Мама стала тише и меньше. И она не накрашена с утра. Марк обнимает её долго, гладит по тёмным волосам, в которых под краской виднеются седые корни, целует в мягкие щёки. Он удивлён и немного напуган переменами.
В квартире слишком просторно и гулко-пусто. Она кажется вымершей и будто затянутой паутиной. Дело не в чистоте, паутины не видно – Марк замечает её уголком глаза, расплывчатым боковым зрением, а рассмотреть не может.
– Володенька давно не заезжал. Переживаю я за него. Ему бы жениться надо.
– А за меня, значит, не переживаешь? – фыркает Марк, и мама смеётся – живо и искренне, почти как всегда.
– За тебя?! Мне заранее жалко эту несчастную, которая за тебя пойдёт!
– Ну, спасибо на добром слове!
Ему тоже весело, но не очень. Поэтому он просто предлагает:
– Расскажешь?
– Нечего рассказывать, Марик.
У мамы лучики морщинок в углах глаз и маленькая дырочка в домашней хлопковой кофте.
– И всё же.
– Нечего. Я в экспедицию поехала, на раскопки с группой. Андрей потом на рыбалку. Я к подруге в Коломну. Он к дяде Толе на выходные. И вдруг встретились на кухне, я вернулась, он собирается выходить. Встретились – а сказать друг другу нечего.
Марк гладит маму по сухой тонкой руке и думает, как объяснять это Володе. Он не дурак, нет, страшно разумный парень, но тут другое.
– С папой виделся?
Он качает головой.
– Сразу к тебе.
– Дай угадаю… – мама не договаривает, но Марк сразу же подтверждает:
– Угадала.
– Не надо, мальчики. Всё хорошо.
– Было бы хорошо, ты бы снова в экспедицию поехала. Или по театрам бы бегала с тётей Соней. Признавайся, была в театре?
Мама отворачивается, встаёт из-за стола и начинает очень сосредоточенно заваривать чайник. У неё дома, конечно, никаких чайных пакетиков не водится – хороший китайский листовой чай, зелёный. Такой ни с молоком, ни с сахаром не пьют.
– Не хочется мне в театр, – признаётся мама, сливая первую воду с заварки.
Лица не видно, но спина несчастная, выступают верхние позвонки. Марк встаёт, кладёт маме руки на плечи, целует в висок и уточняет:
– Со мной тоже не хочется? Пошли вдвоём? Наших не позовём.
Он чувствует материнский смех ладонями. «Наши» – они по театрам не ходят, они там спят. Причём демонстративно, похрапывая. Их, и правда, лучше не звать.
– Большой не открылся?
– Только Новая сцена.
Мама слегка поворачивает голову, и Марку видна гримаса отвращения. Он разделяет эти чувства целиком и полностью. Есть вещи, которые заменять нельзя, выйдет грубый вульгарный суррогат. Вот Большой театр – это либо основная сцена, либо ничего.
– Всегда остаётся Новая опера, в конце концов, – замечает он обречённо.
– Тебе лучше не знать…
– Боже, куда я приехал?!
Они пьют крепкий чай из маленьких фарфоровых чашечек, полупрозрачных на свет, и обсуждают беды российского современного искусства. Решают, что спасение – в регионах, ещё не испорченных тлетворным столичным влиянием. Так что лето – это даже и неплохо, может, приедут гастролёры, которых нестыдно посмотреть.
Марк болтает почти бездумно. Он не то, чтобы настоящий фанат театра, но это тема, на которую он может говорить не затыкаясь. И он видит, что на маму беседа влияет хорошо, будто размораживает.
– Ну, что, поедешь обмениваться секретными сведениями? – спрашивает мама, когда он собирается.
– Поеду готовить обед, ужин и три килограмма котлет.
Мама суетится, ругает себя за то, что не приготовила ему ничего с собой. Марк отмахивается. Ему-то что, ему несложно. А Володьку надо подкормить слегка.
– Девушка завтра приедет, – говорит он, шнуруя ботинки.
– Девушка?
– Угу.
– Марк?!
Он смотрит куда угодно, но не маме в лицо. Изучает собственные пальцы. Линолеум в коридоре. Обувницу. Бормочет:
– Ничего пока не знаю. Ничего. Она сумасшедшая.
– Как зовут?
– Робин.
– Умная?
Марк широко улыбается. Кто угодно другой спросил бы: «Красивая?» Но не мама.
– Пишет об экономике. Училась в Кембридже.
– Я не спрашивала, где она училась и о чём пишет.
На маме пушистые сиреневые тапочки. Их тоже можно разглядывать. Но, поборов смущение, Марк встаёт и смотрит маме в глаза. Там – и радость, и тревога.
– Есть такие люди… кажется, совершенно открытые, громкие, категоричные. Смотришь и думаешь, что всё про них понятно. А узнаёшь ближе и оказывается, что ничего там непонятно. Вообще. А понять хочется. Вот Робин такая. Я вас познакомлю… если она не сбежит через неделю жизни в Москве.
Мама обнимает его, прижимает как-то судорожно, будто боится отпустить. Но разжимает руки, гладит по плечу и просит:
– За нас с Андреем не волнуйся, ладно?
– Ага, это всегда так работает. Попросили не волноваться – ты взял и перестал.
– У нас всё будет хорошо.
– И я моментально успокоился, точно.
Он по-прежнему понятия не имеет, что рассказывать брату. Поэтому, садясь к нему в машину, отмалчивается.
Володя хмурый – больше, чем обычно. И тоже не спешит делиться. Неужели считает, что Марк не поймёт?
– Дичь какая-то, короче, – сообщает Володя где-то на четверти пути.
Им ехать долго, чуть ли не через всю Москву.
– Вроде как говорить им не о чем. Типа детей вырастили, а больше ничего общего и не осталось.
Удивительно, что версии совпали.
– Мама рассказала примерно то же самое.
– Дичь, говорю же! – Володя трясёт головой. – Ну, ты сам прикинь. Я дома уже лет десять не живу, да?
– Считая академию – двенадцать.
– Вот. Ты, формально, восемь. А по сути, с этими твоими языковыми лагерями, те же двенадцать. На первом курсе ты домой разве что спать заползал. И что, они столько лет ни о чём не говорили? Бред же.
– Жили по привычке? Как там отец вообще?
– Так.
Володино «так» очень веское, многогранное. В нём куда больше смыслов, чем кажется на первый взгляд. Это значит, примерно: более или менее удовлетворительно, но отнюдь не хорошо. Очевидно, он не зарос грязью и не голодает, но не лучится бодростью и радостью.
– Им бы встретиться и поговорить, – продолжает Володя.
Марк ухмыляется.
– Чего?
– Повод есть. Кажется.
Он уверен, что Володя будет недоволен. Но на деле брат просто удивлён.
– Ну, даёшь. Прямо приедет? Тема. На дачу поедем, все, шашлыки пожарим. Англичаночке твоей будет русский колорит, а эти двое пообщаются на природе.
– Гениально, – не может не признать Марк.
– Я в эту субботу в рейсе. На следующие выходные можно.
И, не сговариваясь, больше они родителей не обсуждают. Марк, как и планировал, затевает большую готовку – хотя на кухне у Володи это занятие не из приятных. Володя честно пытается помогать, но, увы, его безусловный предел – чистка картошки. Зато чистит он её великолепно, и даже не армейским кубическим методом. Напротив, усевшись над ведром, он срезает кожуру тончайшим слоем, по кругу – получается непрерывная спиралька. Марк точно знает, что это бесконечный процесс. В смысле, если случайно поставить перед Володей пятикилограммовый мешок, он почистит его весь, без единого вопроса. Восхитительное умение.
А ещё он эталонно моет посуду, включая самые омерзительные сковородки, к которым прижарилось всё, что можно. Опять же – молча, сосредоточенно и до блеска, без жалоб. В общем, Марк быстро вспоминает, почему же так круто готовить в компании брата.
– Да оставайся, – предлагает Володя. – Чего там…
Это его способ сказать, что он соскучился. Марк соскучился тоже, но понимает, что ему пора к себе. Важно именно сегодня провести ночь в Москве одному, вспомнить звуки и запахи своей квартиры. Ему это нужно перед встречей с Робин.
Он готов поймать такси, но Володя грозится оторвать уши и везёт его сам. Уже темно, поздно, пробки рассосались. Володя предпочитает ехать чуть дольше, но по полупустому МКАДу. Гонит строго разрешённую сотню.
Марк рассказывает о прощальной попойке с коллегами. Володя щурится. В конце концов, это именно ему однажды удалось напоить Марка до невменяемого состояния. Он знает, в чём подвох. Даже при том, что сам, зараза, не пьёт.
Конечно, Марк обнимает его на прощанье, игнорируя все протесты. А потом остаётся один.
Он живёт в однушке на верхнем этаже «хрущёвки». И он не променял бы эту квартиру ни на какие Володины просторы.
В подъезде пахнет сыростью и кошками, на втором и четвёртом этаже не работают лампочки, приходится подсвечивать лестницу фонариком в телефоне. И тащить чемодан, потому что сам отказался от помощи.
Дверь всё та же, металлическая. Ничего не скрипит, ключи поворачиваются в замке мягко, со щелчками. Только оказавшись в маленькой квадратной прихожей, задвинув щеколду, Марк по-настоящему понимает, что вернулся домой.
Темно.
Он поднимает руку и без труда попадает по выключателю. Механическое движение из прошлой жизни. Дома прохладно и всегда не-тихо. За стенами кто-то шевелится, смотрит телевизор, плачет и смеётся.
Володя отлично присматривал за квартирой. Чистота, с многочисленных книжных полок вытерта пыль. Даже томик сомнительного Пелевина, который, Марк помнит, валялся на прикроватном столике, стоит теперь на месте.
Кухня сияет. Володя умудрился отмыть духовку, с которой Марк перед отъездом мысленно прощался. Что-то вроде: «Проще выбросить, чем спасать». И кактус жив.
Это словно ритуал.
Посидеть за кухонным столом – круглым, деревянным, очень старым. Марк спас его со второй дачи после смерти деда, отдал на реставрацию и поставил к себе вместо новой «книжки». Нет ничего более отвратительного, чем столы-«книжки».
Потом надо полежать на кровати, глядя в потолок.
Постоять возле книжных полок, касаясь корешков кончиками пальцев. Он два года не читал на русском, не знает, с чего начать. Хочется всего, а выбрать сложно.
Останавливается на Булгакове, открывает томик, опирается одной рукой о полку – и осознаёт себя через двадцать минут где-то на трети «Записок юного врача».
Кидает книгу на подушку. Он вернётся к ней позже.
Наконец, он выходит на узкий остеклённый балкон. На нём не хранится хлама. Небольшое кресло, заботливо сложенный плед, маленький столик. Там, за окном, просто сквер. Дальше улица и парк. Ничего больше.
Деревья уже пышно-зелёные, не видно толком ни сквера, ни парка. Но Марку достаточно знать, что они там есть. Он садится в кресло, запрокидывает голову и закрывает глаза.
На самом деле, дома.
Робин прилетает в половине четвёртого. И до этого – целая вечность. В холодильнике пусто, даже молока для кофе нет, поэтому идея завтракать дома заранее обречена на провал. Немного подумав, Марк идёт к метро. Проезд подорожал, кстати. А на карте – глобальные и не до конца понятные изменения. Там соседний Измайловский парк превратился в Партизанскую, Электрозаводская закрыта полностью, а на севере, кажется, появились новые станции и ветки.
Московское метро – очень приятное место, особенно после лондонского. Здесь всегда хватает воздуха, потолки не лежат на головах у пассажиров. Красиво. Вагон новый, просторный, светлый и практически пустой – утренний час пик давно закончился, все, кто хотел добраться до офисов, уже там. Марк прислоняется к двери, к которой прислоняться запрещено, и с любопытством разглядывает пассажиров. Рыженькая девушка с большим чемоданом пытается подавить улыбку. В отпуск? К любимому? К друзьям? Марк не знает, но ему приятно видеть чужую радость.
Девушка замечает его внимание, смущается. Марк отвечает улыбкой и переводит взгляд на двух женщин с пухлыми сумками из кожзама и в париках, призванных имитировать стильные пышные причёски. Женщинам заметно за шестьдесят, и этот возраст им идёт – позволяет свободно болтать о своём, хохотать, ворчать. Они точно хорошие подруги, и им предстоит очень приятный день в Москве.
На сидениях у задней стенки вагона сидит замученная мама и двое мальчишек-близнецов. Им года, наверное, по три, и это сущий ад. Они не капризничают и не хнычут, но пониже спины обоим вставили пропеллеры. Если они не пытаются убежать от матери, то лезут на сидение с ногами или пробуют поручни на вкус.
До матери доходит, что надо было выйти ещё на прошлой станции. Наверное, они собираются в парк. Она подскакивает, хватает мальчишек за руки и тянет к дверям. Двери открываются, и семья перебегает на другую сторону.
Марк провожает их всех взглядом, пока может.
Он выходит на Курской, помогает рыжей девушке вытащить огромный чемодан и желает хорошей дороги. Отвлекается, теряет бдительность – и его тут же пытаются снести, чувствительно наступают на ногу. На автомате он бормочет: «Sorry!»
И смеётся сам над собой.
Незадолго до отъезда из Москвы он нашёл завтрак своей мечты. И, хотя живот уже подводит от голода, он хочет проверить, как поживает мечта.
На Земляном валу, возле Курской, две «Шоколадницы». Посмотришь – совершенно одинаковые, сеть-то одна. Но секрет в том, что вкусная только та, что со стороны метро. А в другой то кофе холодный, то официант нахамит, то заказ перепутают.
Так было два года назад.
Марк не хочет рисковать и узнавать, стала ли ситуация лучше. Он почти сворачивает в сторону вожделенного завтрака, но вдруг вспоминает ещё об одном месте.
Совсем рядом. Глупо не заглянуть, правда?
Вокруг вокзала та же сутолока, что и всегда. Кажется, даже попрошайки остались те же самые, Марк узнаёт лица и увечья. Пахнет людьми, сомнительного качества выпечкой и вокзалом. Такой особый запах, который ни с чем не спутать. Тёплый, пыльный, горьковатый.
Становится жарко.
Обойдя вокзал, Марк поднимается по узкой шаткой лестнице и распахивает неприметную грязно-коричневую дверь.
Внутри прохладно и темно.
У магазинчика крошечная вывеска, на она особо и не нужна. Всё равно сюда ходят только свои, а им и без вывески понятно, что к чему. Марк протискивается между полок, касаясь кончиками пальцев книжных корешков. Вспоминает, как однажды этот букинистический магазинчик испортил ему свидание. Девушка сказала, что обожает читать. И книги. Потом оказалось – только те, что в глянцевых новеньких обложках, а ещё лучше – блокнотики и закладочки.
Марку нужна одна книга. Не пять, не семь, не четыре коробки (он себя знает). Всего одна – почитать за завтраком и по дороге к Робин.
Совсем не хочется переводов. И это единственная причина, по которой он решительно поворачивается спиной к многотомнику Стейнбека в отличном состоянии – чёрные корешки манят. Он убеждает себя, что в любом случае не готов тащить столько в аэропорт.
В этом магазинчике можно остаться надолго, но Марку везёт – он натыкается на разрозненные одиночные книги из советских изданий и выцепляет оттуда бежево-коричневый седьмой том Пушкина. У Марка были все шестнадцать, вообще-то. Были – пока именно седьмой том с пьесами не позаимствовала очередная институтская любовь.
Любовь прошла, книжка не вернулась. И ему приятно теперь, спустя… сколько? шесть лет? снова держать её в руках.
У него есть «Маленькие трагедии», хороший кофе, который в Лондоне днём с огнём не сыщешь, и блинчики, политые лучшим в мире сливочным соусом. Он счастлив.
Но ему почему-то страшно думать о Робин.
Он пытается представить её в московских декорациях, и раз за разом терпит поражение. Как будто картинка не складывается, что-то лишнее, чего-то недостаёт. Возможно, не хватает её лица. Они расстались позавчера, но там словно был какой-то другой Марк. Этот Робин не знает, и знакомство его пугает.
Волнение нарастает, чем ближе он к аэропорту. Уже не хочется наблюдать за людьми, да и Пушкин не идёт. Мурашки пробегают по позвоночнику, а в животе неприятно крутит.
Аэропорт полон людей. Конечно, наступило лето, сезон отпусков. Через месяц вообще будет не протолкнуться.
Рейс Робин прибывает без опозданий, и волнение становится едва выносимым. Робин не писала, не звонила. Может, передумала? Он хочет и не хочет этого.
Ждёт вместе с другими – мужьями, жёнами, друзьями, родителями, детьми. Самый глупый из возможных страхов подкрадывается внезапно: что, если он её не узнает? Нелепо, конечно, немыслимо. И всё-таки он думает об этом несколько минут под объявления об отправлениях, прибытиях и задержках рейсов, доносящихся из-под потолка.
А потом видит Робин, и все сомнения и страхи разлетаются в труху. Робин с чемоданом, чёрным и довольно вместительным. Ради поездки она изменила любимым костюмам, на ней джинсы, свободная белая футболка и джинсовая же куртка. На ногах – белые кеды.
Она подходит, кладёт Марку одну руку на плечо, смотрит в глаза и быстро целует в губы. Тут же отстраняется и требует:
– Ну, покажи мне свою Москву.
У неё блестят глаза, она пахнет цитрусом и дорогой. Марк забирает тяжёлый чемодан и уже планирует звонить в такси, но Робин сообщает:
– Где-то здесь есть пункт аренды автомобилей. Меня там уже ждут.
– Ты собираешься водить в Москве?!
– Ну, не пешком же ходить…
Марк судорожно соображает, где дорожная ситуация хуже. Решает, что всё же Лондон поприятнее. Кроме того, Робин ведь привыкла к левостороннему движению…
– О, расслабься, я спокойно водила во Франции и в Штатах! – будто угадывает она его сомнения. – Ничто не может быть хуже Нью-Йорка.
Сценарий в голове Марка существенно отличался от реальности. Огромный аэропорт, толпы людей – всё это совершенно не сбивает Робин с толку. Она раньше Марка находит нужный офис аренды и подписывает необходимые документы, после чего забирает со стоянки безликую белую Шкоду прошлого года.
И только устроившись за рулём, она расслабляется и превращается в более мирную и домашнюю версию себя. Марк качает головой и делится наблюдениями. Робин морщит нос.
– Ненавижу оставаться без машины. Но, слушай, почему они так ужасно говорят по-английски? У тебя, конечно, есть лёгкий акцент, но у всех остальных…
Марк не может сдержать смеха и объясняет, что он сам – крайне редкое исключение. И своим английским обязан многочисленным языковым школам и крайне жёсткому институтскому курсу.
– Большинству людей английский просто не нужен. Не более, чем тебе китайский.
Её удивление откровенно умиляет. В картине мира Робин английский нужен каждому.
Она легко осваивается на дороге и сообщает, что они едут куда-то к центру.
– Я живу на улице, названия которой не в состоянии выговорить.
Хотя выговорить она не может, на карте находит легко, тыкает пальцем и требует быть навигатором. Марк мысленно прикидывает маршрут, но где-то в глубине души смущён. В Лондоне они с Робин были, в общем-то, на равных: два журналиста из престижных изданий с хорошими зарплатами. В Москве сам выбор места проживания как бы проводит между ними разделительную черту. Ему бы, например, не пришло в голову искать пятизвёздочный отель в пешей доступности от Букингемского дворца. А Робин без колебаний селится между Большим театром и Кузнецким мостом. Оттуда до Красной площади – минут десять быстрым шагом.
Он спрашивает о перелёте – потому что это безопасно и отвлекает. Робин рассказывает. У неё образная речь, она подмечает множество забавных моментов. Закончив историю о дрожащем йоркширском терьере на соседнем кресле, она тут же переключается на Лондон и общих знакомых.
Передаёт привет от Тони и утверждает, что тот припёрся к ней в редакцию с огромным букетом цветов.
– Что ты сказала?
Робин поднимает одну бровь и уточняет:
– Ревнуешь?
– Переживаю за самооценку Тони.
– Он выжил, этого достаточно. Марк, почему ты не даришь мне цветы?
– А ты хочешь?
– Ни в коем случае!
Он разводит руками и смотрит в окно. В глубине души он рад, что Робин за рулём. Не придётся выгонять машину из гаража и возить самому. Он предпочитает быть пассажиром.
Вечереет. Ещё светло, но спадает жара. Марк думает, что Робин захочет отдохнуть, но она, переодевшись, спрашивает о дальнейших планах.
Они выходят из роскошного отеля, и Марк на мгновение чувствует себя сбитым с толку. Он не успел поздороваться с Москвой, заново открыть те места, которые любил раньше. Робин хочет увидеть Кремль, Арбат и Парк Горького. Марк готов держать пари на крупную сумму, что накануне она листала какой-нибудь путеводитель, откуда вытащила первые два объекта. Ну, а Парк Горького – за него спасибо «Скорпам» с их «Ветром перемен».
На Москву сложно смотреть чужими глазами, но у Марка, пожалуй, получается. И здесь, в самом центре, она выглядит неприятно-просторной, слишком широкой.
Он не любит Красную площадь той особой нелюбовью, которую способны разделить только коренные москвичи (если есть коренные, существуют ли молочные? Те, кто приехал и осваивается?).
Он почти сразу утаскивает Робин прочь от зубчатых стен, от неудобной брусчатки и уродливого мавзолея – на узкую неприметную лесенку. Это самое интересное место здесь – уродливый проулок в самом что ни на есть туристическом центре. Проходишь по нему, заворачиваешь в грязный двор, где пивной магазин соседствует с цветочным, обходишь притаившегося в углу бомжа – и выныриваешь на шумный Никольский.
Робин сбита с толку, оглядывается назад, в тёмный зёв прохода. Смотрит перед собой – на толпу туристов, на ряженых, на киоски с мороженым и броскую рекламу. Снова назад.
– Никаких объяснений у меня нет, – признаётся Марк. – Пошли, покажу фокус.
Он тянет её за собой, лавируя в толпе. Он мог бы, при желании, рассказать об истории каждого дома, который они проходят, но это кажется пошлой глупостью. А вот фокус, он точно знает, Робин заинтересует.
Ему нужен выход из Лубянки в здании на углу – громадная арка. В ней нет ничего примечательного. Вот только она не монолитная. По внутреннему краю проходит глубокая ложбинка. При желании туда можно было бы влезть целиком, но Марку нужно, чтобы Робин просто наклонилась пониже.
Он отходит к другой стороне арки, тоже склоняется в ложбинку и произносит:
– Привет!
Робин вздрагивает, оглядывается, видит Марка. Поднимает голову, изучая конструкцию, и вдруг широко улыбается. Говорит, тоже вглубь ложбинки:
– Это Шепчущая галерея?
– Точно!
Марк подозревает, что этот эффект получился у строителей случайно. Но ложбинка в арке великолепно передаёт звук, даже шёпот. Можно стоять с двух сторон, на расстоянии больше, чем пяти метров друг от друга, и болтать. Так же работают арочные свободы в Соборе святого Павла в Лондоне.
В ГУМе вкусное мороженое в стаканчиках. Разноцветное. Марк всегда выбирает черничное, а Робин берёт с шоколадной крошкой. Она давно сняла куртку, потому что действительно тепло, даже слишком для первых чисел июня.
Арбат Марку не нравится. Больше нет. Десять лет назад он был совсем другим – да, грязнее, да, шумнее, но живее. Теперь он напоминает застывшее изваяние былой дикой свободы девяностых. И Марк до сих пор не может принять памятник Окуджаве – эта конструкция оскорбляет его в лучших чувствах.
Стена Цоя облупилась, но Марк всё равно её разглядывает, а потом, найдя то, что искал, показывает Робин:
– Вот, это я писал. А это Володя.
Девяносто четвёртый год, кажется. Они тогда часто гуляли вдвоём.
– Что здесь написано?
– Моё: «Цой жив». А Володино: «Нет».
– Кто это – Володя?
Марк осознаёт, что Робин действительно не знает. Он ни разу не говорил ей о брате. Обещает познакомить.
У Стены Цоя они сталкиваются с группой американцев – две семейные пары, обвешанные сувениркой, с толстыми путеводителями в руках. Робин заговаривает с ними, и Марк тоже активно включается в беседу.
Почему-то ему проще от того, что рядом посторонние. Это словно переключение режимов, и тот, который предназначен для чужих, даётся куда легче. Американцы в Москве третий день, они уже были в Парке Горького и в Третьяковской галере. Им есть, чем поделиться, поэтому они все вместе устраиваются в псевдоирландском пабе. Он слишком просторный, светлый и чистый для оригинального, но отлично подходит для разговоров ни о чём.
Марк хочет отказаться, когда Робин уговаривает его подняться к ней в номер. Но сдаётся. И его отпускает, едва они закрывают дверь. Каким-то чудом он снова начинает чувствовать Робин. Из далёкой и непонятной она становится самой близкой. Он опять видит хрупкость в глубине её глаз.
И снова боится выпустить её из рук.
– Завтра… – шепчет Робин, устраивая голову у него на плече, – покажи мне другое. Покажи мне свою Москву.
Он обещает.
Его Москва – движение. Разговор ногами. Паломничество по родным местам и бесконечные открытия. Такую Москву нельзя увидеть из окна автомобиля или следуя дурацким маршрутам из путеводителя. Это лабиринт Замоскворечья и дворики Павелецкой. Это лужайки в парках. Вид на Москву-реку из родного Коломенского и, в конце концов, школьно-студенческое развлечение – упасть в «Букашку» и кататься по Садовому, продолжая говорить, говорить, говорить…
Такое за один день не покажешь. Но Марк пытается поделиться хоть кусочком.
У него есть ещё одно дело. Он собирается с духом и рассылает штук 50 эсэмэсок друзьям, коллегам, бывшим однокурсникам – всем, кто хотел бы знать о его возвращении. Почти однотипные тексты: «Привет, это Марк Чернов, запиши мой новый номер. Вернулся в Москву, буду рад созвониться или встретиться».
Потом почти сутки говорит по телефону. Ему рады, по нему скучали, его хотят увидеть – и он расписывает встречами весь июль. Даже те, с кем они переписывались в Скайпе или Фейсбуке, жаждут увидеться вживую.
Но есть встреча, которая заставляет нервничать.
Оставив Робин изучать богатства Пушкинского музея, он едет к отцу.
Дело не в том, что между ними какой-то конфликт – ни в коем случае. Марк любит папу, и это совершенно точно взаимно. Но последний раз они оставались надолго наедине, когда Марку не исполнилось и двенадцати. Он несколько подзабыл, что и как говорить.
Папа снял маленькую убитую квартиру. Во дворе грязно, в подъезде всё изрисовано маркерами. А за дверью – пустота. Такая же, как у Володи, одноконфорочная плитка, стол с табуретками, стиральная машина в ванной, старый диван в комнате, рядом – стопка газет и журналов. Вот и весь интерьер.
Папа не изменился ни капли. У него военная выправка, строгие серо-голубые глаза за стёклами очков, подбородок выбрит до скрипа. Футболка и домашние штаны, несомненно, выглажены. А вот складки возле губ стали глубже. Марк понимает это, присмотревшись.
– Рад тебя видеть, сын.
В папином присутствии всегда хочется делать что-нибудь демонстративно-аккуратное или уж, наоборот, вопиюще-неряшливое. Марк ставит ботинки как по линеечке и тщательно моет руки хозяйственным мылом.
Папа уже кипятит чайник и наливает чай. Они с Володей в этом совершенно одинаковые – сомнительного качества пакетики, никакого сахара или молока. Только Володя разбавляет холодной водой, а папа предпочитает кипяток.
Марк на самом деле чувствует себя неловко. Разговор, начавшийся с «как дела», затухает через две-три реплики, и как его возобновлять – непонятно.