Поэтика Мандельштама уже несколько десятилетий неизменно привлекает внимание исследователей. Хотя о его творчестве написано впечатляющее количество работ, странным образом проблемы семантики и устройства поэтического языка остаются практически неизученными. На фоне распространившегося интертекстуального подхода стихи Мандельштама кажутся априорно понятными в языковом плане, но чрезвычайно темными в плане литературном: поэт предстает великим шифровальщиком, который благодаря совершенной рабочей памяти и феноменальному знанию мировой литературы кодирует и перекодирует отсылки, аллюзии и реминисценции из необъятной культурной традиции. Хотя Мандельштам, как и другие модернисты, во многом строит свою поэтику, отталкиваясь от литературы прошлого, сама идея шифра, тайного намека, скрытого подтекста, впаянного в смысл текста и обязательного для его понимания, часто кажется неоправданной.
Думается, что конструирование Мандельштама как интертекстуально перегруженного поэта в научных работах прежде всего объясняется тем, что у исследователей возникает стремление объяснить неясные высказывания по модели высказываний уже существующих, известных по литературной традиции. Лексический ряд стихотворения оказывается как бы набором слов-сигналов, отсылающих к предшествующим текстам, смысл которых представляется закодированным в том или ином рассматриваемом тексте Мандельштама. При таком подходе семантика поэтического текста и ее связь с языком часто игнорируется.
Между тем неоднократно указывалось, что в поэзии Мандельштама именно язык играет ключевую роль. Это положение было отчетливо сформулировано в упомянутой во введении пионерской статье 1974 года, написанной пятью авторами (Ю. И. Левиным, Д. М. Сегалом, Р. Д. Тименчиком, В. Н. Топоровым и Т. В. Цивьян), – «Русская семантическая поэтика как потенциальная культурная парадигма»: «Взгляд на язык как на нечто самодовлеющее определяет один из существеннейших аспектов акмеистической реформы поэтического языка – осознанное и подчеркнутое обращение языка на сам язык» (цит. по: [Сегал 2006: 185]).
Ориентация на язык, как показали исследователи, приводит к созданию новых смыслов за счет необычного оперирования словами [Сегал 2006: 194–195]. Семантический сдвиг, основанный на трансформации нормативного языка, в стихах Мандельштама – важнейший двигатель поэтической речи. На это еще в 1924 году обратил внимание Ю. Н. Тынянов, анализируя особые оттенки слов в стихах Мандельштама: «…странные смыслы оправданы ходом всего стихотворения, ходом от оттенка к оттенку, приводящим в конце концов к новому смыслу» [Тынянов 1977: 189].
В результате семантического усложнения поэтического языка лексический ряд текста становится предельно многозначным. Как удачно сформулировали С. Золян и М. Лотман, в стихах Мандельштама многозначность «из нежелательного, устраняемого различными языковыми и контекстуальными механизмами явления становится фактором, конструирующим поэтическую речь. Языковые и контекстуальные средства не устраняют, а наоборот, интенсивно продуцируют ее» [Золян, Лотман 2012: 97]. Этот принцип, по замечанию ученых, противоположен принципу понимания языковых высказываний слушающим, согласно которому «нужное значение многозначного слова „ясно из контекста“» [Апресян 1995: 14].
В ряде исследований, подробно анализирующих отдельные стихотворения Мандельштама, было показано, каким образом в стихах поэта совершаются глубинные семантические сдвиги, организующие текст (см., например: [Левин 1979; Левин 1998; Сегал 2006; Золян, Лотман 2012]; см. также работы, рассматривающие особенности языка поэта: [Полякова 1997; Семенко 1997; Панова 2003; Гаспаров М. 1996; Гаспаров М. 2012; Успенский Ф. 2014; Napolitano 2017], – а также множество ценных наблюдений и замечаний о языке и семантике в трудах, где интертекстуальный анализ играет ключевую роль: [Тарановский 2000; Ronen 1983; Ронен 2002; Гаспаров Б. 1994; Сошкин 2015], и др.8)9.
Сложность поэтической семантики Мандельштама неизбежно порождает проблему ее осмысления и описания. Один путь решения был выбран К. Ф. Тарановским, и его подход на долгое время сформировал парадигму изучения языка поэта. Поскольку, по мысли исследователя, значение почти всех слов в стихах Мандельштама индивидуально и лишь отчасти совпадает со словарным значением, семантику каждого слова необходимо восстанавливать по контексту поэтических словоупотреблений (см.: [Тарановский 2000; Золян, Лотман 2012]). Язык Мандельштама, таким образом, предстает отдельным языком, нуждающимся в специальном анализе. Этот подход оказался очень продуктивным и прояснил многие смыслы мандельштамовских стихов. Не подвергая сомнению его нужность и важность, отметим все-таки, что тотальная установка на контекст привела к тому, что связь идиолекта Мандельштама с русским языком в широком смысле слова (от разговорного узуса до нормативного литературного языка) практически не рассматривалась.
Иная попытка описания семантики Мандельштама была предпринята Б. А. Успенским [Успенский Б. 1996]. Для нашего исследования его работа является отправной точкой, поэтому остановимся на ней подробнее. Анализируя анатомию мандельштамовской метафоры, Б. А. Успенский в большей степени исходил не из контекста поэтического словоупотребления, а из узуса литературного языка. Эта установка позволила исследователю обнаружить важнейший принцип метафоры Мандельштама – принцип лексической замены, основанной на фонетической близости слов и на ритмическом равенстве заменяемого и проявленного в тексте слова. Новое, проявленное в тексте слово предстает словом метафоричным, а вытесненное слово, как правило, взято из обычной, условно-нормативной речи. Иными словами, мандельштамовская метафора прежде всего мотивирована языком.
Рассмотрим в качестве образца только два проанализированных Успенским примера (остальные в основном, но не полностью интегрированы в работу на других основаниях, см. ниже). Например, в строках «И расхаживает ливень / С длинной плеткой ручьевой» («Стихи о русской поэзии, I»), чтобы получить «из метафорического текста обычный текст», мы, как пишет исследователь, «должны, по-видимому, как-то заменить в нем слово ливень (поскольку оно употреблено здесь метафорически). Вместе с тем кажется ясным, какое именно слово должно быть подставлено вместо данного: надо полагать, что это слово парень. Фонетическое сходство обоих слов позволяет легко догадываться о субституте, и в то же время искомое слово подсказывается самим контекстом. Таким образом, слово ливень – реально употребленное – читается на фоне не произнесенного вслух, но ожидаемого слова парень; оба слова как бы соединяются, образуя единый семантический спектр» [Успенский Б. 1996: 313].
Другой пример: «Омут ока удивленный, / Кинь его вдогонку мне!» («Твой зрачок в небесной корке…»). «Слово омут, – замечает Успенский, – при описании радужной оболочки глаза, по всей вероятности, заменяет слово обод: взгляд кидается как обод – подобно обручу в детской игре, – и этот образ находит поддержку в выражении бросить взгляд» [Успенский Б. 1996: 315].
Важность этого открытия сложно переоценить: приведенные здесь и другие рассмотренные в статье примеры демонстрируют, что мандельштамовские метафоры мотивированы языком, вырастают из него. Несколько схематизируя, можно сказать, что «вытесненные» слова в языковом плане кажутся более ожидаемыми, чем слова, представленные в тексте. Разумеется, речь при этом не идет о том, что читатель, чтобы осознать смысл строк, должен в реальности поменять слова (ливень на парень и омут на обод соответственно). В обоих примерах лексический ряд текста должен пониматься в том виде, в каком он дан в тексте. Одновременно, однако, чувство языка может подсказывать читателю исходную модель, и тогда лексемы текста дополняются семантикой «вытесненных» слов.
В работе Успенского ритмическое и фонетическое сходство данного и вытесненного слова – основной принцип создания метафоры у Мандельштама. Однако при таком подходе неизбежно встает вопрос: почему вообще может создаваться ощущение, что на месте явленного в тексте могло бы стоять какое-то другое слово?
Несомненно, это ощущение вытекает из особенностей лексического ряда обсуждаемых строк. Строго говоря, ливень не может расхаживать – это высказывание кажется неожиданным, странным. Однако выражение расхаживает парень предстает понятным и вполне нормативным. Языковой узус, обладающий своими правилами и частотностями сочетания слов, подсказывает как говорящему, так и слушающему, какое слово, скорее всего, должно быть следующим в высказывании. Поэзия Мандельштама, очевидно, этот принцип нарушает, «подставляя» неожиданное слово. Здесь важно подчеркнуть, что речь идет именно о нарушении принципа, а не об уходе от него, то есть мандельштамовский язык во многом строится именно на постоянном взаимодействии с этим принципом (как правило, на отталкивании). На каких же основаниях мы считаем определенное выражение нормативным и привычным?
Помимо логики, сильнее всего возможный лексический ряд подсказывают несвободные сочетания – связь между словами настолько сильна, что мы ожидаем их появления почти по инерции, а когда привычный порядок нарушается, остро на это реагируем. В отличие от свободных словосочетаний, где слово может быть выбрано в зависимости от ассоциаций, в несвободных словосочетаниях связь между словами диктуется самим языком. Например, словосочетание отдать приказ (‘приказать’) в языке закреплено в таком виде, и приказ сочетается именно с этим глаголом (а не с глаголом сказать или начать).
Языковой план примеров из статьи Успенского безусловно связан с категорией несвободных сочетаний. Рассмотренная строка «И расхаживает ливень», помимо свободного словосочетания расхаживает парень, переосмысляет коллокацию идет дождь, а строки «Омут ока удивленный, / Кинь его вдогонку мне» развивают и варьируют выражение бросить взгляд. С точки зрения исследователя, это обыгрывание устойчивых (несвободных) словосочетаний только подкрепляет главный принцип создания метафоры – замену слова на основе ритмического и фонетического сходства.
С нашей точки зрения, все ровным счетом наоборот. В языке Мандельштама первичным оказывается именно переосмысление несвободных словосочетаний, а изоритмические и фонетически близкие замены – частный (но не основной) принцип реализации базовой установки поэта на работу с языком.
Обыгрывание выражений идет дождь и бросить взгляд строится не на изоритмической и не на фонетической, а на синонимической замене. В коллокации идет дождь глагол понимается буквально и к нему подбирается синоним (если дождь способен идти, он способен расхаживать), а ливень оказывается синонимом слова дождь. Точно так же в коллокации бросить взгляд глагол использован в прямом значении (и раз взгляд можно бросить, его можно и кинуть – синонимия), а взгляд заменяется синонимичным выражением омут ока. Более того, семантическая связь омута и ока подкрепляется фондом несвободных словосочетаний русского языка: см., например, выражение (у)тонуть в глазах, в котором глаза сопоставляются с водным пространством; можно вспомнить также выражение мутный взгляд (разумеется, его семантика не проявляется в тексте – речь идет только о лексической спаянности слов). Поэтому в строке Мандельштама «Омут ока удивленный» исходные несвободные словосочетания (обод ока, утонуть в глазах, мутный взгляд, удивленный взгляд) как бы конкурируют друг с другом за право быть первичной, мотивирующей языковой конструкцией. Одновременно, по-видимому, все эти словосочетания в фоновом режиме активизируются в сознании читателя и делают эту строку, несмотря на ее семантическую сложность, предельно понятной и ясной на интуитивном уровне (к этому вопросу мы вернемся в заключительном разделе книги).
Два примера, рассмотренные в статье Б. А. Успенского как однотипные, в перспективе наших рассуждений оказываются связанными на уровне работы с несвободными словосочетаниями, но разными по своей структуре. Поэтому в предложенной ниже классификации они отнесены к разным классам случаев работы Мандельштама с идиоматикой (см. далее). Вместе с тем пример с заменой «расхаживает ливень / парень» в сферу нашего внимания не попадает, потому что расхаживает парень – свободное словосочетание.
Итак, замены, основанные на принципе ритмического и фонетического сходства, с нашей точки зрения, являются частным случаем работы Мандельштама с несвободными словосочетаниями (поэтому ниже такие замены рассматриваются только тогда, когда «исходная» конструкция может считаться коллокацией или идиомой).
Принцип переосмысления несвободных словосочетаний в поэтике Мандельштама мы считаем ключевым.
Тезисно нестандартный тип работы поэта со словосочетаниями отмечался в статье «Русская семантическая поэтика…»: «Для уровня словосочетаний характерно постоянное нарушение норм лексической сочетаемости (необычайно высока для семантически неотмеченных сочетаний, особенно в позднем периоде), выполняющее ту же функцию создания ощущения „неготовности“, „новизны“, „открытости“, „свободы“» (цит. по: [Сегал 2006: 194]). Однако до сих пор не было проанализировано, как именно устроена эта работа. Наше исследование призвано восполнить этот пробел.
Стоит, однако, заметить, что многие исследователи, обращавшиеся к жанру монографического анализа того или иного стихотворения Мандельштама, часто уделяли внимание языковым трансформациям фразеологического плана языка. Однако системно принцип так и не был описан. В работе мы постарались учесть удачные наблюдения ученых в предложенной классификации, объединив их с собственными наблюдениями.
До сих пор мы говорили о несвободных сочетаниях в целом, теперь конкретизируем, на чем именно будет строиться наша работа. Несвободные словосочетания составляют фразеологический план языка. Хотя, как блестяще показал М. В. Панов в статье «О слове как единице языка», значение каждого слова само по себе фразеологично [Панов 2004: 51–87], в области несвободных словосочетаний обычно различают полные фраземы (или идиомы) и полуфраземы (или коллокации) [Мельчук, Иорданская 2007]. К идиомам относятся такие словосочетания, как бить баклуши, к коллокациям – такие как отдать приказ (см. определения ниже).
Долгое время в лингвистике была принята точка зрения В. В. Виноградова, который выделял три типа несвободных словосочетаний – фразеологические единства, фразеологические сращения и фразеологические сочетания (см. статьи «Основные понятия русской фразеологии как лингвистической дисциплины» и «Об основных типах фразеологических единиц в русском языке» [Виноградов 1977: 118–161]; об истории изучения фразеологии см. также: [Телия 1996: 11–55]). Однако современная лингвистика пришла к более удобной бинарной классификации (отменив фразеологические сращения).
В настоящем исследовании мы рассматриваем в равной мере и идиомы, и коллокации. В определении этих понятий мы опираемся на формулировки А. Н. Баранова и Д. О. Добровольского: «идиомы – это сверхсловные образования, которым свойственна высокая степень идиоматичности и устойчивости», а «коллокации – это слабоидиоматичные фразеологизмы со структурой словосочетания, в которых семантически главный компонент употреблен в своем прямом значении» [Баранов, Добровольский 2008: 57, 67]. Отталкиваясь от такого понимания, мы одновременно учитываем работы В. В. Виноградова, И. А. Мельчука и А. Н. Иорданской.
Следует подчеркнуть, что помимо идиом и коллокаций мы также иногда рассматриваем другие типы фразеологических единиц – пословицы, поговорки, выражения, имеющие литературный генезис, но закрепившиеся в языке на правах крылатого выражения (последних примеров в нашем исследовании не очень много, так как мы старались не анализировать литературные источники, избегая интертекстуальной парадигмы)10.
При этом нас в большей степени интересовала работа Мандельштама с несвободными словосочетаниями, а не строгое лингвистическое разделение идиом и коллокаций, или прагматем, и грамматических фразеологизмов. Поэтому мы не проводим границу между разными типами единиц, как, возможно, в ином случае этого требовал бы строгий лингвистический подход (ср. в: [Баранов, Добровольский 2008] анализ фразеологического плана «Пиковой дамы», где коллокации и идиомы четко разделены). Поэтому же в нашей классификации, например, в разделе, посвященном нормативному употреблению несвободных словосочетаний, объединены как стандартные, так и слегка модифицированные идиомы.
Поскольку в лингвистических исследованиях существует некоторая терминологическая непоследовательность11, стоит оговорить, что в работе слова идиома, фразеологизм, поговорка употребляются как одна группа синонимов, а слова коллокация, устойчивое словосочетание – как другая. Слово выражение используется как синоним слова идиома и как синоним слова коллокация, однако по контексту всегда понятно, о чем именно идет речь.
В работе рассматривается поэзия Мандельштама, язык его прозы требует отдельного лингвистического осмысления12.
Работа делится на несколько смысловых блоков. Первый, самый большой посвящен анализу работы Мандельштама с фразеологическим пластом русского языка. Сначала приводится классификация случаев употребления идиом / коллокаций в стихах поэта, далее каждый класс подробно расписывается (с введением подклассов и анализом примеров). Эта часть работы наиболее объемная и наиболее «техническая»: считая необходимым доказать ключевую роль приема в поэтике Мандельштама, мы старались рассмотреть ощутимое количество образцов как из раннего, так и из позднего творчества поэта. Одновременно мы считали, что сложные случаи работы Мандельштама с фразеологической семантикой интересны сами по себе. Поскольку эта часть работы «техническая», читатель волен решить, насколько в нее погружаться. Ее можно читать насквозь, вникая в каталог примеров, а можно разобраться с базовым принципом той или иной ячейки классификации и ограничиться беглым просмотром текстовых иллюстраций. Поскольку книга снабжена указателем стихотворений Мандельштама, первую часть книги и вовсе можно воспринимать как справочную.
При таком подходе материал поддается последовательному изложению, однако ускользает, быть может, самый важный аспект – как фразеологический план реализуется в целом тексте. В самом деле, в силу того, что Мандельштам, обыгрывая идиоматику, использует разные языковые операции, строки одного и того же текста разносятся по разным ячейкам классификации. Поэтому после «разборки» поэтического языка следует его «сборка»: на отдельных стихотворениях разных лет мы показываем, как идиоматика буквально пронизывает семантику всего текста. Своего рода апогеем здесь является разбор «Стихов о неизвестном солдате». К сожалению, при такой организации работы неизбежны повторы: примеры, рассмотренные в первой части, повторяются в разделе, посвященном анализу конкретных стихов. Надеемся, однако, что в контексте разговора о стихах, а не в ячейках классификации примеры «заиграют» по-новому. В разборы также добавлены некоторые наблюдения о трансформации фразеологии, не включенные в первую часть книги.
Третья часть работы посвящена интерпретации описанного материала. Возможно, она покажется наиболее спорной. В заключительном разделе мы пытаемся (иногда очень коротко) ответить на ряд вопросов: почему для Мандельштама именно обыгрывание фразеологии стало ключевым принципом создания сложных поэтических смыслов, насколько этот прием характерен для эпохи и насколько Мандельштам в этом плане выделяется на фоне современников.
Самым главным вопросом, однако, является другой – как устроено восприятие стихов Мандельштама и как работа с идиоматическим планом языка помогает нам это объяснить. Иными словами, в последнем разделе мы с анализа языка и текстов переключимся, с одной стороны, на анализ автора и контекста, а с другой – на анализ фигуры читателя. Мы предложим когнитивную модель, которая позволит объяснить специфику восприятия стихов Мандельштама. В заключении полученные результаты обсуждаются в свете теории информации, эволюции сложности русской поэзии и ее компенсаторных механизмов.