Сегодня может быть тот день, когда вы спасете чью-то жизнь.
Представьте себе комнату, в которой находятся пятьдесят человек: это может быть класс, но заполненный не учениками, а людьми, которых вы знаете и о которых заботитесь.
Один за другим ваши друзья и члены семьи начинают падать на пол. В конце концов только трое остаются стоять.
Такова реальность остановки сердца. Без немедленной помощи выживут менее трех из пятидесяти человек. Это может случиться с кем угодно и где угодно.
И в тот момент, когда это происходит, часы начинают тикать. Сердце больше не перекачивает кровь к мозгу и другим органам, лишая их кислорода.
Но с помощью такого человека, как вы, целых три четверти пациентов могут получить шанс. Представьте, что тридцать пять человек снова оживают, поднимаются с пола, отряхиваются.
Повышение их шансов начинается не с врачей, а с нас. Потому что, скорее всего, именно мы окажемся рядом, когда у кого-то случится остановка сердца. На работе, в парке, дома.
Дальнейшее зависит от того, насколько правильно поступит каждый из нас.
Мы называем это цепочкой выживания, и она состоит из четырех звеньев.
Первое звено – самое простое, но и самое важное.
Нужно суметь разобраться, что у кого-то случилась остановка сердца, и вызвать помощь.
Первое: если вы увидите кого-то без сознания и без признаков дыхания, позвоните 999.
Каждая секунда на счету.
Шесть минут. У меня остается шесть минут, чтобы меня поцеловали.
Триста секунд и отсчет, если я не хочу закончить еще один год (давайте посмотрим правде в глаза – целое тысячелетие) как единственный семнадцатилетний подросток в Брайтоне, который никогда не целовался.
Большинство девочек в Sixth Form[1] прошли весь путь до конца. Это видно по тому, как они двигаются: отвязно танцуют на гальке на каблуках, которые то и дело проваливаются между камешками, неуверенные, сексуальные и…
– Интересно, что обрушится первым, Национальная сеть или управление воздушным движением? – говорит Тим, передавая мне банку Diamond White[2]. Когда я подношу ее к губам, оказывается, что в ней осталась только яблочная пена.
Я смотрю на небо.
– Тебе, наверное, не стоит так восхищаться идеей Армагеддона.
Он ухмыляется.
– Ничего не могу с собой поделать, мне хочется немного острых ощущений.
Тебе и мне – обоим.
– Знаю. Но в следующем году мы наконец-то получим свою долю.
В это время в декабре следующего года я буду в Манчестерском университете. И, как это ни кажется сейчас невозможным, велика вероятность, что к тому времени меня уже будут целовать, и, надеюсь, гораздо чаще. Перспектива наконец потерять девственность – даже не самое волнующее в 2000 году. Потому что через год я буду учиться на врача, а Тим… ну, если повезет, он может делать то же самое.
– Если «проблема миллениума» не уничтожит нас… – он смотрит на свои часы, – …через пять минут. Тебе не кажется, что мысль о том, будто мир находится на грани катастрофы, заставляет чувствовать себя безрассудным?
Глаза Тима блестят: я вижу, как в них отражаются огни, которые зажгли на пляже хиппи. Но дело не только в пламени. В его лице есть что-то еще, напряженность.
О, черт!
Он собирается поцеловать меня.
Он не должен!
Может быть, это было бы не самое худшее решение, если бы мы собирались сделать это наедине и заранее договорились о деталях. Мы не один раз тренировались друг на друге делать перевязки и повязки, так почему бы не поцеловаться? Мы оба хотим быть готовыми к тому моменту, когда это действительно будет иметь значение. Практика делает тебя совершенным.
Только я не думаю, что он считает это репетицией. Этого не должно случиться, особенно здесь, на глазах у всех.
Я отступаю назад, за пределы досягаемости, и разрываю зрительный контакт, глядя через плечо Тима туда, где Джоэл и его приятели устроили шумную возню в Лаунсе, освещенном гирляндами выпускного вечера. Мороз превратил землю в бетон, но они, похоже, этого не замечают. Они слишком сосредоточены на том, чтобы опередить Джоэла, хотя и знают, что никогда не сумеют.
Если бы Джоэл не играл, мне было бы неинтересно смотреть. Но он делает все так, что это выглядит словно танец. Он двигается в два раза быстрее остальных, футбольный мяч всегда у его ног, словно прикрепленный какой-то скрытой силой.
– …вероятно, мы могли бы обвинить язычников. Ну, знаешь, за решение, что новый год должен наступать в декабре, – произносит Тим, начиная новый монолог. Я позволяю словам плыть ко мне, не воспринимая их. – Или, полагаю, это могли быть римляне…
– Может быть, – я держусь достаточно далеко, чтобы он не мог дотянуться. Для Тима все должно быть ясно: он самый умный ученик в школе, но иногда он также самый тупой, и я не могу позволить ему думать, что поцеловать меня – хорошая идея.
Поцелуй меня.
Я представляю, как говорю эти слова Джоэлу. Позволив себе поверить хотя бы на мгновение, что вместо того, чтобы рассмеяться мне в лицо, он мог бы сделать так, как я прошу.
Греза кажется восхитительно горячей, несмотря на ночную прохладу.
На лужайке Ант делает неуклюжую попытку схватить Джоэла, но падает, и вот уже Джоэл перепрыгивает через туловище своего лучшего друга, чтобы снова поразить ворота, и они оба смеются, когда он бьет по мячу, который приземляется точно посередине между двумя толстовками GAP, положенными в качестве штанг.
Шесть – ноль в пользу Джоэла. Я про себя фиксирую счет.
– …но почему они не выбрали день летнего солнцестояния для празднования Нового года? – на верхней губе Тима осталось пятнышко пены от сидра, и я собираюсь наклониться и смахнуть его, как обычно. Вот только… что, если он поймет это неправильно?
Я хочу, чтобы все вернулось к тому, как было с тех пор, когда нам исполнилось семь: мы носились по его и по нашему садам и каждый вторник проверяли жизненные показатели друг друга в зале скаутов[3]. Я ненавижу новых нас: то, как он хохочет над моими шутками, даже когда я не пытаюсь быть смешной; то, как тайком косится на меня, словно только сейчас заметил, что я женщина. Мы никогда не играли в доктора и пациента.
Всегда было ясно, что мы оба станем врачами.
– День летнего солнцестояния стал бы лучшей вечеринкой. Приносить в жертву девственниц, жарить свиней. Или наоборот.
Я тоже изменилась. Я так нервничаю, слушая его витиеватые монологи! Я представляю, как ухожу от него. Сбрасываю натирающие Shelley на шпильках. Направляюсь на игровое поле, а заледеневшие травинки колются через мои колготки.
В той, другой реальности я прыгаю за мячом, как Бэмби. Забиваю гол.
Челюсть Луизы Норман, еще недавно сжатая, но, к сожалению, не зашитая проволокой, отвисает от моей смелости. Моей грации. Возможно, «грация» – слишком амбициозно, особенно с моим послужным списком. Я согласилась бы на то, чтобы быть удивительной. Быть заметной.
Краем глаза я вижу, как бежит Джоэл. А потом его вдруг просто нет.
Он не спотыкается, не вытягивает руку, чтобы выпрямиться или остановить падение. Он просто падает лицом вниз, с прямыми ногами. Мальчик, который упал на землю.[4]
Остальные продолжают играть: толстый Мэтт неожиданно завладевает мячом и с криком пинает его к воротам.
Я задерживаю дыхание, ожидая, когда Джоэл встанет. Это что, такая игра? Он не такой шутник, как Ант, и конечно же не стал бы рисковать получить травму на ровном месте. До окончания школы Джоэл был единственным, кто никогда не курил и не пил. Даже сегодня вечером он прикладывался исключительно к апельсиновому соку…
Теперь и Ант заметил неладное. Он поворачивает назад и кричит:
– Давай, Джоэл, болван чертов! – и, добежав до своего друга, подталкивает его своим большим черным ботинком. Один раз. Второй. В третий раз это больше похоже на удар.
Джоэл по-прежнему не двигается.
Ясность поражает меня, как молния. Я бросаю свою сумку-мессенджер (Тим в это время разбирает сатанинское происхождение христианских ритуалов), и, хотя я намеревалась не спеша направиться к Джоэлу, у моих ног, похоже, другая идея. Такое случается со мной часто и обычно приводит к неприятностям.
Даже сейчас, когда я бегу по лужайке, я проклинаю себя, но не могу остановиться. Меня высмеют за это в общей комнате Sixth Form. Семь мучительных лет сохранять в тайне свою влюбленность – и теперь я собираюсь все испортить за три чертовы минуты до полуночи.
Ускоряюсь. Я почти на месте.
Неподвижность Джоэла заставляет меня затаить дыхание. Другие мальчики кружат возле него, перекликаясь. Ант хмурится, и когда я вхожу в круг, наши глаза встречаются. Я готовлюсь к насмешкам – он дразнил меня все школьные годы, – но вместо этого я замечаю панику.
– Что с ним такое? – спрашивает Ант.
– Он валяет дурака, – подает голос один из парней. Я не знаю, кто именно, потому что уже опускаюсь на колени рядом с Джоэлом, острые иголки травы протыкают мое вечернее платье и впиваются мне в голени.
– Нет, – возражаю я, – это не так, – мой громкий голос удивляет всех и меня в том числе. – Помолчи. Мне нужно послушать, уловить частоту его дыхания.
Хотя я не уверена, дышит ли он вообще.
ABC[5]. Азбука первой помощи мелькает у меня в голове, придавая мне уверенность. Меня готовили к этому.
Я наклоняюсь ближе к лицу Джоэла. Если он просто отключился, я должна почувствовать тепло его дыхания. Но – кроме сладкого запаха апельсинового сока – ничего.
A – дыхательные пути. Я наклоняю его подбородок, чувствуя под кончиками пальцев легкое покалывание от щетины. Я раздвигаю пальцами его губы, уже видя в нем не мальчика, которого люблю больше всего на свете, а лишь головоломку, которую нужно разгадать. Кажется, ничто не блокирует его горло. Он должен был бы дышать.
– Ант, нам нужно уложить его на спину.
Джоэл тяжелый. Мертвый груз. Но когда мы с Антом пытаемся его перевернуть, я чувствую прилив сил. Мгновение он лежит на боку, прежде чем плюхнуться на траву с мерзким шлепком. Парни вздрагивают.
– Осторожнее! – вопит толстый Мэтт. – Его ноги застрахованы на десять тысяч каждая.
Я не отвечаю. В голове крутится: его ноги ничего не стоят, если он мертв.
B – дыхание. Его грудь неподвижна. Ничто не движется. Время замедлилось, но мои мысли стали быстрее и яснее, чем когда-либо.
Я поднимаю взгляд.
– Один из вас должен сбегать к телефонной будке и набрать 999. Вызовите «Скорую помощь». Скажите им, что он не дышит. Скажите им, чтобы они приезжали побыстрее.
Пятеро парней стоят, разинув рты, как будто я говорю на иностранном языке.
– Пэдди, беги!
Он пожимает плечами и ковыряет землю, как будто не уверен, стоит ли повиноваться мне и рисковать тем, что его будут дразнить в течение следующего года.
– Я серьезно. Отправляйся немедленно, – чтобы показать, что я серьезно отношусь к делу, я возвращаюсь к работе, прижимая длинные худые руки Джоэла к бокам. – Беги! Ты, Мэтт, иди и встань у дороги. Попробуй остановить полицейскую машину.
К моему и своему удивлению, они подчиняются.
– Тим! – кричу я.
Он пробился вперед. Стягивая толстовку с Джоэла, чтобы обнажить его грудь, я жду, когда Тим опустится на колени рядом со мной, чтобы взять все на себя. На занятиях он всегда настойчиво стремился вмешаться.
Но, подняв глаза, вижу, что он просто смотрит на меня. У меня нет времени разбираться почему.
C означает… кровообращение.
Я что – собираюсь сделать это?!
Похоже, больше некому.
– Пусть все отойдут, – говорю я Анту, придвигаясь ближе к Джоэлу, мои колени касаются его рук.
Если и были какие-то сомнения в том, что Джоэл не такой, как все мы, то его грудь – тому доказательство. Она широкая, мускулистая, мужественная. В своих фантазиях я представляла, что нахожусь так близко к нему…
Его темно-золотистая кожа покрыта пленкой пота. Я пытаюсь найти правильное место между его ребрами: мои бледные руки похожи на руки маленькой девочки, а ногти обкусаны – это было напряженное Рождество дома.
Сомнение наполняет меня. Он не может умереть. В любой момент он может резко выпрямиться. Рассмеяться мне в лицо. Я навсегда останусь известной как идиотка, которая влюбилась в заводилу Джоэла.
Это может быть худшим решением, которое я когда-либо принимала. Но когда я смотрю вниз вдоль его туловища, я вижу темное пятно вокруг его паха. А потом чувствую резкий запах мочи и понимаю, что это не шутка.
– Пожалуйста, Ант, незачем на это смотреть. Убери их подальше.
– Эй, вы, отодвиньтесь! Дайте девушке немного места.
Я кладу правую руку поверх левой и давлю вниз. Нет. Слишком осторожно. Пластиковый тренировочный манекен всегда весело подпрыгивал вверх-вниз. Ребра и мышцы Джоэла, кажется, сопротивляются мне.
Я делаю это снова. Сильнее. В этом нет ничего веселого. Я должна быть яростной. В третий раз, кажется, получается. Вздохи зрителей затихают, и я делаю то, чему меня учили, настраиваюсь на свой собственный голос и считаю вслух.
Один, и два, и три, и четыре, и пять, и шесть, и…
Быстрый ритм детской песенки «Слониха Нелли» – это тот темп, в котором я должна давить на грудную клетку. Снова похоже на веселье. Шутники в училище обычно пытались найти самые неуместные мелодии с тем же ритмом.
Stayin’ Alive[6].
Я повторяю слова песни в своей голове, чтобы отвлечься от того, что я делаю, но они настолько некстати, что вызывают у меня отвращение. Мои руки слишком слабы для усилия, необходимого, чтобы разогнать кровь по атлетическому телу Джоэла. Это что, ребро прогнулось?! Он будет весь в синяках, когда очнется.
Если очнется.
Это не кино. Вряд ли кто-то выживает в реальной жизни. Я нажимаю сильнее, чтобы осознание того, насколько это безнадежно, не передалось моим рукам.
Есть какая-то другая песня?
Another One Bites the Dust.[7]
Но текст этой песни еще хуже. Слишком жестоко, слишком реально.
…четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать, семнадцать…
Я понимаю, что затаила дыхание. Однако сейчас оно мне необходимо – для него, а не для себя. Я пытаюсь вдохнуть как можно больше воздуха, чтобы отдать его Джоэлу. Пока я считаю, я составляю карту его лица, запоминая расстояние между ртом, носом и глазами. Где бы ни был Джоэл, здесь его точно нет.
…двадцать восемь, двадцать девять, тридцать…
Я откидываю его голову назад, гладкая кожа на шее натянута и все еще теплая. Я зажимаю ему нос так сильно, как меня учили зажимать виниловые ноздри манекена, чтобы остановить утечку драгоценного кислорода.
Опускаю голову. Прижимаю свои губы к его губам.
Совсем рядом (хотя с тем же успехом это могли быть мили) я слышу ликование, а затем залп. Где-то в Брайтоне взрывается фейерверк. Но вокруг Джоэла никто не разговаривает.
Наступил 2000 год.
Я чувствую вкус апельсинового сока и кошусь влево, вдоль тела Джоэла: я жду, когда его грудь поднимется, когда его легкие наполнятся моим дыханием.
И я молюсь – хотя мы с Тимом подробно обсуждали это и не уверены, что Бог может существовать, – чтобы этих примитивных манипуляций, которые я совершаю несмотря ни на что, было достаточно.
Я не могу пошевелиться.
Я смотрю на Керри, стоящую на коленях на траве рядом с Джоэлом, и знаю, что она нуждается во мне, они оба нуждаются во мне, но я не могу пошевелиться.
Не паниковать! Проведи первичную оценку: опасность? Там ее нет. Реакция? Я реагирую, я дышу, я невредим. Но я, черт возьми, не могу пошевелиться.
Что со мной не так?
Не обморок, потому что если бы я потерял сознание, то сейчас лежал бы рядом с Джоэлом. Но я продолжаю стоять прямо.
Мир вокруг меня находится в движении точно так же, как это было до полуночи. Светофоры все еще горят, музыка все еще гремит из клубов, небо пока не расцвечено фейерверками.
И Керри проводит Джоэлу СЛР.[8]
Но я не могу пошевелиться.
Почему? Думай, Тим!
Признаки и симптомы. Это не полный паралич, потому что я могу дышать и глотать и чувствовать свое тело вплоть до кончиков пальцев на руках и ногах. Так что, скорее всего, это не инсульт и не травма позвоночника…
«Проблема миллениума» должна была привести к Армагеддону, но пока сбой даю я.
На соревнованиях среди курсантов Керри всегда занимает второе место – после меня. Она слишком импульсивна, что порой приводит к катастрофическим ошибкам. Вот почему она берет серебро, когда я беру золото. Я даже добрался до национального финала. Это я должен делать непрямой массаж и искусственное дыхание!
Но мое тело мне этого не позволяет. Мои ноги налились свинцом, словно ко мне в кошмарном сне несется чудовище. Реальность еще страшнее: опасность исходит изнутри меня. Пот струится у меня под мышками, в паху. Мне кажется, я чувствую запах и похуже. Я что, обоссался? Или это Джоэл?
Даже когда я пытаюсь открыть рот, чтобы позвать на помощь, моя челюсть, кажется, зафиксирована в закрытом положении.
Но это хорошо. Я не могу привлекать к себе внимание, никто не должен видеть меня таким, и особенно Керри. К тому же ее нельзя прерывать. Нет ничего более важного, чем то, что она делает сейчас.
Когда я готовлюсь к следующему выдоху, изо рта Джоэла вырывается ужасный хриплый звук.
Животный, нечеловеческий.
– Джоэл! Джоэл, ты очнулся?! Ты меня слышишь?!
Я прекращаю нажатия, отчаянно желая, чтобы его грудная клетка раздулась сама по себе, чтобы он открыл глаза и отмахнулся от меня.
Ничего не происходит.
У меня всплывает воспоминание о том, что сказал инструктор по реанимации: когда мозг недополучает кислород из-за остановки сердца, возникает естественный рефлекс – так называемое агональное дыхание, и это признак того, что человек при смерти. Предсмертный вздох.
Я возобновляю массаж сердца.
Пара девочек из школы плачут поодаль, но на выпускном вечере неподалеку хиппи барабанят и поют, а фейерверки продолжают наполнять небо разноцветными искрами.
Если только предсказания Тима не сбылись и это не настоящие самолеты, падающие с неба.
– Что Керри делает? Она же еще не врач! – я слышу лепет Луизы Норман.
– Джоэл умер? – спрашивает другая девушка.
– Не будь дурой! – огрызается Ант. – Он только что бегал с мячом. Конечно же он не умер.
Он может ошибаться. Джоэл еще не выглядит мертвым. Но если я права, его сердце остановилось, а это значит, что мои руки – единственное, что поддерживает ток крови, а мое дыхание – единственное, что обеспечивает его голодные клетки кислородом.
Этого недостаточно. Не может быть достаточно.
Я не слышу сирены, однако трава вокруг меня меняет цвет: синий, оранжевый, синий, оранжевый. Ритм мигающего света сбивает меня с толку, нарушает мой собственный шаблон, и я снова настраиваюсь на «Слониху Нелли», давлю, давлю, давлю…
Мои руки начинают уставать. Когда я достигаю тридцати и опускаюсь вниз, чтобы дать Джоэлу еще один спасительный выдох, я понимаю, насколько неровным стало и мое дыхание.
Я прижимаю свои губы к губам Джоэла. Выдыхаю. Мне кажется, или его лицо стало холоднее?
– Керри, послушай. Я возьму на себя компрессию после двух твоих выдохов, – это голос Тима. Где, черт возьми, ты был?!
Я не поднимаю глаз. Не могу прерываться. Каждое нажатие имеет значение.
Когда я откидываю голову после спасительного выдоха, наши тела соприкасаются, и Тим соскальзывает в нужное положение.
Как и я, он выглядит удивленным тем, сколько силы требуется, чтобы надавить на грудную клетку. Он нажимает один раз. Это недостаточно сильно. Неужели я поступила неправильно, позволив Тиму занять мое место? Нет. Он разбирается в этих вещах лучше, чем я. Он надавливает во второй раз.
– Ребята, давайте, пропустите нас, – мужской голос, уставший от мира. Краешек моего зрения заполняется ярким отблеском флуоресцентной куртки лаймового цвета.
– Что у нас здесь? Кто-то перебрал, встречая Новый год, или… – фельдшер резко останавливается. Я поднимаю глаза как раз в тот момент, когда его хмурый взгляд превращается в понимающий. – Джефф, – кричит он, – похоже, у нас остановка сердца. Доставай дефибриллятор.
Он понимает.
– Ладно, приятель, – говорит Тиму сотрудник «Скорой помощи». – Ты проделал отличную работу. Ты обучен оказанию первой помощи, верно?
Поскольку Тим не отвечает, я говорю за него.
– Он курсант «Святого Иоанна»… Я тоже. Пациент… мы думаем… Я думаю… у него остановка сердца, – я говорю так, словно бегала по пересеченной местности. – Он потерял сознание… – вспоминаю фейерверк, – …незадолго до полуночи. Мы делали… искусственное дыхание, по два выдоха на каждые… тридцать нажатий.
Мужчина кивает.
– Хорошо, милая, не могла бы ты дать нам немного места, чтобы мы могли немедленно заняться нашей работой.
Я бы так и сделала, если бы у меня остались хоть какие-то силы двигаться.
– Пациента зовут Джоэл, – теперь говорит Тим, его голос имитирует спокойные интонации фельдшера. – Ему семнадцать. Играет за Dolphins возраста до двадцати трех лет.
Медработник морщится.
– Хорошо. Меня зовут Роджер. А тебя?
– Тим.
– Все нормально, Тим. Я возьмусь за дело после следующих пятнадцати нажатий. Мой коллега Джефф принесет дефибриллятор. Вы проделали блестящую работу.
Роджер, готовый взять на себя компрессию, бросает на меня нетерпеливый взгляд, протискиваясь между мной и Тимом. Мне удается отползти назад и в сторону, когда он заменяет Тима, который выглядит потрясенным, хотя делал искусственное дыхание меньше минуты. Я занималась этим десять минут, может быть, даже больше.
Чья-то ладонь тянется к моей, поддерживая, поднимая меня.
– С ним все будет в порядке? – рука у Анта сильная, но голос очень тихий. – С ним должно быть все в порядке, Керри.
Я удивлена, что он помнит мое настоящее имя, ведь он много лет называл меня просто Ботанетт.[9]
– Я… я надеюсь на это, но…
Он все еще смотрит на меня, но его рука повисла на боку.
– Что ты с ним делала? Это было похоже на «Катастрофу».[10]
– Я… – то, что я сейчас сделала, уже кажется невероятным. – Я пыталась добиться, чтобы кровь Джоэла продолжала циркулировать, а кислород продолжал поступать в его мозг.
Было ли этого достаточно?
Ант кивает.
– Когда смотришь такое по телеку, там они обычно очухиваются. Почему он не очнулся?
Мои руки начинают дрожать. Человек в зеленом движется вверх-вниз, появляясь и исчезая над головами моих бывших одноклассников, продолжая проводить СЛР. Второй мужчина бежит к распростертому телу Джоэла, неся объемную сумку.
– Сердечно-легочная реанимация сама по себе никого не разбудит, – Тим отошел от Джоэла: он, должно быть, сделал только один цикл СЛР. Он вытирает руки о джинсы, будто стирает свою работу. – Им нужно вернуть его сердце в правильный ритм с помощью дефибриллятора.
– Все отойдите назад, пожалуйста! – кричит один из фельдшеров «Скорой помощи».
– Я должен помочь, – Тим поворачивается обратно к группе и начинает прогонять других детей.
– Откуда ты знаешь, как делать… это? – интересуется Ант, мотнув головой.
– Я изучаю первую медицинскую помощь. Хобби. Мы с Тимом оба этим занимаемся.
– Странное хобби.
Я пожимаю плечами, хотя в его словах есть смысл. По крайней мере, Ант уже ушел из школы, так что, когда мы вернемся на занятия, его там не будет и он не сможет подлить масла в огонь насмешек.
Впрочем… если Джоэл не очнется, все это не будет иметь значения. Они могут даже подумать, что я виновата.
Я слышу электронный звуковой сигнал, за которым следует роботизированный женский голос. Ребята разорвали круг, появился промежуток, и я придвигаюсь, чтобы снова увидеть Джоэла.
«Анализирую… анализирую. Рекомендован разряд.
Не прикасаться к пациенту».
Одна из девушек начинает плакать. Не смотреть невозможно.
«Три, два, один».
Тело Джоэла выгибается вверх из травы, когда проходит разряд. Сколько это тысяч вольт? Нам говорили на курсах. Этого достаточно, чтобы создать движение там, где его не было. Когда он падает обратно на землю, я задерживаю дыхание.
«Анализирую, анализирую.
Рекомендован разряд».
Это не сработало. Джоэл все еще мертв.
«Не прикасаться к пациенту».
Приближаются еще две сирены: я поднимаю глаза и вижу вторую машину «Скорой помощи» и полицейскую машину, выскакивающие на тротуар и едущие по траве к первой бригаде.
Двое парней, шаркая, удаляются – рефлекторная реакция на направляющуюся в их сторону полицию.
– Черт, – говорит Ант, когда два офицера – мужчина и женщина – выпрыгивают из машины.
Серьезно?! Его лучший друг почти мертв, а он беспокоится, что у него будут проблемы из-за алкоголя?
– Их не будут волновать несколько банок сидра.
Ант смотрит на меня с презрением.
– Я думал о том, кто расскажет его родителям о случившемся.
«Три, два, один…»
Тело Джоэла дернулось и рухнуло во второй раз.
Я задерживаю дыхание.
«Анализирую, анализирую».
– У нас есть пульс, – кричит один из санитаров «Скорой помощи».
Глаза Анта расширяются.
– С ним все будет хорошо?
Сейчас восемнадцать минут после полуночи: именно столько времени мозг и тело Джоэла были лишены кислорода. Скорее всего, того, что я сделала, оказалось недостаточно.
– Я…
Он пристально смотрит на меня со свирепым выражением лица.
– Пульс означает, что его сердце бьется, верно?! Так что с Джоэлом все будет хорошо!
Вторая бригада «Скорой помощи» устанавливает на лужайке снаряжение, как мини-полевой госпиталь. Тим разговаривает с полицией; офицеры хмурятся, когда мы с Антом подходим.
– Держитесь на расстоянии, ребята, – предупреждает полицейский.
– Я никуда не пойду без Джоэла, – Ант почти напирает на него.
– Он лучший друг пациента, – объясняет Тим женщине-офицеру. Она худая, с седыми жесткими волосами, выбивающимися из-под фуражки, а ее коллега весь потный, как будто даже прогулка от машины была для него непосильной.
Это он должен был лежать на земле.
– Тогда он знает, где живет этот молодой человек. У нас в пути еще одна машина, чтобы забрать семью. Ты поедешь с ними, – обращается к Анту толстый полицейский. – Хотя нам нужно заявление о том, чем вы все занимались. Дети не падают в обморок просто так, без причины.
– Он ничего не принимал. Он никогда этого не делал, – настаивает Ант. – Типично, что вы просто предполагаете, будто мы употребляем наркотики, потому что мы подростки и…
Я протягиваю руку, чтобы взять его ладонь, и он крепко зажимает свои пальцы между моими, будто испытывая облегчение оттого, что я остановила его выпад.
– Почему бы нам не попросить Толстяка Мэтта поехать с полицией домой к Джоэлу? Тогда мы втроем сможем отправиться в больницу.
Тим выглядит расстроенным, но поворачивается к женщине-полицейскому.
– Мы все его друзья, офицер, мы хотели бы быть рядом с ним, пока не приедут родители Джоэла, – произносит он с улыбкой, которую скопировал у политиков по телевизору. Это работает.
– Дома будет только его папа, – сообщает Ант. – Его мама где-то снимается. В Австралии, кажется.
Женщина-полицейский ведет нас к машине, но Тим колеблется. Я вижу решимость на его лице: думаю, он надеется попросить подвезти его на машине «Скорой помощи».
Ему позволяют.
– Держу пари, это твой первый раз на заднем сиденье полицейской машины, – говорит Ант, когда мы забираемся внутрь.
Мне удается слабо улыбнуться: он пытается помочь нам забыть то, что я делала, то, что он видел.
– Я определенно не так представляла себе сегодняшний вечер.
Такое чувство, что прошло много лет с тех пор, когда я была той девушкой, которая беспокоилась, поцелует ли ее Тим.
– Мы подождем и последуем за машиной «Скорой помощи», – говорит женщина-полицейский. Мы выглядываем из окон и видим группу женщин, ковыляющих мимо в коротких шубках и туфлях на шпильках и похожих на хористок. Позади них расплываются огни Дворцового пирса, и тут я осознаю, что плачу.
Жалобно.
Я не пара Джоэлу. Он едва узнает меня, хотя мы пять лет ходили из школы домой одним и тем же маршрутом. Он, вероятно, даже не помнит моего имени.
Люди поклоняются героям, однако в действительности все зависит от миндалевидного тела. Мы думаем, что делаем рациональный выбор, но именно этот набор клеток, спрятанный глубоко в мозге, определяет, будем ли мы смелыми или трусливыми, будем ли мы сражаться или застынем.[11]
Так что это была не моя вина. Не так ли?
– Ты в порядке, Тим? – спрашивает Джефф или Роджер, не сводя глаз с дороги на случай, если люди, мимо которых мы проезжаем, слишком пьяны, чтобы заметить сирены и мигающие огни. Он уже дважды назвал мне свое имя, но я плохо запоминаю и не вижу его бейджа. Роджер или Джефф сзади с Джоэлом.
– Ты очень помог своему товарищу. Благодаря тебе у него отличные шансы.
Я знаю, что в лучшем случае выживает один из пятидесяти пациентов, у которых случилась остановка сердца вне больницы. Будет ли Джоэл тем единственным или окажется в числе сорока девяти?
– А девушка, которая околачивалась поблизости? Она подружка этого парня?
Керри. Что такого было в ее миндалевидном теле, что делало ее способной действовать, пока я находился в ступоре? Она всегда была более импульсивной, но, даже учитывая это, после всех наших тренировок мы оба должны были быть готовы.
– Нет, определенно не в его вкусе. Мы с Керри… друзья. И специалисты по оказанию первой помощи. Мы оба подали документы в медицинский колледж.
– Доктора, да? По крайней мере вы не боитесь оказывать практическую помощь, когда это имеет значение, в отличие от многих.
Именно сирена вывела меня из оцепенения. К тому времени Керри, должно быть, так устала, что ее массаж стал неэффективным, и это уменьшило шансы Джоэла на хороший исход. Замена была лучшим способом максимизировать эти самые шансы.
Но я ждал не поэтому.
Мы поворачиваем к больнице, и теперь есть возможность ехать быстрее, Джефф/Роджер давит на педаль.
– Как он там, Родж? – кричит через плечо водитель.
Значит он – Джефф, я должен это запомнить.
– Стабилен. Держится.
Хотел бы я быть в задней части автомобиля с Джоэлом – там, где хранится все необходимое для спасения жизни, аккуратно разложенное на полках, готовое к использованию. После невыносимого хаоса этой сцены в Лаунсе – шума, толпы людей, бесчисленного количества выброшенных пакетов, оставленных для уборки другой толпой, – я жажду порядка.
– Знаешь, каков бы ни был результат, – произносит водитель, бросая на меня быстрый взгляд, – что бы в итоге ни случилось с парнем, ты не должен чувствовать себя виноватым. Ты должен сказать себе – я вмешался. Когда все остальные стояли вокруг и таращили глаза, я был тем, кто пытался.
Я открываю рот, чтобы признаться в своем оцепенении в те позорные минуты, когда оставил Керри работать над Джоэлом в одиночку, прежде чем заменил ее на шестьдесят жалких секунд или того меньше. Этот человек отпустит мне грехи и заверит, что не имеет значения, кто проводил СЛР, важно только то, что кто-то это сделал.
Может быть, эта неудача поможет маме смириться с тем, что я не поступлю в медицинский колледж. Она отрицает мои прогнозируемые оценки и отказы, которые я уже получал. «Достаточно одного приглашения, Тим». Меня слишком пугает реакция мамы, чтобы разрушить ее мечты. Однако из-за того, что произошло несколько минут назад, я считаю себя вправе бросить все это. Даже мама не может винить меня за то, что у меня неподходящий для медицины темперамент. Это все равно что обвинять кого-то в дальтонизме.
– Тим?.. Ты обещаешь мне это, Тим?
Пока я пытаюсь подобрать слова, чтобы объяснить, что произошло на самом деле, я представляю себе лицо своей матери.
Я не могу рассказать фельдшеру, как потерпел неудачу. Я просто не могу.
Я закрываю рот. То, что этот человек будет презирать меня, не спасет Джоэла.
Впереди огни отделения неотложной помощи. Вот где Джоэл может восстать из мертвых. И еще: я надеюсь быть там врачом, чтобы остаться в Брайтоне с мамой.
Это все, ради чего я когда-либо работал, все, чего она когда-либо хотела. Моя мама знает меня лучше, чем кто-либо другой в мире – возможно, кроме Керри, – и если она верит, что я способен на это, я тоже должен в это верить.
Она, конечно, никогда не простит меня, если я этого не сделаю.
Есть и другой способ взглянуть на произошедшее – как на урок. В следующий раз я могу переиграть свое миндалевидное тело. Выучиться на собственных ошибках. И, в конце концов, я все-таки вмешался. Я могу поговорить об этом на собеседовании, сделать свое стратегическое мышление позитивным, а не негативным. Именно шесть лет обучения сделают меня тем медиком, которым я рожден стать, а не несколько минут нерешительности.
– Обещаю, Роджер.
– Джефф, – уточняет он, – но в сложившихся обстоятельствах, думаю, тебе простительно.
Отделение неотложной помощи пустынно. Нервозность, которую я испытывала, находясь на заднем сиденье полицейской машины, перерастает в настоящую панику.
Где Джоэл?
– Алло? Есть здесь кто-нибудь?
Мои руки и предплечья болят и покалывают от усилий, приложенных в процессе непрямого массажа сердца. Но они хотят сделать больше, потому что бессилие еще хуже. Мне нужно сделать больше.
Я стучу по экрану на стойке регистрации, однако никто не появляется. Бью сильнее, не заботясь о том, расколочу ли стекло. По крайней мере это привлекло бы внимание. Женщина-полицейский мягко отводит мою руку.
– Нам ведь не нужно, чтобы вдобавок ко всему ты порезалась, не так ли? Здесь тихо, потому что это затишье перед бурей. Твоему другу повезло, что он добрался сюда до того, как начались новогодние посиделки.
Повезло.
Она отправляется на поиски кого-нибудь из начальства. В зоне ожидания есть несколько придурков, которые раздают банки с пивом и слишком громко смеются.
Я пытаюсь успокоиться. Отделение неотложной помощи никогда не пугало меня. На самом деле все наоборот: я никогда никому в этом не признавалась, но всякий раз, когда меня приводили сюда, шум этого места часто заставлял меня забывать о боли от всех моих глупых травм.
Я даже упомянула эту больницу на собеседованиях в медицинском колледже, когда меня спросили, почему я хочу быть врачом. Я рассказала им, как упала с дерева в саду Тима. Разумеется, не упомянув, как он предупредил меня, что это слишком высоко, а я беспечно проигнорировала его и в результате вывихнула плечо. Именно за этими шикарными двойными дверями молодая женщина – на самом деле девушка, самый младший из младших врачей – вправила мне руку за три мучительные секунды.
«Я просто знала, что хочу быть похожей на нее, быть способной помочь независимо от того, займет это секунды, часы или недели. Я хочу делать жизнь людей лучше».
– Керри?
Я поднимаю глаза и вижу Тима, направляющегося к нам с Антом. Выпивохи подозрительно смотрят на нас, готовые сорваться с места, если мы решим проскочить без очереди. Когда Тим обнимает меня, я вспоминаю, как близки мы были к поцелую, и отстраняюсь.
– Они сказали, что нам разрешено пользоваться семейной комнатой вон там, там более уединенно.
И более клаустрофобно: два ряда, по пять стульев в каж-дом, лицом друг к другу. Я сажусь рядом с Антом, который наконец перестал болтать обо всем и ни о чем.
Тим садится напротив нас, наклоняясь вперед и выставляя вперед ладони: ему всегда хорошо удавалось изображать взрослого.
– Итак, Джоэла отвезли в реанимацию. В машине скорой помощи его состояние было стабильным. То, что мы с Керри сделали, помогло сохранить ему жизнь, и теперь дело за врачами.
– Он уже очнулся? – спрашивает Ант. – Я хочу рассказать ему, скольких девушек он упустил, пока она целовала его в полночь.
Мы с Тимом обмениваемся взглядами.
– Вероятно, пройдет какое-то время, прежде чем он очнется, – объясняет Тим.
Если вообще очнется.
– Значит, они позволят мне пойти и поговорить с ним, как это делают в фильмах, – Ант делает шаг к двери. – У кого-нибудь есть плеер? Он ненавидит Pure Shores[12], так что, если я дам ему это послушать, он определенно очнется.
Тим встает у него на пути.
– На самом деле этого не произойдет, потому что ему дают седативные препараты, чтобы врачи могли сделать анализы и выяснить, что вызвало проблемы с его сердцем.
Ант открывает рот, чтобы спросить что-то еще, затем снова закрывает его. Мне хочется сказать ему что-то, чтобы подбодрить. Но у меня в голове пусто.
– У тебя руки дрожат, – говорит он.
Я смотрю вниз. Он прав. Я сжимаю колени сквозь мерцающий материал своего вечернего платья, но все равно меня трясет так, что блестки на подоле заставляют крошечные огни дискотеки вспыхивать на стенах в комнате ожидания.
Ант протягивает обе руки и крепко сжимает мои ладони, чтобы унять мою дрожь.
– Джоэл Гринуэй? Где ты?
Голос доносится из коридора. Мы возвращаемся в основную зону ожидания, где Толстый Мэтт отмахивается от полицейского.
– Мэтт, мы здесь, – Ант подходит, чтобы обнять своего друга, и звук их хлопков ладонями по спинам разносится по всему пространству. Я вижу слезы в глазах Анта, которые он поспешно вытирает, маскируя это движение тем, что проводит рукой по своим длинным волосам.
– Почему ты так долго добирался сюда?
Толстый Мэтт качает головой. Я понимаю, что он даже скорее не толстый, просто крепкий и мускулистый. Интересно, останется ли это прозвище навсегда – пожизненным напоминанием о краткой фазе подростковой пухлости?
– Отец Джоэла был с женщиной, – сообщает он.
– С женой? – предполагает Ант.
– Определенно это не его жена. Полицейскому пришлось долго стучать в дверь, и когда мистер Гринуэй в конце концов открыл ее, за его спиной оказалась эта… птичка. Она была ненамного старше нас. В пеньюаре! Блондинка. Ее…
Ант ругается себе под нос.
– Никому больше ни слова, хорошо?
– Но… – Мэтт выглядит обескураженным: ему явно есть что рассказать.
– Она не поехала с вами в больницу? – уточняет Ант.
– Нет, она ушла, переоделась в очень короткую юбку, честно говоря, ее ноги…
Ант громко цыкает.
– Хватит, ладно? Никому об этом не говори, особенно Джоэлу. Слышишь меня?
Мэтт, кажется, наконец-то понял суть.
– Хорошо. Вы его еще не видели?
Я отключаюсь, когда Тим снова начинает объяснять. И вот тогда в дальнем конце зоны ожидания я вижу отца Джоэла. Когда Джоэла впервые записали в Dolphins в качестве ученика, его фотографию с родителями напечатали в The Argus[13]. Все девочки в нашем классе согласились, что отец Джоэла очень симпатичный для старика и что сын унаследовал свою внешность от отца.
Я сохранила вырезку.
Врач и медсестра разговаривают с ним, и медсестра касается локтя мистера Гринуэя, чтобы направить его к знаку с надписью «Реанимация». Я мельком вижу его лицо. Это похоже на ту оптическую иллюзию, когда в один прекрасный момент вы рассматриваете красивую женщину в меховом палантине, а в следующее мгновение это морщинистая старуха.
На вид ему не меньше ста лет.
По мере заполнения отделения неотложной помощи шум вокруг тоже увеличивается: крики, смех, пение, рыдания. Еще двое приятелей Джоэла нашли дорогу в больницу, и мы набились в меньшую комнату ожидания. Один из парней интересуется, что я здесь делаю, но Ант предупреждающим взглядом заставляет его замолчать.
В два часа я пытаюсь позвонить домой с телефона-автомата, но никто не отвечает. Они все еще на рождественской вечеринке. Мэрилин пыталась убедить меня пойти с ними.
– Давай, там костюмы и все такое, – уговаривала она, и то, что она думала, будто переодевание может быть решающим фактором, всего лишь доказывает, как мало она знает свою младшую сестру.
Что, если бы я согласилась пойти с ними? У меня перехватывает дыхание, и мои ладони снова начинает покалывать. Никто другой не знал бы, что делать…
Снаружи холод подобен пощечине. Остальные уходят, когда медсестра сообщает нам, что ждать бесполезно, но Ант, Тим и я прячемся под крыльцом.
– Я не хочу идти домой, – признаюсь я. – Не сейчас, когда он здесь.
Ант закуривает сигарету.
– Ты могла бы зайти в кафе моих родителей. Они все еще будут на ногах. Сегодня вечером они готовили большую вечеринку.
– Моя мама будет ждать меня дома, – говорит Тим.
– У нее такая штука, называется волчанка, – добавляю я, прежде чем Ант начнет называть его маменькиным сынком. – Это значит, что иногда ей нужна инвалидная коляска, и Тим ухаживает за ней, потому что его родители развелись.
Ант пожимает плечами и делает еще одну затяжку. Если он и знал об этом, то не подает виду.
Двери больницы разъезжаются, и оттуда, спотыкаясь, выходит отец Джоэла. Его руки тянутся в задний карман, но, выудив пачку сигарет, он просто смотрит на нее, как будто забыл, для чего она нужна.
Электрические двери начинают закрываться, но стопорятся, потому что мистер Гринуэй все еще стоит в проеме. Это происходит еще дважды, прежде чем Ант подходит к нему, достает сигарету из пачки, поджигает ее и возвращает мужчине.
– Пойдемте со мной, Грэм, – говорит Ант, и странно слышать, как он называет по имени чьего-то отца. Но мистер Гринуэй делает, как ему говорят, и мы стоим там, сбившись в кучку, как дети у велосипедных сараев.
Гринуэй все еще стоит в проеме. Это происходит еще дважды, прежде чем Ант подходит к нему, достает сигарету из пачки, поджигает ее и возвращает мужчине. Сигарета догорает до фильтра, и Ант забирает ее обратно, потушив об ботинок. Я вижу траву в бороздах его подошвы.
– Что, если он не справится? – спрашивает мистер Гринуэй.
– Я не разрешаю вам так говорить. Нельзя сейчас сдаваться. Не сейчас. И никогда. Эти ребята не сдались, – Ант показывает на меня и Тима.
Мистер Гринуэй оглядывается: кажется, до этого он нас не замечал. На его лице появляется легкая вежливая улыбка, так похожая на улыбку Джоэла.
– Вы друзья Джоэла? – спрашивает он, хрипло, но уже не плача, и Ант снова указывает на нас.
– Эти ребята спасли ему жизнь! – объявляет он, и его голос звучит так громко, что пара медсестер, курящих по другую сторону входа, смотрит на нас.
Я жду, когда Тим объяснит, что произошло на самом деле. Он всегда отдавал мне должное там, где я этого заслуживала, отчасти потому, что врать совсем не умел. Но вместо этого он робко машет двум медсестрам рукой, и они кивают в ответ, как будто мы все на одной стороне.
– Мы просто следовали тому, чему нас учили, – говорит Тим отцу Джоэла. – Теперь он в правильном месте.
Когда я пытаюсь поймать его взгляд, он смотрит в пространство. Неужели придумывает очередные банальности?
– Видишь! – говорит Ант. – Джоэл – боец, ясно? Все будет хорошо.
Я хочу сказать правду, потому что считаю, что нечестно давать мистеру Гринуэю ложную надежду. Есть вероятность, что Джоэл уже не Джоэл. Но вместо этого я молчу. Иногда лучше дать людям возможность самим разобраться в ситуации.
На самом деле вы не захотите слишком много слышать о пробуждении, потому что это помешает вам верить в счастливый конец.
Осторожно, спойлер! Я выжил. Согласно таблоидам, я – чудо тысячелетия.
Но возвращение из мертвых совсем не похоже на фильмы. Никто не шагает навстречу небесному свету, пока трогательный голос не произнесет: «Твое время еще не пришло». Открыв глаза, вы не видите своих близких, плачущих от счастья у вашей кровати, и не слышите фоном гребаного Робби Уильямса, поющего Angels. Определенно не появляется, чтобы вытереть тебе лоб, медсестра, грудь которой вздымается в сантиметрах от твоего лица.
Вместо этого – кошмар из зуммеров, гудков и мрака, время от времени прерываемый резким светом, более ярким, чем вспышка камеры. Это цикл пробуждения, падения и пробуждения. Как будто вы находитесь в плохо отрисованной компьютерной игре 1990-х годов, но вместо Лары Крофт вас удерживает банда медиков-убийц.
Мне сказали, что я дважды просыпался, прежде чем заговорил по-настоящему. Я этого не помню. Я так многого не могу вспомнить!
О’кей. Итак, в первый раз, когда я действительно помню, как проснулся, она была там. Если бы это был папа или кто-нибудь из врачей, возможно, все сложилось бы лучше. Но судьбе было угодно, чтобы это оказалась Керри Смит.
– Джоэл?
Сначала ее черты были размытыми, будто мне в глаза попал снег.
– Ты ведь видишь меня, верно? Джоэл! – теперь она кричала. Ее лицо изменило цвет, щеки покраснели, словно она только что говорила непристойности. – Ты снова с нами. Я Керри. Из школы.
Она сказала это так, будто не ожидала, что я узна́ю ее или даже знаю ее имя.
Но, как ни странно, о Керри Смит мне было известно все или, по крайней мере, то, что удалось узнать, пока я тащился за ней и Тимом-чертовым-Палмером домой из школы и отчаянно желал быть на его месте.
Это началось в седьмом классе. Иногда, вместо того чтобы направиться к проспекту и нашему дому, я останавливался и наблюдал.
Даже сейчас я не могу до конца объяснить, почему я это делал, поскольку влюбленность в нее – или в любую другую девушку – пришла позже. Наверное, у меня возникла мысль, что ее дом с его вечнозелеными пластиковыми подвесными корзинами и этой желтой «Фиестой», плохо припаркованной на подъездной дорожке, был определением нормы.
По вторникам и средам, когда ее мама не работала, она приветствовала Керри объятьями и стаканом апельсинового сока. В другие дни Керри включала телевизор и смотрела медицинские сериалы на видео: «Катастрофу» и «Скорую помощь». Ее руки иногда двигались, когда она смотрела, как будто она повторяла то, что делали врачи на экране.
Однажды я стал свидетелем крупной ссоры между Керри и ее старшей сестрой Мэрилин: подушки, журналы и ярко-красная туфля пронеслись мимо окна. Дома мне не с кем было спорить.
Я зачарованно наблюдал, как девушки снова помирились и Керри первой протянула руку. Всем в школе нравилась Мэрилин, но для меня Керри была намного красивее: с блестящими темными волосами и огромными зелеными глазами, которые я иногда находил взглядом в классе и которые заставляли меня краснеть, но одновременно чувствовать себя… не знаю, менее одиноким?
Очевидно, что я никому об этом не рассказывал. Она была «ботаником». Не та девушка, какой такому парню, как я, надлежит интересоваться, не говоря уже о том, чтобы разговаривать.
– Джоэл? – повторила Керри. Позади нее зомби в белом двигались так тихо, что я подумал: они, должно быть, плывут.
– Что случилось? – мое горло болело так, словно кто-то провел по нему наждачной бумагой, но я не чувствовал остальную часть своего тела, за исключением руки, которая зудела, как будто меня ужалили.
– Я должна позвать твоего отца, он в приемной.
Папа тоже здесь. Это серьезно!
– И рано утром вернется твоя мама. Она отчаянно хотела прилететь из Австралии, но не было билетов.
Ничего серьезнее этого не было.
– Который сейчас час?
Керри взглянула поверх моей головы, которой я не мог даже пошевелить, и даже попытка заставила ее пульсировать сильнее, чем мое единственное в жизни похмелье.
– Уже десять тридцать. Ночь.
Почему она лжет мне? Сейчас ведь канун Нового года. Несколько минут назад я играл в футбол возле Западного пирса, ожидая наступления нового века. Оставалось совсем недолго. Определенно меньше часа.
И это означало, что мой отец находится дома, почти наверняка пьяный. Точно не здесь. Мой мозг чувствовал себя глупым коммутируемым интернетом, пытаясь разобраться в ситуации и ожидая загрузки картинки – пиксель за пикселем.
Я потянулся к ней, но что-то остановило движение моей руки.
– На меня кто-то набросился?
Это было единственное, до чего я додумался. Парни иногда воспринимали меня как вызов: затевали драку из-за того, что я играю в команде, или потому, что я вожу хорошую машину, или просто ради того, чтобы покрасоваться перед своими подружками.
Она подалась вперед: на ее щеках был румянец, но под глазами образовались иссиня-черные круги, будто она не спала несколько дней.
– Нет. У тебя были проблемы с сердцем. Ты играл в футбол, помнишь?
– Конечно, помню. Они собираются выпустить меня отсюда на фейерверк?
Керри моргает.
– Джоэл, ты… пропустил его. Знаю, это прозвучит безумно, но сейчас второе января. Ночь. И уже двухтысячный год, ты все это время спал.
– Два дня? Да ты прикалываешься!
– Хорошо, это не совсем сон, скорее кома. Врачи держали тебя в таком состоянии, чтобы защитить твой мозг, – она оглянулась через плечо, ища чьей-нибудь поддержки. – Я могу позвать консультанта. Он объяснит это лучше меня…
Но я услышал достаточно. Мне нужно было выбраться из этого места, подальше от зомби, в реальный мир, где я мог бы спросить незнакомого человека, какой сегодня день на самом деле…
Я пытаюсь свесить ноги с кровати, готовя мышцы к бегству. Я не уверен, где находится путь к отступлению, но проработка этого вопроса может подождать. Однако мои ноги почему-то не касаются пола, вместо этого верхняя часть моего тела скрючивается вперед и вбок, в то время как все остальное остается на своих местах…
Резкая боль в сгибе локтя заставляет меня вскрикнуть. В метре подо мной – пол; падая, я готовлюсь к удару, когда мое лицо приближается к линолеуму…
– Медсестра! Он пытается встать с кровати!
На меня наваливаются зомби. Враг! Я бью кулаками и ногами и пытаюсь освободиться, но ничего не получается должным образом, сигналы, которые я посылаю своим рукам и ногам, где-то теряются и…
Я учуял своего отца раньше, чем увидел его – водка и Aramis[14], – и его тело остановило мое падение, моя голова уперлась в его грудь, его сильные руки заключили меня в редкие объятья, и он нежно забормотал над моей макушкой:
– Джоэл, Джоэл, Джоэл, – так скандируют футбольные фанаты, – мой сын, мой мальчик, мой Джоэл.
В тринадцать лет я уже был сильнее своего отца. Но теперь он держал меня без особых усилий, и шок от этого заставил весь оставшийся пыл иссякнуть.
Мое тело никогда меня не подводило. Всю мою жизнь оно повиновалось моим желаниям, делало меня быстрее и умнее, помогало мне соответствовать.
И теперь внезапно оно мне изменило.
– У меня на лице зубная паста? Или в моих волосах помет чайки?
Тим оглядывает меня, пока мы пересекаем спортивную площадку.
– Ты прекрасно выглядишь.
– Тогда почему все так на меня пялятся?
Он никогда не был наблюдательным, но теперь торопливо озирается вокруг и кивает.
– Ты права. Как это… – я вижу, что он ищет точно подходящее слово, – …своеобразно.
Мы быстрее идем к общей комнате Sixth Form. Когда мы поднимаемся по ступенькам в передвижной вагончик, я чувствую запах сырости. Здесь нет ничего от «Общества мертвых поэтов». Я не хочу заходить внутрь. Большую часть последних четырех дней я провела в душной больнице, а снаружи воздух восхитительно острый, синева неба заставляет мои глаза слезиться после нескольких суток искусственного освещения.
Но один из учеников указывает на меня, так что, возможно, нам нужно спрятаться, прежде чем все пойдет точно так же, как в «Плетеном человеке».
Температура в общей комнате холоднее, чем снаружи, но, по крайней мере, мы одни. Я выливаю воду из чайника, который стоял там с тех пор, как мы расстались перед Рождеством, и смотрю, как бежевые хлопья известкового налета исчезают в сливном отверстии. Могла ли жесткая вода стать причиной, по которой у Джоэла отказало сердце?
Даже когда я не в больнице, я постоянно задаю себе подобные вопросы. Почему это случилось с ним, почему тогда, почему я была там? И главный вопрос: что, если я делала искусственное дыхание неправильно? Не потому ли Джоэла снедает ярость, которая возникла, едва он очнулся, что я не смогла обеспечить его мозг достаточным количеством кислорода?
– Они все еще там, – сообщает Тим.
Я поднимаю взгляд, насыпая серый кофейный порошок в две чашки. Когда я беру чайник, из носика вырываются клубы пара и вода булькает.
Этот клокочущий звук мне кое-что напоминает. Мое сердце колотится, прежде чем я осознаю́, что именно: закрыв глаза, я вижу Джоэла, лежащего на траве, его рот открыт, он задыхается, такое же предсмертное бульканье…
Я слышу, как чашки разбиваются о линолеум, прежде чем замечаю, что кипяток выплескивается мне на ноги.
– Осторожно, растяпа! – кричит Тим, но уже слишком поздно, жидкость пропитывает мои колготки, ошпаривая мне кожу.
Несмотря на боль, я наклоняюсь, чтобы подобрать кусочки фарфора.
– Керри, у тебя ожог! – он у раковины, наполняет водой миску для мытья посуды. Мои голени покалывает, когда начинают образовываться волдыри, но единственное, что имеет значение, это то, что все остается так, как было раньше…
– Ради бога, Керри, прекрати это делать! – голос Тима звучит испуганно, но в любом случае я закончила, так что я выпрямляюсь, держа в липких от кофе ладонях осколки кружек. Без предупреждения он опрокидывает миску, и волна холодной воды окатывает мои колени, голени и попадает в новые ботинки Doc Martens, которые я получила на Рождество.
Ожоги болят ничуть не меньше, зато теперь меня отвлекает жидкость, стекающая по нейлону и заливающаяся мои ботинки.
– Какого черта ты это сделал?
– Я… – он моргает, словно так же озадачен своим поведением, как и я. – Я не мог просто стоять там…
Мы пристально смотрим друг на друга.
Мы собираемся вернуться к этому? Поговорить о том, что я делала в канун Нового года и чего он не делал? Обсудить, почему я помню эти восемнадцать минут совсем не такими, какими их помнит Тим.
Пока по полу растекаются лужицы, я решаю, что мы должны это сделать, и он вздрагивает, поскольку знает, что сейчас будет и…
– Тим, то, что ты всем говорил о вечере перед Новым годом…
– Пожалуйста, Керри. Я усвоил этот урок, в следующий раз все будет по-другому.
Я пристально смотрю на него. Значит, он действительно помнит. Я должна действовать осторожно.
– Это не значит, что ты не подходишь на роль врача или что-то в этом роде. Но то, что ты рассказывал людям – это неправда и…
Его глаза расширяются, и я осознаю, что он выглядит таким же испуганным, как и в Лаунсе.
– Мама не должна знать, – шепчет он. – Тебе известно, какая она. Если до нее дойдет, что произошло на самом деле, это ее убьет. Это единственная причина, по которой я солгал…
Звенит звонок на урок.
Подобно собакам Павлова, мы реагируем так, как нас учили. Время занятий, все остальное может подождать. Тим бросается к раковине, ставит пластиковую миску на место, с мокрым шлепком кидает в нее влажное кухонное полотенце, и мы спешно покидаем здание.
Когда мы направляемся к научному блоку, я принимаю решение поговорить с ним сегодня вечером, по дороге домой, пока ситуация еще больше не вышла из-под контроля.
Он хочет защитить свою маму и себя. Элейн Палмер совсем не та милая, храбрая мать-одиночка, которой ее видят все остальные. Но должен же быть способ не сделать ее несчастной и при этом сказать правду?
Когда я погружаюсь в химию, знакомая обстановка лаборатории заставляет меня впервые за четыре дня почувствовать себя нормально.
Наши одноклассники пялятся на нас, но я убеждаю себя, будто это потому, что нижняя часть моего туловища все еще мокрая.
Мистер Сайкс появляется из кладовки и хлопает глазами, глядя на нас так, точно последние две недели охранял чашки Петри и горелки Бунзена.
– Что ж, вот мы все и собрались здесь. Вы, наверное, помните мое скептическое отношение к идее, что так называемая «проблема миллениума» приведет к концу света. Мой восторг от собственной правоты немного омрачен одним фактом: вместо того чтобы собирать осколки пейзажа после Армагеддона, мне суждено провести утро с вами, пытаясь объяснить механизм реакции нуклеофильного присоединения, типичный для альдегидов.
«В действительности вы всех нас любите», – думаю я.
Он кривит лицо в подобии улыбки.
– Однако прежде чем мы примемся за этот неминуемый квест, хочу показать кое-что еще, – он лезет под свой стол и достает старую сумку Marks and Spencer, вытаскивает из нее прямоугольную коробку и представляет ее нам, как будто это важный прорыв в органической химии. На самом деле в ней потрепанное на вид шоколадное святочное полено.[15]
– Нужно разобраться со слоном в комнате. Потому что двое из нашего класса в канун Нового года занимались довольно необычными вещами, и я взял на себя смелость купить довольно свежий торт, уцененный из-за внешнего вида. Я предлагаю потратить двадцать минут на расчленение полена и бомбардировку мистера Палмера и мисс Смит вопросами, и после мы больше не станем об этом говорить. Согласны?[16]
Когда я смотрю на шестерых своих одноклассников, большинство из которых никогда раньше не обращали на меня никакого внимания, я вижу тот же голод, который наблюдала в глазах других учеников, когда шла через игровую площадку. Они хотят поговорить со мной.
Неужели такой могла бы быть школьная жизнь, если бы мы с Тимом никогда не были соседями? Потому что я не всегда была занудной девчонкой. В начальной школе меня приглашали на дни рождения. Даже Луиза Норман. Я никогда не выигрывала конкурс на схожесть с Барби (в отличие от моей сестры), зато была довольно симпатичной. На третий год обучения я даже получила две валентинки от мальчиков из моего класса.
Но как раз когда у меня закончился период Sylvanian Families[17], в бунгало напротив переехал Тим. Его отец все еще был рядом, хотя даже в восемь лет я могла замечать, что трещины в отношениях его родителей были основательными. Папаша ушел в течение года, и Тим превратился из застенчивого мальчика в мини-взрослого.
Когда люди осуждают Тима, они не видят, какова его жизнь на самом деле. Это не просто тяжелая необходимость заботиться, включающая в себя вещи, которые ни один ребенок не должен делать. Это еще и катание на американских горках настроения его матери. Он знает, что ее ярость в основном вызвана болезнью, и все же тяжело слышать столь жестокие слова от единственного человека, который должен любить тебя безоговорочно.
Его главная забота – поддерживать ее счастье. Иногда это делает счастливым и его, как, например, в тот раз, когда она предложила нам вместе присоединиться к «Скорой помощи Святого Иоанна»[18]. Он очарован наукой о крови и костях, в то время как я наслаждаюсь приливом адреналина, как в фильмах-катастрофах, когда понимаю, как справиться со сложным переломом или обильным кровотечением. Мы не считаем друг друга странными, потому что мы лучшие друзья.
Ладно, сотни раз мне хотелось быть крутой, флиртовать с Антом, Толстым Мэттом и Джоэлом – особенно с Джоэлом. Я могла бы пойти на вечеринку в качестве Рыжей или Спортивной Перчинки, в противовес Малышке с хвостиками Луизы Норман. Но я всегда напоминала себе, что Тим – мой друг, потому что он храбрее их всех вместе взятых…[19]
Когда мистер Сайкс раздает точно откалиброванные кусочки торта на больничных зеленых бумажных полотенцах, начинаются вопросы.
– Как ты узнала, что он умирает?
– Каково это – целоваться с Джоэлом Гринуэем?
– Ты получишь медаль?
– По одному вопросу за раз, вы, хулиганы, – говорит мистер Сайкс, но теперь он действительно улыбается. – Почему бы вам не начать с самого начала, мисс Смит?
Я поворачиваюсь, чтобы посмотреть на Тима. Он снова выглядит испуганным. Это прекрасная возможность сказать правду.
Однако мы были против «нормального» мира целых десять лет. Его мама никогда так не гордилась им, как сейчас. Его версия событий на самом деле ничего не отнимает у меня и не меняет того, что я сделала. Но если я скажу правду, это причинит ему боль.
Я киваю, улыбаюсь и начинаю рассказ, который уже кажется автоматическим:
– Мы сидели в Лаунсе, ожидая полуночи, с кучей людей из нашей старой группы. И, как всегда бывает, когда рядом Джоэл Гринуэй, произошел настоящий взрыв…
Я называю их всех ублюдочными лжецами, когда они говорят мне, что я умер.
Врачи, медсестры, фармацевты, папа, мама, даже Ант. Они все замешаны в этом заговоре, чтобы удержать меня в больнице. Я не могу понять, почему это происходит, но злые силы действуют. Может быть, те же самые злые силы, которые измучили мои ребра и делают каждый вдох таким болезненным. Или духи, которые завладели моим телом, заставляя мои конечности беспорядочно дергаться, дергаться и дергаться со всей силой моих лучших ударов, но без всякого контроля.
В реальном мире воскресенье превращается в понедельник, который превращается во вторник, а сейчас среда, и я уже отстаю. Мои родители отказались от своего круглосуточного бдения, и когда они приходят в обеденный перерыв, то лапают друг друга, как будто моя травма превратила их в возбужденных подростков.
Ант вернулся в колледж общественного питания, а Керри – в школу, и поэтому некому защитить меня от людей, которые продолжают приходить, чтобы уколоть, потыкать или просканировать тело, которое я больше не чувствую своим.
Но сейчас уже смеркается, и я узнаю шаги Керри. Наркотики не нужны, когда ты знаешь, что на твоей стороне кто-то есть, и это самый большой кайф, который можно придумать.
– Как дела с рефлексами? – спрашивает она, добравшись до моей кровати.
– Сводят меня с ума, – отвечаю я.
– О нет, – она беспокойно морщит лоб. – Я думаю, ты выглядишь гораздо менее… дрожащим?
– Я говорил о врачах. Придурки. Понимаешь?[20]
Это занимает у нее мгновение. Но потом она так широко улыбается, что выглядит лет на пять.
– Шутка! Джоэл, ты пошутил!
– Ну да, и что?
– У тебя не может быть серьезного повреждения мозга, если ты способен шутить. Это значит, что с тобой все будет в порядке.
Я решаю, что с этого момента буду шутить как можно больше, потому что, возможно, так я выберусь отсюда побыстрее.
Каждый раз, когда она входит, она повторяет вопрос о рефлексах, и я даю один и тот же ответ – это теперь наша шутка. Она единственная, на чей счет я уверен: она не участвует в заговоре.
– Они собираются меня перевезти, – сообщаю я ей в пятницу. Или, может быть, сегодня суббота. Нет, все-таки пятница, я бы нутром чуял, если бы это был день матча.
– Самое время. Тебе не место здесь, в этой компании, – она оглядывается через плечо на других пациентов, которые в основном находятся в коме. – Я имею в виду, что они не очень хорошие собеседники.
– Как и я, Керри. Я пинаю мяч и непроизвольно рычу. Сегодня вечером я должен был поехать в город, напиться, отвезти домой девушек…
Это наполовину шутка, наполовину тест. Я никогда не был таким. Большинство моих товарищей по команде любят жизнь игрока так же сильно, как и игру. Я притворялся таким же, поскольку то, что я шикарный, уже приносит мне достаточно удовольствия. Причем без опаски, что кто-то решит, будто я гей.
А если честно – ничто из того, что я когда-либо делал или когда-либо буду делать, не сравнится с игрой.
Керри смеется.
– Тебе придется довольствоваться мной. Извини.
Я улыбаюсь, поскольку это многое значит: выходит, она знает, что я не позер и не развратник. Но я не могу рассказать ей самую большую шутку из всех: я никогда не хотел иметь WAGS[21]. На самом деле по-настоящему я всегда хотел кого-то вроде нее.
Я бы ни за что не смог никому об этом рассказать. Никто не должен влюбляться в Керри Смит. Что кажется несправедливым, поскольку главный вопрос в том, зачем такой девушке, как она, нужен кто-то вроде меня? Особенно сейчас.
Пауза затянулась слишком уж надолго, и я рискую ляпнуть что-нибудь, что докажет, какой я придурок. С тех пор как я проснулся, я не всегда могу контролировать то, что слетает с моих губ.
В поле зрения появляется мой медбрат, любитель черного юмора, светловолосый гигант из Чешской Республики.
– Интересно, будет ли в кардиологическом отделении компания получше? Я ведь туда направляюсь, верно, Вацлав? Не могу дождаться.
– Ты будешь скучать по нам, когда переведешься. Это место похоже на первый класс в самолете. Внизу – эконом. И вид далеко не такой хороший.
Вид – единственное, что мне нравится в отделении интенсивной терапии: я чувствую себя так, словно нахожусь в вертолете, который парит над городом. Вацлав передвинул мою кровать, чтобы я мог видеть пляж и два пирса, плывущие над серой водой. А еще он помогает мне отличить день от ночи.
– Главное, перевод означает, что, по их мнению, тебе становится лучше, – говорит Керри.
Я пожимаю плечами и жалею, что сделал это. Это больно, и в том вина зануды Тима – ведь именно он делал мне непрямой массаж сердца.
– Я не думаю, что со мной что-либо когда-либо было не так.
Она наклоняется, и я чувствую запах цветочных духов, которыми пользовалась моя первая девушка. Странно. Я никогда не видел в Керри кокетливую девчонку.
– Но люди нашего возраста не падают замертво просто так, без причины…
– Не говори так!
Керри краснеет.
– Извини. Но должна быть причина, и они должны ее найти, мы уже говорили об этом, Джоэл.
Неужели? Люди продолжают твердить мне, что мы уже обсуждали всевозможные вещи, и когда я отвечаю, что не помню, они обвиняют лекарства, которые мне дали, чтобы ввести в кому.
А еще консультант сказал, что это может быть повреждение мозга, так как в течение восемнадцати минут я был… ну, мертв.
– Значит, ты тоже думаешь, что я умер, не так ли?
– Ну… – Керри ковыряет ноготь на безымянном пальце левой руки. Все остальные ногти идеальны, но этот – красный, обкусанный почти до самого конца, как будто она решила выместить на нем весь свой стресс. – Только технически.
Моя нога начинает дрожать под простыней. Мы оба это видим.
– Но люди не могут воскреснуть из мертвых, разве что у Стивена Кинга.
– Ты хочешь снова услышать, что тогда произошло? – спрашивает она, кладя руки под бедра, чтобы больше не бередить свой кровоточащий палец. – Я знаю, что Тим рассказал тебе, и я не хочу тебя расстраивать. Но если вы что-то упустили, незнание может быть хуже, чем знание.
Только три человека видели все: Ант, Тим и Керри. Ант не хочет говорить со мной об этом, потому что это «слишком психическое». Тим выдал подробный отчет. Но я запретил ему посещать меня, поскольку казалось, будто он получает несказанное удовольствие оттого, что стал моим спасителем. Все это делает Керри единственным человеком, которому я могу доверять.
– Тогда продолжай.
– Помнишь, как играл в Лаунсе той ночью?
Помню ли я? Или это воспоминание, которое я собрал по кусочкам из других эпизодов свой жизни?
– Да, конечно.
– Была почти полночь, и я… случайно взглянула на лужайку и увидела, как ты упал, – она почему-то краснеет. – Я поняла: что-то не так, подбежала к тебе, а ты, похоже, не дышал, поэтому я отправила Толстяка Мэтта за «Скорой», а сама… – она замолкает. – Я делала искусственное дыхание, чтобы ввести кислород в твою кровь, а Тим делал массаж, потому что твое сердце перестало биться.
– И наполовину сломал мне чертовы ребра! Да, он мне рассказывал. Но с чего ты взяла, что я был мертв? Может быть, ничего из этого не было нужно. Может быть, из-за того, что Тим сделал, я стал более больным.
– Нет, Джоэл. Были признаки.
– Какие, к черту, признаки?! Какой-то хвостатый парень с огнем, вырывающимся из задницы, пытался унести меня в ад?
Она вздыхает.
– У тебя остекленели глаза. Дважды ты вздохнул, но звук был какой-то неправильный. И еще одна вещь – ты это… обмочился.
– Я обоссался?! На глазах у всех?!
Керри мрачно кивает.
– Думаю, что только я заметила. Я сделала все возможное, чтобы никто не подошел достаточно близко, чтобы увидеть. Хотя тебе не стоит смущаться, просто мышцы расслабляются, когда мы…
Когда мы умираем. Я закрываю глаза. Остальные – ублюдочные лжецы. Но Керри? Если Керри так говорит, это должно быть правдой.
– Искусственное дыхание? – никто раньше не объяснял эту часть. – Еще раз, что это такое?
Она снова краснеет.
– Эм-м. Его еще называют «поцелуем жизни», но это никакой не поцелуй. Это просто передача воздуха в чужие легкие.
– Своими губами?
Румянец становится еще гуще, и она кивает.
– Иди домой, – я продолжаю лежать с закрытыми глазами.
– Я только что приехала. Папа заедет за мной только в семь.
– Прогуляешься. Тебе нужны физические нагрузки, а то ты слишком пухленькая. – она не пухленькая, она великолепна. Но я так унижен всем этим, что хочу причинить ей боль. – По крайней мере, ты можешь уйти. Я-то, блин, не могу.
– Все знают, что ты был без сознания, что у тебя не было выбора, – говорит Керри. – Никто не думает, что ты когда-нибудь поцеловал бы девушку вроде меня, если ты беспокоишься из-за этого. Я расскажу всем, кто спросит…
Я игнорирую ее. Что-то шлепается на кровать – спортивный журнал. Она всегда приносит мне какой-нибудь подарок.
– Вернусь завтра. После полудня. Если тебя все-таки переведут, можешь попросить свою маму позвонить моей, чтобы я знала, куда идти?
Я не отвечаю, но слышу, как она застегивает пальто и как ее шаги удаляются, на этот раз куда менее решительные. Я хочу повернуться и позвать ее обратно, пошутить, что, по крайней мере, это был не Тим с его ужасными тонкими губами.
Я хочу поцеловать ее.
– Она ушла, – сообщает Вацлав. Когда я открываю глаза, он качает головой; его массивные брови буквально сходятся над переносицей, так сильно он хмурится. – Если ты захочешь извиниться, когда увидишь ее в следующий раз, тебе понадобятся все друзья, которых ты сможешь найти.
Вацлав – идиот. У меня никогда не было проблем с тем, чтобы заводить друзей. Если что, у меня их слишком много.
Это всего лишь вспышка.
На следующий день после того, как меня переводят, тренер Коули и капитан команды до восемнадцати лет Мюррей появляются у моей кровати, неся то, что выглядит, как целый фруктовый ряд в Tesco.
– Эй, ты в порядке, Человек-банан? Принесли тебе кое-какие припасы.
Мое прозвище отчасти связано с тем, что я ем много фруктов, а отчасти с шуточками в раздевалке.
Но даже несмотря на то, что мы все видели друг друга обнаженными бесчисленное количество раз, прямо сейчас я хочу спрятаться под больничным одеялом. Сидя здесь в своей отвратительной клетчатой пижаме, подключенный к аппаратам, я чувствую себя больным человеком.
Хуже того – по жалости в глазах Мюррея я могу судить, что я и кажусь именно таким.
Пошел он к черту. Я играю лучше, и ходят слухи, что он все равно вылетит в этом сезоне.
– Мы проиграли без тебя, солнышко, – говорит Коули. Он тот, на кого я должен произвести впечатление. Его собственная карьера закончилась после травмы, и мне всегда было его жаль. – Тейлора унесли на носилках после жесткого подката.
Я ухмыляюсь.
– Хотите увидеть действительно жесткий подкат? – начиная расстегивать свою пижаму, я уже сожалею об этом. Но я не могу остановиться. Я распахиваю ее, чтобы показать им свою грудь. – Проснувшись, я подумал, что провел десять раундов с Тайсоном.
Но они не смеются, они съеживаются. Слишком поздно я вспоминаю свою собственную реакцию накануне, когда Вацлав подставил зеркало, чтобы показать мне, почему мои ребра все еще так сильно болят. Мое отражение было черно-синим, фиолетовым и зеленым, как разноцветное пальто в «Иосифе и его удивительном плаще снов»[22].
– Да ладно, ребята, все не так уж и плохо. Я вернусь на поле, не успеете оглянуться.
Мюррей выдавливает из себя печальную усмешку.
– Наверняка это было больно.
Я собираюсь сказать ему, что ничего не чувствовал, потому что в то время был мертв, но останавливаю себя.
– Ничего особенного.
Коули все еще пялится на мою грудь.
– Ты можешь не торопиться снова приводить себя в форму, хорошо, Джоэл?
Он никогда раньше не называл меня по имени. В клубе с учениками обращаются гораздо хуже, чем с членами команды. В наш первый год они гнобили нас – заставляли чистить сортиры, прислуживать взрослым игрокам. В этом году они превращают нас в футбольные автоматы, подающие мячи.
Глаза Коули встречаются с моими, и вспышка понимания проходит между нами.
Я смотрю в ответ вызывающе и решительно.
– Конечно, тренер. Но я вас не подведу. Игра для меня – это все.
– Хорошо, Гринуэй. Сколько бы времени это ни заняло, мы будем тебя ждать.
– Никто не смотрит. Но ты должен поторопиться!
Кровь стучит у меня в ушах, когда Джоэл выбегает из арки позади меня, направляясь к двойным дверям.
Я не хочу, чтобы он покидал отделение, где он под присмотром, но он грозится, что, если я не помогу сейчас, позже он улизнет сам. А я не могу так рисковать. Плюс мне нужно, чтобы он доверял мне сегодня вечером.
– Скажи, когда!
Медсестры проводят кропотливую операцию на торте с лимонной глазурью, принесенном чьим-то родственником. Когда я выхожу вслед за Джоэлом, я чувствую прилив адреналина из-за того, что мы нарушаем правила.
– На лестничную клетку, – пыхтит он. Мы притворяемся, что для него совершенно нормально иметь объем легких пенсионера, потребляющего восемьдесят сигарет в день. – На случай, если кто-нибудь… увидит нас, пока мы… ждем.
Мы на пятом этаже, и за металлическими перилами мир исчезает по спирали, как на рисунке Эшера. Я стою на страже рядом с верхней ступенькой, так что если Джоэл действительно упадет, то он, по крайней мере, не скатится с лестницы.
Это новая я – готовая к действию. В очереди за обедом, в автобусе, в торговом центре на Черчилл-сквер я рассматриваю людей, находящихся поблизости, в поисках признаков неминуемой остановки сердца.
«Дыхательные пути», «Дыхание», «Кровообращение» теперь прописаны во мне, как буквы на карамельной палочке. Мышцы моих рук наконец-то перестали болеть, но они готовы качать и колошматить чью-то грудь в такт: «Слониха Нелли упаковала свой хобот…»
– Мне нужно… одолжить твое пальто.
Я уже на полпути к тому, чтобы снять его, прежде чем понимаю, что он имеет в виду.
– О нет. Ты ни за что не выйдешь на улицу. Температура ниже нуля.
Джоэл пожимает плечами, и это движение заставляет его поморщиться: врачи говорят, что на заживление хряща между ребрами может потребоваться еще месяц.
– За последние двенадцать дней я чувствовал только запах больничной еды, судна и антисептика. Мне нужен свежий воздух.
– Ты ведь не послушаешься меня, так?
– Обычно я добиваюсь своего, потому что я невероятно очаровательный!
«Очаровательный» – совсем не то слово, которым можно описать Джоэла последние несколько дней. Он давит психологически, а иногда и физически, и в основном на меня.
– Лучшее, что я могу предложить – это напиток из чайного киоска. Последнее предложение.
– Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, Керри. Я буду любить тебя вечно.
Он смотрит на меня глубокими щенячьими глазами янтарного цвета. Я моргаю, прогоняя воспоминание о тех же самых глазах, невидяще уставившихся в черное небо.
Мы оба слышим сигнал лифта, когда он прибывает на наш этаж.
– Веди себя нормально, – произносит он и выпрямляется, но я вижу боль на его лице, когда он открывает противопожарную дверь. В лифте уже несколько пациентов плюс медсестра. Она смотрит на нас с подозрением. Мы неуместны в больнице – слишком молодые, слишком живые. Даже Джоэл после двадцатиминутной смерти.
– Прекрасный день для прогулки, – говорит Джоэл, и медсестра многозначительно смотрит на его стариковские клетчатые тапочки.
Он ждет, пока кабина опустеет, и выползает, шаркая ногами.
– Пожалуйста, мы можем выйти, Керри? Ведь я еще даже не вдохнул воздух двухтысячного года, не так ли? Он может пахнуть по-другому.
Я принимаю решение, о котором могу пожалеть.
– Ты голоден?
Джоэл пожимает плечами.
– Я забыл, как выглядит настоящая еда.
В закусочной никого нет, кроме нас. Окно запотело, и пока мы ждем заказ, я провожу по стеклу ладонью, чтобы увидеть огни больницы, стоящей чуть выше на склоне: меня беспокоит, справится ли Джоэл с подъемом, возвращаясь назад. Даже после спуска с холма ему потребовалась целая вечность, чтобы отдышаться.
– Видишь, воздух точно такой же, как и в прошлом веке.
Он снова пожимает плечами.
– Да, но ощущать запах жареной картошки лучше, чем стариковский пердеж.
Шутки позволяют мне держаться, заставляют поверить: все, что ему нужно, чтобы мозг и тело восстановились – это время. Он все еще… почти красив – обычные слова, такие как красивый или привлекательный без приставки «почти», не слишком подходят. Его кожа сероватая, а карие глаза запали в глазницы. И он насторожен, словно я собираюсь указать ему на его уязвимость.
Парень выходит из-за прилавка с теплым свертком и бутылкой уксуса огромного размера.
– Он же не умрет у нас на глазах, правда? – спрашивает он меня.
Мы с Джоэлом обмениваемся многозначительными взглядами. Если бы ты только знал, приятель!
Не успеваю я опомниться, как уже хихикаю, и Джоэл тоже, и это превращается в тот смех в задних рядах собрания, который ты пытаешься сдержать, но просто не в состоянии, потому что веселье начинает разрывать тебя, и оно должно найти выход.
Он смеется и кашляет, смеется и кашляет, работник закусочной приносит полную кружку воды.
– Что вас так рассмешило?
– У меня раскалываются бока, – говорит Джоэл, и это доводит нас до истерического хохота, хотя я понимаю, что его ребра, должно быть, убивают его.
В конце концов он выдыхается. Я разворачиваю сверток с картошкой: попавший в ловушку пар сделал ее мягкой и вкусной. Это запах нашего родного города.
Мы едим. Или, скорее, я смотрю, как ест Джоэл. Я не голодна. Отчасти это из-за стресса от ответственности за него, но в основном из-за того, что я уже выпила послеобеденный чай предателя.
Его родители забрали меня из школы пораньше и отвезли в Grand. Я думала, что это угощение в знак благодарности, но булочки застряли у меня в горле, когда стало ясно, чего они хотят взамен. «Нужна операция», – повторяла Линетт, и мне было странно слышать этот убедительный голос, такой знакомый по телешоу и рекламе, теперь обращенный лично ко мне.
Не думаю, что она привыкла к тому, что люди говорят «нет». Джоэл похож на нее.
Вода каплями стекает по стеклу, как кровь, но Джоэл продолжает уплетать за обе щеки.
– Не ешь так быстро, – предупреждаю я. – Я не слишком уверена в своей способности на маневр Геймлиха.[23]
– Чего?
– Это то, что необходимо сделать, когда кто-то задыхается.
– Что бы ты сказала, если бы я попросил тебя вместо этого о еще одном «поцелуе жизни»?
В его глазах вопрос. Если бы я не знала его лучше, то сказала бы, что он флиртует. Но никто не флиртует с Керри Смит, и особенно Джоэл Гринуэй. Я отказываюсь поддаваться на очередную шутку.
– Я бы сказала, что ты недостаточно близок к смерти.
Он отводит взгляд, съедает еще одну горсть картошки.
– Значит, ты действительно собираешься стать врачом?
– Если позволят оценки.
– Как только я выйду, меня больше не увидят мертвым в больнице, – он ухмыляется этой полушутке.
– Они сказали, когда тебя могут выписать? – я смотрю вперед, чтобы он не мог прочитать по выражению моего лица. Я уже знаю ответ. Его родители рассказали мне все.
– Скоро. У них закончились тесты, которые нужно было на мне провести.
– Они нашли причину случившегося?
Он фыркает.
– Нет. Просто не повезло. Но молния не ударяет дважды в одно и то же место.
– Но если они не нашли причину… что, если твое сердце снова остановится, Джоэл? В следующий раз рядом может не оказаться кого-то, кто мог бы помочь.
В следующий раз меня может там не оказаться.
– Черт возьми! Ты говоришь, как моя мама. У них есть лекарства, чтобы лечить мое сердце, но я буду их принимать, если они не влияют на мою игру.
Я делаю глубокий вдох, ощущая в горле привкус желчи и клубничного джема.
– Только… Разве они не могут сделать какую-нибудь операцию? Я читала об этом. Есть… устройство, которое починит твое сердце, если оно снова начнет плохо себя вести.
Мама Джоэла подняла пачку сигарет, чтобы показать, каким крошечным будет имплантат, и попыталась убедить меня, что это правильно. Но я видела накачанную грудь Джоэла. Втиснуть металлическую коробку в его торс было бы все равно что пририсовать усы Моне Лизе.
Кто-то уже делал подобное? Тим бы знал.
– Они и до тебя добрались, – цедит Джоэл. – Мои родители.
Я не могу этого отрицать.
– С тех пор, как это случилось, – мой голос едва слышен, – я просыпаюсь каждую ночь, незадолго до полуночи, от одного и того же кошмара. Ты падаешь вдалеке, но я не могу броситься к тебе на помощь. Фейерверки вспыхивают и гаснут, а ты лежишь там на земле, и никто тебя не видит, кроме меня.
– Это пройдет, Керри. Это всего лишь сон.
Вспышка гнева освещает меня изнутри.
– Ты понимаешь, что они никогда больше не позволят тебе играть, если существует хоть малейший риск, что ты упадешь замертво на поле?
Он таращится на меня.
– Посмотри правде в глаза, Джоэл. Без операции ты больше не сможешь быть футболистом.
Его челюсть отвисает еще больше. Я хочу взять свои слова обратно, несмотря на то, что они правдивы.
– Да пошла ты, Керри!
Теперь он, спотыкаясь, идет к двери, но даже не в силах ее открыть. Я делаю это за него, ненавидя беспомощное выражение на его лице.
– Джоэл, прости, мне не следовало так говорить…
– А с этой коробкой они позволят мне играть?
Я не осмелилась задать этот вопрос его родителям, хотя у меня имеются определенные сомнения. Джоэл играет изящно, но футбол может быть грубым видом спорта. Захочет ли какая-либо команда выставлять игрока с имплантатом, игрока, который уязвим для удара мяча или жесткого подката?
Я не знаю наверняка, однако понимаю: металлическая коробка – единственная гарантия, что он будет жить. Поэтому я улыбаюсь и беру его за локоть, чтобы помочь взобраться обратно на гору.
– Это должно стать твоим лучшим ударом.
– Просто заскочи сюда, и мы нанесем немного макияжа, чтобы ты не сиял под светом прожекторов.
Джоэл колеблется, стоя в дверях.
– Давай, Джоэл, – подбадриваю я. – После сломанных ребер и операции на сердце, я уверен, ты справишься с этим.
Он бросает на меня злобный взгляд, но заходит в комнату. Загорается свет: лампочки окружают гигантское зеркало, и наши отражения бледны, в особенности Джоэла.
Гримерша открывает ящик стола и достает полотенце, баночку с апельсиновым порошком и большую щетку – и ничто из перечисленного не выглядит достаточно чистым. Интересно, сколько чужих бактерий и омертвевших клеток кожи задерживается на щетине? Но я проверяю наши лица в зеркале – никаких признаков поврежденной кожи, царапин или пятен, что сводит риск к минимуму.
Гримерша накидывает полотенце спереди на красное бархатное платье Керри, отчего ее груди кажутся еще больше. Я отвожу взгляд. Они мучают меня, заставляют забыть, что вообще-то мы должны быть друзьями. Я должен выяснить, какая часть мозга отвечает за подобную реакцию. Это могло бы помочь мне чувствовать себя менее развратным.
Пудра пахнет ванилью и мускусом, хотя я подозреваю, что мускус может быть от кожного сала других людей, прилипшего к немытой щетке. Лицо Керри теперь цвета мандарина, но она выглядит старше, более собранной.
Хотел бы я вернуться к тому, что чувствовал к ней прежде, чем мы пошли в шестой класс. Находить ее привлекательной – неловко. Нет, это мучительно! Подчас я думаю, что она может чувствовать то же самое, но иногда ловлю на себе такой взгляд, словно она не может вынести моего вида.
– Ты следующий.
Пока пудра сыплется мне на лицо, я закрываю глаза, стараясь не вдыхать. Когда я снова открываю их, моя кожа в зеркале матовая, словно у трупов в моей книге по анатомии Эдвардианской эпохи. Как кому-то могло такое прийти в голову?[24]
– Теперь ты… ах! – гримерша смотрит вниз на оранжевый оттенок макияжа и снова на кожу Джоэла. Она только сейчас поняла, как нелепо будет смотреться на нем этот цвет. – Мы, вероятно, можем обойтись без этого.
Держу пари, телевизионщикам это понравится. Чем хуже он выглядит, тем лучше история.
Но Джоэл лишь пожимает плечами. Кажется, его ничего не волнует. Я не могу понять, то ли это повреждение мозга, то ли бета-блокаторы, то ли и то и другое. Он вообще не должен здесь быть. Не должен быть живым и уж точно – не должен быть в телестудии, где о нем будут говорить как о «Чуде тысячелетия».
По крайней мере, теперь он в безопасности. Ему установили устройство, называемое ИКД – имплантируемый кардиовертер-дефибриллятор, – которое пошлет необходимый разряд, если у Джоэла снова возникнет аритмия. Это невероятная технология, и я просил Керри убедить Джоэла, чтобы тот позволил мне взглянуть, однако она говорит, что я веду себя отвратительно. Но она неправа: это было бы отвратительно, только если бы он действительно был мертв.
Я говорил об ИКД на своем собеседовании. Это, вместе с проведенной реанимацией, подтвердило, насколько серьезно я отношусь к медицине. Я почти уверен, что именно это позволило мне получить мое место…
– Как только мы войдем в студию, ведите себя как можно тише, потому что у нас прямая трансляцию. И, пожалуйста, не хихикайте! – наставляет администратор, как будто нам по пять лет.
Студия меньше, чем я ожидал. Установки для камер скользят на колесах, объезжая съемочную площадку, которая переливается солнечными красками. Перед фальшивым окном стоит Г-образный диван, а сбоку – приподнятый круглый подиум и кухонная зона, где шеф-повар с лунообразным лицом в настоящее время показывает двум ведущим, как обжигать заварной крем в форме сердца с помощью паяльной лампы.
Запах жженого сахара застревает у меня в горле.
– …и мы вернемся после перерыва с невероятной историей о том, как подростковый поцелуй помог спасти жизнь блестящему молодому футболисту.
Я ловлю взгляд Керри. С чего они это взяли? Впервые за несколько недель я вспоминаю, что история, которую мы рассказывали о той ночи – это просто история.
Невероятно, насколько быстро человеческий мозг может перестраивать события так, чтобы мы сами верили в ту ложь, которую говорим! Даже Ант, похоже, купился на мою версию.
– Мы вне эфира, перезагрузитесь, пожалуйста. Может кто-нибудь избавиться от этого чертова дыма? У нас есть три минуты.
Телевизионщики с гарнитурами и планшетами появляются из ниоткуда. Один выпроваживает шеф-повара, другой включает шумную вытяжку над плитой. Администратор говорит нам, как расположиться на желтом диване:
– Керри посередине, пожалуйста, Джоэл ближе к ведущим, Том в конце.
– Меня зовут Тим, – поправляю я, но тихо. Если что-то пойдет не так, возможно, будет лучше, чтобы медицинский колледж не увидел связи.
Пока ретушируют макияж ведущей – без оранжевой пудры, – ее муж приветствует нас почти президентскими рукопожатиями.
– Ребята, здорово, что вы здесь! И особенно ты, Джоэл. Какая история! Мы работали с твоей матерью на протяжении многих лет. Не могли поверить, что ты заболел! Однако, похоже, сейчас ты в отличной форме, действительно великолепно выглядишь.
Джоэл на самом деле не в лучшей форме. Прошло всего шесть недель с тех пор, как его сердце остановилось, и четыре – с того момента, как ему имплантировали коробку в брюшную полость, дабы это не повторилось снова.
К нам присоединяется женщина-ведущая. Мама их обожает, хотя мать Джоэла – «Зовите меня Линетт!» – была менее комплиментарна по дороге наверх: «Они рассчитаны на наименьший общий знаменатель, но, по крайней мере, это позволит донести информацию о первой помощи до максимально широкой аудитории».
– Я бы не смогла сделать то, что сделали вы двое! – восклицает женщина, обнимая каждого из нас по очереди. Ее щека скользит по моей, кожа влажная и натянутая. Линетт намекнула моей матери, что ее коллега «серьезно поработала», хотя, на мой взгляд, у этой женщины значительно более выразительное и подвижное лицо, чем у Линетт.
– Все закончится раньше, чем вы успеете оглянуться, – продолжает мужчина, приглаживая пальцами волосы. – Забудьте, что там есть камеры. Это просто непринужденная беседа.
Интересно, верят ли они в свою ложь или тоже просто действуют автоматически?
Играет музыкальный джингл, и человек с самой большой гарнитурой ведет обратный отсчет пальцами.[25]
– Поехали, – шепчет женщина-ведущая уголком рта, чтобы не испортить приветственную улыбку.
– Добро пожаловать обратно на наш специальный выпуск в День святого Валентина! И сейчас у нас для вас самая невероятная история, которая восстановит вашу веру в подростков, Национальную службу здравоохранения и силу поцелуя.
На верхней части камеры, обращенной к нам, загорается красный огонек. Кто-то должен был предупредить нас, улыбаться нам или оставаться серьезными. Губы Керри приоткрыты в выражении, которое можно расценить либо как ужас, либо как удивление.
– Да, в то время как многие из нас праздновали наступление нового тысячелетия, талантливый футболист – подросток Джоэл Гринуэй – буквально боролся за свою жизнь – и, что удивительно, именно двое его старых школьных приятелей пришли ему на помощь. Керри Смит была первой, кто заметил, что что-то не так, верно, Керри?
Я не могу дышать. Она полностью придерживалась моей версии, так как я умолял ее об этом. Все приняли это, даже те, кто был там. Свидетели податливы, их воспоминания меняются с поступлением новой информации. Но одно дело – говорить заведомую ложь ради мамы, а другое – повторять ее миллионам людей.
– На самом деле мы с Тимом заметили это одновременно. Мы ходили в ту же школу, что и Джоэл, до того, как его взяли учеником в Dolphins, поэтому мы узнали его, когда он играл в футбол, и я просто… – теперь она краснеет от студийного света, – я случайно увидела, как Джоэл упал в обморок.
– И ничто этого не предвещало? – спрашивает мужчина.
– Только что он бежал, а в следующую минуту…
– Ты помнишь тот момент, Джоэл?
– Нет. Нет, не помню.
Они делают паузу, чтобы он мог продолжить, но он уже ответил на их вопрос. Можно было бы предположить, что они зададут вопросы поинтереснее, ведь все эти годы они брали интервью у тысяч людей.
– Итак, вероятно, жизнь Джоэлу спасло то обстоятельство, что оба – Керри и Тим – обучены оказывать первую помощь, верно?
Я киваю.
– Да, мы курсанты «Скорой помощи Святого Иоанна». Мы планируем стать врачами. И оба уже зачислены в медицинский колледж.
Женщина лучезарно улыбается мне.
– Удивительно! Итак, кто из вас двоих поставил диагноз?
Керри бросает на меня испуганный взгляд. Я отвечаю за нее:
– Первая помощь – это не диагностика, а оценка жизненно важных показателей и стабилизация состояния пациента, чтобы он мог добраться до больницы. Но в случае с Джоэлом было очевидно, что он не дышит и не реагирует на внешние раздражители. Это наводило на мысль, что его сердце остановилось, а значит, он был фактически мертв.
– Черт возьми, ты знаешь свое дело, Тим, – говорит женщина, подавшись вперед. – Значит, единственным способом вернуть его к жизни было искусственное дыхание рот в рот, я права?
Нет. Я собираюсь поправить ее, потому что такого рода дезинформация может поставить под угрозу пациентов, а не помочь им. Однако наконец заговаривает Керри:
– Ну, если точнее – это и СЛР. Это компрессия грудной клетки, чтобы кровь поступала в мозг.
– Но все-таки вы подарили ему «поцелуй жизни»? – настаивает мужчина.
Керри снова розовеет.
– Мы называем это искусственным дыханием. Это не… не похоже на обычный поцелуй…
– Если только обычный поцелуй не включает в себя зажимание ноздрей вашего партнера и выдыхание воздуха, чтобы его легкие наполнились, – подхватываю я, чтобы помочь ей.
Я вижу, как в глазах обоих ведущих мелькает веселье. Шутка, показанная по национальному телевидению. Мама будет гордиться мной. Она всегда говорит, что я слишком серьезен.
– И все это происходило буквально в то время, когда начиналось новое тысячелетие?
– Вокруг гремели фейерверки, – вспоминает Керри, – хотя мы их почти не заметили.
– Я так понимаю, Керри, ты также была у постели больного, когда этот молодой человек открыл глаза? Не хочешь ли ты рассказать нам об этом, Джоэл?
Джоэл хмурится.
– Я мало что помню. Я понятия не имел, где нахожусь и что произошло. Это было ужасно.
После еще одной небольшой паузы женщина подается вперед:
– И тебе установили кардиостимулятор, чтобы убедиться, что твое сердце больше не будет играть с тобой?
Я должен ее поправить:
– Вообще-то, это дефибриллятор…
Взгляд ведущей окаменел, она игнорирует меня.
– Джоэл, ты уже вернулся на поле?
Тишина.
– Джоэл? – тихо зовет Керри.
– Я возвращаюсь в свою физическую форму и надеюсь скоро снова начать играть.
Если он в это верит, то он намного тупее, чем я думал.
– Итак, – вступает мужчина, – это наш специальный выпуск ко Дню святого Валентина, и нашим зрителям наверняка интересно, будет ли у этого согревающего душу Чуда тысячелетия счастливый конец. Мне птичка принесла на хвосте: то, что произошло в канун Нового года, могло быть самым первым поцелуем Керри, это верно?
Нет. О нет!
Кажется, тишина длится несколько минут.
– Ты очень плохой человек, Алистер, если задаешь девушке такой вопрос! – ведущая хлопает коллегу по колену. – Я спрошу деликатнее. Есть ли какой-нибудь намек на то, что из этого может развиться нечто большее, чем дружба? Джоэл? В конце концов, это та девушка, которая помогла спасти твою жизнь!
– Э-э… – я поднимаю руку, но не думаю, что камера сейчас направлена на меня.
Джоэл вздыхает.
– Без нее меня бы здесь не было. И без Тима и «Скорой помощи» и больницы. Я очень всем благодарен.
Откуда-то взявшаяся бестелесная рука передает ведущему самый большой букет роз, который я когда-либо видел.
– Мы подумали, что ты мог бы поблагодарить Керри этим, – он протягивает их Джоэлу, который выглядит так, словно кто-то только что вложил ему в руки детеныша аллигатора.
Он почти швыряет их в Керри.
– Спасибо за то, что ты сделала.
Женщина-ведущая в восторге хлопает в ладоши.
– А теперь – как насчет легкого поцелуя в щечку? Думаю, это меньшее, чего заслуживает эта девушка.
Если он поцелует ее сейчас, не знаю, смогу ли я удержаться, чтобы не вырубить его…
Керри качает головой.
– Цветов вполне достаточно, спасибо.
Она не хочет, чтобы Джоэл целовал ее! Я улыбаюсь, глядя на нее поверх букета. Из-за света прожекторов лепестки уже начали сворачиваться по краям, но аромат остается густым.
Возможно, это признак того, что она действительно испытывает ко мне чувства.
Тогда еще не все потеряно.
Это шоу – самый унизительный эпизод в моей жизни, не считая того, что в момент смерти в Лаунсе я описался, но тогда, по крайней мере, только Керри видела это.
После него моя мама тащит меня за кулисы, чтобы она могла пообщаться с телевизионщиками. Я так устал, что вынужден сидеть, точно инвалид, пока она посылает воздушные поцелуи продюсеру и режиссеру.
– Дорогой, я все еще не забыла, как мы попали в переделку с мафией, пока снимали «Отдых на Сицилии» в 1997-ом, но как было весело! – затем она передает интервьюерам свои самые искренние поздравления с их последней премией BAFTA.[26]
После чего в такси, приспособленном для инвалидных колясок, она бесконечно жалуется на кумовство, из-за которого ее не пускают на высшие должности, в то время как мать Тима слушает в ошеломленном молчании. Телевизионный мир полон типов из Оксбриджа – таких, как мой отец, – и даже несмотря на то, что моя мать вышла замуж «на повышение», она по-прежнему считается «дерзкой северной женщиной» плюс уже есть парочка, которая монополизировала рынок больших реалити-шоу.
Но я не думаю, что это вся история. Папа как-то сказал, что у Линетт Гринуэй репутация сложного человека.
– И это на работе, Джоэл. Хотел бы я, чтобы они взглянули, как она ведет себя дома.
Такси подъезжает к The Ivy, и водитель пытается вывезти инвалидное кресло миссис Палмер, но Тиму приходится взять управление на себя. Он сильный, а я слабый, и меня это бесит.
До этих пор я не понимал, насколько неполноценна его мать, насколько вспыльчива. Это, разумеется, не оправдывает того, что он напыщенный мерзавец, но, возможно, это объясняет, почему в школе он ни минуты не смеялся.
– Ты в порядке? – интересуется Керри, пока мы ждем, чтобы войти в ресторан следом за моей мамой и мамой Керри, которая взбудоражена идеей пойти в какое-нибудь «шоубизное» местечко.
Нет. Все это слишком рано. Я выписался из больницы только три недели назад. В операции не было ничего особенного, кроме этой чертовой коробки. Я ненавижу ее, и мне приходится заставлять себя не смотреть в зеркало, когда я бреюсь. Хотя первые пару дней я не делал даже этого, потому что с трудом добирался из своей спальни до ванной. По крайней мере, теперь я могу отлить и не ложиться пластом от усталости.
Но сегодняшний день показал, как много мне еще нужно пройти. Врачи сказали, что я молод и в остальном здоров, так что должен очень быстро восстановить свою физическую форму. Может быть, их представление о фитнесе отличается от моего.
– С нетерпением жду, когда все это закончится. А ты?
Она пожимает плечами.
– Все равно уже слишком поздно. Вся эта чушь о том, что я никогда никого раньше не целовала? Не думаю, что когда-нибудь смогу вернуться в школу после этого.
Должен признаться, это меня удивило. Как и все в школе, я всегда думал, что Керри и Тим – пара, потому что они вместе пришли на седьмой год обучения, оба занудные и вообще – не разлей вода. Мысль о том, что они, в конечном счете, просто друзья…
– Люди скоро забудут об этом, – вру я.
Держу пари, это мама ее подставила. Она организовала интервью, проинформировала продюсеров обо всех деталях. Неужели нет ничего такого, что она не использовала бы для продвижения по работе?
Мы и теперь в The Ivy только ради того, чтобы она могла покрасоваться; впрочем, прямо сейчас она устраивает грандиозную сцену, потому что не может занять свой обычный столик из-за инвалидной коляски миссис Палмер. Хотелось бы, чтобы у моего дефибриллятора имелся выключатель и можно было умереть на определенное количество секунд, чтобы избавиться от смущения.
Мы наконец усаживаемся, мама заказывает шампанское и оживляется, когда понимает, что она самая известная личность в зале. Миссис Палмер бледнеет, увидев цены, но мама настаивает, что она угощает, хотя, строго говоря, все оплачено папиной кредитной картой.
Я бы предпочел поесть в Pizza Express. Ни папа, ни я не любим хвастаться деньгами, но, думаю, это потому, что у нас обоих они всегда были. Семья моего отца финансировала телевизионную компанию, которую он основал, когда ему было двадцать два года. Они вернули в десять раз больше денег, даже несмотря на то, что в конце концов его вышвырнули из его собственного правления.
Эти деньги оплачивали огромный дом, который я держал в секрете от большинства своих одноклассников, потому что они бы меня возненавидели. Мама предложила мне пойти в частную школу вместо бесплатной.
– Социалистические принципы твоего отца – это очень хорошо, но я не хочу, чтобы над тобой издевались из-за того, что ты не такой, как все.
Я сказал «нет». Я жил и так достаточно одиноко, даже не будучи разлученным с нормальными детьми, с которыми я играл в футбол в Дайк-Роуд-парке.
– За наших троих необыкновенных детей! – мама поднимает свой бокал, и мы втроем пьем за себя.
– Должна признать, что у меня бывали моменты, когда я была убеждена, что нашу Керри могли перепутать в роддоме, – объявляет мать Керри. – Остальные члены нашей семьи такие шумные болваны! Оказывается, все это время она попросту скрывала собственные звездные качества.
Керри выглядит так, словно хочет спрятаться под столом. Так вот почему я всегда чувствовал связь с ней! Я не соответствую, она не соответствует.
Или, возможно, все гораздо проще. Она мне нравится. Иногда мне кажется, что я единственный человек в мире, который когда-либо замечал, какая она особенная.
Поправка. Второй человек. Потому что Тим определенно это знает.
– Я тоже вижу звездные качества в моем мальчике, – мама толкает меня локтем. – Карьера футболиста очень коротка, но из него вышел бы блестящий комментатор. У него такая внешность…
Она всегда несет подобную чушь.
– Мама!
– Возможно, я пристрастна. Только – я права, не так ли, Керри?
Керри заливается краской и сидит, уставившись на пастушью запеканку, которую мама заказала для всех, «потому что это единственное, что можно есть в The Ivy».
– Она смотрит только на моего мальчика, – миссис Палмер подмигивает Тиму, который тоже становится пунцовым. – Красивый – это хорошо, но хочется, чтобы у мужчины были мозги.
Моя мать явно сердится.
– На самом деле Джоэл очень умен. Если бы не его футбольное обучение, он бы учился в Sixth Form вместе с вашими детьми, а потом сразу поступил бы в университет.
Для меня это новость. Я никогда не составлял запасной план, выходящий за рамки футбола, поскольку всегда знал, что именно он и есть мой план.
– О, я ничего такого не имела в виду, – спохватывается миссис Палмер, – кроме того, что я жалею, что не последовала собственному совету и не связала жизнь с уродливым, но хорошим человеком.
Какое-то мгновение мы все силимся понять, оскорбляет ли миссис Палмер меня, своего собственного сына, себя или всех нас.
Миссис Смит поднимает руку: ее рукав сползает, обнажая татуировку на запястье в виде русалки топлес.
– Так-так, дамы. Все наши дети великолепны! И когда же ты вернешься в команду, Джоэл?
– Скоро. На следующей неделе у меня начинается кардиологическая реабилитация.
– Они очень оптимистичны, – вмешивается моя мама. – Хотя, возможно, было бы легче, если бы малыш Тимми не сломал ему ребра! – и она смеется так, что становится ясно – она говорит одновременно и в шутку, и всерьез.
Я съеживаюсь, но, когда она смотрит на меня, я вижу сквозь ее браваду скрытый страх. Иногда кажется, что некоторые самые добрые частички прежнего меня не вернулись, когда вернулось все остальное.
Мне нужно постоянно напоминать себе, что они с папой прошли через ад, когда я заболел. Не могу себе представить, каково это, когда твой ребенок лежит там, а ты не знаешь, проснется он когда-нибудь или нет.
Врачи до сих пор не могут сказать, что заставило мое сердце остановиться, но это может быть что-то генетическое, переданное матерью или отцом.
Я бы не пожелал такого своему злейшему врагу, не говоря уже о ребенке. И единственный способ убедиться, что я не передам это другим – никогда не иметь своих детей.
Восемнадцать.
Я не чувствую никакой разницы. Уже год, как закон разрешает мне водить машину, и два – заниматься сексом. А выпивать на вечеринках родители позволяли мне с пятнадцати лет.
Единственная разница между этим и другими моими днями рождения в том, что на этот раз я действительно устраиваю вечеринку. Ничего похожего на то, как было у Мэрилин четыре года назад – с маскарадными костюмами Spice Girls, водочным баром и моей сестрой, выскакивающей из праздничного торта, подобно ее тезке, и поющей «С днем рождения меня!». В этом даже не было иронии.
Теперь она врывается в мою комнату, размахивая щипцами и пригоршней средств для волос.
– Оно так тебе идет! – восклицает Мэрилин, рассматривая мое платье в стиле пятидесятых годов, с красным «русалочьим» принтом, которое мама купила в магазине в Лейнс. – Из-за этой посадки кажется, будто у тебя такие же большие сиськи, как у меня. Но ты все еще не знаешь, где будет вечеринка?
– Он пришлет за мной такси в… – я смотрю на свои новые часы, – …через десять минут, так что тебе придется действовать быстро.
Мэрилин без церемоний тащит меня за волосы к стулу и начинает вытягивать прядь. Я была ее моделью с ранних лет, когда она начала зачесывать назад мои пушистые детские волосы. Я посмеялась последней: мои волосы теперь каштанового цвета, густые и блестящие – вероятно, единственное, чему она во мне завидует.
– Он, вероятно, организовал чтение в библиотеке, – усмехается Мэрилин. Тим ее не пригласил.
– Ты просто завидуешь.
– Ну да, Кез, очевидно же, что я пропускаю вечеринку века.
Но это моя вечеринка века.
Я не дура. Я знаю, что ничего этого не случилось бы, если бы не та ночь. До этого у меня не было достаточно друзей в Sixth Form, чтобы заполнить небольшой бар, не говоря уж о пабе.
Тим не стремится заводить новых друзей, создавая вокруг силовое поле уровня «Звездных войн», когда мы вместе. Но если я одна, другие дети хотят посидеть со мной за обедом или в общей комнате. И теперь, когда они перестали обсуждать раздражающую чушь о том, что я целовалась с Джоэлом, мы болтаем о нормальных вещах: о музыке, о путешествиях и о том, почему до сих пор никого не арестовали за убийство Джилл Дандо.
– Ай! – горячие щипцы обжигают мне шею. – Осторожно, Мэрилин!
– Кто идет? Джоэл будет почетным гостем? – интересуется она певучим голосом.
– Понятия не имею.
Разумеется, я хочу, чтобы он был. Но за приглашения отвечал Тим, а он точно не самый большой поклонник Джоэла.
Вот почему я не рассказываю Тиму, что продолжаю часто навещать Джоэла. Не то чтобы между нами что-то произошло – этого никогда не случится, я совсем не в его вкусе, – но он кажется таким одиноким! Теперь они вдвоем с отцом суетятся вокруг этого огромного дома, поскольку у Линетт новый контракт на съемки программы о недвижимости в Испании.
Сначала появлялись товарищи по команде, пытаясь уговорить его провести ночь в городе, но он каждый раз отказывался, и они сдались. Выходит, все, что у него есть, чтобы разнообразить неделю – это мои с Антом визиты плюс посещение больницы и занятия с приходящим частным физиотерапевтом, помогающим ему восстановить физическую форму. Это происходит так медленно, что Джоэл расстраивается, даже злится. И я беспокоюсь, что его состояние – моя вина, потому что СЛР проведена недостаточно хорошо. Но мне не у кого спросить, потому что всему миру известно: я делала только искусственное дыхание, а всю инициативу взял на себя Тим.
Раздается звонок в дверь. Папа кричит с нижних ступеней лестницы:
– Твоя карета ждет, Керри!
Мои волосы уложены только наполовину.
– Я, пожалуй, пойду…
Мэрилин вынимает щипцы из розетки и быстро сбрызгивает лаком неуложенную часть моих волос.
– Полагаю, не стоит заставлять Непрекрасного Принца ждать.
Я улыбаюсь.
– У него было много проблем.
Моя сестра внимательно оглядывает меня.
– Ты хорошо выглядишь. И ты достойна лучшего, чем доктор Скука, вот и все, что я хочу сказать.
Когда я спускаюсь по лестнице, папа издает шутливый волчий вой, а мама ухмыляется:
– Вы только посмотрите на мою малышку!
Я целую их обоих и выхожу из дома, направляясь к такси. В окне миссис Палмер горит свет, и она взволнованно машет мне с противоположной стороны дороги. Она должна знать, куда меня везут.
Когда водитель трогается, я оглядываюсь через заднее стекло. Может быть, восемнадцать – это все-таки что-то значит, потому что по мере того, как наш дом и бунгало Тима уменьшаются, у меня появляется чувство, что я оставляю прежнюю Керри позади.
Да здравствует новая я!
Когда такси подъезжает к кафе родителей Анта, предвкушение усиливается. Мысль о том, чтобы отпраздновать здесь, приходила мне в голову. Множество школьных вечеринок, на которые меня не приглашали, поскольку я никогда не была достаточной крутой, происходили в Girasol на протяжении долгих лет.
Подвесные гирлянды между фонарными столбами раскачиваются и поскрипывают в сумеречном свете. Впереди – кажется, только для меня – мигает вывеска Дворцового пирса. Моя ночь.
– Хорошо тебе повеселиться, красотка, – кричит мне вслед водитель, когда я выхожу. Красотка? Нет конечно же, но сегодня я выгляжу сносно, а красота уже не так важна, уже нет.
Если бы не Джоэл, мне, возможно, потребовались бы годы, чтобы почувствовать себя достаточно уверенно при появлении в комнате, полной людей. Теперь, с кем бы я ни встречалась, внутри меня есть это зернышко знания, кролик, которого я могу вытащить из шляпы, если чувствую, что стесняюсь. Привет, меня зовут Керри, мне восемнадцать, я изучаю биологию, химию и физику и… о, я упоминала, что помогла спасти чью-то жизнь?
Ветер треплет уложенную часть моих волос, пора идти. Я перехожу Кингсвэй и замечаю, что в Girasol нет света, хотя мне кажется, что я вижу мерцание свечей.
У двери я медлю, внезапно испугавшись, что лучшая часть – это предвкушение.
Когда я думаю о том, как выглядело бы разочарование, у меня в голове мелькает образ переполненного зала без Джоэла.
Смущенная этой мыслью, я толкаю дверь.
Неужели я ошиблась? В кафе пусто, однако в центре зала виден единственный столик, накрытый на двоих. Пласидо Доминго поет из большого динамика, установленного на деревянной стойке, а внутри десятков стеклянных банок мерцают огоньки маленьких свечек. Я почти ожидаю, что Хью Грант выскочит с розой в зубах.
Я нахожусь не в том месте – возможно, таксист перепутал маршрут и должен был высадить меня у Sun and Canton на Шип-стрит, а не у кафе Sunflower на углу.
Кто-то поднимается по винтовой лестнице из подвала.
И это не Хью Грант, это Тим.
– Сюрприз! – восклицает он, добравшись до верха. Он одет в костюм, который не совсем ему подходит. Держу пари, он принадлежал его отцу.
– Я рано?
Улыбка сползает с его лица, но он бросается вперед, чтобы поцеловать меня в щеку.
– Эм-м… нет. Я знаю, ты всегда ненавидела вечеринки-сюрпризы и маскарады. Помнишь? Ты говорила мне, что это твой худший кошмар.
– Разве?! – но это было до того, как я стала новой Керри.
Верхняя нота Пласидо настолько пронзительна, что заставляет динамик вибрировать на барной стойке.
– Прошло так много времени с тех пор, как у нас была возможность поговорить о будущем, – он наклоняется вперед, чтобы отодвинуть стул. – Мадам, ваш столик ждет.
Должно быть, это сигнал, потому что теперь из кухни появляется отец Анта, неся в ведерке со льдом бутылку. С размаху он вынимает пробку и наливает шипучее вино в два бокала, вручая по одному мне и Тиму, прежде чем снова исчезнуть за кулисами.
– За тебя, Керри, моя любимая первая помощница и самая великолепная девушка, которую я когда-либо встречал.
Его голос гремит, а слова звучат отрепетированно. Конечно же так оно и есть. Тим, которого я знаю, никогда бы не сказал нечто настолько важное экспромтом. Потому что это первый раз, когда он признал тот факт, что наша дружба переросла в нечто большее. Для него.
Я должна сказать ему, что не чувствую того же. Вот только сейчас это кажется жестоким, когда он стоит там с надеждой в глазах, а его левая рука трясется так сильно, что шампанское может пролиться, если я не придумаю, что сказать.
Я улыбаюсь ему.
– Ну, ты тоже мой любимый первый помощник.
Тим ждет, что я еще скажу, и поскольку я молчу, он коротко кивает.
– Тогда твое здоровье! Давай выпьем, теперь тебе официально разрешено.
Когда я делаю первый глоток, пузырьки щиплют в носу, заставляя меня чихнуть. Я надеюсь, что здесь есть вино, потому что мне нужно напиться.
Я делаю тосты на кухне, чтобы отнести их обратно в домик, когда кто-то стучит в дверь. В свете фонаря на крыльце Керри выглядит, словно танцовщица на крышке старой маминой шкатулки с драгоценностями.
– Могу я войти? Сегодня мой день рождения, и я не готова ложиться спать.
Прежде чем я успеваю сказать «нет», она уже в доме. Я чувствую запах чеснока и шардоне, пока она, спотыкаясь, идет ко мне, и когда я ловлю ее, то чувствую силу в своих руках, отточенный рефлекс, который помогает мне остановить ее падение.
Это хороший знак, верно? Мое тело исцеляется. Это заняло достаточно много времени. Ее лицо все еще так близко от моего, и срабатывает еще один забытый инстинкт. Я хочу поцеловать ее, но…
Она делает пируэт, улизнув от меня через холл, выложенный плиткой в шахматном порядке, на кухню. Ее ноги выглядят невероятно крошечными в серебристых балетках.
– Где все?
– Мама в Магалуфе, помогает шотландской семье найти свой дом мечты, а папа с кем-то гуляет.
Она сочувственно кивает. Я никогда не говорил ей прямо, какой он, но я сблизился с ней больше, чем с кем-либо из моих приятелей.
– Он вернется сегодня вечером?
– Скорее всего нет. Довольно часто он остается с ними на ночь.
С ней. Не с той, которую видел Толстяк Мэтт в ночь моей смерти. Девушки никогда не задерживаются надолго. Мои родители едва терпят друг друга, но они по-прежнему привержены идее быть Сильной Парой.
– Я был в садовом домике, смотрел телек. Хочешь зайти?
Керри колеблется. Я затаиваю дыхание.
– Почему бы и нет? – произносит она.
Домик был построен в саду как шикарный офис для мамы, но теперь он мой. Я сплю там, а когда приходят приятели, мы играем в видеоигры, они пьют пиво и курят травку, хотя сам я всегда предпочитал апельсиновый сок… до моей… ситуации. Теперь нет.
Сегодня я выпил больше, чем обычно, потому что знал, что у нее день рождения, и Ант рассказал мне, что запланировал Тим: этот грандиозный романтический жест.
«Это тошнотворно, и к тому же он жмот, но папа согласился из-за того, что они сделали, чтобы спасти тебя. Девушкам такое нравится».
Я пытался не представлять себе, что происходило в кафе «Задница» – такое шутливое прозвище мы дали Girasol. Я ненавижу Тима за то, что он сделал со мной: всякий раз, когда у меня болят ребра или чешется шрам, я виню его. Мысль о том, что он лапает мое тело, когда я лежу мертвый на траве, вызывает у меня желание ударить его, а я никогда никого не бил за всю свою жизнь.
– Мне нужно выпить, – говорит Керри.
– В домике есть пиво.
Я щелкаю выключателем, и дорожка загорается. Дюжина фонарей освещает путь к домику, расположенному в доброй сотне метров от нас. Дизайн девчачий, с крошечными трехстворчатыми окнами и крышей из голубого шифера с настоящим дымоходом для дровяной печи. Я приводил сюда бывших подружек, и им всем это нравилось.
– О, это выглядит так красиво!
Керри, видимо, тоже нравится, она стоит там в своем пышном платье, глаза широко раскрыты от выпитого, каштановые волосы блестят.
Не раздумывая, я беру ее за руку, чтобы отвести туда. Наши ноги задевают кусты лаванды и сирени рядом с дорожкой, и до нас доносится их аромат.
Полюбовавшись дровяной печью, мягкими зелеными стенами и бархатной кушеткой (все выбирала мама), Керри со вздохом плюхается на диван.
– Какая ночь!
Я наливаю ей пива и спрашиваю, неуверенный в том, что действительно хочу услышать ответ:
– Каково это – когда тебе восемнадцать?
Я июльский ребенок, один из самых младших в нашем классе.
Керри смеется:
– Сбивает с толку.
– Почему?
– Моя вина. Я попросила его организовать для меня вечеринку, но, очевидно, недостаточно ясно выразилась, поэтому получила… что ж, интимный ужин на двоих. Мы были единственными посетителями в Girasol. У Тима возникло много проблем…
– Но?
– Это было ужасно. Я все ждала, что появится мама Анта, исполняющая фламенко.
Я с трудом сдержал радость.
– Черт! И что ты сделала?
– Я слишком быстро напилась. А когда мы вернулись домой, – вздыхает Керри, – он попытался поцеловать меня.
Я прикидываюсь удивленным:
– Ну и что? Вы были вместе целую вечность.
Она качает головой.
– Не в том смысле, в котором все это себе представляют. Твоя мама сказала телевизионщикам правду. То, что произошло на Новый год, было моим первым поцелуем. Мы с Тимом просто друзья.
Я отвожу взгляд, потому что она краснеет.
– Но он хочет большего?
Она вздрагивает.
– Он настоял на том, чтобы проводить меня до входной двери, хотя наши дома находятся буквально друг напротив друга, и продолжал затягивать разговор, и я знала, что будет дальше, и он наклонился, и…
Она опустошает бутылку.
– Еще пива? – образ Тима, приближающегося к Керри, заставляет мои кулаки сжиматься.
Она кивает.
– Сначала мы столкнулись носами, а потом он вцепился в меня, и все, о чем я могла думать – это присоски, которые бывают на щупальцах осьминога, и… о, и наши зубы помешали! Если бы у нас были скобы, понадобилась бы пожарная команда, чтобы расцепить нас.
Керри замолкает. Я открываю дверцу мини-холодильника.
– Что случилось потом?
– Я так сильно хотела избавиться от него… Хотелось влепить пощечину или пнуть его. Но я притворилась, будто услышала, как мой отец подошел к двери, поблагодарила Тима за незабываемый день рождения и буквально вбежала внутрь. Родители и Мэрилин ждали меня на кухне, пихая друг друга локтями и подмигивая. Фух… – она вздыхает. – Я знаю, это подло с моей стороны. Он старался изо всех сил, однако…
– Что заставило тебя прийти сюда?
Она задумывается.
– Обычно, когда что-то происходит, я говорю об этом с Тимом, но на этот раз такое невозможно. К тому же ты, должно быть, целовался со многими девушками. Возможно, у некоторых это не получается? Есть же люди, которые неспособны петь в унисон или провести прямую линию?
На мгновение я задаюсь вопросом, не просит ли она меня поцеловать ее и дать знать, хороша ли она.
Нет. Я веду себя как идиот. Умные люди всегда морочили мне голову, особенно с тех пор, как я умер. Все, что они говорят – загадка. Мне никогда не нравилось встречаться с девушками в клубах, но, по крайней мере, они ясно давали понять, чего хотят.
Я несу два свежих пива к дивану и ставлю их на марокканский латунный столик. Я хочу поцеловать ее. Я хотел поцеловать ее с тех пор, как впервые увидел.
А еще я хочу, чтобы она знала, какая она красивая. Я сажусь рядом с ней и поворачиваю ее лицо к себе.
– Никто не плох при поцелуе с правильным человеком.
Я наклоняюсь к ней, чувствуя запах дрожжевого пива в ее дыхании, и наши губы встречаются во второй раз за все время.
По крайней мере, на этот раз я не сплю.
От ее лица исходит жар, как от костра. Я осторожно раздвигаю ее губы языком, молясь, чтобы это было ей приятно. Она судорожно вздыхает и начинает целовать меня в ответ. Я провожу руками по ее густым волосам и чувствую запах кокоса.
На мгновение я отстраняюсь.
– Просто хочу уточнить, Керри, – шепчу я, глядя ей в глаза. – Ты испытываешь желание пнуть меня, или дать пощечину, или…?
– Пока нет, – она качает головой. – Я что, дерьмово целуюсь?
– Полагаю, ты уже знаешь ответ на свой вопрос.
На этот раз она целует меня. Я не прикасался ни к одной девушке с 1999 года. Я не хотел этого делать. Что, если я приведу кого-нибудь домой, а мое тело вызовет у нее отвращение? Металлическая коробка находится в левой части моего живота, над кишками; провода, точно змеи, движутся по грудной клетке под кожей.
И вопрос века: что будет с моим сердцем во время оргазма? Я даже не осмелился подрочить – настолько боюсь, что у меня сработает дефибриллятор.
Но с Керри я в безопасности. Она девственница, так что большего не случится. Это просто для того, чтобы заставить ее почувствовать себя хорошо. Я расслабляюсь в поцелуе и чувствую себя так, словно мне тринадцать или что-то в этом роде. Никакого давления, никаких ожиданий.
За исключением того, что ее рука движется по груди, стягивая платье с плеч…
– Керри, ты слишком много выпила. Мы целовались, и этого достаточно.
– Нет! Я и так чертовски долго ждала… – ее голос похож на шорох. Она тянется к моим джинсам и пытается расстегнуть их.
– Притормози-ка! Тебе следует дождаться того, в кого ты влюбишься, – но я не уверен, что смогу долго протестовать.
– Ты мне понравился с тех пор, как я впервые увидела тебя, Джоэл. Ты мне не веришь? – она берет меня за другую руку и отодвигает свои трусики в сторону, чтобы я мог прикоснуться к ней. Выражение ее лица заставляет меня чувствовать себя… ну, как бог, а не трагичный пациент-сердечник.
Она не будет шокирована моим изуродованным телом: ночью после операции я показал ей линию швов и проводов.
Керри хочет меня, несмотря ни на что.
И я хочу ее.
Я беру ее за руки, чтобы помочь ей подняться с дивана. Она слегка спотыкается.
– Ты уверена, что не пожалеешь об этом?
Она снова целует меня, и я тянусь к ней, чтобы расстегнуть молнию на ее платье, которое на вздохе падает на пол. На ней светло-розовый бюстгальтер с бутоном розы между грудями и трусики в тон. Ее кожа выглядит золотистой в свете дровяной горелки. Я хочу ее сейчас, но стараюсь все замедлить. Снимаю джинсы, расстилаю постель на деревянном полу и притягиваю ее к себе, так что мы стоим на коленях лицом друг к другу – люди так обычно молятся.
Я целую ее губы, шею, ключицу, расстегивая лифчик. Мои губы движутся вниз к ее соскам. Я слышу биение ее сердца – и своего собственного.
Я беру ее руку и провожу ею по своей грудной клетке, прослеживая линию проводов вниз к дефибриллятору. Кожа все еще болит большую часть дней, но не сейчас.
– Все будет хорошо? – спрашивает она меня. – Это безопасно?
– Надеюсь.
Но на самом деле мне все равно.
Я передвигаю ее руку с коробки вниз, через мой живот и ниже. Она прикасается к моему члену. Будет ли это нагрузкой на мое сердце?
К черту. Я тянусь к ящику, где храню презервативы.
– Ты такая красивая, Керри… Я не причиню тебе боли. Обещаю.
Она улыбается в ответ.
– И я обещаю, что тоже не причиню тебе вреда.
В одну секунду я девственница, а в следующую – нет, и острота длится всего мгновение, как будто ты отрываешь пластырь, обнаруживая под ним новую кожу.
Я ахаю.
– Все в порядке, Керри? Я делаю тебе больно?
Ощущения мне незнакомы, но мне хорошо. Я – это он, а он – это я, и это правильно.
– Нет.
– Мне остановиться?
Я бормочу «нет», потому что определенно этого не хочу. Джоэл начинает двигаться быстрее, находя свой ритм, и я двигаюсь ему не в такт, находя свой. На его шее пульсирует жилка, и я думаю, что без меня этого бы больше никогда не случилось. Ничего из этого не было бы.
Его тело кажется необычным рядом с моим, но в то же время странно знакомым. Я ощущаю пальцами мышцы его спины, но сжимаю не слишком сильно. Я не хочу причинять ему боль или давить на имплантат. Его кожа сияет в свете, отбрасываемом печью, и я знаю, что, когда состарюсь и когда это станет далеким воспоминанием, именно таким я буду его представлять, а не посеревшим и мертвенно-бледным под моими напряженными ладонями в Лаунсе.
Ночной ветерок колышет окно. Ощущение, которое накапливается между мной и ним, начинает расти, как еще один импульс, циркулирующий между нами, и выражение сосредоточенности на его лице становится глубже и…
Я знаю, что это такое.
Как это называется.
Но я не ожидала.
Не осознавала.
Не предполагала,
что это
будет
так
невероятно…
– Керри!
Его голос, кажется, доносится откуда-то издалека. Я открываю глаза. Я больше не Керри, а просто ощущение.
Звук, который я издаю, так несвойственен мне.
Джоэл моргает, и на мгновение я вспоминаю, как он выглядел в Лаунсе.
Его глаза резко открываются, но кажется, что он не видит меня, и он кончает, и все напряжение уходит, и он целует меня, а я думаю:
«Я люблю тебя, Джоэл Гринуэй».
Я идиотка.
Он наклоняется, чтобы убрать прядь влажных волос с моих глаз, целует меня в лоб.
– Ты не та девушка, за которую я тебя принимал, Керри Смит, – его дыхание все еще слегка сбивчивое.
– Нет. Оказывается, я даже не та девушка, за которую сама себя принимала.
Я слышу в своей голове голос Тима: «Не позволяй себя одурачить». Удовлетворение после полового акта – не то же самое, что любовь. Это окситоцин, гормон, вырабатываемый млекопитающими, чтобы помочь парам быть вместе достаточно долго, дабы снизить уровень смертности их отпрысков.
Я отмахиваюсь от этого голоса. Чувствую ли я себя виноватой? Да, но, вероятно, не слишком. Я не обещала, что буду девушкой Тима, на что бы ни надеялась его мама.
Джоэл садится, и его рука, обнимая, подтягивает меня тоже. В его бутылке осталось пиво, и мы делимся им. Он целует меня, встает, приносит еще две бутылки и ставит их мне на спину, холодное стекло приятно ощущается на моей коже.
– У тебя все было в порядке? – спрашиваю я, хотя знаю, что не должна, потому что это звучит жалко.
Он улыбается, но вместо того, чтобы разозлиться, говорит:
– Я не был уверен, что у меня когда-нибудь хватит смелости сделать это снова, но, похоже, все по-прежнему в рабочем состоянии.
– Я, конечно, не эксперт, но думаю, так оно и есть. Ты действительно боялся?
Кажется, он собирается что-то сказать, однако вместо этого отводит взгляд.
– Нет. И до тех пор, пока я все еще могу забивать голы, все будет так, как если бы я вообще никогда не умирал.
Будет ли это тоже забыто? Прежде чем сожаление успеет испортить момент, я ставлю свою бутылку.
– Сколько у тебя презервативов?
Джоэл ухмыляется.
– Почему ты спрашиваешь?
Только не трусь. Будь крутой. Будь дикой.
– Ну… мы оба здесь… В общем, я опоздала к старту, а ты слишком надолго выбыл из строя.
– Сегодня вечером я определенно вернусь в игру, но дай мне хотя бы минуту, чтобы отдышаться, – он ставит свое пиво, притягивает меня достаточно близко и целует. – С днем рождения, Керри Смит!
Я прокрадываюсь в дом около двух. Когда я раздеваюсь, мое нижнее белье выглядит так, словно принадлежит девчонке помладше, а не той женщине, которой я являюсь сейчас. Кажется, что я не смогу заснуть, но мгновенно проваливаюсь в сон.
Утром я принимаю душ и осторожно прикасаюсь к себе под струей воды. Мои мышцы болят в совершенно новых местах.
Почему я не остановилась прошлой ночью? Нужно быть весьма… хм… странным человеком, чтобы перейти от первого поцелуя к полноценному сексу менее чем за час. Я помню, как шок отразился на лице Джоэла, прежде чем его сменило желание…
Это побуждение действовать импульсивно появилось только после того, как я спасла жизнь Джоэлу. Временами я почти не узнаю себя.
– Керри, хочешь чаю? – зовет моя сестра с лестницы.
Я спускаюсь на кухню.
– Прекрати петь, Керри, это действительно раздражает!
Я и не заметила, что пела.
– Юношеская любовь так очаровательна, – продолжает Мэрилин. – Непрекрасный Принц наконец-то запустил руки в твои трусики прошлой ночью?
Я качаю головой, но краснею.
– Ух ты! Неужели ты запустила свои руки в его трусы?
Я бы с удовольствием поделилась с сестрой тем, что произошло, но она, вероятно, позвонит маме до того, как я закончу рассказ, и это станет главной новостью для всех ее друзей еще до полудня. С таким же успехом я могла бы дать объявление в The Argus.
– Некоторые вещи должны оставаться строго между мужчиной и женщиной, – заявляю я.
– Ха! Я так и знала! – восклицает она, и, когда она берет меня за руки, чтобы закружить в вальсе по кухне, я улыбаюсь про себя. Прошлая ночь была идеальной. Джоэл был совсем не таким, как я ожидала: заботливым, милым и… ну, любящим, я полагаю.
Одеваясь перед уходом, я уже расценивала это как одноразовый случай, словно он переспал со мной в качестве своего рода одолжения в обмен на то, что я спасла ему жизнь.
Однако, когда он провожал меня домой, он остановился на углу и поцеловал меня так, словно действительно этого хотел, и прошептал: «Как скоро я смогу увидеть тебя снова?»
Ответом на его вопрос было: «Через одиннадцать часов».
Прошло одиннадцать часов, прежде чем мне удалось выскочить из нашего дома. Это случилось бы раньше, но я наблюдала за бунгало Тима и ждала, когда он уедет со своей матерью. Судя по сумке в ее руках, они собирались за покупками. Элейн сейчас ходит, но я почти пожалела, что она не в инвалидной коляске, потому что в этом случае горизонт был бы чист раньше.
Мой собственный эгоизм иногда шокирует меня.
Но я забываю о чувстве вины в тот момент, когда он открывает дверь.
– Папа уехал в Лондон на встречу, – сообщает он, и, клянусь, я почти испытываю оргазм от одного лишь предвкушения. Я определенно получу еще два, прежде чем мы ляжем на диван в его домике и выпьем еще пива.
– Я до сих пор помню самый первый раз, когда увидел тебя, – говорит Джоэл.
Я прижимаюсь к нему, мой вес больше на его правом боку, чтобы не давить на шрам или коробку под ним. Мне приходится повернуться, чтобы посмотреть ему в лицо.
– Я никогда не думала, что ты вообще меня замечаешь.
– То есть ты не догадывалась, что я почти каждый день провожаю тебя до дома?
– Я знала, что ты живешь в одном из шикарных домов на Дайк-Роуд-авеню, так что было нормально, что ты идешь тем же путем… Хочешь сказать, что следил за мной?
Он что-то рисует пальцем на моем предплечье. Свои инициалы? Сердце?
– Это сложно. Не могу сказать, что это была любовь с первого взгляда…
Я позволяю слову «любовь» проникнуть в сознание и пытаюсь игнорировать теплую волну, которую оно вызывает во мне.
– …но я определенно думал, что ты та, с кем я хотел бы познакомиться. Мы находились в нашей учебной комнате, я уже знал Анта, а ты пришла с Тимом, и ты была просто… другой.
– Занудой!
– Нет! Не-ет, ты вошла, осмотрела класс, поймала мой взгляд, и я подумал, что эта определенно знает, что она самый умный человек в помещении, и попытался заставить тебя смотреть на меня, но ты просто оглядела нас всех, а потом кивнула Тиму, и он последовал за тобой, как щенок.
Я потягиваю пиво. Я тоже помню то время, но иначе, чем описывает Джоэл. Я помню, как десять минут стояла перед дверью класса, пытаясь убедить Тима, что все будет хорошо, что истории, которые мы слышали о старшей школе – преувеличение. Хотя тоже была напугана.
И я действительно помню, как вошла и увидела Джоэла, сидящего на столе и уже оказавшегося в центре внимания. Мне пришлось испуганно отвести взгляд, потому как, хотя я была уверена, что никогда не видела его раньше, мне почудилось, будто я его знаю. Я также без каких-либо сомнений сознавала, что мы с ним будем жить в разных мирах.
Я провожу ладонью по его руке, чувствуя силу в его мышцах даже после всего, что произошло.
– Ты все выдумываешь, Джоэл. Ты никогда не собирался заговаривать с этой девчонкой, потому что это повредило бы твоей репутации.
Он корчит гримасу.
– Ну хорошо. Я был трусом. Но это была ошибка.
Я закрываю глаза и позволяю себе представить, что было бы, если бы он слез со стола, подошел ко мне и спросил, как меня зовут. Мы бы стали друзьями, затем первая любовь…
Это так нелепо, что я хихикаю.
– Стоило ожидания, – произносит Джоэл, и когда он наклоняется, чтобы поцеловать меня в лоб, я думаю, что он может иметь в виду то же самое.
Любовь – не такая, какой я ее себе представляла. Да, это мощно и сексуально и похоже на наркотик, который заставляет тебя хотеть, чтобы все были так же счастливы, как и ты. Колеса без риска припадка.
Но это одновременно и фарс: я крадусь из дома, точно я в фильме «Так держать»[27], потому что не хочу ранить чувства Тима. Любовь – это огорчение. Я хочу проводить все свое время с Джоэлом, прикасаться к нему, слушать его, но должна готовиться к экзаменам A-Level[28]. Даже заставив себя вернуться домой, я не могу сосредоточиться на своей работе, потому что все время мысленно возвращаюсь к нашей встрече.
И больше всего любовь – это страх.
Потому что рациональная часть меня знает, что это не может продолжаться долго. Даже если мы будем вместе до того момента, пока я не поступлю в медицинскую школу, то, как только я сяду в поезд до Манчестера, какая-нибудь другая девушка тут же набросится на него.
На данный момент животная часть моего мозга отказывается признавать, что однажды Джоэл неизбежно причинит мне боль.
Я пристально смотрю на нее.
– Как? Как я могу быть одновременно слишком нерешительным и слишком неосторожным?
Экзаменатор по вождению, должно быть, уже на пенсии, у нее скуластое лицо и огромные рыбьи глаза за очками, но неодобрительное выражение ее лица напоминает мне Керри.
– Я не могу подробно останавливаться на причинах, которые я вам привела, мистер Палмер. Все, что я могу предложить – это чтобы вы поработали со своим инструктором над выявленными мной проблемами.
– Но это моя третья попытка!
– Как я уже объясняла…
– Моя мать инвалид, а отец ушел много лет назад. Мне необходимо иметь возможность водить машину.
Ее ладонь лежит на дверной ручке. Через стекло я вижу, как мой инструктор качает головой. Я должен остановиться. Экзаменатор не виновата, что я недостаточно хорош.
Я позволяю ей уйти.
Спустя пару минут мой инструктор стучит в окно.
– Лучше, если ты сейчас пересядешь на пассажирское сиденье, Тим.
Море искрится, когда инструктор плавно, осторожно и уверенно ведет автомобиль вдоль побережья обратно в Брайтон. Я возненавидел эту машину с ее упругой подвеской, розовой обивкой и дополнительным набором элементов управления в ногах пассажирского сидения, таким же постыдным, как стабилизаторы на велосипеде.
– Ты был так близко! – сокрушается инструктор после того, как я рассказываю ему о причинах своей неудачи. – Я был уверен, что на этот раз все получится. Вероятно, у экзаменатора ПМС.
– Можем ли мы обжаловать результат, если это так?
Он бросает на меня насмешливый взгляд.
– Шутка, Тим! Я включу тебя в список снова, как только смогу. У меня были ученики, которые сдавали после шестого, седьмого и даже десятого раза.
– Вероятно, это что-то говорит о качестве обучении? – отвечаю я, и когда он хмуро смотрит на меня, улыбаюсь. – Шутка, Фил.
– В любом случае сейчас самый важный экзамен – A-Level. Ты готов?
– Сегодня у меня уже была первая работа по химии, и я хорошо с ней справился.
Когда после экзамена я вышел из зала, все занимались сводящей с ума ерундой – делали вид, что разбирают все неправильные моменты, хотя на самом деле просто понимали, что потерпели неудачу. Это было смешно: темы оказались именно такими, как и ожидалось. Но даже Керри присоединилась к ним, ее лицо приобрело странный зеленый оттенок.
Массовая истерия – удивительное явление.
Я пытался спросить ее об этом позже, когда мы шли домой, но она стала такой отстраненной с ночи своего дня рождения. Вот только если уж я преодолел смущение от своего неуклюжего поцелуя, то, конечно, сможет и она.
Хотя это был самый-самый, с огромным отрывом, унизительный момент в моей жизни. Все планирование оказалось ошеломляюще неправильным. Тогда я понял: это отчасти потому, что я всегда безоговорочно полагаюсь на Керри. Ведь она помогает мне интерпретировать большинство других вещей, с которыми у меня напряженка: человеческие отношения, нюансы и различия между тем, что люди говорят, и тем, что они имеют в виду.
Так откуда мне было знать, что она не чувствует того же?
Я прошу мистера Льюиса высадить меня за три улицы до моего дома, поскольку если мама увидит, что я не за рулем, она сразу же догадается, что я провалил экзамен, а я хочу мягко ее подготовить. Направляясь к дому, я пытаюсь понять, как бы это провернуть.
Яркий солнечный свет обнажает все, что с нашим бунгало не так. Дорожка усеяна ярко-зелеными комочками мха, которые дождь вымыл из древних желобов, а слой штукатурки испещрен грязными следами. Мама наблюдает за мной через окно, рама которого настолько прогнила, что только краска хоть как-то скрепляет крошащуюся древесину.
– Ну?
Она не встает с дивана, когда я вхожу. Это была плохая неделя, и она экономит энергию, чтобы добираться до туалета самостоятельно; впрочем, ей не всегда это удается. Освежитель воздуха с лимоном скрывает самые неприятные запахи, а вот запах сырости никак не выветривается.
На столе между коробками с таблетками стоит бутылка сидра. Должно быть, мама Керри купила его для моей.
Она поднимает голову, ее глаза полны ожидания.
– Я была уверена, что в третий раз повезет, Тим. Лучше бы тебе нас не подводить снова…
Мне невыносимо говорить ей правду. Жизнь стала легче после реанимации Джоэла, но нельзя игнорировать то, что разочарование может заставить маму снова отвернуться от меня.
Я расплываюсь в самой широкой фальшивой улыбке, на какую только способен.
– Я это сделал! Я ПРОШЕЛ! – лгу я, обнимая ее, чтобы она не видела моего лица.
– В таком случае дай посмотреть, – требует она, когда объятия заканчиваются.
– Что?
– Сертификат о том, что ты прошел, глупышка!
Я моргаю. Однако я не легкомысленный обманщик.
– Извини, у них появилась новая услуга: можно сразу оставить свой бланк в экзаменационном центре, чтобы ускорить получение водительских прав.
Мама в замешательстве. Неужели она видит меня насквозь? Я готовлюсь к ее разочарованию или к чему-то похуже. Но она снова улыбается и тянется за фужером.
– Хорошо, и сколько времени для этого потребуется?
Я трясу головой.
– Может быть, пару недель.
Широким жестом она выдергивает из-под подушки экземпляр Autotrader.
– Я обвела несколько объявлений – идеальных вариантов, чтобы купить первый автомобиль.
Черт!
– Послушай, мам, я не думаю, что мы можем сейчас позволить себе такие расходы, страховку и все остальное. В доме есть более срочные дела, с которыми нужно разобраться в первую очередь.
Это, по крайней мере, не ложь. Но ее лицо искажается от гнева.
– Держу пари, новой дочери твоего отца не придется долго ждать машину, когда она сдаст экзамен!
– Мам, мне все равно. Мне и без этого есть о чем подумать – об экзаменах, например.
– Передай мне телефон, я позвоню ему и скажу, что нам нужно больше денег. Что самое время его первой семье встать на первое место!
Как будто он обратит на это внимание.
– Давай не будем портить праздник.
Я тянусь за бутылкой и двумя маленькими фужерами, которые мама Керри, должно быть, достала из нашего буфета. Это свинцовый хрусталь – вероятно, свадебный подарок.
– Поехали! – я вынимаю пробку из бутылки и позволяю шипящей жидкости налиться в фужер. Мама наблюдает за мной, и я надеюсь, что она не скажет мне в тысячный раз, чтобы я был осторожен с моими нежными руками хирурга.
Они не нежные! Это ее руки кажутся хрупкими, когда она берет бокал: искривленные пальцы тоньше его ножки. Миссис Смит покрасила мамины ногти в темно-розовый цвет, но от этого ее кожа выглядит еще бледнее.
– За моего решительного сына! – провозглашает она. – Который в конце концов добился своего.
– Нет. Это не моя заслуга. То, что я сделал сегодня, случилось благодаря моей несокрушимой матери, которая никогда не сдастся.
Мама засыпает, не допив первый стакан. Я накрываю ее одеялом и оставляю ополаскиватель для рта и радионяню в пределах легкой досягаемости.
Вино слишком сладкое для меня. Керри оно бы понравилось, но я даже не знаю, дома ли она. Я беру бутылку в свою комнату и бросаю взгляд через дорогу на ее окно. Настольная лампа в спальне отбрасывает силуэт ее профиля на штору.
Мне пойти туда или прикончить выпивку в одиночку? Я скучаю по Керри.
Остаться, пойти, остаться, пойти?
Сегодня прекрасный день, и я знаю, что из ее комнаты открывается вид на горизонт. Еще один бокал сидра, и тогда я наберусь смелости и попытаюсь возродить нас, вернуться к тому, какими мы были, прежде чем я попытался поцеловать ее и все испортил.
Я беру радионяню, купленную потому, что диапазон ее действия простирается до самого дома Керри, и на цыпочках иду по коридору. Возможно, она подскажет мне, что делать с экзаменом по вождению. Она всегда гораздо лучше меня умела обращаться с моей мамой. Но когда я нажимаю на кнопку связи на трубке радионяни, в ответ тишина, и нет никакого сигнала, который сообщил бы мне, что трубка Керри включена или заряжена.
Неужели она специально ее отключила?
Я опускаю трубку и перехожу дорогу, прежде чем успеваю про себя перечислить множество причин, по которым мне не следует этого делать.
Дверь открывает Мэрилин, цыкает, а затем кричит вверх по лестнице:
– Керри, Тимми пришел!
Ничего не происходит.
– Ты мог бы с таким же успехом подняться наверх, – хихикает она. – Но не делай ничего такого, чего не сделала бы я.
Забавно. Родители Керри никогда не мешали мне подниматься к ней в комнату. Все выглядит так, словно я единственный человек, который не замечает, что между нами никогда не было ничего романтического.
Я медлю у ее двери с нарисованной от руки табличкой: «Кабинет Керри». В тот день, когда ей подтвердили место в Манчестере, мы добавили красным маркером слово «доктора».
– Керри, можно мне войти? У меня есть выпивка.
– Подожди секунду.
Она открывает дверь, ее глаза полузакрыты, словно она спала. Она указывает на бутылку.
– Моя мама купила это для вас, не так ли?
– Да… перед экзаменом по вождению.
Я жду, что она спросит меня, что случилось, но вместо этого она берет бутылку и наливает большой глоток в чашку на прикроватном столике. Обычно, когда она занимается, повсюду разбросаны карточки с подсказками, однако сегодня вечером там нет ничего, кроме романа.
Я беру книгу.
– «Собор Парижской Богоматери». Это интересно?
– Это печально. Есть один бедный парень, замечательный, но ущербный, и поэтому он не может заполучить девушку.
Я очень даже в состоянии это понять. Должно ли это быть намеком для меня, способом смягчить удар от того, что произошло? Я не могу сообразить.
Ее стереосистема играет какую-то ужасную панихиду в исполнении Westlife[29].
– Мы вроде должны слушать музыку в стиле барокко для концентрации, – говорю я.
Она плюхается на кровать и начинает смеяться. Какое-то мгновение я смеюсь вместе с ней, прежде чем понимаю, что это скорее истерика, чем веселье.
– Я скучала по тебе, Тим. Ты… Почему-то предсказуемость человека недооценивается. Я говорю это в самом лучшем смысле, – она садится. – Твое здоровье! Счастливого вождения!
У меня нет стакана, но я поднимаю бутылку.
– Ну да.
Кажется, сейчас неподходящее время рассказывать правду. В этом нет ничего особенного. В следующий раз я сдам, и никому никогда не нужно будет знать об этой маленькой невинной лжи.
Я никогда раньше не покупал цветы девушке. Это ощущается как клише из фильма, но вместе с тем мне хорошо. Керри должна заниматься, вот только прошло почти тридцать часов с тех пор, как мы виделись, так что, надеюсь, она втайне скучает по мне не менее сильно, чем я по ней.
Мне нужно купить ей мобильный. Это было бы полезнее, чем цветы. По крайней мере так я мог бы написать ей СМС, а не бросать камешки в окно, опасаясь, что ее родители или Тим могут меня увидеть.
У нее горит свет. Я представляю себе, как она пытается впихнуть в свой мозг еще больше фактов.
Первый камешек пролетает мимо. Мне все еще трудно судить о силе моей руки с левой стороны туловища, где вокруг моего устройства наросла рубцовая ткань. Я наклоняюсь, чтобы поднять камень побольше с подъездной дорожки ее соседки, беру цветы в левую руку и бросаю правой.
Уже достаточно сильно, чтобы разбить стекло.
Я вижу, как движется ее силуэт, и окно открывается.
Это не Керри.
Это Тим.
Какого хрена он делает в ее спальне?!
Он выглядит таким же шокированным, как и я.
Прежде чем кто-либо из нас успевает заговорить, Керри тоже высовывает голову.
– Джоэл?!
Она выглядит такой же шокированной, как и я. Тиму не положено знать о нас, она не хотела расстраивать его посреди экзаменов. Поэтому я согласился держать все в секрете до конца июня.
И все же… какого хрена он делает в ее спальне?!
Что-то укололо меня. Я смотрю на свою руку и понимаю, что так сильно сжал розы, что шипы, похоже, вонзились в меня. Но это наводит меня на мысль.
– Я… э-э, у меня сегодня хорошие новости, и я принес это в качестве благодарности, – бормочу я, желая сохранить свою часть «сделки» в секрете, а также поговорить с ней наедине, чтобы выяснить, что происходит.
– О, хорошо, я сейчас спущусь.
Даже после того, как она исчезает из окна, Тим смотрит на меня с подозрением, написанным на его самодовольном, раздраженном лице.
Керри выбегает из парадной двери и шепчет:
– Подыграй, пожалуйста. Он только что сдал экзамен по вождению, я не могу от него избавиться.
Тим следует за ней. Он выше меня и одет в стиле smart casual. Примерно так смотрится мой отец на старых фотографиях начала 1980-х годов. Тим изображает умника, и может показаться, что мода слишком тривиальна, чтобы представлять интерес для его мозга размером с планету. Девушкам такое, вероятно, нравится.
Нравится ли это Керри?
– Так что же это за хорошая новость? – интересуется Тим.
– О, просто диагностика, которая показала, что мой волшебный гаджет работает отлично. Меня бы здесь не было без Керри, так что… и без тебя, Тим.
Он не улыбается.
– Тогда где же мои цветы?
Я не могу найти ответ. На секунду я задумываюсь, смог бы я сделать это раньше. Когда сто процентов моего мозга все еще работали.
Керри бросается вперед, чтобы забрать букет.
– Это было бы ужасно при твоей аллергии на пыльцу, Тим. Последнее, что тебе нужно сейчас, когда начались экзамены, – она поворачивается ко мне и улыбается так, что мне безумно хочется ее поцеловать. – Они прелестны.
– Знаешь, держу пари, в будущем им не придется проверять тебя в больнице, – вмешивается Тим. – Я читал об этом. Ты сможешь подключаться к интернету. Как киборг.
Я смеюсь.
– В будущем? Это будет мне нужно не всю жизнь!
Керри и Тим обмениваются взглядами, и я понимаю, что никогда не задумывался о том, когда из меня могут вытащить эту чертову штуку.
Если они смогут вытащить эту чертову штуку.
Этот взгляд говорит мне, каким глупым считает меня Тим. Может быть, он прав. Может быть, вся эта история со мной и Керри основана на каком-то инстинкте милосердия.
Нет.
– Ты хочешь взглянуть на мое устройство, не так ли? – спрашиваю я.
– Э-э…
Но я вижу в его глазах любопытство. Я задираю футболку, но вовсе не ради очертаний коробки, а для того, чтобы он увидел кубики пресса, над которым я работал и работал, дабы вернуть свою физическую форму к встрече с тренером, намеченной на конец мая.
– Впечатляет, – произносит он. – Спасение в этой крошечной штуковине.
Стоя позади него, Керри улыбается мне.
– Удачи тебе с завтрашним экзаменом, – говорю я и добавляю, – вам обоим.
Уходя, я осознаю: мне вообще-то не следовало знать, что у нее завтра экзамен.
Позже Керри звонит в нашу дверь. Открывает мой отец – здесь нет необходимости в уловках, к тому же, если бы она бросала камни, это активировало бы сигнализацию, напрямую подключенную к полиции Сассекса.
Мы начинаем раздевать друг друга, едва добравшись до домика. Теперь мы делаем это без труда. Мы занимаемся сексом так интенсивно, будто каждый раз помечаем принадлежащие нам территории. Моя. Мой.
После этого она проводит пальцем по линии моих мышц.
– Впечатляет, – произносит она, подражая словам Тима.
Мне хорошо, потому что, похоже, Тима нужно пожалеть, а не видеть в нем угрозу.
На следующий день папа отвозит меня на тренировочную площадку. Забавно, у него никогда не было на это времени, пока я был ребенком.
Холодный дождь затекает мне за воротник, пока я пересекаю автостоянку, стараясь унять дрожь. Бета-блокаторы замедляют работу сердца, поэтому я сильнее чувствую холод. Но сейчас все это не имеет значения.
Полдень, так что поле пусто, но мне интересно, будет ли кто-нибудь из моих товарищей по команде болтаться поблизости. Я представляю, как шучу в раздевалке, точно нью-йоркский коп, которому вернули его значок.
Зеленые пластиковые конусы сложены рядом с воротами. Я знаю каждый сантиметр этого поля: болотистые участки, где тренер заставляет тебя отжиматься по локти в грязи, если считает, что ты недостаточно стараешься. Места, откуда я забил несколько своих самых ослепительных голов на тренировках.
Я думаю, они могли бы провести испытание. Это поле покажет им, остаюсь ли я по-прежнему Джоэлом Гринуэем, самородком из Dolphins.
Или никем.
Когда я вхожу в унылое здание, из ниоткуда появляется Коули.
– Дай-ка мне рассмотреть тебя, Чудо тысячелетия! Хм, лучше, чем когда я видел тебя в больнице, это точно. Как ребра, Джоэл?
Джоэл. Лучше бы он не называл меня по имени.
– Все зажило, тренер. Умираю от желания вернуться ко всему этому. Даже к хозяйственным работам. У моих профессионалов будут самые чистые ботинки, и сортиры будут сверкать, как никогда раньше.
Он ведет меня в зал заседаний. Я ожидаю увидеть физиотерапевта или медика, но вместо них рядом со шкафом с трофеями стоит Лэнс Росситер. Председатель никому не нравится, однако деньги, которые он заработал на телекоммуникациях, помогают нам неуклонно подниматься вверх по лиге. Я никогда с ним не разговаривал.
– Мистер Росситер!
Он пожимает мне руку, его кожа прохладная и блестящая, как кожзаменитель.
– Рад видеть тебя снова, малыш. Заставил нас всех немного поволноваться. И ты, возможно, сталкивался с Дианой из отдела по связям с общественностью?
Худая блондинка тянется через стол, чтобы пожать мне руку.
– Садись, – предлагает Росситер, выдвигая стул. – Печенье?
Тарелка завалена дорогими бисквитами, завернутыми в золотую фольгу.
– Не для меня. В данный момент я увеличиваю потребление белка, чтобы поддержать рост мышц, снова готовых к тренировкам.
Когда я оборачиваюсь к Коули, он слабо улыбается мне.
Росситер хлопает в ладоши.
– Итак, Джоэл, мы хотели поговорить с тобой кое о чем особенном. Идея Коули, так что я передам слово ему.
– Когда ты… заболел, я почитал об этом и не мог поверить, что среди людей, у которых проблемы с сердцем, такая низкая выживаемость. Только пятеро из ста в некоторых частях страны!
– Вот почему я – чудо тысячелетия, – отвечаю я.
– Но большее количество дефибрилляторов может все изменить, – продолжает Коули, как будто это для меня новость. Да, именно поэтому у меня есть свой личный.
Росситер и пиарщица кивают, как куклы из «Маппет-шоу».
– Мы начнем с нашей местности, с тобой в качестве публичного лица. Ну, каково? Звучит? – Коули выжидающе улыбается, как будто меня выбрали в основной состав на эти выходные.
– Здорово. Я имею в виду – все что угодно, чтобы спасти жизни, верно?
Росситер встает.
– Превосходно. Я оставлю вас, ребята, обсудить детали. Диана напишет пресс-релиз о том, как ты рад оставаться вовлеченным в дела клуба, который любил, и так далее. Мы покроем все расходы…
Его голос, казалось, затихал, пока мой мозг обрабатывал предыдущее предложение. «Оставаться вовлеченным».
– Мистер Росситер, я буду рад принять участие, если это не помешает мне вернуть свою физическую форму.
– Конечно, конечно. Это не должно противоречить посещениям больницы и тому, что ты будешь делать дальше. Может быть, мы могли бы участвовать в процессе или что-то в этом роде?
Он надевает пальто. Я тоже встаю.
– Я возвращаюсь, чтобы присоединиться к команде. Это то, к чему я стремлюсь.
Я знаю, что людей все время исключают. 99 % не получают оценки из-за травм, отношения или отсутствия таланта. Но все это не про меня. Вся моя жизнь была направлена на то, чтобы убедить окружающих: я – тот самый один процент.
Росситер мгновение пристально смотрит на меня.
– С металлической коробкой в животе? Даже если бы мы захотели, наши страховщики взбесились бы.
– Но я теперь неуязвим. Я переживу всех вас.
Врач сказал, что, когда мне будет девяносто и я буду на пороге смерти, кому-то действительно придется отключить эту штуку, иначе она просто продолжит посылать импульсы, возвращая меня к жизни.
Росситер вздыхает.
– Сынок, ты знаешь, с какой скоростью летит футбольный мяч? У Дэвида Херста четыре года назад – 114 миль в час. Это катапультировало бы твой чертов кардиостимулятор из грудной клетки, и он перелетел бы половину стадиона.
– Врачи должны были сказать тебе, Джоэл, – вмешивается Коули.
Я чувствую, как внутри меня нарастает что-то горячее, как лава. Ярость.
Ярость от того, что́ они сказали; ярость из-за решения, принятого без меня; ярость от всего, что случилось со мной.
– Нет. Я бы не согласился на операцию, если бы они это сделали.
– Вероятно, ты забыл, – добавляет Коули. – Твой отец сказал нам, что порой твоей памяти нужна помощь.
Мне хочется разорвать швы и выдернуть гребаный ИКД, чтобы показать им, что я готов на все ради своего шанса.
Росситер натягивает кожаные перчатки, дурацкие, с дырками сверху, как будто он так напрягается, когда водит машину, что у него потеют руки.
– Джоэл, я так же разочарован, как и ты. Ты был одним из самых талантливых игроков, которых я когда-либо встречал. Но выше нос, парень. Подумай немного о кампании. Не обязательно играть, чтобы сохранить футбол в своей жизни.
Я не двигаюсь, когда он уходит, и Коули следует за ним.
– Они никогда не говорили мне, клянусь, – обращаюсь я к Диане. – Мне никто не говорил.
Она пожимает плечами.
– Врачи никогда не говорили моей тете, что она умирает. Никто не хотел быть тем, кто произнесет это вслух.
Неужели я и впрямь единственный человек, который не понял? Моя жизнь действительно закончилась в 1999 году. Тим и Керри не имели права вмешиваться, они должны были дать мне умереть, вместо того чтобы колотить по мне! А еще хуже, что…
Керри настояла на том, чтобы я согласился на ИКД. Конечно, она не могла не понимать, что жизнь без футбола станет похожа на смерть. С таким же успехом я мог бы быть призраком.
Они должны позвонить моему отцу, потому что он собирался забирать меня. Я не могу смотреть на Коули. Вернувшись домой, я испытываю только одно желание – спрятаться подальше. Я даже не иду в домик, а отправляюсь в свою старую спальню, на стене которой развешаны мои плакаты и подписанные программки.
Приходит Керри, и я прошу папу, чтобы он ее не впускал.
– Скажи, что я устал и позвоню ей утром.
Я слышу, как они стоят на пороге: она что-то возражает, он повторяет одни и те же реплики тоном, которым разговаривает по телефону с подружками, которые ему надоели.
Когда он наконец закрывает дверь, это выглядит так, будто она захлопывается перед единственным человеком, которого я действительно люблю.
Я возвращаюсь домой, но не могу уснуть.
Все кончено.
Но так не должно быть! Потому что это означало бы конец света.
Мое тело пульсирует от избытка энергии. Самое близкое, с чем это можно сравнить, – ощущения после того, как я сделала Джоэлу СЛР, мышечная память, которая заставляла мои руки продолжать делать нажатия, чтобы все стало лучше.
Его отец был добр, но непреклонен. «У него был нокдаун. Я уверен, что утром он будет выглядеть лучше».
Думаю, он ошибается. И я ничего не могу предпринять, чтобы исправить ситуацию.
Я знала, что произойдет в клубе. Более храбрый человек попытался бы предупредить его, но я была не в силах вот так запросто лишить его надежды. Это напоминало бы ампутацию.
И я была уверена, что где-то в глубине души он уже знал: его карьера закончена. Как иначе?
Вместо того чтобы встречаться с ним, я пытаюсь готовиться к завтрашнему экзамену, забивая голову физикой. Но перед моими глазами только Джоэл.
Я сдаю экзамен, находясь практически в трансе, заполняю страницы экзаменационного буклета, хотя, когда заканчиваю и закрываю его, мне начинает казаться, что я снова и снова писала имя Джоэла Гринуэя.
Мистер Гринуэй снова прогоняет меня вечером, и тяжелый страх растет внутри меня, словно я проглотила морское существо, которое теперь кормится моими внутренними органами. Я звоню Джоэлу на мобильный с нашего стационарного телефона, но в ответ гудки и гудки.
Я заставляю себя уйти от его дома к набережной, быстрее, быстрее, но прохожу мимо тех мест, где мы были вместе. Участок заросшей железнодорожной линии над виадуком, где мы целовались и где я захотела большего, потому что никогда не занималась сексом на улице. И тогда это показалось хорошей идеей из-за нового дикого состояния, овладевшего мной.
Паб для байкеров напротив станции, где мы пили сидр и шоты, и женщина с худшими татуировками, которые я когда-либо видела, купила нам обоим по пинте, потому что ей показалось, что мы влюблены.
Пляж. На прошлой неделе мы вернулись к тому месту между лужайками, где он умер, и старым пирсом, обшарпанным, но гламурным. Был отлив, мы плескались и любовались красным-красным горизонтом, и нам казалось, что мы смотрим в наше будущее.
Сегодня закат еще прекраснее. Я осознаю это умом. Но не чувствую тепла, и мой мозг не может воспринимать цвет.
Это все? Я считаю дни, которые мы провели вместе. Пятьдесят. Неужели это все счастье, которого, по мнению мира, я достойна?
Словно кто-то приглушил свет до самого низкого уровня. Света достаточно как раз для того, чтобы ориентироваться, но все знакомые мне приметы и объекты превратились в серые бесформенные тени.
Когда я в третий раз приезжаю в Кроншнеп, автоматические ворота закрываются за отъезжающим такси. Миссис Гринуэй открывает дверь. Я вижу ее чемоданы позади нее в их огромном коридоре.
– Привет, милая, – на ее лице симпатия. Это пугает меня: то, что произошло между мной и ее сыном, очевидно, достаточно важно, чтобы она уже знала.
– Пожалуйста, скажите Джоэлу, что я не уйду, пока он не придет поговорить со мной.
Она прищуривается, и я чувствую себя так, словно меня сканируют в аэропорту.
– Подожди здесь, – в конце концов произносит она.
– Не волнуйтесь, я собираюсь…
Дверь мягко закрывается перед моим носом.
Чтобы отвлечься, я рассматриваю дом. Внутри все такое мягкое: дорогие диваны и глубокие ковры. Но снаружи темно-коричневая кирпичная кладка кажется слишком правильной, а окна с двойным остеклением предназначены для того, чтобы избавиться от шума и копоти, которые делают Брайтон таким, какой он есть.
Дверь открывается, и появляется он. Мое сердце наполняется любовью.
Но он не приглашает меня войти, не подходит, чтобы поцеловать меня, и каждая частичка моего тела чувствует этот отказ, мои руки пусты, мои губы сжаты. Он ступает на известняковую крошку, закрывая за собой входную дверь. Я рассматриваю его: небритый подбородок, настороженные глаза, кислый запах алкоголя, хотя еще утро.
– С тобой все в порядке?
Глупый вопрос. Он не утруждает себя ответом.
– Почему ты не хочешь меня видеть?
– Есть предположение?
– Пожалуйста, поговори со мной. Что бы ни случилось, все будет хорошо.
– Ты думаешь, я чертовски глуп…
– Нет, не думаю.
– Думаешь! «Все будет хорошо». Нет, не будет! Футбол – это все, ради чего я жил, теперь его нет, и я мог бы с таким же успехом умереть. А ты и гребаный Тимми должны были оставить меня там, ясно?!
Я вздрагиваю.
– Ты в шоке…
– Вовсе нет. Я совершенно спокоен. Я не хотел тебя видеть, потому что все кончено. Было весело, но это не могло продолжаться долго.
– Джоэл, ты расстроен.
– Я уже говорил тебе, я в порядке, – в его голосе есть жесткость, которую я никогда раньше не слышала, вот только он мне действительно кого-то напоминает.
Своего отца.
– Значит, это все? – я слышу, как слезы застревают у меня в горле, и надеюсь, что он этого не сделает.
Джоэл пожимает плечами.
– Думаю, да. Ты просто не в моем вкусе. Мне было просто жаль тебя. По крайней мере, теперь ты не пойдешь в университет девственницей, верно? Ты спасла мне жизнь, а я сделал это для тебя. Мы квиты.
Он отворачивается прежде, чем я успеваю придумать ответ. На этот раз дверь с грохотом захлопывается, и гравий размывается перед глазами, когда я бегу к воротам, полная решимости не допустить, чтобы он увидел мои слезы.
ABC.
Я закрываю глаза, но буквы выжжены в моем сознании. Так близко, так далеко. С таким же успехом там могли быть три Fs.
Вокруг себя я слышу восторженные возгласы. До меня доходит: все остальные попали в университет, а я – нет.
– Керри? Что там написано? – рука Тима лежит на моем плече, удерживая меня. Я открываю глаза и пытаюсь читать по его лицу, потому что он тоже только что открыл свои результаты.
ААА.
Вау. Один из нас все-таки станет врачом.
– Черт возьми, Тим, ты сделал это! – я обнимаю его, целую в губы, и он целует меня в ответ.
– Подожди, – он отстраняется. – А что у тебя?
– Не порти момент.
Но он выхватывает у меня листок и тупо смотрит на него. Сколько времени ему потребуется, чтобы переварить это?
Несмотря на то, что какая-то часть меня ожидала неудачи, зафиксированной на бумаге, она шокирует. На первом экзамене – это была химия – я чувствовала, что парю в аудитории над самой собой. Как бы я ни пыталась сосредоточиться на расчете парциального давления, все это казалось неважным. И думала я только о Джоэле Гринуэе и о том, что он тот, кого я ждала всю свою жизнь.
Любовь была виновата в оценке В.
Разбитое сердце было виновато в оценке С. Однако я действительно удивлена, что не получила U.
– Это ошибка! – лицо Тима – воплощение праведного негодования.
– Я сама все испортила, Тим. Результаты на самом деле даже лучше, чем я ожидала.
– Но я думал, что происходящее после экзаменов было спектаклем! И ты просто притворялась, что все прошло плохо, – он пристально смотрит на бумагу, словно может изменить буквы телекинезом.
– Нет. Я действительно облажалась.
Он начинает расхаживать по игровой площадке, как белый медведь, слишком долго запертый в зоопарке.
– Мы подадим апелляцию…
Я молчу, и он продолжает:
– Или… Позвони в университет и узнай, примут ли они тебя с такими оценками. Или пересдай, подай заявку на следующий год…
Я качаю головой.
– Мне нужно было получить ААА, не меньше. И они не будут рассматривать возможность пересдачи, ты же знаешь. Но я в порядке, Тим. Все нормально.
– Нет! Это не нормально! – голос у Тима пронзительный, и я терпеть не могу, когда он так расстраивается. Хотя в моем животе тоже возник крошечный клубок негодования, желающий, чтобы Тим смог успокоить меня.
– Тим, в жизни есть нечто большее, чем быть врачом.
Это заставляет его замолчать.
– Для других людей, Керри. Но не для тебя. У тебя не было причин потерпеть неудачу.
Однако причина есть, просто я никогда не смогу сказать ни ему, ни кому-либо еще.
– Мы не можем позволить этому испортить тебе праздник, Тим. Ну же! Давай доберемся до «Задницы», пока у них не закончилась выпивка.
Мы следуем за группой учеников к набережной.
Тим до сих пор не позвонил своей маме, чтобы сообщить о результатах, хотя она будет на взводе от ожидания ответа. Она хотела, чтобы он стал врачом, даже больше, чем он сам.
Я заставляю его воспользоваться для звонка телефонной будкой на пирсе и, пока жду снаружи, стараюсь не представлять, каким был бы этот день, если бы тогда я прошла мимо. Альтернативная реальность, в которой меня не было в Лаунсе в канун миллениума, и Джоэл умер. И мы никогда не были вместе, и он не разбил мне сердце, а на листе результатов, засунутом в мои джинсы, теперь было бы напечатано: ААА…
Но даже с ABC я все еще могу на что-то рассчитывать. Возможно, не на Манчестер. Не знаю, хочу ли я сейчас приключений. Отчаяние, которое я испытала после того, как Джоэл бросил меня, изменило меня почти на клеточном уровне, и я жажду комфорта знакомых вещей и людей, которым могу доверять.
– Готово, – произносит Тим, выходя из телефонной будки.
– Что она сказала? – интересуюсь я.
– Она была в восторге.
Чего не скажешь о нем.
– В чем дело, Тим? Если речь идет о моих результатах, я очень рассержусь. Ты заслужил свои оценки.
Он мнется.
– Просто… не знаю. На самом деле я не ожидал получить такие результаты. Думал, что буду заниматься биохимией. Мне потребуется время, чтобы привыкнуть.
Тебе и мне – обоим.
– Но в хорошем смысле, верно? – я бросаю на него тот взгляд, который всегда заставляет его говорить мне правду: приподнятые брови, сжатые губы. – Я имею в виду, ты определенно хочешь заниматься медициной, потому что если нет, то ничего страшного. Это не конец света.
Он замолкает на мгновение. Но к нам устремляется чайка, как будто собирается спикировать, и мы оба пригибаемся, чувствуя движение воздуха, когда это огромное существо пролетает всего в нескольких дюймах от наших макушек.
– Я хочу напиться, Керри. Но перед этим я хочу сделать это… – он облизывает губы, и понятно, что он собирается поцеловать меня, и я подаюсь вперед…
Я заставлю себя удержать этот момент в своей голове: поцелуй, солнце, возможности. У меня нет никакого плана относительно того, что делать дальше.
Радостные возгласы и насмешки перекрывают крики чаек, и Тим отскакивает. На другой стороне дороги нас увидели остальные ученики биологического класса. Это первый раз, когда мы целуемся на публике.
– У них появится тема для разговора, – ухмыляется он и, взявшись за руки, мы направляемся к кафе. Мы не были здесь с моего дня рождения, и я крепче прижимаюсь к Тиму, стараясь не вспоминать, что произошло той ночью. Уже после того, как я ушла.
Мы с трудом прорываемся внутрь и добираемся до стойки. Ант за прилавком подает напитки, подбрасывая бутылки в воздух, словно бармен, мотая головой в такт Слиму Шейди.[30]
– У нас закончилась Estrella! – кричит он через плечо в сторону кухни. – Эй, Джоэл, ты меня слышишь, НАМ НУЖНА ЕЩЕ ESTRELLA!
«Джоэл».
Мне необходимо выбраться отсюда. Я пытаюсь повернуться. Никак. Слишком людно. Я толкаюсь, но стена пьяных учеников не сдвигается с места.
Он входит в дверь с ящиком пива, и ощущение такое, будто Джоэл все это время знал, что я здесь, поскольку глядит он прямо на меня. Несмотря ни на что, я не могу отвести от него глаз.
Из-за тебя я потерпела неудачу. Я спасла тебе жизнь, а ты разрушил мою.
Я была недостаточно хороша.
Он с грохотом бросает ящик к ногам Анта и устремляется обратно на кухню. Можно ли ему носить тяжелые бутылки? Выглядит ли он больным? Почему он не на тренировочной площадке?
– Остановись, – произношу я вслух, и Тим обеспокоенно поворачивается ко мне.
– В чем дело?
Я тянусь к его руке и крепко сжимаю ее. Он любит меня по-своему, и я люблю его в ответ – тоже по-своему. Возможно, любовь – это не только фейерверки и желание сорвать друг с друга одежду. И хотя я никогда не боялась физической боли, та боль, которую причинил мне Джоэл – это не то, что я сумела бы вытерпеть снова. С Тимом я чувствую себя в безопасности.
– Я просто хочу сказать, что это слишком, – кричу я сквозь музыку и шум. – Давай пойдем на пляж и отпразднуем вдвоем. Ты собираешься стать врачом!
– Я должен тебе кое-что сказать, – признается Тим несколько часов спустя, когда мы лежим на пляже в сумерках, разомлевшие от слишком большого количества пива и высокого ясно-сиреневого неба над головой. – Не думаю, что я стану врачом.
Я поворачиваюсь набок, чтобы посмотреть на него. Тим продумывает свои шутки заранее, и обычно я могу догадаться, каким будет кульминационный момент.
– Кто это сказал?
Он вздыхает.
– Банк.
Пока я пытаюсь понять, в чем юмор, он продолжает говорить.
– И бунгало тоже. Крыша возражает, а водостоки просто-таки воняют возражениями, – он хихикает.
Я резко сажусь и сразу начинаю жалеть об этом, так как весь пляж вращается.
– Это не смешно.
Тим тоже садится и перестает смеяться.
– Я не могу пойти в медицинский колледж, Керри. Приходили строители, и они считают, что идет оседание грунта, и чтобы остановить его, нужны тысячи долларов. А без ремонта это место ничего не стоит. К тому же мы уже полгода не в состоянии выплачивать ипотеку, и я не могу поступить в колледж, если мы бездомные.
Пляж снова кружится, но уже не только от алкоголя.
– Шесть месяцев? Твой отец перестал платить алименты?
– В ту же минуту, как в октябре мне стукнуло восемнадцать. Стипендии мне будет недостаточно.
– А что говорит твоя мама? Она бы жила в картонной коробке, лишь бы это означало, что ты все еще можешь изучать медицину.
Тим смотрит на море.
– Она не знает. Я имею в виду, я никогда не думал, что получу такие оценки, так что это все равно решилось бы академически. У меня есть план, хотя уверен, что ей не понравится.
Он бросает на меня косой взгляд, и у меня возникает предчувствие, что и мне это тоже не понравится.
– Продать свое тело?
Он усмехается.
– Да, это почти окупит ремонт крана в ванной. Нет. Я попрошу отсрочку на год. Постараюсь закончить всю работу, чтобы мы могли продать бунгало и купить квартиру где-нибудь подальше.
– Квартира? Как ты себе это представляешь с инвалидным креслом твоей мамы?
– Там есть лифты. Послушай, Керри, я не говорю, что это идеальный план. Но я собираюсь устроиться на работу.
– Что за работа? – интересуюсь я.
– Морис из училища сказал мне, что набирают людей в диспетчерскую «Скорой помощи». Обработка вызовов. Это неплохие деньги, как только проходишь обучение, к тому же это связано с медициной. Опять же – работа посменно, так что я смогу много времени проводить с мамой в течение дня. У меня собеседование и все такое.
– Уже? Как долго ты занимался этим вопросом?
– Какое-то время. Не было смысла говорить тебе, пока я не узнаю свои результаты.
Я качаю головой.
– Смысл быть с кем-то в том, что ты должен быть честен с ним, – хотя в тот момент, когда эти слова слетают с моих губ, я чувствую себя абсолютной лицемеркой.
– Извини, – он упирается руками в гальку, пытаясь встать, но он слишком пьян и начинает падать, как в замедленной съемке.
Я протягиваю руку, чтобы смягчить его падение, и пытаюсь представить, как Тим будет справляться со звонками 999. Он ненавидит разговаривать по телефону, и я знаю, что ему будет трудно обрабатывать искаженную или противоречивую информацию…
Я помню его лицо в канун Нового года и как он застыл, когда умер Джоэл, и мне интересно, нет ли в его решении отложить медицинский колледж чего-то еще, помимо денег.
– Это из-за произошедшего в канун Нового года?
Он свирепо смотрит на меня.
– Что?
Мне нужно действовать осторожно.
– Тим, я уверена, это был единичный случай. В следующий раз все будет хорошо. Ты пройдешь обучение, и способность оказать срочную помощь станет твоей второй натурой.