Когда Восточный экспресс шел в северном направлении, из Венеции в Кале через Париж, старушка обратила внимание на одного из пассажиров: он отличался неестественной бледностью.
Судя по всему, его ждала близкая смерть от какого-то тяжкого недуга.
Он занял двадцать второе купе в конце третьего вагона и распорядился, чтобы ему принесли завтрак; только в сумерках он собрался с силами, чтобы дойти до залитого обманным светом вагона-ресторана, где царил звон хрусталя и женский смех.
Еле двигаясь, он сел через проход от этой престарелой дамы с необъятным бюстом, безмятежным челом и особой добротой в глазах, которая приходит только с годами.
Рядом с ней стоял медицинский саквояж, а из нагрудного кармана, не добавлявшего женственности ее облику, торчал термометр.
К этому термометру невольно потянулась ее рука при появлении жутковатого, мертвенно-бледного пассажира.
– О господи, – прошептала мисс Минерва Хол-лидей.
Мимо ее столика проходил метрдотель. Она тронула его за локоть и кивком указала через проход:
– Простите, куда едет этот несчастный?
– В Кале, мадам, а оттуда в Лондон. Но это уж как бог даст.
И он заспешил по своим делам.
Потеряв аппетит, Минерва Холлидей не сводила глаз со снежного скелета.
Как могло показаться со стороны, этот пассажир мгновенно ощутил родство со столовыми приборами. Ножи, вилки и ложки позвякивали холодной серебряной трелью. Он с интересом прислушивался, как будто этот звук беспокойно дрожащих предметов отдавался у него в душе перезвоном потусторонних колоколов. Его руки одинокими зверьками застыли на коленях, и от этого на каждом повороте он едва не заваливался на бок.
Поезд как раз описывал широкую дугу, и столовое серебро со звоном посыпалось на пол. В другом конце ресторана какая-то женщина со смехом воскликнула:
– Такого не бывает!
Ее спутник хохотнул еще громче:
– Я и сам не верю!
От такого совпадения странный пассажир начал как-то подтаивать. Недоверчивые смешки этой пары прошили его насквозь.
Он весь сжался. Глаза ввалились, а изо рта готово было вырваться белое облачко.
Потрясенная, мисс Минерва Холлидей наклонилась вперед и протянула к нему руку. Помимо своей воли она прошептала:
– А я верю!
Результат сказался мгновенно.
Странный пассажир выпрямился. Белые щеки вспыхнули румянцем. В глазах сверкнул живой огонек. Покрутив головой, он остановил взгляд на этой кудеснице, исцелявшей словом.
Отчаянно краснея, престарелая сестра милосердия, обладательница необъятного теплого бюста, спохватилась, встала с кресла и поспешила уйти.
Не прошло и пяти минут, как мисс Минерва Холлидей услышала в коридоре шаги метрдотеля, который стучался во все двери и о чем-то приглушенно спрашивал. Он остановился возле ее купе и заглянул внутрь:
– Вы, случайно, не…
– Нет. – Она сразу поняла, что ему нужно. – Я не врач. Но у меня есть диплом медсестры. Что-то случилось с тем господином в вагоне-ресторане?
– Да, да! Умоляю, мадам, пройдемте со мной!
Смертельно бледного старика уже перенесли в купе.
Мисс Минерва Холлидей приоткрыла дверь.
Пассажир лежал с закрытыми глазами, губы сжались в бескровный шрам, и только подергивание головы в такт движению поезда создавало видимость жизни.
Боже милостивый, промелькнуло у нее в голове, да ведь он мертв.
Но вслух она только и сказала:
– Если вы мне понадобитесь, я позову.
Метрдотель вышел.
Осторожно прикрыв раздвижную дверь, мисс Минерва Холлидей повернулась, чтобы осмотреть покойника – сомнений не оставалось, перед ней лежал покойник. И все же…
Помедлив, она решилась пощупать его запястья: в них пульсировала ледяная вода. Мисс Минерва Холлидей отпрянула, словно обжегшись сухим льдом. Потом, склонившись над бледным лицом, она зашептала:
– Слушайте меня очень внимательно. Договорились?
В ответ, если это ей не почудилось, раздался один-единственный холодный удар сердца.
Она продолжала:
– Сама не знаю, как меня осенило. Но я знаю, кто вы такой и чем страдаете…
Поезд вписался в поворот. Голова больного бессильно моталась, как будто у него была сломана шея.
– Могу сказать, от чего вы умираете! – шептала она. – Ваш недуг называется «люди»!
Он выпучил глаза, как от выстрела. Она не останавливалась:
– Вас убивают люди, попутчики. В них и коренится ваше недомогание.
Плотно закрытый рот, смахивающий на рану, дрогнул от подобия выдоха:
– Да-а-а-а-а… а-а-а-а.
Она крепче сжала его запястье, пытаясь нащупать пульс:
– Вы ведь родом из Центральной Европы, верно? Когда в ваших краях долгими ночами завывал ветер, люди настораживались. Но с приходом перемен вы решили найти избавление в путешествиях, хотя…
В этот миг коридор огласился зажигательным хохотом молодой, взбодренной вином компании.
Немощный пассажир содрогнулся.
– Откуда… вы… – зашептал он, – все это… знаете?
– У меня большой медицинский опыт и цепкая память. Я видела, знала кое-кого, похожего на вас, когда мне было шесть лет…
– Правда? – выдохнул он.
– В Ирландии, неподалеку от Килешандры. У моего дядюшки там был дом, который простоял не менее ста лет, и как-то раз, в дождливую, туманную ночь, на крыше послышались шаги, потом что-то заворочалось в коридоре, будто ненастье проникло в дом, и ко мне в спальню вошла эта тень. Я села в кровати, и меня обдало холодом. Мне это врезалось в память; я убеждена, все было наяву: тень присела ко мне на кровать и стала нашептывать какие-то слова… точь-в-точь… как вы.
Не открывая глаз, больной старик прошелестел из глубин своей арктической души:
– И кто… нет, что… я такое?
– Вы не больны. И вам не угрожает смерть. Вы…
Ее перебил отдаленный свисток Восточного экспресса.
– …призрак, – закончила она.
– Да-а-а-а-а! – вырвалось у него.
Это был неизбывный крик бедствия, признания, убежденности. Старик резко сел:
– Да!
Неожиданно в дверном проеме возник молодой священник, готовый исполнить свои обязанности. Поблескивая глазами, он облизнул губы, присмотрелся к немощной фигуре и, сжимая в одной руке распятие, спросил в полный голос:
– Наверное, пора?..
– …совершить последние приготовления? – Старик приоткрыл одно веко, словно крышечку серебряной шкатулки. – С вами? Нет. – Он перевел взгляд на сестру милосердия. – С ней.
– Сэр! – вознегодовал священник.
Отступив назад, он дернул распятие вниз, как парашютист дергает кольцо, резко повернулся и ринулся прочь.
А старуха-сиделка осталась подле своего пациента, теперь пораженного еще большей бледностью; наконец он сам вывел ее из оцепенения:
– Как же вы намереваетесь меня выхаживать?
– Ну, – смущенно улыбнулась она, – что-нибудь придумаем.
Восточный экспресс опять протяжно завыл, рассекая ночные мили туманного марева.
– Вы едете до Кале? – спросила она.
– Да, потом в Дувр, оттуда в Лондон и еще дальше, в окрестности Эдинбурга, где стоит замок, в котором я буду в безопасности…
– Боюсь, из этого ничего не выйдет… – Лучше бы она выстрелила ему в сердце. – Нет, нет, постойте, вы не так поняли! – воскликнула она. – Ничего не выйдет… без моей помощи! Я провожу вас до Кале, а потом через Ла-Манш в Дувр.
– Да ведь вы меня совсем не знаете!
– Ничего страшного: в раннем детстве, которое прошло в туманной, дождливой Ирландии, я видела вас во сне – задолго до встречи с таким, как вы. Когда мне было девять лет, я бродила по торфяникам в поисках собаки Баскервилей.
– Понимаю, – сказал бледноликий незнакомец. – Вы англичанка, а в англичанах сильна вера!
– Точно. Сильнее, чем в американцах – тем свойственно сомневаться. Французы? Циники. Англичанам и вправду нет равных. Почитай, в каждом старинном лондонском доме обитает грустная повелительница туманов, которая плачет перед рассветом.
На очередном повороте дверь купе сама собой откатилась в сторону. Из коридора хлынул поток ядовитых голосов, горячечной болтовни, богохульного – иначе не скажешь – хохота. Несчастный больной обмяк.
Проворно вскочив, Минерва Холлидей захлопнула дверь и не мешкая обратилась к своему подопечному с той долей фамильярности, которую дает многолетняя привычка к ночным бдениям у чужой постели.
– И все же, – спросила она, – кто ты такой?
И странный пациент, увидев перед собой лицо печальной девочки – возможно, той самой, которую ему довелось встретить многие годы тому назад, – начал историю своей жизни.
– Две сотни лет я обитал в заштатном городке неподалеку от Вены. Чтобы выдержать нападки неверующих, равно как и глубоко верующих, я прятался в пыли библиотек, подкрепляясь мифами и кладбищенскими преданиями. По ночам наслаждался, когда от меня в испуге шарахались лошади, заходились лаем собаки, разбегались коты… стряхивал крошки с могильных плит. С годами мои собратья по невидимому миру исчезали один за другим, потому что замки и угодья приходили в упадок, а то и сдавались внаем под женский клуб или гостиницу. Лишенные крова, мы превращались в призрачных скитальцев; нас поносили, топили в болоте безверия, сомнений и презрения, делали из нас посмешище. Население росло, а вместе с ним росло и безверие, и все мои соплеменники пустились в бега. Я – последний, кто пытается пересечь Европу и добраться до какого-нибудь мирного, умытого дождями прибежища, где люди, как им положено, пугаются при виде сажи и дыма бродячих душ. Англия и Шотландия – это по мне!
Его голос затих.
– А как тебя зовут? – спросила она, помолчав.
– У меня нет имени, – прошептал он. – Тысячи туманов проплыли над моим родовым склепом. Тысячи дождей оросили мое надгробие. Следы резца стерты ветром, водой и солнцем. Моего имени не вспомнят ни цветы, ни травы, ни мраморная пыль. – Он открыл глаза. – Зачем это тебе? Почему ты мне помогаешь?
Только сейчас она по-настоящему улыбнулась, потому что с языка сорвался единственно верный ответ:
– Мне впервые в жизни досталась синяя птица.
– Синяя птица?
– Я прозябала, как пыльное чучело. Не ушла в монастырь, но и не вышла замуж. Ухаживала за больной матерью и полуслепым отцом, ничего не видела, кроме больничных палат и ночных мук на смертном одре. От меня исходил запах лекарств, а встречные мужчины не склонны были считать его ароматом духов. Вот так я и сама сделалась похожей на привидение, понимаешь? А теперь, в эту ночь, прожив шестьдесят шесть лет, я наконец-то нашла такого пациента, какой мне еще не встречался. Господи, во мне пробудился азарт. Спортивный интерес! Я проведу тебя сквозь толпу на вокзале, мы увидим Париж, оттуда доедем до побережья, сойдем с поезда и пересядем на паром. Чем не…
– Синяя птица! – подхватил ее бледный подопечный, содрогаясь от накатившего смеха.
– Она самая! Каждый из нас нашел свою синюю птицу. Вот только… – осеклась Минерва Холлидей, – в Париже, кажется, едят мелких пташек, вдобавок к тому, что поджаривают на костре священнослужителей.
Бледноликий опять закрыл глаза и шепнул:
– В Париже? Да, верно.
Поезд издал скорбный вопль. Ночь миновала.
Они подъезжали к Парижу.
Как раз в это время по коридору пробегал мальчуган лет шести. Он заглянул в купе и при виде больного остановился как вкопанный, а бледный старик ответил ему холодом ледяного полярного безбрежья. Ребенок ударился в плач и пустился наутек. Престарелая сестра милосердия широко распахнула дверь и высунула голову.
Мальчик что-то сбивчиво объяснял стоящему в отдалении отцу. Тот бросился по коридору с криками:
– Что здесь происходит? Кто напугал моего… – Он не договорил. Сквозь открытую дверь купе в вагоне замедлившего ход Восточного экспресса он увидел это бледное лицо – и прикусил язык, пробормотав: – …моего сына?
Бледноликий пассажир смотрел на него спокойным туманно-серым взглядом.
– Я не… – Француз отшатнулся, прищелкнув языком от изумления. – Пардон! – У него перехватило дыхание. – Примите мои извинения!
Он поспешил к сыну и затолкал его в купе, приговаривая:
– Нечего реветь! Пошел!
За ними захлопнулась дверь.
– Париж! – пронеслось по всему поезду.
– Тихо и быстро, – приказала Минерва Холлидей, прокладывая путь своему дряхлому спутнику среди вокзальной сумятицы и чужой клади.
– Я сейчас растаю! – вскричал бледноликий.
– Со мной не растаешь! – Она выставила перед собой корзину для пикника и чудом втолкнула своего подопечного в последнее такси, оставшееся на стоянке.
Под грозовым небом они подъехали к воротам кладбища Пер-Лашез. Массивные ворота уже закрывались. Медсестра достала пригоршню франков. Створки ворот застыли на полпути.
Среди десятка тысяч надгробий можно было побродить в тишине. От такого обилия холодного мрамора, от такого множества потаенных душ у старой сиделки началось головокружение, разболелось запястье, а левую сторону лица обдало внезапным холодом. Противясь недомоганию, она тряхнула головой. И они пошли дальше меж могильных плит.
– Где мы устроимся на пикник? – спросил он.
– Где угодно, – ответила она. – Только с оглядкой! Как-никак, это французское кладбище! Кругом одни циники! Полчища себялюбцев, которые сжигали людей на костре только за их веру, а потом сами горели на костре за собственную веру! Так что выбирай, где тебе больше нравится!
Они продолжили путь.
– Первое надгробье в этом ряду, – кивком указал старик. – Под ним – пустота. Смерть окончательна и бесповоротна, нет даже шепота времени. Второе надгробье: женщина, втайне верующая, любила мужа и надеялась соединиться с ним в вечности… здесь ощущается шорох духа, движение сердца. Уже лучше. Третья плита: писатель, строчил детективы для какого-то французского журнала. А сам больше всего любил ночь, туман и старинные замки. У этого камня даже температура подходящая, как у доброго вина. Вот здесь мы и присядем, голубушка: ты откупоришь бутылку шампанского – глядишь, и скоротаем время до поезда.
Она с радостью протянула ему стакан:
– А тебе не вредно пить?
– Можно пригубить. – Он принял стакан из ее рук. – Только пригубить.
Немощный пассажир чуть не «умер» на выезде из Парижа. Вагон заполонили интеллектуалы, посетившие цикл семинаров на тему «тошноты» Сартра; воздух истощался и кипел от их разглагольствований о Симоне де Бовуар[4].
Бледный старик еще больше побледнел.
Вторая остановка после Парижа – и еще одно нашествие! Экспресс атаковали немцы, шумно ниспровергающие дух предков, не отягощенные политическими принципами. Некоторые даже размахивали книгой под названием «А был ли Бог дома?».
Призрак вжался в свой прозрачный скелет.
– Ох! – вскричала мисс Минерва Холлидей и побежала к себе в купе, чтобы тут же вернуться и обрушить на него охапку книг.
– «Гамлет»! – зачастила она. – Тут есть про тень его отца, помнишь? «Рождественская песня»[5]. Целых четыре привидения! «Грозовой перевал»[6] – ведь Кэти возвращается, верно? Ага, «Поворот винта»[7] и… «Ребекка»[8]! А вот и моя любимая – «Лапка обезьяны»[9]! Что ты выбираешь?
Но пассажир-призрак не вымолвил ни слова. Его веки были сомкнуты, а губы запечатаны льдом.
– Погоди! – вскричала она.
И раскрыла первую книгу…
Гамлет стоял на стене замка, слушая речи своего отца-призрака; Минерва Холлидей читала:
– «Так слушай… Уж близок час мой, / Когда в мучительный и серный пламень / Вернуться должен я…»
И дальше:
– «Я дух, я твой отец, / Приговоренный по ночам скитаться…»
Она не останавливалась:
– «Коль ты отца когда-нибудь любил… О боже!.. Отомсти за гнусное его убийство».
И опять:
– «Убийство гнусно по себе; но это / гнуснее всех…»
Экспресс летел сквозь сумерки, а она читала последний монолог призрака отца Гамлета:
– «…Но теперь прощай!.. / Прощай, прощай! И помни обо мне»[10].
Она повторила:
– «…помни обо мне!»
Призрак в Восточном экспрессе задрожал. Она сделала вид, что ничего не заметила, и взялась за следующую книгу:
– «Начать с того, что Марли был мертв…»[11]
А Восточный экспресс грохотал по вечернему мосту над невидимой рекой.
Ее руки, словно птицы, порхали над книгами.
– «Я – Святочный Дух Прошлых Лет»[12]!
И потом:
– «Повозка-призрак выскользнула из тумана и с цоканьем скрылась во мгле…»[13]
Не раздался ли поблизости едва уловимый цокот конских копыт – где-то в горле призрака-скитальца?
– Все бьется, бьется, бьется под досками пола старое сердце-обличитель![14] – негромко воскликнула она.
И тут – как прыжок лягушонка. Послышалось слабое биение пульса – впервые за последний час с небольшим.
В коридоре немцы палили из стволов безверия.
А она лила бальзам:
– «Негромкий, протяжный и невыразимо тоскливый вой пронесся над болотами»[15].
И эхо того воя одиноким криком вырвалось из души ее попутчика, стоном застряло в горле.
Сгущалась ночь, высоко в небе плыла луна, а где-то внизу ступала Женщина в белом, как и читала-рассказывала сестра милосердия, и летучая мышь обернулась волчицей, а та обернулась ящерицей и взбежала по стене на бледном челе больного.
Наконец в поезде наступила сонная тишина; только тогда книга выскользнула из рук мисс Минервы Холлидей и с глухим стуком упала на пол.
– Requiescat in pace? – с закрытыми глазами прошептал старый скиталец.
– Именно так. – Она с улыбкой кивнула. – Покойся с миром.
С этими словами оба погрузились в сон.
Наконец они доехали до побережья.
В воздухе висела дымка, которая обернулась туманом, а туман обернулся ливнем, потоком слез бесцветного небосвода.
От этого бледноликий старик пробудился, пошамкал губами и воздал хвалу призрачному небу, а заодно и этому берегу, где гостили фантомы прилива; тем временем экспресс остановился под крышей вокзала, и толпа пассажиров ринулась с поезда на паром.
Стараясь держаться подальше от толчеи, призрак остался в вагоне один, как наваждение.
– Постой! – слабо и жалобно простонал он. – Как же я буду на пароме? Там негде спрятаться! Да еще таможня!
Но таможенники, увидев болезненное лицо, нахлобученную шапку и меховые наушники, быстро замахали флажками, чтобы эта робкая душа, убеленная холодом и годами, скорее поднималась по трапу.
Чтобы попасть в окружение грубых голосов, острых локтей и всеобщей сутолоки. Паром, вздрогнув, отчалил, и старая сестра милосердия поняла, что ее ледяной спутник опять начал таять.
Мимо с криками пронеслась ватага детворы, и мисс Минерва Холидей решила, что пора действовать.
– Шевелись!
Она, можно сказать, сгребла в охапку своего подопечного и потащила его в ту сторону, куда бежали дети.
– Нет! – воскликнул он. – Там шумно!
– Такой шум тебе не повредит! – Она заталкивала его в какую-то дверь. – Этот шум целителен. Сюда!
Старик огляделся.
– Что я вижу, – пробормотал он, – игровая комната!
Сиделка увлекла его в самую гущу беготни и гомона.
– Дети! – обратилась она ко всем сразу.
Ребятишки замерли.
– Сейчас будем рассказывать истории!
Дети готовы были вернуться к своим играм, но она успела добавить:
– Страшные истории – о привидениях!
И как бы невзначай указала на немощного пассажира, который бледными, дрожащими пальцами сжимал шарф на ледяной шее.
– Всем сесть! – скомандовала медсестра.
Ребятишки загалдели и стали устраиваться на полу. Они сидели вокруг призрака с Восточного экспресса, будто индейцы вокруг вигвама, и смотрели, как полуоткрытый старческий рот холодят снежные бурунчики.
Призрак заколыхался. Тогда она поспешила спросить:
– А вы верите в привидения?
– Да! – вразнобой закричали дети. – Верим!
Тут призрак с Восточного экспресса приосанился. Его туловище окрепло. В глазах промелькнули крошечные, словно высеченные огнивом, искорки. На щеках зарозовели зимние бутоны. Дети подтягивались ближе, и с каждой минутой он делался выше и свежее. Палец-сосулька обвел детские лица.
– Сейчас… – зашелестел голос, – я… расскажу вам страшную историю. Хотите послушать про настоящее привидение?
– Хотим, хотим! – закричали дети.
И призрак повел свой рассказ; бледные уста, дыша туманами, притягивали дождливое марево; дети сбились в тесный кружок, который, словно догорающий костер, дарил ему блаженное тепло. Во время его рассказа сестра Холлидей, отступившая к дверям, видела то же самое, что видел ее спутник по ту сторону морских вод: белеющие тенями скалы, меловые скалы, спасительные скалы Дувра, от которых не так уж далеко до зазывного шепота башен, сводчатых подземелий и укромных чердаков, где испокон веков обитали призраки. Не отрываясь от этого видения, старая медсестра невольно потянулась к термометру, торчавшему из нагрудного кармана. Пощупала у себя пульс. На какой-то миг ей в глаза ударила темнота.
Тут раздался детский голос:
– А сам ты кто?
Кутаясь в невидимый саван, бледноликий пассажир напряг свою фантазию и дал ответ.
Только гудок перед швартовкой прервал долгую историю полночной жизни. За детьми стали приходить родители, чтобы увести их от старого джентльмена с туманным взглядом и едва слышным, пробирающим до костей голосом, который не умолкал до тех пор, пока паром не прижался боком к стенке причала; когда мать с отцом забрали последнего упирающегося мальчугана, старик и сиделка остались наедине в детской комнате, а паром дрожал сладостной дрожью, как будто тоже внимал рассказу о ночных ужасах, не пропуская ни слова.
Ступив на сходни, пассажир с Восточного экспресса отрывисто произнес:
– Нет. Я не нуждаюсь в помощи. Смотри!
С этими словами он уверенно сошел по трапу. За время рейса дети щедро добавили ему стати, румянца и голоса, а по мере приближения к Англии шаги его становились все шире и тверже; когда он ступил на причал, из тонких губ вырвался слабый, но радостный смех, и даже идущая позади сиделка перестала хмуриться, видя, как он припустил к поезду.
Словно ребенок, старик забегал вперед, и на нее нахлынуло умиление, если не сказать больше. Но вдруг ее сердце, устремившееся следом, пронзила чудовищная боль, накрыл полог мрака, и она упала без чувств.
В спешке бледноликий пассажир даже не заметил, что сиделки рядом нет, – так он торопился.
На перроне он выдохнул: «Наконец-то», – и крепко ухватился за поручень. Но тут его охватило тревожное чувство, заставившее обернуться.
Минервы Холлидей нигде не было.
Впрочем, через какое-то мгновение она приблизилась, побледневшая, но сияющая лучистой улыбкой. Она трепетала и едва не падала. Настал его черед подхватить ее под руку.
– Голубушка, – промолвил он, – ты мне очень помогла.
– Будет тебе, – спокойно ответила она, выжидая, когда же он наконец по-настоящему ее разглядит. – Я, между прочим, никуда не спешу.
– Ты?..
– Я отправляюсь с тобой.
– Но ведь у тебя были свои планы?
– Они изменились. Теперь особо выбирать не приходится.
Повернувшись вполоборота, она поглядела через плечо.
На причале толпились люди – у трапа явно что-то произошло. Среди ропота и криков несколько раз послышалось: «Врача!»
Бледноликий старик уставился на Минерву Холлидей. Потом перевел взгляд на толпу, пытаясь высмотреть причину такого любопытства, но увидел только разбитый градусник, отлетевший в сторону. Тогда старческие глаза вновь устремились на Минерву Холлидей – она тоже неотрывно смотрела на разбитый термометр.
– Голубушка, милая моя, – выговорил он после долгого молчания. – Пойдем.
Она взглянула на него в упор:
– Синяя птица?
– Синяя птица! – кивнул он в ответ.
И помог ей сесть в поезд, который вскоре дрогнул, загудел и потянулся в сторону Лондона и Эдинбурга, в сторону торфяных болот, замков, темных ночей и вереницы столетий.
– Кто же там лежит? – спросил бледноликий пассажир, провожая глазами причал.
– Бог его знает, – сказала старая сиделка. – Не могу ответить.
Поезд уже набрал скорость.
А через двадцать секунд вокзальные рельсы и вовсе перестали дрожать.