Леший только ближе к вечеру окончательно осознал, что Марина – здесь! Не выдержал, побежал к тому дому, решил зайти, вроде посмотреть, как устроились: ребят уже уложили, сами чай пили.
– Леший пришел! Чайку? – спросила Татьяна.
– Можно…
А сам на Марину покосился: как она, что? И расстроился – опять все то же: взгляд отрешенный, смотрит – не видит.
– Ну что, за грибами-то когда пойдем? – поинтересовалась хозяйственная Танька. – Есть грибы-то?
– Есть, много! Черники полно, брусника только начинается, – кивнул он.
– Давай послезавтра? – спросила Татьяна.
– Давай.
– Пока обустроимся, пока что… – Татьяна поставила перед ним чашку с чаем.
– Ну да, – согласился Леший.
– А рыба как? – включился Серёга, завзятый рыболов.
– Да вроде есть. Ты ж знаешь, я рыбак тот еще!
Потом Леший отправился к любимой березе-пятисвечнику, на закат смотреть. Старая береза, огромная – пять стволов вместе растут из одного корня. Сел, пригорюнился. А вокруг, как нарочно, такая картина, что хоть беги за этюдником: на западе ярко-голубое небо с золотыми облаками, на востоке – растяжкой сверху вниз – от голубого к синему, и облака розовые, а в южной стороне – четвертинка растущей серебряной луны в лиловых облаках. Леший смотрел, как постепенно всё менялось, и краски словно перетекали одна в другую: золотое – в розовое, розовое – в лиловое, лиловое – в синее. И темнело, темнело. Луна набухала, наливалась красным золотом, все ниже наваливалась на лес, пока не завалилась совсем. Звезды появились. Прилетела из лесу сова, бесшумно и плавно облетела березу по кругу, разглядывая Лешего. Еще какая-то птица полетела через реку, быстро-быстро махая крыльями. Тихо. На востоке желтая звезда зажглась. «Может, наладится все как-нибудь, а?» – спросил у звезды. Может быть.
Вернулся к себе в избу, посмотрел на себя в зеркало и сбрил к чертовой матери отросшую, как у настоящего Лешего, бороду. Вид получился на редкость дурацкий – лоб и щеки загорелые, а подбородок бледный. Расстроился окончательно и лег спать. Ребята, конечно, посмеялись над ним с утра, а Марина и внимания не обратила.
Неделя пролетела – не заметили: уборка-разборка, рыбалка, грибы-ягоды. Пару раз Лёшка с ними ходил, водил за грибами в дальний лес. В накомарниках жарко, но куда деваться – комары заедят. Лёшку почти не кусали, а на этих, свеженьких, так и кидались. Серёга раз сходил – ну вас, говорит, с вашими грибами, я лучше рыбу буду ловить. Как будто там комаров меньше. Но красота такая в лесу, что провались эти комары: густые мхи аж пружинят под ногой, а по цвету – каких только нет оттенков зеленого! А на мхах стоят ярко-желтые сыроежки, каждая с хорошее блюдце, червивых много, правда. У черники веточки зеленые и бордово-желтые, а ягоды и круглые, и продолговатые: черные, синие, голубые, крупные, как вишни. Брусника еще недозрелая, но ягодка в темном малахите листвы как рубиновая горит, хорошо! Под дождь попали, пережидали под сосной. Сразу и солнце засияло – весь бледно-зеленый ковер мха засверкал вдруг бриллиантами капелек, засиял радужными вспышками. Лёшка позвал Марину:
– Посмотри-ка!
В самой чащобе, в зеленом сумраке стоял гриб удивительной белизны, настолько белоснежный, что даже сиянием окружен, белым свечением, как нимбом.
– Ой! Как красиво! Светится! Что это за гриб такой?
– Да поганка какая-нибудь…
– Пога-анка? – удивилась.
Потом след ей медвежий показал на лесной дороге, в глине – огромный! Поставил ногу в сапоге 45 размера, так еще место осталось.
– Нет, правда – медведь?
– Правда! Видела – кое-где ягода объедена вместе с листьями? Это зверь поел, медведь. Ребята чего так орут – отпугивают.
– Врешь ты все…
– Испугалась? Не бойся, он не подойдет, нас много!
И как будто что-то прежнее между ними замерцало – словно сияние от белого гриба! Потом погасло.
Марина бродила по лесу как зачарованная – Лёшка все следил за ней издали, присматривал. Словно у него в сердце компас был, а Марина – магнит: всегда знал, где она, в какой стороне. И все время думал, думал… И в лесу думал, и дома, в деревне. Что думал? Сам не знал. Ворочались мысли, как тяжелые глыбы.
К Марине подходить боялся. Видел издали – то за водой пройдет, то с ребятами играет, то еще что. Обедал у них пару раз – Марина почти не говорила, все молчала. Сердце сжималось. Ночью не спалось, выходил звезды считать к любимой березе: старое дерево, мудрое, посидишь, вроде поумнеешь. Кошка с ним вместе гуляла, подружка. Разговаривал с ней, да что толку от кошки. В воскресенье собрались прошедший Лёшкин день рожденья отметить. Татьяна пирогов напекла с грибами, рыбой, ягодой. Суетились, бегали туда-сюда с тарелками-табуретками. Уселись наконец.
– Лёш, тебе чего – квасу?
– Водки налей.
– Водки?! – прищурилась на Лешего Татьяна.
– Тань, все нормально. Ну, поехали!
Чокнулись разномастными стаканами и стопками. Марина – как воды отпила, не сморгнула. Не мог видеть ее бледное лицо, пустые глаза. Залпом выпил, сморщился – давно не пил. Потом еще стопку. Почувствовал, что захмелел, расслабился. Отпустило слегка. Хохотал о чем-то с Серёгой, пугал мелкого Сергеича, делая страшные рожи – тот визжал с восторгом. Деревенские новости рассказывал:
– Егорыч в Череменино перебрался.
– А тетя Маша как? – спросила Татьяна.
– Да тоже думает. Тяжело ей одной с хозяйством-то! Уедет – совсем деревня умрет, одни мы, дачники, останемся.
– Ну, ты-то не дачник! – возразил Серёга.
– Да что я?.. так. Стареет тетя Маша. Забывать стала много. Потеряет что-нибудь, ходит, вздыхает: вот и думай, вот и гадай – то ли рукастый, то ли зубастый…
– А кто это – рукастый-зубастый? – испуганно спросил младший Кондратьев.
– Да мало ли тут нежити! – сказал Леший.
– Да ладно тебе! – отмахнулась от него Татьяна.
– И ничего не ладно! Мне лет десять было, когда первый раз сюда взяли. А тут так строго – к вечеру всех мелких по домам загоняли. Как закат – домой. Строжайше. Ну и ноешь, бывало: «Я еще поигра-аю!» Нет, нельзя. Почему? Тут отец и рассказал страшилку эту, мать потом ругалась: что ты ребенку голову забиваешь, пугаешь.
– Что за страшилка? – нахмурился Серёга.
– Ну, играл мальчонка деревенский на лугу вечером. Заигрался. И вышла к нему из лесу женщина. Вся в черном и босая. Подошла, за руку взяла, а мальчик с ней и пошел. И пошел, и пошел – как зачарованный. Так чуть было в лес не увела. Насовсем.
– А как же он спасся? – разволновалась Татьяна.
– Вспомнил – молитву прочел, тетка и рассыпалась. Это Вечерница была. Такая нежить. Они на закате выходят, детей забирают. Потому и не пускали ребятню гулять по вечерам. И так мне красочно отец рассказал, так страшно, что я еще тогда подумал – а не с ним ли самим это случилось? Боялся потом. Как к ночи – страшно! Даже к отцу приставал: научи меня молитве.
– Научил? – спросил у Лешего Серёга.
– Ну да – Отче наш. Только и знаю.
– А ты крещеный? – задал Серёга следующий вопрос.
– Нет, наверное. Отец партийный был, вряд ли. Не знаю.
– Может, в деревне окрестили? – сказала Татьяна.
– В деревне? Где вы тут церковь видели? Был когда-то храм на этом берегу, отец рассказывал, но сами и разрушили, местные, в тридцатые годы. А теперь – только в Кенженске, да еще в Макарьеве… Так что никакой тут святости не осталось, одна нежить.
Леший говорил, а сам все на Марину посматривал: слушает, нет? Слушала.
– А в Кенженске икона в храме необычная: «Утоли моя печали». Такой Богородицы нигде больше не видел. Я доску реставрировал. Икона на очень тонкой доске написана, ее выгибало все время. Пришлось дублировать, шпонки ставить…
– Утоли моя печали… Красиво, – тихо сказала Марина, и у Лешего дрогнуло сердце. Он затарахтел еще бойчее:
– А вот еще – москвичку помните?
– Тетка такая лихая? – вспомнил Серёга.
– Ага! Она этим летом была, так, говорит, лешего видела!
– Тебя, что ли? – рассмеялась Татьяна.
– Да правда, настоящего! – сказал Леший.
– Ла-адно! – отмахнулась от него Татьяна.
– Лохматый такой, говорит, зеленый! Егорыч на лодке отвозил ее в Череменино, к самолету. Дала ему бутылку за провоз, он открыл: там вода, а не водка! Матерился: пусть только приедет – ни одна собака ее не повезет!
– А питерских не было? – спросил Серёга, подмигнув Лёшке.
– Питерских?.. – не понял Лешка.
– Что за питерские? – это Татьяна.
– Да так, туристки, – нехотя ответил Лешка.
А сам Серёге исподтишка кулак показал: не трепи, мол, лишнего. В прошлом году тут были – приплыли на моторке три девки, крутые такие: блондинка-толстуха, брюнетка и рыжая с челкой. С рыжей-то он и переспал. Черт, Серёга напомнил не вовремя!
Леший оглянулся, а Марины нет – ушла. Выпил с горя, потом еще и понял – зря: последняя лишняя была. Кураж ушел, навалилась злая тоска. «А, напьюсь!» – подумал. Но Татьяна не дала: «Хватит! Остановись. И вообще – спать пора. Все, иди с богом!» Пошел, покачиваясь, к любимой березе, подышать. А там Марина, на звезды смотрит. С кошкой разговаривает – издали услышал:
– Ах ты, кошка! Ах, какая ты ко-ошка! Ты такая смешная! Разве ты кошка? Ты енот какой-то. Ишь ты, лапки у тебя черные, прям танцовщица из «мулен Руж». И пяточки черные! Давай ты со мной поедешь, а, кошка? Ведь не поедешь? Не поедешь…
Обиделся – с кошкой разговаривает, а с ним – ни словечка! Кошка, понимаешь…
– Кто там?!
– Это я.
– Леший!
Подошел, сел рядом.
– А где кошка?
– Убежала, забоялась.
– Меня… забоялась? Кошка? Моя же кошка… Меня… Предательница! Как все вы. Ба-абы.
– Лёша, да что с тобой? Ты напился, что ли?
– А что со мной? Со мной все нормально. А с тобой вот что? Ты забыла меня?
– А ты меня – не забыл разве? Пойду-ка я.
– Нет, подожди! Посиди. Ты что?.. Ты со мной совсем… говорить не хочешь?!
– Ну, давай поговорим. Ты давно здесь?
– Где?
– В деревне!
– А-а… Третий год… Или второй? Забыл.
– Как третий-второй? Ты что, все время здесь живешь, что ли?
– Ну да. Почти. То приеду, то уеду. Туда-сюда. Мотаюсь как это… как его… в проруби.
– А… семья?
– Семья! Нету никакой семьи. Кошка, и все.
– Ты что… ты – ушел?
– Я ушел? Я ушел. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел! Ушел. Да. Развелся.
– Почему?
– Почему-у… А вот это ты мне скажи – почему?
– Я – скажи?!
– Ну да! Ты – скажи! Ты же баба – вот и скажи, почему это вы так можете. Почему это так вот можно при живом муже… а?
– Она тебе что – изменила?
– Ну да, да, да! Сука…
– Подожди… как же это?
– Это вот ты мне и скажи – как? Как это можно – от одного беременна, за другого замуж, с третьим переспать, а?
– Я не знаю.
– А что ты знаешь? Как с женатым гулять – это ты знаешь?
– Это я знаю.
– А-а! А про жену его – ты думала? Ей каково было, а? Как это можно…
– Не думала. Я пошла.
– Коне-ечно… С горочки-то кататься – одно, а саночки возить – другое. А теперь вот… Скорбь мировую изобража-аешь.
– Ты! Знаешь что! Пошел ты!
И растворилась в темноте. А он остался – сидел, бормотал что-то сам себе, то кошку звал, то кричал в темноту: «Марина-а!»
Проснулся утром – не помнил, как домой пришел. Голова трещит: господи, и как развезло-то, а выпил всего ничего. Что значит – отсутствие практики! Опохмелиться, что ли – нашел заначку, на всякий случай держал. Только хотел хлебнуть, вдруг ударило: вспомнил, как сидел с Мариной под березой и что говорил… А, чтоб тебе! Идиот! Придурок! Сразу все похмелье как рукой сняло: «Что ж я наделал-то! Вот урод!» Надо идти улаживать.
Вышел, огляделся – и как нарочно: Марина идет к колодцу с ведрами. Подхватился и к ней. А у колодца – лошадь, Карька. Видно пить хочет – к Марине подошла, морду к ведру тянет.
– Лошадь…
– Не бойся! Она пить хочет. Это пастуха лошадь. Он ее пускает – она и ходит сама по себе. Сейчас, сейчас, лапушка, я тебе воды достану!
А сам счастлив, что лошадь эта затесалась: как с Мариной говорить после вчерашнего – не представлял! Посмотрел краем глаза – вроде она ничего. И глаза сияют, как у ребенка: ло-ошадь!
Достал воды, налил. Карька пьет.
– Можно, я ее поглажу? Она не укусит?
– Погладь, ничего!
Осторожно погладила по челке. Карька напилась, мотнула головой, хвостом и величаво поплыла куда-то.
– Какая! – восхитилась Марина.
– Хорошая, да, – подтвердил Леший.
Набрал еще воды, разлил по ведрам.
– Марин…
Молчит. Посмотрел – опять пустота в глазах.
– Марин, прости меня, пожалуйста, я вчера напился, наговорил всякого, прости! Я давно не пил, развезло с непривычки. Прости! Я совсем не хотел…
– Лёша, я не обиделась. Меня сейчас обидеть нельзя. Ты видишь, я каменная. Все отскакивает.
«Правда, как каменная, – подумал Леший, – и говорит – медленно, с усилием».
– Мне кажется, ударь ножом – лезвие сломается.
Марина повела рукой, как будто ножом полоснула. А Леший вдруг испугался. Схватил ее за руки – посмотреть на запястья. Она руки повернула – смотри.
– Нет, я вены еще не резала.
– Марин, ну ты что?..
– Я, Лёша, скорбь мировую не изображаю. Я жить не могу. Понимаешь?
– Ну, прости, прости ты меня, дурака! Прости!
– Бог простит.
– Марина! Я злился, да! Я на тебя спокойно смотреть не могу!
– Такая страшная?
– У меня сердце разрывается! Что ты с собой делаешь?!
– Я – ничего не делаю. Это со мной жизнь делает. Наказывает.
– Да не за что тебя наказывать, не за что!
– Значит, есть за что.
– Ну нельзя ж так! Скажи – что мне сделать?
– Не знаю. Может, само пройдет… когда-нибудь.
Он просто не мог видеть ее такой! Как зомби. Была бы она – куколка, статуэтка, игрушка, картинка – давно бы починил! Знал – как. А тут живое! Как починишь?! Что сделаешь? Картинка… А вдруг?
– Марин, а ты не хочешь картины мои посмотреть, рисунки, а?
– Рисунки?..
– Пойдем? В гости ко мне?
– Ну, пойдем.
Оказывается, он все еще держал ее за руку – так и повел, как ребенка. Рука маленькая, хрупкая – как будто птичку держал. А ведь первый раз к ней прикоснулся. Дома засуетился, стал доставать одно, другое. Объяснять начал. Она смотрела и слушала.
– Вот эта – красивая.
– С Полунинского берега писал.
– И эта.
– На дороге к Гальцеву писал, после дождя, видишь – лужи. Так волшебно было! У меня не очень получилось. День необыкновенный, знаешь: и ветер, и дождь, и солнце, и радуга огромная – во все небо. У нас тут тучи, темно, а там, где Гальцево, – солнце светит и одновременно дождь идет, струи сверкают на солнце! Потом дымка появилась, засияло все!
Говорил и видел, что помогает – глаза у Марины уже другие совсем.
– Красиво. Маленькие картиночки какие – там, на выставке, у тебя большие были.
– Ты понимаешь, здесь трудно с большим форматом – все ж на себе таскаю! Я пробовал – на холстах неудобно, провисают, пока довезешь. Подрамники объемные, много не потащишь опять же. Пробовал на оргалите – он тоже тяжелый. Решил в конце концов, буду маленькие писать на оргалите, а наброски – побольше, углем. Пастелью еще пробовал, но мне не очень нравится, там все-таки цвет такой… белесый. Блеклый.
– Ну да, у тебя все ярко.
– А потом дома я картину пишу – уже на холсте, большую. Правда, у матери тесно, не развернешься.
– А акварель? Красиво – акварелью.
– Акварель мне не очень дается. С ней терпение нужно, а я знаешь, как пишу?
– Как?
– О! В полной ярости!
– Интересно…
– Я акварелью раньше писал, много. Тебя вот пытался…
– Меня?
– Да, ты акварельная такая была… прозрачная.
– А сейчас? Не акварель?
– Сейчас… нет.
– А что?
– Рисунок карандашом.
– Ты так всех видишь, да?
– Да. Я сразу человека определяю по тому, чем бы написал: маслом, акварелью. Вижу – чей типаж. Ты была – акварельная… прозрачная.
– А еще про кого-нибудь скажи.
– Ну, Татьяна, конечно – масло! Малявин какой-нибудь.
– А ты сам?
– Я-то? Я – тоже масло! Коровин!
– А внешне ты на Серова похож, мне кажется. Я автопортрет его на выставке увидела – сразу тебя вспомнила. Только глаза черные. А так – вылитый Серов.
– Правда?!
Леший просто боялся спугнуть ее – только бы говорила, только бы жили глаза, только бы не уходила опять во мглу беспросветную.
– А ты как определяешь?
– Я? Не знаю… Наверное, по животным.
– Я – кто?
– Ты? Ты… пес? Ньюфаундленд.
– Это потому, что черный и лохматый? – усмехнулся Леший. – Нет, вряд ли. Я – не добрый. Скорее, волк. Или медведь. А я видел волка зимой! В окно выглянул, смотрю – собака сидит! Чья это? У пастуха дворняга такая лохматая, а это – овчарка что ли? Потом думаю, да это волк! Выскочил…
– Не испугался?
– Интересно, ты что!
– И как?
– Да ничего! Посмотрели с ним друг на друга, он и пошел себе в лес.
– Надо же!
– Ну да, он видел – я без ружья.
– А у тебя и ружье есть?
– Есть, мало ли что. Ну ладно, я пес, а Татьяна, например?
– Танька-то? Курочка!
– Похоже… Пестренькая такая, горластая! А Серёга?
– Конь, конечно.
– Конь! В точку! А я все не знал, куда его. Петров-Водкин, «Купание красного коня» – вот он там сразу и конь, и всадник!
Смеется!
– Ну, а ты?
– Я? Я никто.
О господи, опять…
– А мне кажется, ты кошка!
– Драная…
– Перестань! Такая… сиамская кошка.
– Так у меня глаза не голубые.
– Они у тебя всякие. Бывают и голубые, когда небо отражается.
– Нет, я себя кошкой не чувствую. Не знаю, кто я. Так, зверушка какая-то мелкая.
Раненая зверушка – подумал с тоской Леший, а сам все продолжал говорить:
– А вот, кстати, про кошек – ты знаешь, Дуся со мной на этюды ходит! Я сначала думал – случайно. Потом смотрю – нет. Бежит за мной, деловая такая. Потом я работаю, а она вокруг лазает. Или придет, у ног ляжет, смотрит. Ну, говорю, как тебе? Понюхает, фыркнет! Смешная…
– Надо же!
– А хочешь со мной пойти на этюды? Можем в лес, на поляну – ягод наберешь! Или к реке?
– А я не помешаю?
– Нет, что ты!
Посмотрел – улыбается!
– Поесть не хочешь? А то я не завтракал.
– Не знаю. Ты поешь, а я еще картинки посмотрю, можно?
– Смотри, конечно! Может, чаю попьешь?
– Чаю?.. Да.
– Хочешь – с мятой?
– Хочу.
– Вот и ладно!
– А у тебя тепло тут, уютно. Пахнет чем-то знакомым…
– Это хлебом от печи пахнет и сеном от матрацев.
– Ты сам хлеб печешь?
– Научился.
– А откуда эта кошка взялась?
– Дуся-то? Это тети Маши! У нее их много. А эта меня выбрала! Сама пришла, стала жить. Я уезжаю, она к тете Маше уходит. Приезжаю – ко мне.
– А на что ты живешь? Ты же не работаешь нигде? Или работаешь?
– Я вольный стрелок! Ничего хорошего в этом нет, конечно. Но как-то так получилось. Я когда с работы ушел – сначала машину продал. Потом один немец картины у меня купил – сразу много! Вот. Потом я сам в Измайлове продавал. Потом с ребятами сговорился – я им отдаю оптом, они продают. Мне-то не очень выгодно, но жалко времени – сидеть там, покупателей ловить. В галерею отдал картины, там тоже потихоньку продаются. Я приезжаю, хожу везде, смотрю – что продается, что нет.
– И на это можно жить?
– Да не особенно, конечно. Еще бывает халтура – реставрирую мебель. Только особенно негде. У матери тесно, да и столярка бывает нужна, приходится к ребятам обращаться, у кого есть.
– Да ты просто мастер на все руки!
– Ой, есть захочешь – всему научишься! Фреску писал одному придурку.
– Почему – придурку?
– А! Эротическую фреску потому что! По его задумке. Ой, мама! Но – хозяин – барин.
– Что ж там было-то, на фреске?
– Ага, так я тебе и рассказал. Здесь-то много денег не надо, на подножном корму. Я картошку стал сажать. Морковку всякую. Растет, правда, плохо – север все-таки. У тети Маши куры есть, молоко опять же. В магазин кое-что привозят… да ничего, нормально. Летом грибы-ягоды, рыба – щука, налим. Бобра даже ел!
– Бобра?! И как?
– Да ничего: на ночь в печь поставил, он затомился. Вкусно, слегка рыбой отдает. Бобра, знаешь, и монахи в пост едят, за рыбу сходит. И черепаху едят, потому что в скорлупе, вроде как орех.
– Ой, врешь ты все!
– Да вот те крест!
А сам смотрел и радовался – почти прежняя, живая! Только бы опять не ушла в туман этот, удержалась. Может… может – поцеловать?
– Марин… а ты помнишь… как мы… в Суханове?..
Дернулась, словно ударил.
Черт! Зачем вылез! Рано! Но не мог больше терпеть, что она с ним как с чужим!
– А-а! Вот вы где! – Серёга вломился. – А меня Танька послала разыскивать. Что такое, говорит. Где Маринка? Ушла за водой и пропала. А они вон что!
– А мы чай пьем.
– Чай? Ну-ну!
– Я сейчас приду! – подхватилась Марина.
– Да ладно, я воды принес. Леший, обедать приходи – я с утра рыбы наловил, уха будет!
– Хорошо.
– Ну, пейте-пейте!
Серега пошел было, но вернулся:
– А, забыл! Лёш, ты, может, сходишь завтра с ребятами куда-нибудь? Чтоб не мешались! А то у нас там с Танькой… дела.
– Знаю я ваши дела! Ладно, на Мархангу сходим! Обеспечьте провиантом, и сходим. Марин, пойдешь с нами на Мархангу?
– Можно. Далеко это?
– Да километров шесть наверно. На полдня поход. Может, грибов наберем. А нет – так погуляем.
– Хорошо.
– Вот и спасибо! – Серёга подмигнул Лёшке и ушел. Сразу тихо стало. Марина тоже встала:
– Пойду я. Спасибо тебе. За чай… и вообще.
Помолчала. Потом очень тихо произнесла:
– Я все помню, Лёша.
И ушла.
Леший закрыл глаза и некоторое время так и стоял, словно окаменев: не понимал – как теперь жить? Он же должен все время знать, что с ней! Что она в порядке.
Назавтра собрались, пошли в поход на Мархангу. Вышли не рано – долго копались. Хорошо, дождя не было, солнце из облаков показывалось, припекало. Шли по дороге – ноги в пыли утопают по щиколотку, а красота какая – сто раз здесь ходил, а как впервые видел. Справа и слева – поля, то желтые, с высокой сухой травой, то зеленые, скошенные. Ромашки, васильки, мятой пахнет. Ближе к реке – серебряные поляны иван-чая. Вдоль дороги – покосившиеся столбы с черными линиями проводов, а на проводах, в каждом отрезке между столбами, как будто специально рассажены небольшие птички-ястребки: сидят, уныло нахохлились, а подходишь ближе – перелетают вперед или в кусты планируют. Зашли в Полунино. Там, в ограде, телята. Большие уже, лопоухие, чумазые. Увидели, стали подниматься, подходить, и каждый – на свой голос: «Му-у! Му-уу! Му-ууу!» На разные тона.
– Надо же, как орга́н прямо… – воскликнула Марина.
– Да, похоже, – согласился Леший.
Потом повел их дом посмотреть.
– Это что – правление какое-нибудь?
– Да, правление тут было. А так это просто дом. Крестьянин жил, Макеев, – сказал Леший.
– Ничего себе, крестьянин! Двухэтажный дом!
– А ты посмотри, какие водостоки у него – чугунные, с ажуром! Ручки тоже были чугунные – сняли.
– Что же за крестьянин такой?
– Богатый. Видишь, даже липы перед домом посадил! Тут не растут вообще-то. Откуда-то саженцы привез – хотел как барин жить.
– Смотри-ка паркет!
– Да, остатки.
– А печь какая!
– Музейная.
– Надо же… И что с ним стало?
– Да что с ними со всеми стало! Революция, коллективизация, раскулачивание. То объединяли, то разъединяли колхозы. Доигрались – вон, никакой жизни! Одна нежить. Отец рассказывал – Макеев этот даже в Париж ездил, представляешь? На Всемирную ярмарку.