжёлую дубовую дверь в сени. Я заплакал, в надежде, что меня пустят в дом. Но, увы. Первым сообразил шарик, он вылез наружу, взял и затащил меня в дальний тёмный угол своей будки на сухую подстилку из соломы. Сам лёг у входа. Мне было холодно. Шарик, прижался ко мне, обнял меня лапой. От него исходило тепло, как от печки. Через несколько минут я согрелся и уснул под шум дождя.

Первым вернулся дед. Шарик встретил хозяина, как положено. На вопросы деда: “Где внук? Витя где? Всё хорошо?!” он поднял голову вверх и залился лаем.

– Ну, что ты мне всё рассказываешь, я тебя не понимаю. За то время, что ты у меня живёшь, пора уже и по-человечески, научится разговаривать, чтобы тебя понимали. Ты, лучше ответь мне, как тебя учили. Внук спит?!

Шарик утвердительно качнул головой и гавкнул.

– И за то спасибо, – одобрительно произнёс дед, довольный своим учеником. В знак благодарности, он потрепал собаку за холку. Шарик подумал, что он службу сдал, поджал хвост и побрёл спать в будку. Осторожно прижался ко мне задними лапами, вытянул передние, уж больно их ломило.

Ветер разогнал облака. Солнце начало прогревать землю. Зачирикали воробьи довольные смытыми с деревьев гусеницами и насекомыми. Встревоженная бабушка Вера вернулась домой, не увидев внука, спросила про меня.

– Спит, наверное, в длинной комнате на моей кровати, – полагаясь на собаку Шарика, уверено ответил дед.

Бабушка, не заходя в дом, прошла со двора в огород и занялась своей, привычной работой в июне месяце. Всё бы хорошо, но неожиданно с работы вернулась баба Домна, их отпустили. Прошедшая гроза не позволила продолжить работу на открытом воздухе. По дороге она набрала первой земляники и пришла угостить меня. Не найдя меня дома, она обратилась к бабе Вере. И тут началось. Меня искали всюду: в туалете, в кроликовой яме, на печке, в погребе, сарае, колодце, чердаке и сеновале, даже в крапиве. Не подумали о том, как может трёхлетний ребёнок открыть добротную крышку или дверь. Ведь у деда всё было сделано на совесть. Я проснулся от того, что убитые горем бабушки плакали навзрыд. В такт им, не знаю почему, подвывал Шарик. Дед седлал Орлика, он собирался за участковым и сообщить по телефону отцу на работу, о моей пропаже. До этого деду и Шарику досталось на орехи. И тут я вылезаю из собачьей будки. Бабушка Вера взяла меня на руки и обняла крепко-крепко, что мне стало больно дышать. А бабушка Домна, почему-то стала рыдать ещё сильнее. Как я понимаю сейчас, от большой радости.

Родственники стали расспрашивать отца о маме, тётях и Алексее. Он сказал, что маму положили на сохранение, сёстры и племянник навещают её. Они все кланяются вам и обещают скоро приехать в гости.

– Что такое сохранение? – встрял я с вопросами.

– Это такой домик, где живут тёти и ждут, пока им аист принесёт маленького ребёночка. Ты же ведь хочешь братика или сестричку? – спросил отец.

– Очень хочу братика, но большого! Я б с ним играл, – начал выпрашивать я.

– Большого братика, не получится. Аист не осилить поднять больше четырёх килограмм.

Взрослые засмеялись и налили по стаканчику сливянки, а я посмотрел на старое дерево. В тополь, когда-то ударила молния. Оно, высохшее, без веток, как столб, одиноко стояло у дороги. На верхушке тополя было гнездо и в нём жила семья аистов.

– Да и правда, такой аист не сможет принести большого братика, – подумал я.

– Дед, и чего ты сидишь? Пойдём на луг лягушек ловить, будем аиста кормить. У него будет больше силы, и он сможет принести мне большого братика.

Взрослые снова засмеялись. Дед взял меня за руку, и мы пошли на луг. Луг находился за садом. Туда мы с дедом на ночь водили пастись Орлика, и я важно на нём сидел. На лугу, дед путал ему передние ноги, чтобы далеко не убежал и оставлял на ночь. По дороге мы часто встречали лягушек, они прыгали из-под наших ног в сторону, и я легко мог поймать их.

– А как ты будешь кормить аиста? – по дороге интересовался дед.

– Как? Как? Сам, не знаешь, что ли?! Поймаю лягушку, привяжу один конец верёвочки к задней лапке, второй за дерево, аист увидит, что лягушка прыгает, опустится и съест её, – учил я деда.

Бабушки запели песни, а Шарик увязался за нами.

– Дед, почему наш кот никогда никуда не ходит?

Старый ленивый кот Мартын остался на крылечке греется на солнышке. Дед сказал, что осенью ночью кот ходит в поле, когда уберут рожь. Он там охотится, на больших камнях, на мышей, а если повезёт, как в прошлом году то может принести и зайца. Я был маленький и конечно этого не мог помнить, да и убитых животных мне не показывали. У нас свои кролики, куры, цыплята, ни кот, ни тем более Шарик на них не охотились. Дед продолжал, что за день камни на солнышке сильно нагреваются. Ночи холодные, а камни остывают медленно. Комбайн не может чисто убрать рожь и оставляет её клочки у больших камней, сюда то и приходят мыши за зёрнышками. А кот уже с вечера ляжет на камень и караулит свою добычу. Молодые зайцы ещё не знают, что у камней может их поджидать опасность. Прибежит такой заяц, ляжет за камнем с противоположной от холодного ветра стороны и греется. Пригреется, да и уснёт. А кот лежит на камне ждёт этого момента. Прыжок на шею. Задушит беднягу или сломает ему хребет и тащит домой, показать какой он охотник. Кот был независим, делал что хотел, ходил куда хотел, службу он не нёс. Да и мышей ловил из-за своего охотничьего инстинкта, говорил часто дед, найдя задавленную, но нетронутую мышь. Шарик наоборот был вечно голодный. Если ему попадёт мышь, он сразу её проглатывал, а не играл с ней, как это любил делать кот. Мартын не боялся Шарика в отличие от его соплеменников, которые случайно зайдя на хутор, оказывались на деревьях и орали там, пока их не снимет отец. Лучше всех кот относился к бабушке Вере. Только та подоит Пеструшку, кот тут как тут. Трётся у её ног, мяукает, ходит за ней по пятам, пока бабушка не даст ему молока. К деду и отцу он подходил изредка, когда те чистили пойманную речную рыбу. Ко мне он приходил только зимой, и то спать. Запрыгнет еле слышно на печку, ляжет у моих ног и мурлычет свою песню.

Так взявши за руки, разговаривая, мы шли по большому саду. Чего только в нём не росло. Вот усыпанные ягодами кусты: ежевики, красного и зелёного крыжовника, шиповника. Ветки разных сортов яблонь ломились от плодов. А груши, какие у деда были груши?! Особенно одна, дед называл её Бэра, медовый аромат её плодов разливался по всему саду. Она росла так высоко, что её верхушку мне не было видно из земли. Плоды её были большие жёлтые с красными боками, падали на землю, разбивались ровно на четыре части, темно-коричневые семечки высыпались наружу. Рой ос кружил над ними. Дед не очень жаловал фрукты, но не удержался, подошёл к груше, и мы начали поднимать плоды с травы. Груши были такие вкусные, что сами таяли во рту, от них невозможно было оторваться. Поднимаю очередную четвертинку, сильная боль пронзила мою ладонь. Я закричал. Дед вял мою ладошку в свои огромные ручищи, начал её рассматривать. Посмотрел и я. Рука как рука. Ничего на ней нет. Маленькая точка укуса, да и только.

– За короткую свою жизнь, ты получал раны и серьёзнее, но никогда не плакал. Ты же не девчонка? Это просто ужалила оса. Ты взял её в руку вместе с грушей и нечаянно придавил, – успокаивал меня дед, дуя на руку.

Не плакал я и сейчас. Но рука на наших глазах стала резко увеличиваться в размерах, появилась краснота, отекла до локтя. Опухоль продолжала расти. Дед испугался больше меня, но виду не подал. Неожиданно схватил меня в охапку и как мог в его возрасте побежал из сада к дому. Вот я лежу на скамейке у крыльца, баба Домна воркует надо мной. Она, почему-то мажет мне руку холодной простоквашей. Остальные родственники наблюдают за нами. Даже кот, спрыгнул с крыльца на скамейку, сел у изголовья. Глаза его были на выкате. Он с неподдельным любопытством смотрел то на мою руку, то на то, что делает бабушка. Бабушка Домна всегда лечила нас, когда мы заболеем, от всех болезней, даже животных. У неё не было медицинского образования, но её лечение помогало. Вот и сейчас мне стало легче, и я уснул.

Гуси! Гуси! Га-га-га!

Третье воспоминание из жизни…

На новом месте.

В начале лета мой отец получил назначение и наша семья, от дедушки с хутора, недалеко от деревни Колесники в Брестской области переехала на станцию Бастуны в Гродненскую область. Отца повысили в должности, если раньше на станции Мицкевичи, он работал электромонтёром, то здесь он работал механиком и у него в подчинении были монтёры и разнорабочие. Жила наша семья в красивом здании старинной постройки. Его мы называли вокзал, местные жители называли, почему то дворец. Отец говорил, что до 1939 года мы находились под Польшей, и здесь осталось много поляков, которые говорили на польском языке. До этого я понимал русский и белорусский, а тут ещё и польский. Дети языки осваивают быстро. Через пару месяцев мы с папой понимали уже и польский язык, а мама говорила только на русском, белорусский ей давался с трудом, а польский она ненавидела.

– Что за язык такой? Шипят, как змеи. Говорила она. Наверно, поэтому её все за глаза называли «Кацапкой». Она была очень красивая, даже молодые польки завидовали её красоте. Называли за глаза:

– Паненка с характером.

Вход в нашу квартиру был с дворовой стороны вокзала по лестнице на второй этаж. Мы занимали одну служебную комнату площадью двенадцать метров. Для семьи из четырёх человек это маловато. Кроме нас здесь на втором этаже в трёхкомнатной квартире жил начальник станции Сидляроов. Имя отчества я его не помню. Его сына звали Зенок, ему восемь лет, но в школу он не ходил. Сам Сидляров был высокий, грузный мужчина лет сорока пяти, первое лицо в посёлке. Член партии. Не воевал, но имел награды. Во время войны он, где-то в Поволжье работал начальником крупной железнодорожной станции и был направлен сюда в 1953 году. Приехал он сюда со второй женой и трёхлетним сыном, как говорили злые языки, был сослан за любовные похождения. Его жена лет тридцати пяти маленькая, но очень полная женщина Станислава была важной и грозной персоной. Вход в их квартиру был прямо с лестничной площадки второго этажа, так что к себе домой я проходил мимо их квартиры. Они содержали домработницу Марылю, молоденькую девушку шестнадцати лет с приятной внешностью и польским акцентом. Одинокая дежурная по станции Михайлова Галина Григорьевна лет пятидесяти занимала такую же комнату, как и наша семья. Она была замкнута, часто плакала, и всё ждала с войны своего мужа, похоронку на него она так и не получила. Окно её комнаты выходило на перрон. Комната располагалась в дальнем крыле коридора. Она иногда приглашала меня к себе в гости, поила чаем с пряниками и подушечками, так тогда называли конфеты без обвёрток. Мы сидим за столом, пьем чай и смотрим в окно на проходящие поезда и прибывающих пассажиров. Глаза Григорьевны бегают из края в край быстро, быстро, как будто кого – то ищут. Говорили, что в войну с немцами, она потеряла своего сыночка. Напротив, нашей комнаты, простаивала двухкомнатная квартира начальника товарной конторы. Его жена и дочка уехали в Ульяновск, когда хозяина, друга начальника станции посадили за махинации. Квартира предназначалась нашей семье, бывший владелец освободил её только к новому году. Наша семья всё это время ютилась в комнатушке. Годовалая сестра Алла требовала к себе пристального внимания, и мама была вынуждена заниматься только ею. В нашей комнатушке была своя печка на две конфорки с духовкой. Она была почти в левом углу при входе, по длинной стороне комнаты и занимала значительную её часть. Топил её отец углём, но уголь сам по себе не разгорался, приходилось разжигать его дровами. Перед топкой был прибит лист железа с целью пожарной безопасности. На плите мы готовили, грели воду для купанья, она обогревала нашу комнату. За ней в углу стоял бельевой шкаф. Между шкафом и печкой была моя раскладушка. Я на ней спал, играл, под ней лежали мои игрушки. Входная дверь в комнату открывалась внутрь. За ней скрывалась вешалка для одежды. Дальше стояла двуспальная металлическая кровать на ней спали родители. У изголовья кровати была подвешена к потолку детская люлька для сестрёнки. Дальше за кроватью единственное в нашей комнате окно с очень широким подоконником. Вокзал был построен в начале двадцатого века и имел метровые стены. У окна стоял большой стол и три стула. За ним мы ели, писали, папа ремонтировал технику, мама гладила бельё. В дальнем правом углу мамин шкаф с её вещами, зеркалом и одеждой. Удобств никаких в квартире не было. Умывались при входе в левом углу из рукомойника. Два ведра с холодной, принесённой из колодца водой, всегда стояли на скамейке, под ней ведро с помоями. Туалет в ста метрах от вокзала. Мылись и стирали тут же у печки в металлической ванне, которую снимали с гвоздя со стены. В комнате всегда было сыро и влажно, пахло гарью от угля. Открывали форточку и дверь, устраивали сквозняки, сами уходили в коридор. Такие условия жизни не могли, не отразится, на нашем здоровье. Сначала заболела сестрёнке, её с мамой положили в больницу. Мама очень переживала за сестрёнку. У неё от этого вскоре пропало молоко. Мы с отцом остались одни. Он ходил на работу, а меня одного оставлял дома. Я не хотел оставаться плакал. Но он нашёл ко мне подход. Зная, что я с дедом любил ходить на рыбалку, он пообещал мне в выходной свозить на рыбалку, если я себя буду хорошо вести. Как я ждал этот день. Я даже не выходил на улицу, боясь разозлить отца. Смотрел в окно на привокзальный сквер, там ребята по взрослее, целый день играли в разные игры. Когда мама была дома, она часто на часок, выпускала меня в сквер. Сама с сестрёнкой сидела на широком подоконнике и наблюдала, как я себя веду, если я заиграюсь или что не так, открывала форточку и возвращала в дом. Мама, мама, где ты? Отец говорил, что она далеко, где-то в райцентре Вороново. Я даже по сестрёнке начал скучать, некому сейчас таскать за волосы и пробовать на зуб, и кусаться за, что вздумается. Любимое её занятие: схватит меня двумя ручонками за волосы и тащит голову к себе ко рту, норовит при этом укусить за нос или губу. Первый раз ей это удалось, я не ожидал от неё такой подлости. Очень больно, а она глупенькая смеётся. Когда её мама привезла, мы жили на хуторе у дедушки. Как мне там было хорошо! И зачем мы только сюда переехали?! Мне часто по ночам снится хутор, дедушка, бабушки, тёти и даже Шарик. Я ведь ждал братика, но почему – то аист принёс эту кроху. Папа сказал, что пока мама выбирала, всех братиков разобрали, оно еле успела забрать сестрёнку.

– Почему она так долго выбирала? – спросил я.

– Потому, что мальчики попадались нехорошие, они обижали бы тебя и я решила лучше хорошую девочку взять, – сказала мама.

Вот так и прожил почти год с хорошей девочкой, которая постоянно дует в трусы, плачет и кусается. Мама говорит, что с братиком было бы ещё хуже, он ещё и дрался бы.

Рыбалка.

Отец своё слово сдержал. В воскресенье в пять утра он поднял меня с постели, посадил в коляску мотоцикла, и мы поехали на рыбалку, куда-то далеко на приток Немана. Ехали мы напрямую через лес. Здесь отец срезал три удилища два больших под себя, маленькое мне. По дороге мы заехали на ферму, накапали червей и в половине седьмого, уже сидели на берегу реки на месте взрыва бом в военное время. Так говорил отец. По моей просьбе он оборудовал мне удочку из толстой лески, сделал поплавок из спички и пробки от бутылки, которой закрывали вино, повесил груз, крючок, насадил червя и забросил её. Точно так он оборудовал свои две удочки, только леску взял тонкую. Сел чуть ниже от меня по течению, на яму от воронок. Почти сразу у меня начался клёв. Я еле успевал насаживать червей и снимать мерного окуня. Через час десяток аборигенов плавали в моём ведре, цепляясь боками, друг за друга. Отец подошел ко мне со славами: “Ну ты и даёшь!”, вылил улов на траву и сменил воду.

– Больше полкило! Кто тебя научил так ловить? – спросил папа.

– Кто? Кто? Дедушка, конечно, – не задумываясь, ответил я.

– А у меня поклёвки не было вообще, – с досадой произнёс он.

Мне так жаль стало отца, что я предложил поменяться местами.

– Нет, лучше я сменю насадку, – сквозь зубы произнёс отец и пошёл искать под корой сваленного дерева личинки короеда.

Найдя, сменил насадку. У меня клёв на некоторое время прекратился, а потом понеслось: в основном пескари и мелкая плотвичка. Вскоре стало жарко, клёв прекратился вообще, интерес к рыбалке у меня пропал. Я пошёл к отцу. Он сидел на перевёрнутом ведре и курил папиросу. Рядом стояли сапоги. Поплавки в натяг по еле заметному течению. Я сел на траву с другой от его сапог стороны, и стал наблюдать за поплавками. Время шло. Отец уже стал собирать одну удочку, и вдруг поклевка. Не знаю, как он успел бросить удочку из рук, и сделать другой подсечку. Её удилище сломалось, а сломанная часть упала в воду. Отец, в чём был, бросился в воду и ухватил за сломанную часть удилища, подтянул, не поднимая его, к себе, и взялся за леску. Огромная не ведомая мне доселе рыба всплыла на поверхность. Отец создал слабое сопротивление, и рыба плавно ушла на глубину, потом он слегка стал натягивать леску. Рыба всплыла, глотая воздух, начала отчаянно сопротивляться: нарезала круги, била, хвостом, вставала на дыбы. Одно неверное движение, и рыбина оборвёт тонкую леску. Отец плавно продолжал подтягивать рыбу к берегу, держа леску в натяжении, не давая из воды глотнуть кислорода. С каждой подтяжкой рыба всё больше хватала ртом воздух и выбивалась из сил. Вот она у берега последний раз ударила хвостом, разбросав брызги в разные стороны, и ослабев, легла на бок у ног победителя. Отец волоком вытащил рыбу на песок. Тут она неистово стала биться о землю и сорвалась с крючка. Так бы и ушла, если бы отец к этому времени не успел зайти со стороны воды. Он подхватил рыбу руками, прижал к груди и вышел на траву. Вода струйками стекала с брюк на босые ноги, а он улыбался во весь рот, прижимая рыбу к груди, ещё не веря своей удаче. На конец, он пришёл в себя, положил рыбину на траву, снял с себя брюки и стал отжимать их. Я смотрел на рыбу. Она продолжала дышать, широко раскрывая рот, по привычке шевеля жабрами. Какая она красивая, одни красные плавники чего стоят. Отец сказал, что это голавль и ещё раз взял в руки рыбу:

– Более двух килограмм потянет, – сделал своё заключение отец.

Потом мы пошли купаться. Я с удовольствием барахтался у берега. Как мог, пытался плыть по-собачьи, вспоминая науку деда. Отец с начало смеялся надо мной, потом взял кусок хозяйственного мыла, вымыл с головы до ног. Вытер полотенцем, надел чистое бельё, которое он привез с собой, знать заранее спланировал купание, чтобы не греть воду в квартире. Посадил сушиться на солнышке, на свою телогрейку, а сам начал плавать вдоль реки против течения, так быстро, что у меня дух от зависти захватывало. Он плавал разными способами: кролем, брасом, баттерфляем, на спине, нырял под воду, чем меня сильно напугал, долго не всплывая.

– Кто тебя так научил плавать? – спросил я, когда он кончил называть виды плавания и демонстрировать своё умение ими плавать.

– Друг в армии! До армии я плавал только по-собачьи, и в сажёнки, – ответил он.

Довольные, после сушки папиных штанов, мы перекусили и поехали домой. На крыльце нас встретил Зенок, и высмеял наши удочки, привязанные к мотоциклу. Отец показал наш улов. Зенок от удивления открыл рот и с отвисшей губой принёс из дома пружинные весы, потребовал у меня взвесить улов. Мы с отцом согласились. От запаха свежей рыбы соседские коты, сбежались к нам. Подбежали и ребята, игравшие в ближайшем сквере.

– Весь улов весил три килограмма семьсот грамм, голавль – два шестьсот. Значит, сын поймал один килограмм сто грамм, – сосчитал отец в уме, обучая меня счёту.

Тут Зенока понесло, он сказал, что его отец начальник. И он купит ему в магазине в Вороново, новую настоящую удочку. А не такие как у нас палки с пробками, тогда он наловит больше, чем мы рыбы. Отец усмехнулся, поблагодарил за весы, и мы пошли домой. Дома отец быстренько очистил голавля, порезал его на куски, голову с сердцем и печёнкой отложил в сторону, а потроха собрал на газету. Потом он принялся за мой улов. Очистил несколько окуней, пескарей и плотвичек добавил к ним голову и внутренности голавля и поставил на керогаз варить уху. Собрал все потроха вместе в газету, велел вынести на улицу к помойке и отдать котам. Оставшуюся рыбу выложил в свою солдатскую миску и сказал:

– Твоя рыба! Угости кого хочешь, а то к утру она протухнет! У нас нет холодильника.

Я взял миску, и не задумываясь, отнёс тёте Гале. Потом понёс потроха на улицу, но до помойки не донёс метра три, порвалась газета. Преследовавшие меня коты, тут же набросились на рыбу, не дав её собрать. Так что на помойку я выбросил только газету. Придя домой, на столе увидел знакомую вазу с пряниками и подушечками. Я высыпал их в тарелку и пошёл относить вазу. На стуле у печки, на пару с котом сидела тетя Галя и чистила рыбу. Я долго с азартом рассказывал ей о рыбалке. Она слушала, а в конце, почему-то стала плакать. Кот заждался от неё потрохов, и начал потихоньку сам воровать рыбу с миски. Окончив, рассказ я ушёл к себе.

– Ты вовремя, – сказал отец.

На столе стояла уха и первая тарелка жареного Голавля. С голодухи, я съел целую тарелку ухи с мелкими рыбёшками и печёнкой. Отец то же съел тарелку ухи, но с огромной рыбьей головой. Потом я ещё попробовал, жареного голавля. И уха, и жареная рыба были очень вкусны. После ужина меня сразу сморило ко сну.

Моя жизнь на новом месте.

Утром я проснулся поздно, отец ушёл на работу. Я умылся, съел два куска жареной рыбы. В это время мне позвонил с работы отец. Сказал, что он разговаривал с мамой. Сестрёнке стало лучше, а он по работе уезжает в Бенякони, приедет к пяти, обед на плите. Разговор прервался, звонка больше не было. Наверное, отец, куда-то срочно уехал, где нет телефона. Телефон у нас служебный, он необходим папе по работе. Ещё у нас на тумбочке у маминого шкафа стояла радиола. У меня были свои любимые передачи и дикторы. Папа научил меня переключать каналы и искать нужную волну. Вот и сейчас я нашёл радиостанцию, которая транслировала из Минска передачу для детей. Прослушав её, я выключил радиолу и стал смотреть через окно в сквер. Вскоре появились ребята и начали играть в лапту. Мне стало скучно одному дома, тем более отец не успел дать запрет на выход из дома. И я сразу вышел во двор, пока отец в разъезде. Ребята обступили меня и начали расспрашивать о рыбалке. Я всё честно рассказал и ничего не утаил. Тогда Зенок сказал, он был самый старший из нас, что он с отцом в выходной уедут на Неман на своей Победе. В то место, куда мы ездили с отцом, можно проехать только на мотоцикле. Неман это большая река, но ехать туда очень далеко, вспомнил я слова отца. Но промолчал. Я недолюбливал Зенока. Общаться с ним было не интересно. Хотя он был старше меня в два раза, а ростом и весом и того больше. Он всегда хвастался положением своего отца. Вот и сейчас продолжал унижать нашу семью. Я сын начальника станции и не прилично мне ездить на приток Немана на немецком мотоцикле с самодельными удочками. Я опять промолчал, Зенок на этот раз угадал или услышал, что мой дед действительно подарил отцу мотоцикл, который достался ему в качестве трофея, когда он партизанил во время войны. За меня неожиданно вступился Дима, мальчик семи лет, сын учительницы, он в этом году точно пойдёт в школу, ему даже ранец купили:

– А я поехал бы на любую речку или озеро, если бы там рыба ловилась. Трофейные мотоциклы на дороге не валялись, их надо было завоевать.

Немного погодя мальчик Шурик, то же семи лет сын шофёра добавил:

– Сейчас на мотоцикле лучше, в машине жарко, а тут тебя ветерок обдувает, да и шлем у него танкиста.

Простые, хорошие ребята, они всё-таки защитили меня не дали в обиду. Сыновья директора магазина и председателя поселкового совета мальчики шести лет, промолчали, как их имена я не помню. До этого я никогда не видел начальника станции за рулём, тем более не знал, что у Сидляровых есть машина. Где она стоит? У нас мотоцикл стоит в дощатом сарае, что над погребом. Отец вырыл погреб сам, потом над ним соорудил сарайчик из жердей и старых досок от списанных ящиков, в которых приходило оборудование. Жерди срубил в лесу из сухих деревьев, благо тот был вокруг посёлка. Вскоре страсти затихли, мы начали играть в лапту. Незаметно наступил обед. Марыля позвала Зенока и он ушёл домой. Ребята тоже вскоре ушли. Мне стало скучно, и я тоже ушёл, но в дежурку к дяде Павлу, дежурному по станции. Я давно у него не был. Дядя Павел обрадовался моему приходу, дал мне два флажка красный и желтый, и я помогал ему встречать и провожать поезда. Когда был перерыв в движении поездов, мы с Павлом обедали. Сначала съели его обед, потом я принёс свой, жареную рыбу, мы и её съели под мои рассказы о рыбалке. Ближе к пяти я ушёл домой, сел на раскладушку и стал играть в игрушки. Отец пришёл к шести и сообщил, что маму и сестрёнку выписали из больницы, они приедут завтра.

Он посадил меня на стул, взял в руки машинку, и остриг на лысо мои отросшие волосы, чтобы у сестрёнки не было соблазна за них таскать. Я проснулся от того, что кто-то сильно тащил меня за уши. В отсутствии мамы, я спал на её кровати. Позже мама рассказывала. Увидев меня, сестрёнка сначала, не признала мою лысую голову, всё же она три недели не была дома и долго смотрела на меня спящего. Потом неожиданно для родителей завизжала, и что-то лепеча на своём понятном только ей языке, ухватила за уши. Моя голова сама пошла за её руками. Она слюнявила своим ротиком мои губы, но не пыталась попробовать их на зуб. Мама презрительно посмотрела на отца и сказала:

– Сейчас, что? Уши будешь обрезать?!

Ей видать не понравилась моя лысая голова и торчащие в разные стороны уши. Сестрёнка тут наверно поняла мамины слова и отпустила уши. Моя не укушенная голова сама опустилась на подушку. Она принялась гладить голову и продолжала слюнявить мои губы.

– Ты смотри, это она его целует, что ли? Соскучилась! – Сказала мама.

– И мы по вас очень соскучились! – Сказал отец.

Они с мамой обнялись. Воспользовавшись моментом, я удрал от сестрёнки. На ходу вытер рукавом слюни, я обнял их обоих. Сестрёнка заплакала, сползла с кровати и обняла руками мои ноги. Так мы стояли, молча, некоторое время.

Жизнь пошла своим чередом. Папа ходил на работу. Мама была с нами дома. Молоко к маме больше не вернулось. Может, поэтому, у сестрёнки всё больше проявлялся интерес ко мне. Она следовала за мной по пятам, играла со мной на раскладушке, слушала радиолу, звала за стол обедать и кушала со мной свою кашу. Иногда копировала меня, станет по струнке и, что- то лопочет на своём только ей понятом языке. Мама её за это хвалила: “Это она, как братик, маме стихотворение рассказывает.”

Правда я всё же убегал иногда на улицу, когда она спит с разрешения мамы. Проснувшись, не увидев меня дома, она первым делом лезла на окно и искала меня среди ребят. Найдя, начинала плакать, и мама вынуждена была звать меня домой. Однажды тётя Галя зашла к нам и пригласила меня к себе в гости. Я посмотрел на маму, та разрешила. Я уже дошёл до двери, как раздался плач, сестрёнка догнала меня и схватила за ногу. Я посмотрел на тётю Галю, та одобрительно кивнула головой: “Бери и её, это теперь будет твой хвост по жизни.”

Так она предсказала мою дальнейшую жизнь. Тётя Галя по обычаю посадила меня за стол, налила чай, поставила вазу с пряниками и подушечками. Я сунул пряник сестрёнке в руку, она начала его мусолить. Мы с тётей Галей разговаривали обо всём на свете, пили чай, смотрели в окно. Кот спрыгнул с кровати и начал тереться о мои ноги. После принесённой рыбы он уже начал и на меня обращать внимание. Я взял его посадил на колени и погладил по голове. Кот замурлыкал. Увидев это, Алла осмелела и погладила кота по спине, потом предложила ему свой начатый пряник. Кот отвернул голову.

– Кот ест только мышей, рыбу, мясо, пьёт молоко.” – произнёс я и посадил кота ей на колени.

Сестрёнка начала гладить его, тот вскоре замурлыкал. Она гладила кота до нашего ухода, ей наверно понравилась его мягкая шёрстка. В дальнейшем они подружились. Направляясь в гости, к тете Гале, она брала кружку и просила налить молока, и кот ждал её.

Накануне выходного появилась удочка у двери коридора, перед входом в квартиру Сидляровых. Зенока мы уже не видели два дня. Сейчас, возвращаясь от ребят из сквера, я не мог пройти мимо. Я остановился на лестничной площадке и стал рассматривать удочку. Коридор начинался у лестничной площадки, а до двери было чуть больше метра. Там стояла новая, настоящая трёх коленная удочка. Колена были сделаны из бамбука, соединялись они медными трубками. Мне бы и двух колен хватило, а взрослому нужно три. А поплавок настоящий крашеный сделанный из пластмассы. Верхняя половина окрашена в белый цвет, нижняя зелёная, палочка, прижимающая леску красная, наверное, то же из пластмассы, крючки как у нас кованные. Мысли мои прервала мама, которая окликнула меня с коридора, открыв нашу дверь: “Иди скорей, где ты там потерялся? Сестра требует тебя.”

И сгорая от зависти, я ушёл домой. Мне больше всего понравился поплавок, так что этой ночью во сне я с ним ловил рыбу. Сестрёнка уже проснулась. Я сел на кровать к ней. Протянув свои ручонки, она крепко обняла меня за шею. Мы пообедали, начали играть. Сначала я изображал разных животных: то собаку, то кота, то козу, то корову, то синью, то зайца, то волка. Она, то смеялась, то хохотала, то пугалась, затем начинала сама их изображать. Лучше всех у неё получался волк, она сначала грозно рычала. Когда я сделал вид, что боюсь, она завизжала, выбросила вперёд ручонки и свалив меня на кровать по-настоящему начинала кусать меня. Мама смеялась до слёз: “Научил, на свою голову, теперь терпи.”

И я бедный терпел. Терпел всё: разбросанные игрушки, постоянное внимание к её персоне, частое переодевание трусов, невозможность уйти к ребятам. Вся комната была завешена её сохнувшей одеждой. Казалось, что она только пила да писала.

Жизнь в выходные.

В выходной, моя жизнь отличалась некоторым разнообразием. С утра мы с отцом шли в магазин за хлебом. Он ставил меня в очередь, а сам через дорогу шёл к закусочной пить пиво. У закусочной был пивной ларёк. Туда под выходной привозили с Лидского пивзавода несколько больших деревянных бочек пива, пустые бочки при этом забирали. Пиво разбирали быстро, так что к понедельнику его уже не было, а если накануне в автобазе была зарплата, то его хватало, лишь до обеда. Выпив две кружки пива, отец ещё успевал в очередь за хлебом. Его привозили два раза в неделю. Купив хлеб, мы шли домой, не спеша, мимо закусочной. В выходной здесь было многолюдно. Такой обычай появился у нас после того, как я однажды у закусочной, на тротуаре нашёл одной бумажкой пятьдесят рублей. По тем временам это были большие деньги. Такая удача нам больше не улыбнулась. Мы находили и по три, и по пять, отец однажды даже десять рублей увидел, свернутыми в трубочку, хотя я шёл впереди, и не заметил такое сокровище, лежащее в траве. Отец, обычно, поднимая бумажку, говорил: “Небольшие, но всё, же деньги, слава Богу за это!”

Домой мы шли не спеша, по короткой грунтовой дороге мимо небольшого озера. По ней жители посёлка ходили очень редко. Озеро находилось в замкнутом пространстве. С основной дороги его закрывали контора и склады заготконторы, две другие стороны поросли густым кустарником американского клёна, дальше шла вымощенная булыжником дорога к вокзалу и небольшая привокзальная площадь, окаймлённая по периметру высокими тополями. По ней все и ходили. Мы утром тоже шли по основной дороге за хлебом. С четвертой стороны озера было болото, поросшее густым кустарником лозы. Дорога, мимо озера, по которой мы шли обратно, была насыпная, её протяженность метров триста, за то она была короче. Тянулась она вдоль непроходимого болота. Она отделяла болото от озера. Озеро и того меньше. Метров сто на сто пятьдесят. Озеро наверно было родникового происхождения, говорили, что вода в нем холодная, и оно замерзало не каждую зиму. Это замкнутое пространство местные называли Гусиное Королевство. Отец рассказывал, что в Бастунах гуси были почти в каждом дворе. По весне, посаженая на яйца гусыня, выводила более десятка гусят. Отдельные хозяйки, умудрялись даже курице наседке подкладывать гусиные яйца, и их выводила думая, что это цыплята. Сначала их содержали на подворье, кормили до тех пор, пока у них проснётся гусиный инстинкт, и гусята начнут щипать травку. Потом изымали курицу и пускали их в семейство к гусыне. Объединённая семья через несколько дней считала гусят своими и заботилась о них. Обычно на племя с осени оставляли самого сильного гусака и гусыню. Сейчас гусак был грозный папа и оберегал своё семейство. Через некоторое время гусята меняли пух на перья. Тут хозяйка мазала их шеи краской и выгоняла на озеро. Здесь гусям было раздолье: весь луг усыпан молодой травкой, прыгали лягушки и кузнечики, летали насекомые в озере много маленьких рыбок, тритонов, головастиков. Ешь да расти. Они и росли, как на дрожжах. Сначала хозяйка в конце дня перед закатом солнца ещё приходила к озеру и звала их, чтобы покормить. Гусак строем приводил семью домой, уставшая за день от забот гусыня замыкала строй. Потом гуси забывали свою хозяйку, и не уходили с озера. Становились дикими, и различить их можно было только, по краске на шее. Без всяких затрат, к осени они вырастали, становились самостоятельными и превращались в красивых грозных диких птиц. Молодые гусаки начинали меряться силами с гусаками соседями и их папами. Их мамы потеряли всякий интерес к своим детям, и плавали по озеру, восстанавливая свои силы. Гусей было, очень много. Всё озеро, и весь берег был усыпан их особами. Они были разных пород, но окрас у них был почти одинаков. Белая, покрытая маленькими пёрышками, смешанными с пухом, широкая грудь, серые мощные крылья с большими перьями; высокая, высланная белым пухом сильная шея. Гордая не знающая страха голова, посаженная на эту шею. Маленькие, всегда злые глаза и большой острый, отдающий желтизной клюв, которым они непрерывно щипали маленькие зелёные листочки молодой гусиной травы. Иногда они вставали на свои сильные красные с перепонками лапы, поднимали голову к небу, вытягивались во весь рост, и начинали часто, часто махать своими огромными в размахе крыльями. Голова гусаков поднималась чуть ниже головы отца, он у меня был небольшого роста. Вот и сейчас, пока мы шли по дороге, нас раз за разом атаковали гусаки. Они шипели, вытягивали свои длинные шеи, пугали нас. Отдельные наглецы даже успевали ущипнуть отца за штанину. Я шёл с противоположной от отца стороны, держал его за руку, иногда мне становилось страшно, и я начинал их передразнивать: “Гуси! Гуси! Га! Га! Га!”

Где-то на средине дороги отец разозлился, изловчился, схватил очередного наглеца за шею и приподнял от земли. Гусь сразу обмяк, прижал к туловищу свои грозные крылья и стал захлёбываться. Отец отпустил его, гусь отошёл в сторону и загоготал. Дальше по дороге нас никто не трогал.

Мама усаживала нас завтракать. Сестрёнка начинала капризничать, отказывалась, есть кашу, тогда мама шла на хитрость, забирала у неё миску, шла за дверь и говорила:

– Киска, ты хочешь кашки?

Сама при этом незаметно мяукала.

– На, ешь скорее, пока Алла не хочет.

Тут в игру вступал я:

– Мама ты что делаешь? Киска сейчас съест последнюю кашку, а сестрёнка останется голодная.

Выбегал за дверь и приносил кашу обратно.

– Еле отнял, все руки искусала. Прогнал киску ловить мышек. Сказал ей, что Алла сама кашку съест.

Сестренка первой съедала кашу. После завтрака сестра с мамой наряжались и шли отдыхать в парк. Мы с отцом шли в сарай и там ремонтировали мотоцикл. Иногда брали топор, шли в лес заготавливать сушняк на розжиг печи. По ходу собирали грибы.

Прогулка по болоту.

Сегодня отец промывал бензином карбюратор. Сначала я смотрел, потом мне надоело. Я незаметно ушёл за сарай. За ним начиналось не проходимое болото. Год был сухой. Вода, между кочками высохла, оставив после себя ржавые пятна. Я шел по ним, почва была мягкой, слегка прогибалась. Попадались островки, поросшие кустарниками лозы, ивы, маленькими берёзками. Почва здесь под ногами не прогибалась. Встречались деревья и крупнее: ольха, берёза, ель, но деревья, почему – то засохли. Островки были покрыты сплошным ковром старого зеленого мха. В сарае отец снял с меня новые ботинки, взамен надел резиновые сапоги. Поэтому я уверенно двигался, не боясь ужей и прочих гадов. Начали попадаться редкие кустики спелой голубики. Я её съедал. Но что это? Грибы! Наверно волчьи. Они были молоденькие. Весь длинный корешок был спрятан во мху, только бледная шляпка, такого же цвета как корешок торчала на поверхности. Я легко сорвал гриб с корнем, ножа у меня не было, да и корень, совсем чистенький, без земли. Он был очень похож на подберёзовик, только какой – то бледный. Принюхался. Запах подберёзовика. Люди говорили, что год сухой, а тут столько грибов. Я снял с себя футболку, завязал рукавами нижнюю дырку и начал собирать грибы. Грибок за грибком и я не заметил, как далеко ушел вглубь зарослей болота. Спохватился я, когда у меня некуда было класть грибы. Полная футболка и из карманов куртки уже торчали длинные ножки грибов. Сапоги по щиколотку в воде. Где сарай, в какую сторону идти?! На островках был слабо виден примятый мох, а дальше вода между кочками. На каком островке я до этого был и откуда я на него пришёл?? Не знаю почему, но я решил идти в одну из четырех сторон и не ошибся. Плутая, по островкам через некоторое время я вышел к приметному островку. Вот торчит сломанный ствол сухой берёзы, вот куст голубики, съеденный мною, когда я ещё не начал собирать грибы. Прошедший мимо поезд подтвердил, что я на верном пути. Вода давно кончилась, но я сейчас, почему – то продолжал проваливаться по щиколотку. Футболка с грибами утяжелила меня, догадался я. Проверил. Оставил грибы, сделал несколько шагов, земля снова колебалась подо мной, но не проваливалась. Забрав грибы, довольный собой, я побрёл к выходу. Перед самым выходом я наткнулся на чьи-то глубоко провалившиеся следы. Я свернул в сторону и вышел на твердую почву. Вот я и в сарае. В нём молодой парень, монтер с папиной работы, дядя Юзик и мой отец сидели на табуретках, и что- то мастерили. Сидели они к входу спиной, глазами к мощному светильнику и о чём- то разговаривали. Дверь была открыта. Я тихонько вошёл, поставил, грибы сел, на маленькую скамейку и прислушался к их разговору. Оказывается, дядя Юзик пришёл в сарай час назад, тут то и обнаружилась моя пропажа. Окончив промывку карбюратора, отец собрал мотор, и позвал меня, прокатится:

– Сынок, пойдём испытаем машину!

Он ещё сильнее позвал меня. Вместо меня, пришёл дядя Юзик. Он шёл в сарай и услышал голос отца. Они минут десять искали меня по всем сараям, но, никто меня не видел.

– Не должен же он уйти домой?! Подожди меня здесь, я сейчас, – сказал отец.

Он завёл технику и съездил домой. Дверь была закрыта, ключ лежал под ковриком, в том углу, где он его и положил. На маму с сестрёнкой отец посмотрел со стороны, не сказав, им ни слова, боясь тех расстроить. Он вернулся к сараю. Дядя Юзик за это время обследовал за сараями и обнаружил примятую траву. Она вела в болото. Дойдя до края болота, они увидели, что я ушёл именно туда. Дядя Юзик сказал:

– Петрович, дай я попробую, я легче.

Они надели резиновые сапоги, взяли в сарае верёвку, обвязали Юзика, и пошли по моему следу. Первым шёл Юзик, за ним отец. С первого шага отец уже понемногу начал проваливаться. Под Юзиком колебалась земля, он если иногда и проваливался, то по щиколотку. Так они прошли метров тридцать. И вдруг неожиданно Юзик провалился, да так что лишь с помощью отца, шедшего в семи метрах от него, и верёвки смог выбраться, чуть не оставил сапоги в болоте. Вот оказывается, чьи следы я обнаружил при выходе. Выйдя из болота, они долго кричали, звали меня, но бесполезно. Ветер дул с болота и до меня их крики не доходили. Тут отцу пришла идея, и они сейчас в сарае делали лёгкоступы, такое приспособление, надеваемое на сапоги, которые уменьшат давление на грунт. Я понял, отец знает, что я ушёл на болото. Сидеть и наблюдать, как они, волнуясь, наспех делают ненужные теперь никому лёгкоступы, слушать их разговоры, у меня не было, ни сил, ни терпения. Наказания все ровно не миновать, так лучше сейчас, при дяде Юзике, может меньше достанется. Я поднялся, взял футболку с грибами в руки и громко, как гром среди ясного неба, произнёс:

– Папа, я грибы принёс!

Юзик и отец молча, как по команде прекратили свою работу, повернулись ко мне. Казалось после их беседы, наступила зловещая тишина, и все слышат, как предательски сильно стучит в моей груди сердце.

– Какие к чёрту, грибы! – прервал, наконец, молчание отец.

– Мы с дядей Юзиком здесь сума сходим, думаем, что ты провалился в болоте. А он грибы собирает.

Отец вдруг замолчал, взялся рукой за левую сторону. Продолжил дядя Юзик:

– Мы думали, ты в болоте застрял и ждёшь нашей помощи. Вот чуни готовим, Петрович придумал.

Он нагнулся, и как бы в оправдание, поднял с земли неоконченное изделие.

– Папа, посмотри это съедобные грибы, может зря собирал, какие-то они странные. – начал я издалека, напрашиваться на похвалу.

Отец пренебрежительно взял футболку, высыпал грибы в вновь сплетённую, корзину, висевшую на стене. Грибы заполнили всю ёмкость. Я полез в карманы куртки и начал наверх выкладывать оставшиеся грибы наверх корзины.

– Молодец! Грибы настоящие, само, что не есть болотные подберёзовики. Чуешь, какой аромат? Они бледные, потому что им света не хватает. – похвалил меня дядя Юзик.

Отец насупился:

– Хватит мне его тут расхваливать. Будет наказан. Никакой рыбалки больше в этом году.

Такого сурового наказания я, конечно, не ожидал. И уже без сил тихо обижено произнёс:

–За что, папа?

–За всё хорошее, сынок! – ответил отец. Надел на меня футболку и увёз с корзиной домой.

Рыбалка Сидляровых.

На крыльце мы встретили Сидлярова. Он, слегка пошатываясь, вылез из переднего пассажирского сидения Победы. Достал из бокового кармана пиджака ключи и бросил небрежно дяде Павлу, который был за водителя:

– Поставишь машину в гараж и ключи мне принесёшь.

Открылась задняя дверка машины, из неё вышел Зенок. В одной руке он нес металлический садок, в нём лежала огромная, красивая, неведомая мне рыбина, в другой две удочки. Не здороваясь, он важно проследовал мимо нас. Тут подошёл сам Сидляров, он протянул отцу руку, и они поздоровались. Увидев, корзину с грибами он удивился:

– Что грибы пошли? Мы заезжали на рынок в Лиду, так не видели.

– Да нет, это мой бестолковый сынишка, где-то на болте наковырял.

– Чуть сам не утонул. Не знаю, как жене объяснить.

Отец поехал в сарай. Сидляров ушёл к себе. Я с корзиной грибов остался на крыльце. Вскоре вернулся отец.

– Ну что придумал, как маме объясним корзину грибов?

– Придумал! Можно немножко приврать?

– Врать, это последнее дело. Но если для пользы, то чуть- чуть можно. – сказал отец, взял корзину, и мы пошли домой.

– Мама, смотри, сколько мы с папой грибов набрали, с края болота! – отрапортовал я, открыв дверь.

– А мы то, с Аллой думаем, где они потерялись? А они в болоте искупаться решили. – воспитывала она нас.

Сестрёнка не слушала её и уже тащила с корзины гриб в рот. Отец увидел, выхватил с её ручонок гриб и сказал:

– Ещё один неслух растёт. Сколько раз говорили, без спросу ничего не трогать, тем более тащить в рот! Это грибы! Их до пяти лет детям есть нельзя, а взрослым можно, только хорошо поваренные или прожаренные.

Отец был зол, но не выдал меня.

Я не знал, но у меня в понедельник началась полоса невезений. Сначала сестрёнка долго не могла уснуть, и я в сквер вышел, когда ребята кончили играть. Все задавали один и тот же вопрос:

– Видел ли я, какую рыбу привёз с рыбалки Зенок?

Он рассказал до игры, что они с отцом ездили на Неман с новыми удочками на Победе. Поймали больше нашей рыбу, и что я на крыльце это видел. Даже показывал чешую с пятак.

– Да, я видел, он нёс большую рыбину и новые удочки.

Нехотя, сквозь зубы процедил я. Ребята ушли домой, а я крикнул маме, что ухожу в дежурку к дяде Павлу. Если сестрёнка проснётся, искать меня у дяди Павла. Я дяде Палу рассказал все без утайки про болото, про строгое папино наказание и свою зависть к удочке и рыбалке Зенока. Внимательно, меня выслушав, дядя Павел сказал:

– Легко ты брат отделался, ели бы я был твоим отцом, я за такое, вспорол бы тебе задницу ремнём, что ты неделю на неё сесть не смог бы. Ты просто здесь не жил и не знаешь, сколько горя принесло это болото людям. Гибли и люди, и животные.

– Лучше бы задницу, – чуть не плача ответил я.

– А то до следующего года без рыбалки.

Он в свою очередь рассказал мне много интересного, зная, что от меня ни одно слово не уйдёт за пределы этой дежурки. Сначала о поплавке. Отец правильно делает, что не покупает поплавки, они яркие и не естественные и рыба их боится.

– А как же Сидляровы поймали вчера такую рыбину?

– Какую?

– Большую, красивую, я не знаю, как она называется.

– Поймали на золотой крючок.

– Это как?

– Ты меня порой сильно поражаешь. В чем-то ты соображаешь быстрее взрослых, а тут глупец глупцом.

И он рассказал мне интересную историю. В субботу вечером Сидляров дал ему ключи от гаража и велел приехать за ними к пяти. У Сидлярова нет прав. Дядя Павел приехал и ждал их до шести. Наконец господа соизволили спуститься. По дороге заехали в посёлок, и взяли, какого-то дядю без удочек, но с двумя сумками. Ехали долго. К восьми приехали на Неман. Ловили только Павел и Зенок. Сидляров культурно отдыхали с гостем на покрывале. Клёва не было, и они уехали домой. По дороге заехали в Лиду на рынок, и на прилавке рыбхоза купили живого зеркального карпа на пять килограмм. Эта рыба выведена искусственно, выращивается она в озёрах и прудах. В Немане она не живет, там водится её родственник сазан, дикий карп. Тут раздался звонок и прервал наш разговор на самом интересном месте. Это звонила мама, сестрёнка проснулась. Я, без желания, ушёл домой. По дороге я осмыслил наш разговор с дежурным и уверено прошёл мимо двери Сидляровых, где на показ в углу у двери стояла трёх коленка с таким симпатичным поплавком, он меня больше не привлекал.

Обвинение в воровстве.

Как не странно, но история с поплавком получила продолжение. Следующий день начался как обычно. Играл с сестрой, пришла тётя Галя, и пригласила на чай. Сестрёнка быстренько взяла кружку со стола, подбежала к маме и что залепетала, говорить она не умела, но мама поняла её и налила половину кружки молока.

– Понимает всё, какая ранняя! Смотри, скоро говорить научится! Бегает уже давно. – сказала тётя Галя и пропустила вперёд себя Аллу с кружкой, которую она несла двумя руками перед собой.

– Да нет. Ещё рано. Ей только год. Просто она рано пошла в семь

месяцев. – сказала мама.

Вот мы у тёти Гали. Как быстро летит время. Сестра уже сама наливает молоко коту в миску, а тот шельмец, трётся у её ног, лижет ей руки. Вспомнилось, как сестрёнка начинала ходить, сделает тихонько два шага, потом шлёп на попу, поднимется, потом опять два шага, снова шлёп на попу и так весь день. Мама тогда говорила:

– Боится, что упадёт, вот и садится на попу, а ходить то нравится, вот и встаёт на ноги. Пока научится, всю попу себе отобьёт.

У тёти Гали мы, как обычно, пили чай с пряниками, разговаривали. На столе лежала книга, вообще – то у тёти Гали было много книг, целый шкаф. Но почему- то сегодня именно, эта книга привлекла меня.

– О чём она, что здесь написано, такими большими буквами? – заинтересовался я.

– Эта книга о том, как жили раньше люди, у нас в Белоруссии на Полесье. Это обложка книги. На ней всегда название книги печатают большими буквами. Давай, мы с тобой прочитаем, что здесь написано. – сказала тётя Галя.

–Я не умею читать, но буквы мне дед и папа как-то показывали. – признался я.

– Ничего. Сейчас прочитаем.

Тётя Галя взяла меня к себе на колени и начала:

– Это буква л, это буква ю, а вместе?

– Лю. – прочитал я.

Так мы прочитали по слогам всё название:

– Лю-ди на бо-ло-те.

– Люди на болоте. – подытожил я.

– Молодец! Да ты одарённый! Хочешь книги читать сам, без чьей-либо помощи?

– Да, очень хочу! – обрадовался я.

– Тогда я подготовлюсь, завтра и начнём. – не унималась тётя Галя.

– А, я-то, думал, что на болоте могут жить только гуси, а тут люди. – поразмыслил я вслух и перевёл разговор на гусей.

– Тётя Галя, говорят, что вы ходите, в магазин по короткой дороге и не боитесь гусей.

– Чего их боятся. Они ведь не люди. Они только птицы. Самый страшный зверь на свете – человек. – ответила, улыбаясь, тётя Галя.

– Ну почему самый страшный зверь человек? А я боюсь гусей. – засомневался я.

– Подрастёшь, поймёшь. Хочешь, завтра вместе пойдём в магазин за хлебом?

Я немножко заколебался, но согласился. Сестрёнка всё это время играла на кровати с котом. Вдруг бросила его, взялась за трусы и начала плакать. Писать хочет, догадался я, и мы побежали в свою комнату. Но не добежали, сделали лужу прямо у нашей двери. Мама нас переодела, вытерла лужу и сказала:

– Просится надо заранее, а то сидите до последнего, надеюсь тёте Гале ничего не намочили?

– Нет! – ответил гордо я.

Мама уложила сестрёнку спать. Я ушёл в сквер к ребятам. У ребят было не спокойно. Они гудели как растревоженный улей. Оказывается, у Зенока после десяти утра кто – то срезал с удочки поплавок.

– Почему после десяти? Может его ночью украли? – попытался я начать расследование.

– Последний раз, я видел удочку вчера, когда шёл от дежурного, – вспомнил я.

– Ночью зашёл, какой-нибудь посторонний пассажир и срезал поплавок. Но взрослому, зачем поплавок, если рыбак он забрал бы всю удочку. – эти мысли я быстро прокрутил в голове.

– Потому, что в десять поплавок был на месте. Утром его видел папа, когда уходил на работу, а в десять тётя Зина, когда мыла полы в коридоре. Получается после десяти. – согласился я.

Вдруг Зенок спросил меня:

– Ты во сколько встал?

– Как всегда в восемь – ответил я, и вдруг почувствовал, его подозрение к себе, покраснел от стыда, что несколько дней назад такие мысли могли прийти мне в голову.

– Где ты был до этого времени? Почему ты покраснел? – наседал Зенок.

У меня было железное алиби, ни маму, ни тётю Галю я не хотел вмешивать в эту историю.

– Тётя Зина ещё видела, когда выносила воду с вокзала в одиннадцатом часу, что маленький мальчик выходил из подъезда. А малявка у нас ты, больше некому. Пойдём! Она тебя узнает! – захлебывался от злости Зенок.

Тут со мной, что- то случилось. Я подпрыгнул и со словами “Не брал я твой поплавок!” Что есть силы ударил Зенока в глаз. Зенок сел на задницу, схватился за глаз и начел реветь. Зная его маму Станиславу, ребята быстренько разбежались. Хорошо, что я догадался уйти. Что тут началось!!!

– Кто? – спросила Станислава, отнимая руку Зенока от глаза. Синяк во весь глаз украсил его лицо.

– Я спрашиваю, кто?

– Сосед наш Виктор. – ответил Зенок.

– Эта, без году неделя малявка, будет бить моего сына?! Пойдём! Я сейчас вызову участкового и сдам его в милицию! – услышал я её слова на ходу.

Станислава взяла Зенока за руку и потащила к нам домой.

– Так он ещё мой поплавок украл. – жаловался по дороге Зенок.

Станислава ворвалась к нам домой, видя, что меня нет дома, накричала на маму:

– Откуда ты Кацапка, взялась на нашу голову. Где твой сын? Растишь вора и бандита. Мало того, что он украл поплавок, так смотри, что он сделал с моим сыном.

Она выставила вперёд напоказ Зенока. Мама взглянула на его лицо и испугалась. Как я, и что будет со мной, если меня найдёт Станислава. О чём она кричит, зараза такая, дочку разбудила. Мама, не ответила ей, как обычно она это делала. Её большие красивые глаза налились слезами. Сестрёнка посмотрела на маму и заплакала. Видя это, Станислава немного успокоилась, забрала Зенока и ушла к себе. Мама сразу позвонила отцу, рассказала о случившемся, и просила найти и привезти меня домой. Отец ответил, что он едет в Бенякони и искать меня не надо, сам придёт, не пропадёт. Найти меня было непросто. Я сразу убежал, испугался милиции. Сначала я слонялся у сараев и думал, что я наделал? Зачем я ударил Зенока. Что будет с нами? От мыслей у меня разболелась голова. Вдруг я решил. Пусть будет, что будет. Чтобы меня никто не нашёл, даже папа, я ушёл через станционные пути в лес. Побродив по опушке, я вышел из лесу и пошел по дороге, которая привела меня на большую поляну, огороженную глухим забором с воротами.

Дедушка Женя.

В ворота въезжали и выезжали машины, над ними большими буквами было, что- то написано. Я решил прочитать: первая буква А, вторая буква В, значит вместе будет АВ. В это время большая стая собак разных пород выскочила из ворот и с лаем бросилась на меня. К удивлению сторожа деда Жени, который всё видел и выбежал с палкой из будки защитить меня, я не побежал от них и даже не испугался, а просто стал, сними разговаривать:

– Какие вы глупые дворняги, что попусту лаете, я вас не боюсь.

У моего дедушки есть овчарка Шарик, она воспитанная, и на людей просто так не бросается.

Собаки остановились, и не зная, что им делать продолжали лаять, отдельные начали вилять хвостами. Я полез в карман куртки, и достал завалявшуюся там половинку пряника, которую уронила сестра на пол у тёти Гали. Протянул её собакам. Те опешили и перестали лаять, наконец, самый большой пёс отважился и взял из руки пряник. Тут, доковылял с палкой сторож, который по ходу движения, похоже, слышал мой разговор с собаками:

– Они оглашенные, хорошо, что не убегал, искусали бы.

Он привел меня к себе в будку. На столе там были нарезаны кусочками сало и хлеб с луком. Из чайника на плитке уже валил пар. Получается, я оторвал дедушку от обеда, он в спешке даже плитку не выключил. Дедушка выключил плитку и сказал:

– Давай, знакомиться! Меня дед Женя тут зовут, а на самом деле я Новиков Евгений Николаевич. Ранение в ногу под Берлином. Сейчас дорабатываю до пенсии сторожем в автобазе. На фронте воевал танкистом. В звании сержанта распрощался с армией, после госпиталя.

– А я мальчик Виктор, мне пятый года, мы переехали сюда весной. Живу на втором этаже вокзала. – отрапортовал я, подражая дедушке Жене.

– Вот, мы и познакомились. Теперь, давай обедать. – сказал дедушка Женя. Только сейчас я вспомнил, что не обедал. Дедушка, все продолжал подсовывать мне лучшие кусочки сала с мясом, а я всё ел и ел. Утолив, немного голод, я подумал о дедушке:

– Дедушка Евгений, вы сами кушайте, а то я ваш весь обед съем.

Дедушка прослезился, видать его давно не называли Евгением. Налил мне чая и стал кушать сам. Через час мы были лучшие, друзья и почти всё знали друг о друге. Дедушка жил один. В их дом в Брянске во время войны угодила бомба и вся его семья погибла. Его уже успели призвать, и он узнал об этом, лишь, когда приехал после госпиталя. А он все думал почему, ему жена не пишет? После освобождения Брянска, его письма начали возвращаться обратно с пометкой «адресат выбыл». Конечно, я ему не рассказал о том, что убежал подальше, от дома, да и сам потихоньку успокоился. С дедушкой Женей было хорошо, я расспрашивал о войне, о танке, о его сослуживцах. Рассказал ему, что знал о своем дедушке. Мы вместе встречали и отправляли машины. Дедушка выдавал талоны со штампом и отмечал в них время убытия и прибытия машины, проверял с каким грузом выезжает и приезжает машина, заглядывая в кузов со специальной площадки. Машины с гаража в основном выезжали порожняком. Мне стало жаль дедушку, как он с больной ногой поднимается и спускается с площадки.

– Дедушка Женя, разреши я тебя немножко помогу.

– Давай! Валяй!

Я быстро поднимался на площадку, смотрел в кузов, говорил, что он пустой. Дед Женя, не выходя из будки, выписывал талон, и дальше я сам относил его шофёру и получал от того благодарность за быстроту обслуживания. В одной из машин я увидел бревно и верёвку и сказал об этом дедушке Жене, тот сам залез на площадку, посмотрел путевку шофёра и только после этого выписал талон. Машина уехала, а дедушка поблагодарил меня за бдительность, сказал:

– Молодец! Ты настоящий сторож по гаражу, я не ошибся в тебе, доверив такую важную работу. Я выпустил его, потому что он едет на сенокос, а верёвка и бревно нужно ему, чтобы утягивать сено.

Я расцвёл от похвалы. Мы дальше продолжили работать в паре. Почему всё хорошее быстро заканчивается? Вот и сейчас дед Женя посадил меня на машину, которая шла на станцию в пакгауз за оборудованием:

– Отвези, пожалуйста, мальца на вокзал, а то он давно мне помогает, родители, обыскались.

Мы распрощались, и я попутно с машиной уехал домой. Какой хороший дедушка, почти как мой, но мой лучше. Узнает, как нашей семье плохо здесь живётся и заберёт к себе на хутор. Ехали мы по дороге через переезд. На машине быстро, вот я и дома. Часы на привокзальной площади показывали пол пятого. Что делать? Папа придёт с работы в пять, а за это время Станислава сдаст меня в милицию, а там посадят в тюрьму, как деда Фадея.

Воришка сознался.

Я тихонько пробрался к тете Гале. К ней уже приходила сначала Станислава, потом мама с сестрой. Она вступилась за меня и сказала, что я не мог взять чужое, тем более всё утро я был у неё. Ты здесь отдохни, а я пойду, скажу твоей маме, что видела тебя в посёлке живым и здоровым. Что б она не волновалась. Заодно все новости разузнаю на станции у тёти Светы, билетного кассира. Она всегда все сплетни первой знает. Тётя Галя ушла, а я подумал, что какая она хорошая, решил обязательно её с дедом Женей познакомлю, благо он живёт через улицу в нашем посёлке в маленьком деревянном доме с сиренью у окна и флюгером на крыше. Я ещё раньше, до знакомства с дедом Женей, приметил этот дом. С этими мыслями я прилег на кровать и уснул. Проснулся я от того, что кто-то треплет мои уши.

– Тётя Галя! Какой хороший сон! – сказал я и опять закрыл глаза.

– Вставай, соня, пора, дома будешь спать, а то тебя все обыскались!

Я, наконец, понял, что сон кончился. Встал с кровати. Вечерело. Весь сегодняшний день пронёсся перед глазами.

– Я тебе хорошие новости принесла. Нашли воришку.

После визита к тёте Гале, Станислава посидела немного дома, потом решила ещё раз допросить тётю Зину. Нашли Зину в кассе. Она там мыла полы. Увидев такую грозную особу, Зина напугалась и от испуга вдруг вспомнила, что мальчишка был в чёрных штанах. Я, ходил в синем трико с начёсом. Станислава вернулась домой и рассказала про это Зеноку. Тут Марыля вспомнила, что к ней после десяти забегал племянник Зюток, сынок её старшей сестры. Зюток ей сообщил, что мама просила её вечером зайти к ним, посидеть с его маленькой сестрой.

По описанию тёти Зины, он походил на подозреваемого. Он маленький, ему около шести, и самое главное у него чёрные штаны. Марыля девушка честная, набожная, она без утайки поделилась своими мыслями с хозяйкой.

– Так чего ты тут стоишь? Веди его сюда! – заорала Станислава.

Марыля оделась и ушла. Через некоторое время она вернулась с поплавком. И сказала:

– Зюток сознался сразу, когда услышал, что вы его требуете к себе. Простите его, пожалуйста, он ещё маленький.

– Смотри у меня, а то быстро, от сель вылетишь. Развела тут родственничков на моё добро. – никак не могла успокоиться Станислава.

Мне не хотелось уходить домой, если честно я побаивался. Тётя Галя принесла мой картуз. Я понял, что идти придётся, и пошёл. Дрожащими руками открыл дверь, и на ватных ногах переступил порог. Сестрёнка бросилась ко мне, обхватила своими ручонками мои ноги, и долго, долго так стояла. В комнате мертвая тишина. Первой прервала его мама:

– Есть будешь? Проголодался?

Я молчал. Алла потащила меня за стол.

– Руки помой! Конечно, хочет, потому и домой вернулся. Ты зачем Зенока ударил? – налетел отец.

– За дело! – не выдержал я, кончив мыть руки.

– Кто тебе дал право распускать руки? Он тебя не тронул. А если бы он тебя ударил? Что с тобой было бы? Почему мама должна выслушивать всякие гадости? Будешь наказан! С сегодняшнего дня к ребятам ни ногой.

Я не стал есть. Лёг на раскладушку и долго не мог уснуть. Ну почему я такой невезучий? Папа прав, не надо было трогать Зенока. Но тогда Станислава, не пошла бы разбираться в этом, и все считали бы меня вором. И всё же с этой истории я сделал для себя вывод на всю жизнь, никогда не брать чужого, никогда, никого не трогать первым.

Алёнка, так почему-то стал я называть сестру, когда пришёл домой, прибежавшая ко мне на раскладушку, видать очень соскучилась без меня. Но я уснул, не поиграл с ней.

Алёнка, ешь кашку!

Всю следующую неделю я провёл дома. Слушал радио, играл с Алёнкой, смотрел на ребят, как те играют в разные игры. Интересно вспоминают ли они обо мне и, что думают о моём поступке, наверно осуждают. Один раз нас отпустили к тёте Гале. Алёнка, почему-то её все начали так называть, с моей легкой руки. Как всегда принесла коту молока и играла с ним на кровати. Тетя Галя после общего чаепития учила меня читать по слогам. В начале новой недели изменилась погода, пошли дожди, резко похолодало. Неожиданно заболела мама. У неё была высокая температура, врач определил ангина, и маму увезли в больницу в райцентр. Папа взял больничный, но на работу его все равно часто вызывали. Тогда он оставлял нас с сестрой вдвоём. Уходя, говорил:

– Сейчас заскачу на часок, расскажу, что, как и обратно домой. Вы тут не скучайте, ведите себя хорошо.

Мы и не скучали. Правда, вели себя не очень. Так говорил отец, когда разбирал медвежью берлогу, которую мы построили около его с мамой кровати из стульев, скамейки, одеял и подушек. Я был как будто медведем и спал в берлоге, а сестрёнка волком который в поисках пищи набрёл на берлогу. Ну и его часок иногда превращался в половину дня. Но мы ему замечание не делал. Так пролетело ещё две недели.

Однажды к нам зашла тётя Галя, посидела у нас, папы не было. Я как хозяин угостил её чаем с вареньем, которое месяц назад сворила мама из слив. Я ей рассказал о нас всё. Она даже в берлогу с нами поиграла, была при этом хитрой лисой Патрикеевной. Нам так понравилось, что мы даже её не хотели отпускать. Уходя, она пожелала, чтобы мама поскорей поправилась, и сообщила, что она завтра уезжает в Лиду на медкомиссию и два дня её не будет. О коте она позаботилась, отнесла подруге. Папа пришёл после двух, Алёнка ещё спала. Он рассказал, что на железной дороге произошла авария. Молодой тракторист зазевался на не охраняемом переезде, и всё там повредил. Ему завтра придётся провести со своими подчинёнными, там почти весь день. Его очень просил об этом начальник дистанции. Он не смог ему отказать, хотя у него больничный, по уходу за малолетними детьми. Алёнка проснулась капризная, отказалась от еды, к вечеру у неё поднялась температура. Папа вызвал врача скорой помощи. Та ехали долго с Вороново и, наконец, приехала. Врач посмотрела, послушала сестру:

– Ни чего серьёзного, просто у неё режутся зубки, и температура от этого, так бывает у маленьких детей. Где жена твоя? Такой молодой, и с двумя детьми один.

– Она в больнице, – грустно ответил отец и проводил врача за дверь.

Отец разбудил меня половина восьмого. Показал, где находится манная каша, которую он сварил Алёнке на завтрак и обед. Для нас щи из другой кастрюли. Поставил всё в духовку. Хлеб, булка на столе. Чай и молоко в духовке. Проверил, что прогорела печь, закрыл заслонку и ушёл на работу, на ходу сказал, если сам не справишься, зови тётю Галю. Я только открыл рот, чтобы сказать, что тётя Галя уехала, отец уже закрыл дверь. Проснулась Алёнка, в девять часов в настроении. Я сказал, что мы остались одни, папа и тетя Галя уехали. Все это она приняла как должное. Утро прошло хорошо. Мы позавтракали. Алёнка съела кашу, выпила стакан молока и потащила меня играть в берлогу. Потом мы прослушали по радио передачу про зайчика, и она захотела быть зайчиком. Сначала она долго искала, что-то в мамином шкафу. Разбросала из полок всё бельё, потом начала плакать и злится, наконец, нашла, что искала, это оказалась её летняя шапочка с заячьими ушами. Натянула её на голову и спряталась под стол. Я понял, что это у зайца лёжка. Подошло время обедать. Я достал с духовки для сестрёнки тёплую манную кашу, положил в тарелку, налил стакан молока. Себе налил щи. Нагнулся под стол и позвал:

– Зайчик, пойдём обедать!

Сестрёнка вылезла из-под стола. И вдруг побежала к овощному ящику, схватила грязную морковку. Я еле успел отнять из рук грязную морковку. Алёнка стала плакать. Я начал её уговаривать объяснять, что у зайчика болят зубки и ему нужно есть кашку, все зайчики перед едой моют лапки. И повёл насильно мыть руки к рукомойнику. Сначала я вымыл свои руки, потом подставил скамеечку и с горем пополам вымыл её руки. Посадил за стол и стал кормить кашкой, при этом приговаривал:

– Какой у меня умный зайчик, он кашку кушает.

Тут Алёнка перестала есть, вылезла из-за стола, побежала опять к овощному ящику, но я успел поймать её. Тогда я выбрал самую маленькую морковку и сказал:

– Ладно, будет, как ты хочешь.

Потом помыл морковку под рукомойником. Сел за стол и стал её чистить.

Сестрёнка за моей спиной внимательно наблюдала за мной. Нож был очень острый, его только вчера наточил отец. Поэтому кожура тонким слоем легко снималась с морковки. Вот и всё осталось обрезать хвостик. Тут терпение Алёнки видать закончилось, и она, решив, что всё, ринулась забрать морковку, толкнула мою руку. Нож предательски вошёл в указательный палец на левой руке, да так глубоко. Кровь фонтаном хлынула из пальца. Я зажал его второй рукой, но кровь сочилась через неё. Тогда я взял из стопки на бельевом шкафу чистый носовой платок и обмотал им руку. Плоток стал красный, но кровь уже не капала. Я впервые после случившегося, посмотрел на Алёнку. Лицо её было белое, как полотенце. Она стояла, как вкопанная и молчала, корпус тела, начиная от пояса, был наклонён немного вперёд, ручонки прижаты к животу. Большая лужа растеклась вокруг её ног. Я кое – как переодел сестрёнку, положил на кровать. Здоровой рукой вытер лужу. Помыл правую руку. Снял кровавый платок. Он прилип к порезу. Я тихонько оторвал платок от раны, кровь опять стала сочиться. Я вытер её платком, взял новый платок и перевязал руку. Кровавый платок бросил у бельевого шкафа.

Взял немного странную сестру, посадил за стол. На лице у неё уже пропала бледность, но она молчала, даже не лепетала. Я дал ей в руки стакан с молоком, она поставила его на стол и молча, отодвинула от себя. Что делать? Не ест, не пьёт, не плачет. Такой я её ещё не видел. Почему-то я взял кружку и зачерпнул холодной воды из ведра. На моё удивление она её осушила. Потом я несколько раз пытался кормить её кашей, но она отталкивала её. Затем она сама села на горшок и долго на нём сидела. За это время я срезал злополучный хвостик у моркови, убрал со стола от греха подальше нож. Помыл ещё раз морковь. Алёнка так и не слезла с горшка. Услышал, что она пописала, немного погодя снял с горшка. Больше она ничего не сделала, но с горшка слезла нехотя.

– У сестрёнки, наверное, глисты! – подумал я.

Почему я так решил? Наверное, потому, что вспомнил, как мне когда-то сильно болел живот на хуторе, и я не мог, сходит по большом. Как меня тогда лечила баба Домна. Она тогда выгоняла их из моего живота. Потом показывала больших, противных красных червей, когда те вышли. Даже пузырёк с лекарством ещё сохранился. Я достал пузырёк из-под маминого шкафа. Прочил по слогам: “Ски–пи–дар”. Точно Скипидар, вспомнил я название. Открыл пузырёк, понюхал, точно он, противный запах.

– Сейчас мы тебя лечить будем! – уверенно произнёс я.

Взял пузырёк и несколько капель накапал в кашу, перемешал, попробовал на вкус. Ничего есть можно, противно правда и немного горьковато. Ну, нечего вроде, лекарство и должно быть таким, что это за лекарство, если его есть хочется. Правда баба Домна, тогда мне на кусочек сахара капала и какую- то молитву читала, и сразу, когда я проглотил, велела стакан воды выпить. Видя, что я пробую кашу, да приговариваю: “Ешь, зайка кашу, мишка тоже ест её!” Алёнка взяла ложку каши и сразу съела её, потом бросила ложку и начала плакать и плеваться. Я дал ей из кружки воды, она выпила её залпом. И начала плакать ещё сильнее, слёзы уже ручьём текли по её глазам. Я подсунул ей стакан молока, она опять отодвинула его и показала на кружку. Опять зачерпнул из ведра кружку воды и поставил на стол. Она, молча, осушила её. Немного погодя села на горшок и надула половину горшка. Потом сама легла на кровать и сразу уснула. Я сидел и смотрел, как она спит и вздрагивает во сне. Только сейчас я вспомнил, что не обедал. Мне, так хотелось есть, что я за милую душу, съел холодные щи. Я даже не помыл за собой посуду, сел на кровать у сестрёнки, и начал смотреть на неё. Лицо у Алёнки, порозовело, капельки мелкого пота выступили на лбу. Дыхание стало ровным, спокойным. Она уже не вздрагивала. Положил руку на лоб. Он был слегка влажный и холодный. Я лёг рядом, обнял сестрёнку и не заметил, как уснул.

Пришедший с работы отец увидел следующую картину. Сестрёнка в шапочке с заячьими ушками сидит на горшке возле кровати в одной руке держит кусок ржаного хлеба во второй морковку рот её, что-то усиленно пытается прожевать. «Нянька» спит на кровати. Одна рука у него заброшена под голову, вторая вытянута вдоль туловища, перевязана окровавленным носовым платком. Увидев отца, сестрёнка разжала один пальчик и вместе с хлебом поднесла его к губам и еле слышно, что-то пролепетала. Что означало:

– Тише! Тише!

Отец в испуге прошёл дальше к столу. На столе почти не тронутая каша. Беспорядочно брошенная ложка, вокруг разбросано её содержимое. Стакан с молоком. Пустая кружка и грязная тарелка, между ними куски хлеба и пузырёк скипидара. С дверей маминого шкафа торчит одежда. У бельевого шкафа окровавленный носовой платок, засохшие капли крови на полу. На бельевой веревке, протянутой у печки, сохнут собранные в кучу трусы. Пол весь в пятнах после плохо протёртой мочи. Растерянность отца прервал детский лепет сестрёнки. Она сделала своё дело и звала на помощь. Отец помог ей. Она села за стол и продолжила жевать хлеб с морковкой. Отец подсел к ней:

– Почему ты кашу не ешь?

Лицо Алёнки сморщилось, она сплюнула. Отец взял ложку и попробовал кашу. Лицо его побагровело, он сплюнул содержимое в помойное ведро.

– Прости, дочка, но без брата мы не разберёмся.

Отец разбудил меня, посадил за стол. Дал чистую ложку, пододвинул тарелку с кашей:

– Ешь! Попробуй чем, сестру кормишь!

Я попробовал. Я не могу описать, но это была такая гадость! В сто раз противнее, чем я пробовал в обед. Рот сам открылся, и каша оказалась на столе.

– Ешь! Проказник такой! Что с рукой? – никак не мог, успокоится отец.

Тут поняв неладное, заплакала Алёнка, подбежала ко мне и села на мои колени. Начала смотреть в мои не сосем проснувшиеся налитые слёзками глаза и гладить по голове.

– Ты смотри, он её всякой гадостью кормит, а она его жалеет!

Он вял бинт, тройной одеколон сорвал засохший окровавленный платок и обработал мою руку. Мне было больно, но я не плакал.

– Давай рассказывай, что тут у вас произошло?

Я нехотя рассказал всё по порядку. Отец слушал, качал головой, и весь вечер наводил порядок после своей отлучки. Потом накормил ужином и уложил спать на свою кровать. Сам лёг на моей раскладушке. Весь следующий день провёл с нами никуда не уходил. Только однажды в разговоре сказал:

– Ты больше никогда никого не лечи, и сам не спросив, ничего не бери в рот, ты ведь вчера мог отравить сестру.

Тётя Галя.

Прошло два дня, как уехала тётя Галя. Не знаю почему, а я по ней соскучился. Вдруг открылась дверь и на пороге тётя Галя.

– Ура! Тётя Галя приехала! – закричал я, и бросился к ней. Она в пальто нагнулась ко мне, и я крепко обнял её за шею. Видя это, сестрёнка побежала за мной, и тоже протянула к ней ручонки. От тёти Гали хорошо пахло, не то, что от папы – табаком. Правда, от мамы пахло вкуснее, как она там в больнице? “Алёнка уже не плачет, скоро совсем забудет маму” – подумал я.

– Как вы тут без меня? Мои дорогие! А я вам подарки привезла.

Она достала из коробки большую белую соломенную шляпу и одела на Алёнку. Шляпа была великовата, тётя Галя закрепила её на подбородке резинкой:

– Смотри, какая она у тебя Милашка! Сейчас немного велика. К весне хороша будет.

Алёнка уже открыла шкаф, и крутилась перед зеркалом.

– Спасибо! – сказал я за сестру.

– А тебе, что я привезла тебе! Закрой глаза!

Я закрыл. Когда открыл снова. В её руках был большой резиновый мяч. Такой подарок мне даже не снился.

– Это мне?!

Я не мог сдержаться, и поцеловал тётю Галю в щёчку, когда та нагнулась закрывать свои опустевшие сумки.

– Большое вам спасибо!

Но Милашка в шляпе, выхватила из её рук мяч и убежала на кровать играть.

– Зачем у брата подарок отняла? Я сейчас немного отдохну с дороги и позову вас пить чай.

Тётя Галя ушла, а мы сестрёнкой начали катать мяч на кровати.

Позвонил папа и сказал:

– Завтра маму выпишут.

В голосе его, почему-то не чувствовалась радость, как в первый раз, когда маму с сестрёнкой выписывали. Тут зашла тетя Галя и позвала нас в гости. Алёнка как всегда взяла с собой кружку на половину наполненную молоком, шляпу она отказалась снимать, уж больно она ей понравилась. У тёти Гали, как всегда уже был накрыт стол. Но кота не было. Алёнка скривила губку. Я взял из её ручонок кружку и поставил на стол. Тут вошла, какая – то тётя в железнодорожной шинели и принесла в корзинке кота. Он бедняжка вырвался из неё, когда тётя открыла в ней крышку, и бросился к тёте Гале, начал тереться о её ноги.

– Знаешь, Галя он скучал, ничего не ел, наверно думал, что ты его бросила.

Тётя Галя взяла кота на руки, села на кровать начала гладить, приговаривать:

– Бедняжка мой, скучал по мне, отощал.

Кот лизал ей руки, она взяла со стола молоко и налила коту в чашку, со словами:

– Это тебе Алёнка принесла. Она тоже по тебе соскучилась.

Сестра в подтверждение прибежала гладить кота. Тётя в шинели ушла, сказала, что ей на службу, только поинтересовалась, прошла ли тетя Галя комиссию.

– Годна на год, что со мной будет, я ведь железная. – засмеялась тётя Галя.

Она на этот раз угостила нас вафлями, мы до этого никогда их даже не видели. Она купила их специально для нас. Мы с сестрой съели по одной. Мне вафли очень понравилось. Но я не посмел больше взять. Папа, как-то рассказывал мне про тётю Галю, что она давно на станции, работала на разных должностях и сейчас её очень часто используют на подменах. С последней должности дежурного по станции её уволили семь лет назад, она тогда после гриппа не прошла комиссию по слуху. Тётя Галя тогда никуда не уехала, да и ехать ей некуда, у неё не было своего жилья. С квартиры её выселить не могли, хотя квартира и служебная, она невиновата, что комиссию не прошла. Её место занял, дядя Павел, его прислали сюда, как молодого специалиста после техникума. Он отработал положенный ему по распределению срок, но никуда, не уехал. Павел почти сразу женился на молоденькой хорошенькой учительнице польке и жил в её доме. Когда ему предложили в этом году должность начальника станции в Мостах, у них уже было три доченьки. Он отказался, супруга не захотела менять место жительства, видно им хорошо было с родителями. Тёте Гале предложили отработать год товарным кассиром, временно благо сотрудница ушла в декретный отпуск. Она за неделю уже освоила профессию и честно отработала свой срок. Через год у неё полностью восстановился слух, но её место оказалось занято. Она каждый год сейчас проходит самую строгую комиссию на дежурного по станции, а работает на подмене, куда вызовут за штатом. Такая палочка выручалочка. Придет работник к Сидлярову, просит отпустить по семейным обстоятельствам или в отпуск, а тот говорит, что отпускает, но замену ищи сам. Вот и бегут они к тёте Гале. А Сидляров никогда не кланяется, он в стороне. За то на комиссию отправляет каждый год.

Четыре дежурных по станции, восемь по охраняемым переездам, четыре весовщика, четыре товарных кассира. Отпуска одних дежурных уже закрывают год. Больше просят в ночную смену. А тётя Галя всё ровно плохо спит по ночам, вот и выручает. Никто не может заставить её выйти на работу она за штатом, она всегда выходная. Вот и последние два месяца она редко ходила на работу, говорила, что она себе устроила отпуск. Ходила в основном ночью, и то, когда очень попросят. На радостях, что прошла комиссию, тётя Галя сегодня не отправляла нас домой, а накормила от пуза, и ещё дала по вафле домой, когда за нами пришёл папа.

Мама серьёзно больна.

Маму к обеду привезла скорая помощь. Два санитара под руки привели её в квартиру, сняли пальто, положили на кровать и уехали. Она плохо ходила, ноги и руки были опухши. Она даже не могла держать ложку в руках. Оказывается, лечение не пошло на пользу, ангина дала осложнение, и она заболела ревматизмом. За ней нужен был уход, сиделка. Откуда её взять и отец принял решение забрать домой, когда спадёт высокая температура. Теперь я понял, почему отец был, какой-то не такой. Вот пришёл папа. В одной руке у него бидончик с молоком, в другой сетка с хлебом. Он обнял маму, та заплакала. Я осмелился и тоже обнял её. От мамы пахло больницей. Потом мама позвала:

– Алла, доченька, пойдем к маме!

Голос её изменился. Он стал сиплым, глухим. Алёнка уже забыла маму, или просто не узнала её. Она сидела на раскладушке в шляпе и играла с мячом. Никакой реакции на мамину просьбу.

– Милашка в шляпе, иди к нам! – позвал я. Алёнка подошла к нам.

– Доченька, это я, твоя мама, сейчас такая. Забыла?!

Мама попыталась обнять сестрёнку и пошевелила руками, острая боль отобразилась на её лице. Папа подбросил угля в горящую плиту, поставил на конфорку выварку, вылил туда два ведра воды и пошёл с ними за холодной в колодезь. Мы уже не раз обжигались и понимали, что к плите подходить нельзя. Он только проронил нам:

– Никуда не уходите, смотрите за мамой.

Придя с водой, он снял с гвоздя ванну, поставил на пол, приготовил воду. Видя это, Аленка стала раздеваться. Пытаясь остановить доченьку, отец сказал:

– Погоди не тебя, маму. Тебя я позавчера мыл.

Но Аленка не послушала его, разделась, взяла меня за руку и повела к ванне.

Я посмотрел на отца, тот одобрительно кивнул головой:

– Но мойся сама, чистюля такая, я тебя мыть не буду.

И отец сел у стола отдохнуть. Я посадил сестру в ванну, взял в руки кусок хозяйственного мыла. При виде мыла, она уже сама закрыла глаза и я начал мыть ей голову. Через десять минут, я помыл Алёнку. Отец ополоснул её, завернул в самотканое полотенце, и вместе с ним посадил на мою раскладушку. Сестра раскраснелась и была похожа на маленького поросёнка, из моей книжки про трёх поросят. Одевалась она сама, как любил говорить отец, под чётким руководством брата, который подавал из шкафа её нужную одежду. Папа подлил горячей воды, раздел маму, на руках отнёс и посадил в ванну.

– Пока отмокай!

Засмеялся он и положил под голову маленькую подушку. Спустя некоторое время, он начал мыть ей голову. Длинные густые чёрные волосы сбились в комок, и отец долго вычесывал их гребнем. Вскоре сестрёнка уснула, а отец всё продолжал отмывать маму. По опыту я знал, проспит Аленка не менее двух часов.

– Папа отпусти меня на улицу, я так давно там не был.

– Иди только дальше сквера ни ногой! Что б я тебя в окно видел и в нужный момент мог позвать, надень куртку и ботинки, а то на улице прохладно.

Я всё сделал, как он сказал. Взял с собой мяч, отрыл дверь, которую он закрыл, когда начал мыть маму и ушёл на улицу. Ключ в дверном замке сделал за мной два оборота. Ребят в сквере не было. В школе начались занятия. Я начал играть в мяч один. Спустя некоторое время набежали ребята и присоединились ко мне. Как они все выросли, только я остался маленького, росточка. Оказывается, тогда они не поверили Зеноку, в том, что я украл поплавок. А потом очень обрадовались, когда нашёлся воришка. Ко мне они, отнеслись хорошо, посочувствовали, что заболела мама. Рассказали, что Зенок после того случая больше не выходит в сквер и в школе его нет. Занимается с домработницей Марылей, на неё возложили ещё обязанности по обучению сына хозяина грамоте. Отец позвал домой. Я забрал мяч и ушёл.

С сего дня я ухаживал за мамой и сестрёнкой. Мама ничего не могла делать сама и, как могла, руководила мной. Отец вышел на работу. Он просыпался первый, топил печь, готовил, приносил воду и выносил отходы нашей жизнедеятельности. Отец уходил из дома рано, до того, как проснётся мама. Утром я каждый день протирал ей лицо и руки тёплой водой, расчёсывал. Потом шёл к молочнице на перрон за молоком, за продуктами и хлебом. Кормил маму и Алёнку, которая просыпалась после мамы. Занимал и играл с сестрой, она как хвост следовала за мной по пятам и совсем не признавала маму. На улицу её не выводили. Я шел туда, когда Алёнка ещё или уже спала. Дядя Павел ушел в отпуск, в место его в смену вышла тётя Галя. К деду Жене я так больше не наведался, даже домой. Похолодало, начало октября, часто идут дожди. Я хожу в магазины по длинной дороге. Когда тётя Галя выходная, мы идём в магазины вместе через Гусиное Королевство. Она очень смелая и с ней я ничего не боюсь. Она научила меня, не боятся гусей. Вот и сегодня мы идём в магазин по кроткой дороге. Тётя Галя взяла спрятанные в кустах две палки, покороче дала мне, и мы пошли. Она со стороны гусей, я шёл со стороны болота, держу её за руку, немного волнуюсь. Гуси выросли, стали более агрессивные и всё чаще вытягивали свои длинные шеи с жёлтым клювом с шипящей, как змея головой пугали нас. В это время тётя Галя била гуся палкой по шее, и он уходил в сторону. Вот уже кончается насыпная дорога, и тётя Галя перестала обращать внимание на гусей, как один гусак схватил её за подол шинели и потянул в свою сторону. Тётя Галя не успела повернуться, как я выхватил палку и ударил, что есть силы гуся по крылу, тот выпустил пальто, загоготал и отошел в сторону. Большое серое перо осталось на дороге. Я согнулся и поднял его. Тётя Галя похвалила меня:

– Молодец гусар защитил даму!

Обратно, я уже шёл со стороны гусей. Нёс, в левой руке, сетку с хлебом. В правой – палку. Размахивал ей, и я уже нисколечко не боялся гусей. Реакция у меня была быстрее гусиной. В случае нападения, хлестал палкой, по агрессору, и гуси отступали. Дома рассказал маме о случившемся, и похвастался пером. Ей немного стало лучше, опухоль на руках спала, и она сама уже ела и могла кое – что делать. Мама и научила нас в игру, которую знала от своей мамы, моей бабушки по материнской линии Маруси. Игра называлась гуси и серый волк.

Игра не вылечила.

Волком, конечно, была Алёнка. Я достал волчью маску из сундука, дедушкин подарок. В ней я был волком на ёлке у папы на старой работе на станции Мицкевичи. Мне тогда Дед Мороз даже подарок дал. Маску я надел на сестру. Гусем я не хотел быть, но мама сказала:

– Гусь должен разговаривать, а Алёнка ещё маленькая и не умеет это делать, тем более ты будешь не один гусь, а целая стая. А повадки гусей лучше тебя никто не знает. И для пущей важности приделала на рубашке петельки из ниток и вставила в них гусиное перо

– Это чтобы волку было, за что хвататься и видно, что ты гусак – вожак стаи.

Я согласился, куда мне было деваться. До прихода папы с работы мы разучили игру и даже наигрались. Но раньше папы пришла тётя Галя с яблочным пирогом, она иногда баловала нас деликатесами собственного производства. Пирог она испекла сама, в духовке свей печки.

– Шура я пришла тебя проведать, справится о твоём здоровье, а то в поселке говорят всякое. Мальчишка у вас славный, сегодня меня от гусей защищал. В твоё отсутствие мы с ним буквы начали изучать

Тут открылась дверь, и вошел отец:

– Озорник он хороший! Не пройдёт и дня, чтобы он чего не выкинул.

Вступил в разговор отец, слышавший их разговор ещё в коридоре, через не плотно прикрытую дверь.

– Что есть, то есть, – поддержала отца мама.

Отец помог снять шинель с тёти Гали. Её усадили за стол, и мы пили чай с пирогом и нашими конфетами в обвёртке с медведями, которыми угостил папу, какой – то дядя вчера, за то, что папа отремонтировал ему по весне мотоцикл. Папа не взял с него тогда ничего за ремонт. Сейчас он приехал из Минска и привез нам в знак благодарности эти конфеты. Очень вкусные, я такие ещё не ел. Потом мы показали им игру. У нас получилось это в виде представления. Мама села на кровать. Она хозяйка гусей. Берет чашку и зовёт гусей обедать. Алёнка грозный голодный волк сидит под столом в маске, я голодная стая гусей и вожак стаи в одном лице с пером на спине стою у стены у шкафа. Хозяйка гусей зовёт:

Гуси! Гуси!

Стая отвечает:

– Га! Га! Га!

Хозяйка спрашивает:

– Есть хотите?

Стая отвечает:

– Да! Да! Да!

Хозяйка говорит:

– Так летите домой!

Стая отвечает:

– Серый волк за горой не пуска нас домой!

Хозяйка говорит:

– Так летите, как хотите!

Стая гусей летит к хозяйке. Я тихонечко иду и машу руками. Когда гуси долетят до горы. Я поравняюсь со столом. На них набросится злой, голодный, серый волк. Алёнка в маске волка, вылезет из-под стола. И набросится на стаю, то есть на меня. Гуси изо всех сил машут крыльями, и улетают к хозяйке. Я машу руками и делать вид, что очень сильно бегу к маме. Волк обязательно поймает вожака гусей и съест его. Алёнка расставит в сторону ручонки, зарычит, набросится на меня, свалит на пол, покусает за рубашку и вырвет перо. Папе и тёте Гале так понравилось, что они хохотали до слёз, и три раза вызывали нас на бис. И у нас каждый раз была новая импровизация, одна лучше другой. На улице стемнело, тётя Галя ушла к себе. Я лёг спать.

Утром я принёс от молочницы молоко. Позавтракал. Мама послала меня за хлебом. Тётя Галя дежурила. И я пошел один по асфальтированной дороге, огибая озеро. Принёс хлеб. В квартире были чужие люди. Молодой парень и женщина чуть моложе тёти Гали. В белых халатах. Врачи догадался я. Женщина слушала маму трубкой. Потом посмотрела лекарства, которые пила мама и сказала:

– Дорогуша, я за вами заеду через три часа, после осмотра остальных больных, работников и членов их семей на станции.

Потом она куда-то позвонила. Послушала нас с Алёнкой. Дети у вас на удивление здоровы. Правда мальчик маловат ростом на свой возраст и худенький. Потом она писала разные бумаги, смотрела мамину выписку. Спросила:

– Молоко не появилось?

– Нет, – ответила мама и заплакала.

– На кого я детей оставлю, я только с больницы, мне здесь стало лучше.

– На мужа, я ему сейчас больничный, выпишу. Вы боитесь их на две недели оставить – оставите на всю жизнь. У вас ревматизм. Активная фаза, идёт осложнение на сосуды, сердце, голову, почки, суставы и другие органы. Если не лечить то умрёте, или останетесь инвалидом на всю жизнь. В Вороново вас привезли с сильной ангиной, и очень высокой температурой на машине скорой помощи, а вы приписаны к нам Лидской железнодорожной поликлинике. У нас есть и ведомственная больница. Я вам уже и место заказала в палате интенсивной терапии. Вот мужу больничный лист, так что без разговоров собирайтесь, мы вам не дадим умереть, – прочитала лекцию тётя врач властным голосом.

– Мама, послушай тётю, езжай, я за сестрой смотреть буду! – чуть сдерживая слёзы, сказал я.

– Какой хороший мальчик. – сказала врач и ушла. Мама позвонила папе и плача рассказала обо всём.

Он пришёл домой и собрал её в больницу и через несколько часов остались мы одни. Отец как всегда говорил:

– Сынок я на часок отлучусь на работу. Ты тут смотри.

И я смотрел, за сестрой исполнял все её прихоти. Слушали радио. Играли в «Берлогу», «Лису Патрикеевну», «Гуси! Гуси!», «Хутор», «Дочки матери» и ещё несколько игр. Алёнка забыла маму, в крайнем случае, не скучала по ней, в отличие от нас с папой. Он всегда приходил к обеду, укладывал Алёнку спать, а меня отправлял на улицу:

– Иди на улицу прогуляйся, а то без воздуха заболеешь, да и Алёнка без тебя отвлекаться не будет, быстрее уснёт.

Я брал мяч, шёл в сквер, выбирал два дерева между какими маленькое расстояние – это были ворота, и бил мячом по ним. Ребят не было, они в школе. Спустя некоторое время мне надоедало, становилось скучно, и я возвращался в квартиру и сидел у изголовья спящей сестры, всё – таки живая душа. Отец уходил на часок на работу и до пяти был там. Мы, оставались одни. Вел я себя наверно хорошо. Как – то отец даже сказал, что если я себя и дальше так буду вести, то через две недели маму выпишут с больницы. Я очень скучал по маме и считал дни.

Пришла беда – открывай ворота.

И вот первый выходной. За мной зашла тётя Галя, папа надел на меня новое, купленное на вырост пальто, новую из какового меха шапку под ушки, и когда я не захотел надевать, не удобное пальто, папа сказал:

– Сегодня, после вчерашнего дождя подморозило, уже зима не за горами. Надо одеваться по сезону, а не в куртке старой бегать, а то заболеешь, как мама мало мне беды.

Он дал указание, что купить и мы пошли с тётей Галей в магазин и конечно, по короткой дороге, через Королевство Гусей. По дороге я взял спрятанную палку. Пальто больше размера на два, полы длинные, неудобно. Гусиное Королевство поредело раза в три, остались самые крупные экземпляры, многих из них оставят до рождества для застолья, остальные на потомство. Прошлый раз, когда мы шли, гуси на нас почти не нападали. Сейчас они ещё подросли, почувствовали свободу, или не признали меня в новом пальто, или им пальто не понравилось. То и дело гоготали, отдельные вставали на свои красные лапы вытягивались, поднимали ввысь, свою грозную голову с желтым острым клювом и быстро хлопали своими мощными крыльями, показывая сою силу. Но самые наглые выходили на дорогу, и хватали нас за одежду, за что получали палки по шее и спине. Потом успокаивались, и отходил, молча в сторону. Мы пришли в магазин купили, что надо и пошли домой. Взяли оставленные у дороги палки, и пошли на обратный путь. Гуси видать ещё не забыли старую порку и вели себя скромнее. На средине Гусиного Королевства, мы встретили отпускника дядю Павла, поздоровались. У них с тётей Галей завязался взрослый разговор. Я не любил слушать взрослые разговоры, прошёл вперед и стал ждать тётю Галю. Я всегда так делаю из-за скромности, так научила меня бабушка Домна, ещё на хуторе. Тут три огромных откормленных за сезон гусака поднялись на дорогу, и пошли друг за другом, мне на встречу шипя, как змеи с вытянутыми шеями. Я хотел в глазах своих лучших друзей казаться героем. Не в первое, и начал защищаться. Я со всего маха ударил палкой, по вытянутой шее, шедшего впереди гусака, тот развернулся к озеру и сразу слетел с насыпи на луг. Второй неробкого десятка продолжал идти на меня. Я повторил свой манёвр, после удара по шее, второй гусак развернулся к озеру, но только в пол оборота, и остался на дороге загоготал, собираясь атаковать снова. Видать удар получился слабым. Скорее всего, из-за длинных рукавов в пальто. Я изловчился и сильно ударил гусака по спине, да так, что гусак слетел на луг и утащил мою палку, на край траншеи отделяющую дорогу от луга. Третий гусак остался на насыпи, но сменил свою угрожающую позу. Довольный своей победой я подошел к краю траншеи и согнулся, чтобы поднять палку. Неожиданно ноги мои поехали по скользкой траве в зад, к дороге, я не удержал и упал ниц на краю траншей так, что моя голова и руки оказались ниже туловища в траншее. С левой руки я не снял сетку с покупками. Находившийся на обочине гусак, вдруг влетел мне на спину, и начал, что есть силы бить крыльями по спине. Мне было очень больно, так что я не мог кричать. Я не мог подняться с сидящим на спине монстром, мои руки скользили вниз по канаве. В дополнение гусак сначала ущипнул меня за шапку, а потом начал долбить в голову. С каждым ударом крыльев и клюва я становился слабее, в конце концов, через некоторое время, я потерял сознание. А гусь продолжал, молча убивать четырехлетнего мальчика, в двадцати шагах от взрослых. Тётя Галя была на пол головы ниже Павла и увидела побоище, когда тот повернул голову. Она вскрикнула и быстрее Павла добежала ко мне, сбросила обезумевшего в ярости гуся. Дядя Павел подхватил ещё дышащее тельце мальчика, с привязанной к руке сеткой и, что есть мочи, понёс меня домой. Тётя Галя побежала к бывшей медсестре фронтовичке бабушке Клаве. Бабушка Клава на моё везение оказалась дома. Она неделю назад ушла на пенсию, последний год работала фельдшером, в каком-то ближайшем от Бастун пункте. Она захватила свой расходный чемоданчик, и они с тётей Галей побежали к нам домой. Они успели вовремя. Я уже раздетый и отмытый от грязи лежал на кровати, не приходя в сознание. Два мужика не знали, что делать. Сестренка гладила меня ручкой по животу и плакала. По дороге баба Клава узнала, что произошло, и сказала, что такого по её практики ещё не было. Она открыла мои веки, посмотрела в глаза, послушала дыхание и сказала:

– У него, кажется болевой шок. Быстрее кипятите шприцы.

Отец включил керогаз и вскипятил коробочку со шприцами. Бабушка Клава ввела, противошоковый препарат. Потом подсунула под нос нашатырь. Спустя минуту я зашевелился и закричал от боли. Бабушка сделала ещё один укол, и я открыл глаза и увидел, незнакомую бабушку в белом халате суетящейся надо мной, плачущую сестрёнку на табуретке у кровати. Папа, тётя Галя и дядя Павел стояли поодаль. Тётя Галя плакала.

– Как я здесь?

– А где ты должен быть, под гусаком, что ли? Тебя сюда дядя Паша принёс, – съязвила на радостях, что я заговорил тётя Галя.

– Папа я хорошо себя вёл и не тронул первым этого гусака, он сам на меня напал, когда я споткнулся. Не говори маме, чтобы она не волновалась, семь дней осталось до её выздоровления, иначе она не поправится.

Бабушка врач, так я подумал, медленно перевернула меня на живот и спросила:

– Голова не кружится?

– Нет, только болит, – ответил я слабым голосом.

Все увидели гематому на голове с куриное яйцо, и синюю, опухшую от побоев спину. Шея была разбита, из неё сочилась кровь.

– Скажите, у него раньше были травмы? Привит ли он от столбняка? – спросила бабушка врач, обрабатывая раны.

– Травмы у него часто бывают, но врачей мы не беспокоим, – сказал папа.

После его слов, бабушка врач, сделала укол в ягодицу от столбняка. Потом она надавливала на спину, бока, чем-то их мазала. Обработала шею, приложила к ней какое-то лекарство, забинтовала.

Со словами:

– Простит меня господи. Сделаем по-фронтовому, чтобы облегчить ребёнку жизнь, слегка воткнула скальпель в гематому, прорезав кожу.

Из раны хлынула кровь. Гематома спала. Обработала рану, забинтовала голову. Мне было очень больно, когда дотрагивались и обрабатывали мои раны, я не плакал, только стонал.

– Ребра вроде целы, трещины наверно есть но, не большие. Спина отбита. Ушибы внутренних органов. Возможно небольшое сотрясение. Из болевого шока вышел легко. Родился в рубашке, вовремя успели, да и уколы нужные нашлись, без них не знаю, как было б. Она посмотрела в ванну в ней лежали моё грязное пальто и шапка.

– Вот, что оказывается, тебя ещё защитило. До нашей скорой, как всегда в таких случаях, вы, конечно, не смогли дозвониться сейчас и не надо, его нельзя тревожить. Я сделала всё, что смогла. И за скорую помощь, и за больницу. Лечение: покой, лежать только на животе, делать перевязки, обезболивающие, больше питья, три раза в день измерять и записывать температуру. Вот вам, для начала. Она протянула отцу таблетки и выписала рецепт на обезболивающие:

– Может за месяц встанет, там, как бог даст.

Мне стало немного легче, и я уснул. Что было дальше, после экзекуции надо мной гусака, я не помню. Говорят, что на следующий день, я распух так, что на меня было страшно смотреть. Отец и тётя Галя от меня не отходили, по очереди дежурили. Мне было больно дышать, я часто кашлял, плевался кровью. У меня поднялась температура до 38 градусов. Я бредил, с кем – то разговаривал во сне, звал маму, кричал, просыпался, стонал. Алёнка уже не плакала, но лежала вместе со мной на кровати не играла, и никуда не уходила.

– Всё понимает, только не говорит. Заметила тётя Галя. Пришла навестить меня и моя спасительница баба Клава. Сменила повязки, сделала укол, принесла самодельную мазь и сказала:

– Когда будете менять повязки, смажете, сегодня я всё сделала.

Измерила температуру:

– Немножко повышена. Так должно и быть.

И ушла. Папа не поверил и вызвал на завтра участкового врача из Лиды. Пришли тётя и паренёк, те же, что увезли маму в больницу. Услышав про мои приключения, они осмотрели меня. Тётя врач прослушала меня, выписала дополнительно лекарство. По её указанию, паренёк перевязал меня с мазью бабы Клавы.

– Передайте от меня поклон его спасительнице, и скажите, она большой молодец, всё сделала грамотно. Отчаянная женщина, даже я на такое, не решилась бы. Вскрывать гематому на голове?! Зато, как быстро всё зарубцевалось, и на лице отёка нет. Через неделю, надеюсь, поднимется с пастели. Сейчас тревожить его нельзя, – успокоила она отца.

Спросила про маму.

– Слава Богу, поправляется. Спасибо вам за всё, – довольный результатом осмотра произнёс отец.

Врачи ушли. Поднялся я ночью, через два дня. К приезду мамы я окреп. На улицу она после больницы ещё не выходила. Мы, по понятным причинам, ещё долго маме ничего не рассказывали. Когда отец меня купал, то был вынужден, еще два месяца прикрывать мою спину, пока не сошла синяки.

Большой проказник.

Четвёртое воспоминание из моей жизни…

Нам дали квартиру.

Наконец к новому году освободили нашу квартиру. Как все радовались. Особенно мы с Алёнкой. Начальник станции Сидляров отдал папе ключи. Мы пошли смотреть. Это были хоромы после нашей комнатушки. Одна кухня – гостиная тридцать метров квадратных. Спальня, совмещённая с залом – двадцать метров. Множество встроенных шкафов, кладовок и антресолей. В каждой комнате по окну с метровыми подоконниками. На кухне плита больше нашей с духовкой и двумя конфорками. В зале высокая печка – голландка, для отопления комнат. На входе закрытый большой коридор, восемь метров квадратных, относившийся только к нашей квартире, находившийся на входе в неё. Получается, чтобы попасть в квартиру, нужно было открыть два замка. Отец закрыл одну входную дверь, открыл двери в гостиную, в зал. Включил свет в коридоре. Сначала мы с Алёнкой бегали друг за другом по всей квартире. Через коридор, гостиную, зал. Родители убирались. Устав от гонок мы сели на стулья и отдохнули. Потом развернули их и влезли на подоконник. Окно с гостиной выходило на перрон, как и у тёти Гали.

Вот здорово, мы наблюдали за прибывающими поездами. Люди на перроне с высоты второго этажа казались, какими-то не такими. Они суетливо спешили во время посадки, как будто поезд мог уйти без них, толкали друг друга, двигались туда суда в ожидании поезда, как будто это могло ускорить его прибытие. Галдели так громко, что даже было слышно у нас в квартире через открытую форточку. Чем – то напоминали муравьев в муравейнике. Только те в отличие от людей, молча, делали дела нужные. По соседним путям проходили товарняки без остановки. Составы были длинными, иногда их тащили два больших паровоза. Я уже умел считать, и от нечего делать считал их вслух, чтобы родители похвалили меня. Маленький маневровый паровоз, пыхтя своим стареньким котлом, таскал вагоны сюда – туда. В квартире было жарко, хотя за окном зима. В окне гостиной и одном окне в зале открыты форточки. Окна в гостиной и одно окно в зале выходили на перрон, поэтому сквозняка не было. Отец несколько дней накануне топил печки антрацитом, и на ночь открывал ещё одну форточку во втором окне зала, устраивал сквозняк в квартире и говорил маме:

– Пусть выветрится дух от старых жильцов и их вещей.