А пока? А пока девочки уже на другой день после спектакля перед императорской фамилией забыв все зависти и обиды носились как оглашенные по репетиционному залу, по очереди выказывая подругам, кто и на что способен.
– Лизка! Ну ни кривляйся! Исполни прыжок! – нетерпеливо требовали одноклассницы.
И лучшая подруга Красавиной Елизавета Облонская, разбегаясь в прыжке взлетала на огромный черный рояль и застывала там в изящной позе, словно на мужской поддержке, затем крутила фуэте и в полувоздушном па словно снежинка слетала с рояля на пол.
– Нюська, Нюська! Давай выходи на середину, покажи, свою акробатику.
Анастасия, нисколько не стесняясь такого нелепого прозвища, выкатывалась на середину залы гимнастическим колесом и танцевала па-де-де на руках. А потом крутила до изнеможения фуэте. Выходило двадцать. И она падала на пол, не сразу приходя в себя от головокружения.
После танца к ней подошла Облонская и прошептала на ухо:
– Нюшенька, у тебя есть конфидент! В тебя влюблен Козлов из старшего класса мальчиков. Я с ним танцую в паре в бальном классе. Держи, это тебе записка. От него!
Надежда взяла сложенный в четверо листок бумаги и вышла в умывальную.
– Ну вот, стоило Государю ласково взглянуть на меня и появился конфидент. Это непременно ведь как-то связано? Там, на небесах!
Она читала наивные четким каллиграфическим почерком нанесенные на листок слова признания и тихо счастливо улыбалась.
– Он такой хороший! Ну и что из того, что балетный? У меня и мама, и папа – артисты, и ничего.
И в этот день уже все мысли кружились непременно вокруг этой записки:
– А это любовь? Если пока и нет, то обязательно будет любовь. Мы будем вместе танцевать на сцене, ведь мы же в одном потоке, значит нас одновременно возьмут на службу в театр. В какой? В Михайловский или Мариинский? Нет, Мариинский непременно лучше. Там Кшесинская, туда взяли Павлову… Ой, а если в разные театры?
И ей безо всякой причины становилось совершенно грустно от того, что они могут попасть в разные театры.
Надежда ушла в учебный класс писать на таком же тетрадном листочке ответ. Ей неполных четырнадцать лет! Нет, ей почти полные четырнадцать лет уже. А она такая влюбчивая, наивная и ранимая. А еще говорят, что балерины взрослеют рано!
Ничего не рано. Они вообще никогда не взрослеют, на самом деле. Иначе перестают быть балеринами. Становятся заурядными танцорками.
***
– Девочки! Скоро Императорский спектакль. Все, кто занят в спектакле репетируют с завтрашнего дня отдельно.
У императорского спектакля был в этот раз особый повод:
– Приезжает Президент Французской республики. Франция – колыбель балета. Девочки, есть возможность из Санкт-Петербурга удивить Париж!
– Девочки, будет весь двор. Этот спектакль – большая политика!
Выступать предстояло в Китайском театре в Царском Селе. Этот разрушенный ныне сказочный театр, стоял среди китайской деревни, построенной по капризу Екатерины Второй. Этакий оазис восточной экзотики межу высоких стройных сосен, казавшихся из-за своих слегка завитых кверху крон, крышами высоких китайских пагод. Постройки восточных мандаринов Поднебесной в сердце вотчины Российской Императрицы.
Давали, разумеется, верх благопристойности – балет «Лебединое озеро». Анастасия танцевала в па-де-труа с ведущими танцорами Мариинки – Фокиным и Седовой. Восторг от встречи с настоящими гениями сцены перекрывал все остальные ощущения. Это неслыханное везение для молоденькой девочки быть среди настоящих звезд! Каждая репетиция как новогодний праздник. И где? В Китайском театре! Это безумно и неповторимо волшебно.
Но на самом спектакле от волшебной атмосферы не осталось и следа. Публика заняла свои места, поправляя безумно дорогие украшения, перья и манто у женщин, золотое шитье и ордена на мундирах состарившихся в основном мужчин. Зал успокоился. И после долгой паузы появился Николай Второй с супругой и французский Президент.
– Слава Государю!
– Слава Франции!
Зал вскочил, зашелся в бурных аплодисментах и рукоплескал добрые пять минут. Аплодисменты стихли лишь потому, что начался спектакль. Нет, не «Лебединое озеро». Спектакль начался в царской ложе и все внимание публики было приковано исключительно к ней. Музыка и танцоры ни для кого не имели никакого значения. Казалось, можно было выпустить на сцену лягушек и зал с той же сосредоточенностью смотрел бы вперед, на самом деле стараясь понять, а что же происходит там – сзади, в ложе у Государя. Словно у всех на затылке вырос третий волшебный глаз. Публика иногда оглядывалась, иногда перешептывалась, но можно было поклясться, что никто не думал о балете.
– Что Государь?
– Как Он?
– А Француз?
Николай Второй был занят разговором с французским Президентом. Тот был не в духе и мало обращал внимания на сцену. Что-то меж ними не складывалось и требовало его капризно-негативной реакции. Царь из солидарности тоже не обращал внимания на спектакль, стараясь развеять хандру француза неким разговором. А все остальные, даже если они и очень хотели бы, не могли ободрить артистов живым выражением своего внимания. Этикет!
Остальные-то ведь тоже играли. Они играли, будучи актерами в театре Одного Зрителя. Сидели надутые от важности, с капризно-надменными выражениями лиц, словно от их надутости и впрямь зависел результат переговоров в царской ложе. И Государя, наверное, немало забавлял этот спектакль, что шел не на сцене, а в зале. Но опять же этикет и дурное настроение француза не позволяли ему хоть как-то на него отреагировать.
Спектакль шел почти три часа.
И все это время зал жил своей жизнью, а сцена – своей. И между ними как бы висел прозрачный занавес, абсолютно не проницаемый для эмоций.
В итоге, сверкающая бриллиантами публика ни разу не снизошла до аплодисментов, оставаясь холодной, немой и пассивной. И артисты выступали перед залом мертвых или замороженных, застывших в свете многочисленных свечей. Действительно, представлен был весь Двор и в присутствие Государя никто не смел первым захлопать в ладоши. Да что там захлопать?! Никто не смел сменить выражение лица на иное, нежели у Государя. А тот вежливо подстраивался под деланно озабоченного недовольного француза.
И было совершенно не смешно. Просто прискорбно, трагично и глупо.
У Насти впервые возникло леденящее кровь ощущение этой бездонной пропасти между картинами жизни, которые они изображали на сцене, и элитной надутой от важности правящей кастой, застывшей в зале в блеске золота и бриллиантов. И даже подарки в виде коробочек конфет от Императора, переданные каждому актеру после спектакля, не сгладили это новое и ужасное для нее ощущение.
Анастасия заплакала.
– Не надо детка. Не плачь. С «ними» так бывает. Сегодня холодно. Завтра будет иначе. Они – господа! – пытался успокоить ее проходивший мимо Фокин.
А директор труппы прошипел зло:
– Красавина, немедленно вытрите слезы! Вас могут пригласить в царскую ложу. Там же Президент Франции! Что это за распущенность?
На Анастасию впервые повеяло леденящим до озноба холодом надменности высшей власти, и она не на шутку испугалась. Она пока не понимала, чего именно, испугалась. Но острый приступ страха пронзил ее насквозь, от темечка до самых пяток.
Она в один миг поняла, кем ей суждено стать – фарфоровой статуэткой. Ровно так к ней будет относиться это общество – как красивой и дорогой игрушке. Но не более. У тех, кто правит миром нет и сотой доли тех чувств, которые она себе воображала обязательными для живого человека! Тем более – для человека голубой крови.
***
Итак, что случилось, то случилось.
И что бы Анастасия теперь ни хотела и о чем бы не думала, её жизнь как жизнь комнатного цветка неразрывна с горшком, связана отныне будет с царским Двором, состоящим из порочных, по большей части, восковых безжизненных фигур. Фигур, посвятивших свою, мало кому полезную жизнь соблюдению или нарушению традиций света и этикета. Она к этому миру стремилась. И ужаснулась тому, что увидела, когда попала в его окружение. Но другого мира и другой цели на всей планете для нее не было.
– Милочка, а балет – это придворное искусство, – наставляла ее Надежда Бурляев, – Так в любой столице Европы. Так в диких пока Соединенных Штатах, которые только учатся стоять на пуантах. В Африке танцовщицы – это лишь часть гарема у вождя племени.
– Но почему так?!
– Для непросвещенных купчишек балет неинтересен. Они лучше водки выпьют. А интеллигентной публике – недоступен. Балет – это очень дорого.
– Как жаль! Для Двора так страшно танцевать.
– Неправда. Достаточно понравиться Великим Князьям или одному из них, и публика будет просто рукоплескать из желания им понравиться.
– Это же стыдно!
– Что ж, милая. «Любишь ледок – люби и холодок!» Но помни одно – хороших людей всегда больше, чем плохих. В любом деле. Их надо только замечать.
***
В этот же мир, но совершенно с другого хода стремился и Николай. Его открытия Двора не были пока такими обескураживающими. Может быть потому, что он не видел его еще в такой проявляющей его подлинную натуру концентрации?
День шел за днем и было удивительно, что герои наши до сих пор не встретились друг с другом. Очень уж узок мир молодой петербургской знати, в который оба они отчаянно стремились и благодаря воле судеб и своему упорству уже сумели попасть.
Фортуна ждала удобного случая. И случай этот, разумеется, представился.
Все произошло в день именин Николая Второго. В честь этого праздника все три столичных императорских театра по традиции устраивали специальные утренние представления для учащихся Санкт-Петербурга. Огромные самовары кипели в вестибюлях и даже у входа на сцену. Всем, кто пожелает предлагался бесплатный чай со сладостями. Особо востребованным угощением было прохладное ароматное миндальное молоко.
– Угощайтесь любезные, любимое лакомством Государей! И Николай Александрович, и отец его покойный – Александр Третий – очень миндальное молоко уважали. Царский напиток!
Театры выглядели крайне необычно: масса детей, молодежи, ложи заполнены девочками в голубых, красных, розовых форменных платьях с белыми пелеринами. На галерке располагались в разнобой одетые учащиеся общедоступных школ. В партере чинно рассаживались мальчики: лицеисты, учащиеся гимназий, кадеты Павловского и Константиновского военных училищ. И, конечно же, привлекали к себе всеобщее внимание гардемарины Императорского Морского шляхетского кадетского корпуса, блиставшие золотым и серебряным шитьем на угольно-черных парадно-выходных мундирах.
Ох уж эти парадные мундиры!
– Господа! Запомните, кадет и гардемарин не носит парадную форменную обувь, выдаваемую ему баталером корпуса. Обувь – это отражение личности офицера.
– А сапоги?
– И сапоги. Мы не какие-нибудь пехотинцы-павловцы. Наши ноги ходят по палубам и трапам. А палуба и трап должны быть девственно чисты! Мы не месим грязь и не таскаем пушки по горам и слякоти, как артиллеристы-константиновцы. И все же, главное внимание – ботинкам! Цвет – антрацит. И здесь никаких отклонений. Это большое искусство, господа: обуться именно так как хочешь и при этом не нарушить Устав и красоту строя.
– А что еще?
– Рекомендую купить замшевые белые перчатки и шелковые тонкие носки. Когда вы садитесь и кладете ногу на ногу, закуривая папиросу, что видит дама, сидящая напротив вас?
– Мою прическу… Глаза…
– Глупости! Она видит ваш ботинок, от блеска и формы которого трудно оторвать взгляд. И… тонкую ткань носка, который выглядывает из-под отточенной стрелки брюк. Чтобы случилась любовь с первого взгляда, надо правильно себя подать, господа. И пусть дама далее фантазирует, какого же цвета и нежности у вас кальсоны, если ваши носки так и тянет потрогать на ощупь!
– А духи?
– Мужской запах, господа, это, прежде всего ароматный табак. Запомните, кадет Морского корпуса не курит папирос, которые можно купить в любой лавке! Гардемарин курит качественный и вкусный английский трубочный табак, который не пахнет, а благоухает. Поверьте, для девушки нет слаще приворота, чем мужественный Dunhill. Да и себя надо уважать! Не оскорблять легкие всякой гадостью. И, кстати, ничто так не украшает моряка, как хорошая трубка той же фирмы. Ну… либо папиросы, сделанные на заказ.
– А царские папиросы? Асмоловские, с колечком?
– Подражать Государю – моветон, господин кадет! Флот имеет свое лицо. Тон на морях задает Британия. Флотская мода идет оттуда же. Не обессудьте, господа. В папиросах должен быть набит тот же Dunhill. That’s it!
Гардемарины старших курсов охотно наставляли курсантов младших рот. И Николай к своему удовольствию понял, что подготовка будущего офицера к выходу в свет – это целое искусство.
– «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей…» Так, кажется у Пушкина?
Его привлекало любое дело, которое требовало творческого, изобретательного подхода и потому он этой подготовкой увлекся. В результате пятая рота отличилась на весь Морской корпус.
Перед походом в театр курсанты роты красовались перед зеркалами в великолепных шитых на заказ английский ботинках с серебряными пряжками, точь-в-точь по форме похожими на серебряные знаки-катушки в гардемаринских петлицах. И ботинки у всех были одинаковыми!
– Господа, но это же – эпатаж! Этот как отдельная униформа пятой роты!
– А пряжки, кстати, никем не запрещены. – резонно возразил Колчак, – Зато соблюдается дух Флотского Устава – единообразие!
Вопрос вызвал диспут на самом высоком в Морском корпусе уровне. Слова про «дух Устава» вызвали у адмирала одобрение:
– Сплоченный экипаж растет в этой роте, господа! Пряжки я разрешаю.
Еще больший фурор случился, когда, выйдя во двор на перекур, вся пятая рота достала одинаковые трубки Dunhill, которые надо сказать, немало стоили по тем временам.
– Нет, это вызов, господа! Скоро они на обед будут ходить со своими ложками!
– Пусть павловцы и константиновцы верят, что такие трубки в Морском корпусе выдают сразу вместе с бескозыркой, палашом и подзорной трубой!
– Колчак, Вы так лишите державу и пехоты, и кавалерии! Они же просто повесятся от зависти.
– И, господа гардемарины, носовые платки! Нежно-голубые или белоснежно-белые платки, непременно из шелковой ткани. Господа, наши корабли стоят миллионы. Не могут же носовые платки моряков стоить три копейки – сотня?! Сопли на кулак наматывать могут себе позволить лишь офицеры номерных пехотных полков. Моряк, повидавший мир, до подобной невоспитанности не опустится!
Надо ли удивляться, что в Мариинском театре гардемарины оказались в центре внимания? Когда будущие моряки передвигались не строем даже, а группами, своей особой морской, чуть в развалку походкой, которая отрабатывалась годами, в ножнах их парадных палашей вовсю гремели специально туда устроенные серебряные полтинники, издавая особенный «хрустальный» звон. А серебро и золото пуговиц и шитья на черном фоне, как магнитом притягивали девичий глаз, отвлекая его от тщательно загримированных прыщей на юношеских щеках и скулах.
– Знают дамы, куда смотреть! Зарплата мичмана раза в три будет против, пехотного подпоручика.
– Однако, пошляк, вы, сударь! У нас, моряков, просто особый блеск в глазах!
– И опять же, господа, жить в бойком портовом городе, один из которых, кстати, Санкт-Петербург, а другой – Гельсингфорс, ожидая моряка со службы – это одно. А умирать с тоски в каком-нибудь забытом богом гарнизоне под Пензой или на Сахалине – совсем другое! «Две большие разницы», как говорят одесские евреи. Кстати, Одесса – это еще одни военно-морской порт.
– Да уж!
Балет, да и вообще театр, Колчак впервые увидел здесь, в столице. На Урале, в Екатеринбурге он только слышал о каких-то сказочных постановках, которые гораздо интереснее, чем цирк. Что есть такие представления, где люди танцуют, кружатся и летают над сценой красиво и неутомимо, словно куклы, под волшебную музыку.
Сегодня Колчак невольно вспомнил о Тае. Он смотрел наяву исполнение ее мечты:
– Так вот ты какой, «Цветочек Аленький»!
Мариинский театр давал премьеру этой балетной постановки. И Николай завороженно смотрел на сцену, затаив дыхание и не замечая ничего вокруг.
– Как это все так слаженно получается?
Его поражала не столько музыка или сам танец, а тот невидимый зрителю подготовительный труд, который позволял создавать на сцене это четко слаженное и филигранно отрепетированное волшебство. Он пытался понять: а как это можно крутить фуэте? Как можно прыгать так высоко, да еще с девушкою на руках? На чем держатся такие роскошные, но ведь и такие тяжелые декорации? Как музыканты понимают, какую именно музыку надо сейчас играть?
– Это фантастика какая-то! Магия, да и только.
Сам он занимался фехтованием и джигитовкой и хорошо знал, что безукоризненный и вовремя сделанный победный выпад шпаги оттачивается не месяцами даже, а годами. Что проскакать не на лошади, а под ней можно лишь тогда, когда сольешься с конем всем телом, умом и душою. А это требует сотен и сотен тренировок. Он понимал, что подготовка всех этих изящно отточенных движений – труд адский, каторжный и вознаграждаемый победой или восхищением окружающих далеко не всегда. И уж точно – никак не сразу!
– Колчак, ты странный какой-то! Моряки ходят в балет не музыку слушать. Здесь есть кое-что занимательнее нотной грамоты, – в антракте за бокалом шампанского Николай не сумел скрыть своего восторга спектаклем и чуть было не стал объектом насмешек сокурсников.
– Ты лучше посмотри какие ножки!
– За кулисами, всё, господин кадет, за кулисами!
– Там настоящая жизнь театра… За кулисами.
Узнав, что такое кулисы, Колчак сразу после спектакля направился прямо туда – на сцену. Он действительно был поражен сбивавшим с ног обилием красивых и одинаково одетых, или вернее одинаково раздетых, очень симпатичных и стройных девушек, потрясен их слаженными движениями, особенно тех, что танцевали хором в кордебалете. Но за кулисы он направился вовсе не для того, чтобы их получше разглядеть. Он хотел понять, как устроены приводящие декорации в действие механизмы. Ведь очевидно же, что все это работает не само по себе! Сцена по своей сложности напоминала целый боевой корабль. А артисты – слаженный экипаж.
Он вальяжно протянул серебряный целковый распорядителю:
– Покажи-ка мне, братец, как это у вас тут все работает. Машинерию в действии покажи. Коли знаешь, как она действует, разумеется…
– Нам ли не знать-с… Милости прошу-с… – «Я милого узнаю по походке». Распорядитель признал в Николае барина и бросился расторопно исполнять его желания, – Будет вам-с и машинерия. Все Вам, господин хороший, будет.
Николай добрые полчаса в полный рост и голос командовал мощным крейсером Мариинского театра: опускал и поднимал занавес, крутил сцену, просил рабочего двигать по рельсам декорации. И вдруг услышал тонкий девичий смех:
– Смотрите, девочки, теперь сценой морячки будут управлять!
– Прехорошенькие!
– Господин кадет, а вы к нам навсегда?
– А почему за кулисами и без цветов? Разве мы цветов не заслужили? – темненькая девочка с зелеными как изумруды глазами вышла на полшага вперед из ряда одинаково одетых учениц Театрального училища и, уверенная в своей неотразимости, капризно-вопросительно посмотрела прямо в глаза Николаю.
Колчак покраснел до ушей и едва не разинул рот от изумления. Так смело и вызывающе с ним девушки еще не разговаривали. В его жизни давно уже не было барышни, которая бы его взволновала. А тут… до мурашек по коже.
Девицам он всегда нравился. И не противился соблазнению, если они были в меру настойчивы, аккуратны, чисты нижним бельем и симпатичны, разумеется. Но к упражнениям в постели, а то и просто в укромном уголке или тихой рощице, относился исключительно как к стыдной надобности. При этом он безусловно гордился тем, что хорошо научился доводить девиц до исступления. Чем жестче – тем слаще. Он выполнял свой мужеский долг энергично и весело, но молча, без разговорных прелюдий и, разумеется без обнадеживающих обещаний.
Но то все – девки. И они, как правило, были старше его. Их привлекала свежесть его розовощекой юности, веселый нрав и кроличья неутомимость. Они происходили из низкого сословия и на роль принцессы никак не претендовали.
А вот барышня, такая чтобы действительно взволновала… Нет, барышни в его жизни давно уже не было. Очень давно. Целую вечность, если вдуматься.
Его оцепенение прервал голос той же зеленоглазой красавицы:
– У вас есть имя, господин моряк? Или мы должны прочитать его на бескозырке?
Николай взял себя в руки, поправил головной убор, бодро боднул воздух головой и представился:
– Кадет Морского Императорского корпуса Николай Колчак, мадмуазель! – щелкать каблуками у моряков было не принято.
Балетная девочка присела в ответ в глубоком книксене и томно проворковала:
– Воспитанница Императорского театрального училища Анастасия Красавина. Класс хореографии. А это мои подруги: Елизавета Облонская, Зинаида Вахрушева и Тамара Мирзоева, – девушки так же по очереди картинно присели, словно на придворном балу.
Впрочем, Облонская, улыбнувшись, решила одной шуткой разрушить чинную манерность своей подруги:
– Нюська, Люська, Резинка и Туська! – представила она всех заново картинно указывая на каждую девушку, раскрывая ладонь, словно выпускала с нее невидимую птицу.
– Ну… тогда… Тогда зовите меня просто – Нельсон!
– Это нечестно! – надула губки Облонская, – Мы раскрыли вам свой секрет, а вы? Еще бы Наполеоном представились.
– Меня друзья действительно дразнят Нельсоном. Это правда! Но вы можете звать меня Николаем. Я не обижусь.
– Девочки, он хитрый, наш гардемарин!
Ему буквально на ходу пришлось осваивать искусство куртуазной беседы. Впрочем, он очень удачно нашелся, начав с восхищением расспрашивать девочек о секретах балетного танца. Любопытство Николая было неподдельным, все вопросы по делу и уже через пять минут они весело болтали как старые добрые знакомые.
А когда он прямо здесь за кулисами попытался, вслед за Облонской, повторить показанное ею фуэте и чуть не упал, он практически влюбил в себя этих будущих королев балетной сцены.
Вечер был деликатно завершен бисквитами и чаем в театральном буфете.
– А знаете почему гардемарины девочкам нравятся? – задал Николай провокаторский вопрос.
– Так уж и нравятся?
– Девочки, не лукавьте – нравятся нам гардемарины! И почему же?
– Потому что гардемарин – птица чрезвычайно редкая! – кадет театрально гордо вскинул подбородок.
– Это почему?
– Судите сами. Генералов и адмиралов в России почти две тысячи. Гражданских чиновников выше статского советника – целые три тысячи. А гардемаринов на всю Империю – всего пятьсот человек.
– Не может быть!
– Нас всего пять рот. В каждой – сто человек. И Морской корпус на всю Россию – один!
– А вот и не пятьсот! – загадочно подняв вверх глаза возразила Настя.
– Как это не пятьсот?
– А всего – триста! Потому что гардемаринами называются только старшие курсанты. А те, что вроде вас – всего лишь юнкера…
– Нюська! Не дразни Николая! А то заберу твое пирожное, -запротестовала Облонская.
– Анастасия права. Только юнкеров в Морском корпусе нет. Младшие курсы называются кадетами. Но морских кадетов-то еще меньше! Нас – всего двести человек.
– Нюська, тебе утерли нос!
Николай вспомнил наставления старшекурсников: достал из кармана и чуть взмахнул в воздухе шелковым нежно-голубым платком. После этого аккуратно промокнул на лбу капельки пота и смахнул с ладони невидимые пылинки. Краем глаза он заметил: фокус сработал. Девушки, словно малые дети за фокусником следили за тканью платка, который так же изящно, как появился, исчез в кармане.
– Дамы позволят закурить?
– Пожалуйста-пожалуйста!
И уже через минуту Николай благоухал на весь буфет мужественным ароматом Dunhill.
– Девочки! Какой чудный запах! Павловцы так не пахнут. У них такие едкие папиросы! «Гусарские» называются.
И тут Николай, решительно осмелев позволил себе долить керосину в огонь милого вечера:
– Видите ли, милые дамы. Моряку часто приходится бывать за границей. Разные моря, новые континенты… Поэтому нас обязывают курить только то, что принято в мире. Например, этот не самый плохой сорт английского табака.
– Какой же правильный у вас порядок! Девочки, моряки – самые лучшие курильщики!
– Пить водку нам тоже – нельзя. Только лучшие сорта шампанского, коньяк, виски и джин. Хотите попробовать, что пьют моряки? Человек, бутылку шампанского! «Мумм. Зеленая лента»
– Девочки! Какой он роскошный!
– Как интересно! Оказывается, стать морским волком можно просто выпив бокал шампанского? – снова поддела Николая Настя.
– Нет, еще нужна такая занозистая компаньонка как Вы.
– Тогда, боюсь, вам не стать никогда морским волком.
А на прощание каждой девушке была вручена одинокая, но от того совершенно трогательная, белоснежная роза, за которыми Николай скрытно посылал буфетчика.
У Анастасии будет еще много свиданий. Но вспоминая самый первый вечер влюбленности в своей жизни, она каждый раз живо будет представлять себе белую розу, нежно-голубой шелковый платок, запах английского табака и его – розовощекого будущего гардемарина, одного из всего лишь двухсот. На всю Россию.
Все-таки не прошли напрасно наставления курсантов старших курсов. «Науку страсти нежной» моряки бережно передают из поколения в поколение, как и морскую «науку побеждать».
***
– Колчак, ты пропустил самое интересное! – упрекали его сокурсники, когда он вернулся в корпус.
– Простите, увлекся механизмами, – скромно отбрыкивался он.
– Главный механизм балета, Колчак, это женские ножки!
– На будущее обязательно учту. Но где вы за кулисами видели скучающих балерин, господа? Их там нет!
– Не принимай близко к сердцу, дружище! В следующий раз мы тебя с ними обязательно познакомим.
– Вот это по-товарищески! Спасибо, друзья, – глаза Николая лучились при этом загадочно-благодарным блеском, – Век буду благодарен!
И вскоре походы в Мариинку стали для Колчака такими же регулярными, как строевая подготовка, введенная в расписание занятий курсантов адмиралом Арсеньевым. Уже через пару недель он заявлялся за кулисы с цветами, как к себе домой, не забывая, каждый раз одаривать полтинником того самого распорядителя, который впервые показал ему сценическое устройство. Надо всегда держать подле себя и уметь благодарить людей, приносящих добро и удачу. Это он крепко усвоил еще из заповедей матушки, которые чтил свято, как «Отче наш».
И ходил он туда один, предпочитая, чтобы его столь любезные сердцу встречи с девушками были для остальных сокурсников пока тайной. И лишь потом, когда-нибудь – приятным и совершенно неожиданным сюрпризом.
Все, что связано с ним, должно вызывать удивление и вдохновлять!
***
В это воскресенье, отпущенный в увольнение первый по успеваемости кадет пятой роты Морского корпуса Николай Колчак сопровождал Анастасию Красавину на день именин одного из старших гардемаринов. Симпатия, которую он к ней испытывал уже очевидно получила взаимность. И он решил, наконец, представить загадочную пассию хотя бы некоторым из товарищей. Пусть по корпусу пойдет легкий пока слушок, подогревая догадки и любопытство. Подлинные сюрпризы полагается тщательно готовить.
По просьбе Анастасии, которой безусловно льстило, что им прохожие оборачиваются в след, решено было идти по набережной пешком. Конечно, кто-то может подумать, что неподдельную гордость при этом должен был испытывать Николай.
– Какую прелесть с летящей походкой отхватил морячок! Ишь как под ручку ее выгуливает…
На самом же деле все было наоборот.
Судите сами. В Морской корпус принимали исключительно лиц дворянского происхождения. Чтобы жениться, а это рекомендовалось делать после трех лет реальной корабельной службы, офицеру надлежало представить свою невесту офицерскому собранию. Девица должна была получить его всестороннее одобрение. Затем в обсуждение вступали жены офицеров. А в итоге «препятствий не усматриваю» должен был сказать, как минимум, командующий эскадрой. При такой процедуре женитьба на барышне, не имеющей дворянских корней, а тем более актрисульке, практически исключалась. Кастовость или «чистота рядов» на флоте поощрялась любым возможным образом, не хуже, чем в гвардии. Это вам не номерные пехотные полки.
Моряки слыли исключительно завидными женихами, так как опять же в отличие от сухопутных офицеров были лучше материально обеспечены. Приблизительно раза в два, а при дальних походах – и в три. Моряки справедливо считались куда более образованными и развитыми во всех смыслах офицерами. Интеллигенция и «голубая кровь» в одном флаконе. Таким образом, Николай, не будучи еще даже полноценным гардемарином, представлял из себя весьма привлекательную половину для любой девушки, даже самой благородной и состоятельной.
– Быть замужем за флотским – это высший шик!
Анастасия же была родом из актерской семьи. И хотя отец ее слыл человеком заслуженным, все же сценическое сословие стояло где-то на нижнем уровне разночинного класса. И уж конечно актриса и мечтать не могла выйти замуж за настоящего дворянина и, стало быть, флотского офицера. Молодой купец или сын промышленника – предел мечтаний. Наполнить копилку за счет любовных отношений с богатым дворянином или даже с августейшей особой, как это сделала Матильда Кшесинская, – это вполне реально. Любовницы-балерины давно вошли в моду. Но вот «захомутать» в свой жизненный обоз выпускника Морского кадетского корпуса – это, извините, из области досужих девичьих фантазий.
Поэтому девушку, фланирующую под руку с учащимся кадетского корпуса, и поглядывающую на него кокетливо-хозяйским взглядом прохожие неизбежно принимали за невесту. А, стало быть, сама такая прогулка возводила Анастасию в ранг дамы исключительно аристократической голубой крови, имеющей законное право на столь роскошно-благородное сопровождение.
– Ты так мило и счастливо улыбаешься. Тебе хорошо? – Колчак не успел еще стать мастером светских любезностей и потому чаще говорил, что думал, что первое приходило в голову.
– Да. И совершенно без какой-то причины…
– Ой ли?!
– А что тут такого?
– Тогда и мне хорошо! И тоже без причины, – уверенно заключил он.
Двигаясь молодым бодрым шагом, они догнали на тротуаре двух неспешно фланирующих по набережной Невы мастеровых в одинаковых черных картузах и серых куртках-бушлатах. Рабочие хоть и были разного роста, но со спины отличались лишь оттенком цвета шаровар, заправленных в высокие юфтевые сапоги.
– Что-то в этих работягах не так, – подумалось Николаю, который прошел в свою пору хорошую криминальную школу на Урале, и все неприятно-опасное ощущал буквально затылком, – Уж больно одинаковые они и абсолютно новые, с иголочки. И напряженные какие-то. Да и странно встретить любующихся погодами пролетариев здесь, почти в центре города. Если б с дамами фланировали, да в костюмчиках… Это бы еще куда ни шло…
– Смотри, какое странное корыто плывет! – отвлекла его от раздумий Анастасия.
– Это не корыто. Это баржа. Видишь, впереди нее буксир дымит? Он это «корыто» за собой тянет. А в ней, кажется, щебень или песок. Водою грузы возить всегда выгоднее получается.
– Все ты у меня знаешь! Просто энциклопедия с ленточками, а не моряк. Я так и книжки читать перестану. Буду только тебя обо всем спрашивать.
Николай слегка зарделся. Лесть, конечно, причем откровенная, а все же приятно. Но двое рабочих, которых они уже приготовились обгонять, все же не шли у него из головы:
– Вдвоем воздухами наслаждаются? Да как нежно… Они бы еще за руки взялись… Как-то уж очень старательно они «отдыхают».
Чуть впереди, напротив поворота в переулок, Колчак заметил еще одного похожего персонажа в униформе – картуз, бушлат, сапоги. Только тот стоял на месте и нервно покуривал папироску.
– Налетчики, не иначе, – твердо решил Колчак, – и начал искать глазами «страховку» – человека или несколько людей, которые должны будут прикрывать отход основной группы после нападения. И без труда разглядел еще троих членов «банды одинаковых», как он окрестил этих случайно встретившихся им на пути будто бы заводских рабочих.
– Отоваривались, видимо в одной и той же лавке, чтобы дешевле. Оптом, так сказать. «Мундирчики»-то у них новехонькие, с иголочки. Не обмялись еще, фармазоны.
– Что с тобой? – озаботилась Настя.
– Давай пойдем чуть быстрее, – Николай не пристегнул сегодня палаш, ибо парадно-выходная форма одежды позволяла такую вольность. Так что в бой ему вступать не с чем. Настоящие налетчики, как он хорошо знал, со случайными свидетелями не церемонятся. Выход один: поскорее уносить ноги.
– Зачем? Мы ведь не опаздываем?
– Просто давай чуть-чуть пробежим вперед. Во-о-н до того дома, – он попытался увлечь Настю вслед за собой, но уже через мгновение сообразил – поздно.
Тот «рабочий», который нервно курил папиросу, бросил ее, достал новую из портсигара и начал прикуривать.
– Знак «приготовиться», – догадался Колчак, – Замираем и при первых выстрелах падаем на тротуар. Пусть думают, что уже убили.
Главное, чтобы Настя не закапризничала и не выдала, что мы живы. Она же ничего не понимает. У Николая защемило сердце. Он понял вдруг, как дорого ему стало это балетное создание.
– Девочка моя, сейчас здесь будут стрелять. Мы должны упасть на землю и не двигаться будто мертвые.
– А платье?! Николай, я же в самом нарядном платье! – ей в голову не могло прийти, что она швырнет так вот на тротуар сбережения и труд всей семьи за полгода. Родители с трудом сводили концы с концами, но потратили «безумные деньги» на ее наряд.
Из переулка показалась карета, запряженная четверкой великолепных вороных лошадей. Чуть позади цокали по брусчатке копыта коней жандармского наряда сопровождения.
– Кто-то из чиновников, – определил Колчак по казенной форме возницы, – значит не деньги, не вещи, а именно этот человек – цель налета. Бомбисты! – осенило его, – Совсем плохо, от взрыва никуда не убежишь.
– Стой! – одернул он подругу.
– Никки! То беги, то стой… А давай просто присядем! Нас не заметят, – Анастасия все еще была в панике от мысли испачкать дорогущее платье.
Двое налетчиков достали из-за пазух какие-то свертки.
– Бомбы, – определил Николай и бережно прикрыв ей ладонью рот, уложил полную возмущения спутницу на тротуар. Вернее, обхватив ее за талию упал на спину сам, позволяя ей сначала повалиться на него, а уж потом прижал ее спиной к брусчатке.
За Колчаком и Анастасией следовало еще человека четыре праздных прохожих на разном удалении. Впереди кроме налетчиков – двое.
– Детей, слава богу, нет. А эти все – увы, покойнички. Им кричи, не кричи – на брусчатку не упадут, – не успел подумать кадет.
Рядом с каретой сверкнули две яркие вспышки и ужасающей силы взрывы потрясли центральные улицы Санкт-Петербурга.
Сначала звонко уплотнился воздух, затем брызнула мелкая пыль, запахло пироксилином и только после этого по ушам жестко вдарило кувалдой. Николай на минуту потерял сознание и провалился в тишину.
Тишину порвало дуплетное эхо взрывов, отправившееся гулять меж домов по над Невою.
– Слышу, значит живой, – очнулся от оцепенения Николай, – Настя, Настя, Настенька, – затряс он выпущенную из объятий спутницу за плечо.
В это время на них сверху обрушились обломки кареты, обрывки каких-то бумаг и куски свежего мяса. Бомбы сработаны были правильно: взрывная волна от них ушла вверх и унесла с собой на небо пару человеческих душ, сидевших в карете, и собственно саму чиновничью повозку. Души господь прибрал, а ненужное вернул на землю обратно. Уж извините, в изрядно потрепанном состоянии.
Раздались сухие щелчки револьверных выстрелов. Жандармы, сметенные взрывом с лошадей, пытались подняться на ноги на проезжей части. По ним открыли огонь террористы.
Увидев кровавую плоть на лице и шее Анастасии, Николай с отчаяния просто осатанел. Он отнюдь не относился к людям, которых парализуют острые ощущения. Напротив, в нем угроза жизни всегда требовала физической реализации и непременно агрессивного выхода энергии.
Оглянувшись в сторону кареты, он отчетливо увидел бегущего прямо на него бомбиста с револьвером в руке. Глаза – шальные. Улепетывает. Ему явно не до парочки, распластавшейся на тротуаре. Поэтому Колчак подпустил его к себе как можно ближе, а затем резким выпадом отполированного ботинка подставил террористу подножку.
Тот упал. Револьвер, выпущенный из рук, зазвенел потерянным серебряным рублем по брусчатке.
Далее все просто. На ногах Колчак оказался гораздо быстрее противника. Внятными от бедра пинками сбил поднимающегося бомбометчика с ног. Носком ботинка что есть силы врезал по кадыку, вгоняя башмак под нижнюю, хорошо выбритую челюсть бандита. Оставалось только сделать два шага до пистолета.
Но к револьверу пришлось буквально падать. Ибо за спиной гавкнул чей-то наган, и пуля царапнула Николаю плечо.
– Черт! Я же видел эту «страховку». Надо пристрелить его, пока еще могу.
Кровь теплой струйкой побежала по рукаву.
Подхватив револьвер, он прокатился по брусчатке и осмотрелся. Кони, как ни странно, стояли на месте, спутанные остатками упряжи. От кареты не осталось ничего от слова «совсем». Форменная фуражка возницы валялась рядом. Неподалеку дергался и стонал очевидно сильно контуженный взрывом один из «одинаковых». Кони сопровождавших жандармов беспорядочно с громким ржанием метались по набережной, сами наездники, контуженные взрывами, бездыханными трупами лежали на проезжей части.
К конвульсивно дергающемуся контуженному террористу издалека бежал еще один из «одинаковых». «Страховка» с противоположной стороны напомнила о себе двумя неточными, но громкими выстрелами.
– Сейчас этот косорукий успокоится и начнет палить прицельно, – подумал про себя Колчак, проговаривая это как сигнал к решительным ответным действиям.
Он еще немного откатился по брусчатке, окончательно уводя внимание стрелка от Анастасии. Затем перевернулся, привстал на колено, взвел револьвер и открыл ответный огонь по «страховке», стрелявшей из положения стоя.
Но прежде чем спустить курок, он глубоко выдохнул из себя весь воздух, приводя и руки, и голову в состояние совершенного покоя. Он как бы во сне лениво сделал первый выстрел. Понял по конвульсивному содроганию цели, что попал. И после этого, сделав вдох-выдох выстрелил второй раз. «Страховка» упала. Колчак побежал ей навстречу и с двух шагов выстрелом в голову добил.
Однако на лаврах почивать было рано. За спиной шарахнули один за другим выстрелы какого-то уж совсем монструозного оружия. Грохот был почище чем от бомбы.
– Похоже «Смит энд Вессон». В меня? – он снова повалился на брусчатку, на лету оборачиваясь в сторону стрелявшего.
Каково же было его изумление, когда он увидел, как подбежавший к месту взрыва «одинаковый» добивает бьющегося в судороге бомбиста.
– Интересно девки пляшут! – Николай на Урале знал только одну банду, добивавшую своих при отсутствии возможности помочь выжить. У остальных, такое поведение считалось полным безбожием.
– Ну что же, стало быть идем до конца.
Понимая, что из доставшегося ему револьвера стреляли еще и до него, и что все патроны могут быть уже стреляны, он лежа попытался прицелиться предельно тщательно. Однако только напугал выстрелом «одинакового»: тот обернулся и бросился бежать. Впрочем, делал он все это слишком медленно. А в нагане Колчака на счастье «притаился» еще один выстрел:
– Б-б-а-а-бах!! – тявкнул револьвер и «одинаковый» присел на одно колено – верный признак попадания в бедро или задницу.
– Однако, мне то что делать? У него же половина обоймы еще в его огромном «бульдоге».
Американский армейский «Смит энд Вессон» уверенно палил на сто саженей, и его огромная пуля без преувеличения делала в человеческом теле дыру, через которую можно увидеть солнце.
Колчак быстро перекатился до гранитной набережной, перекинул через нее свое легкое и ловкое тело и повис на руках с противоположной стороны, ногами найдя какую ни на есть зацепку. И вовремя! Пистолет в руках «одинакового» грохнул еще пару раз и затих, не обнаруживая цели.
– Да теперь я понимаю, почему Наполеон воевал без обозов! – мысли Николая сразу же унеслись к Анастасии. Стоит ей застонать или попытаться подняться, и оставшиеся в барабане пули «Вессона» придутся как раз по ней.
Рукав набухал от теплой крови. Колчак, осторожно переступая по выступу за бруствером набережной переместился незамеченный в сторону взорванной кареты. Слегка подтянувшись он лихо перемахнул за бруствер, оказавшись снова на брусчатке тротуара.
«Одинаковый», опираясь на одно колено беспомощно стонал. Видимо силы почти покинули его. Но пистолет он по-прежнему держал в руке, не замечая, однако, Николая.
Анастасия вжалась в брусчатку и от страха лежала совершенно неподвижно и даже не стонала.
– Умница! Только бы ранило ее не смертельно… – Колчак снова ощутил, каким дорогим человеком Анастасия стал для него, – Ничего, буду любить ее и со шрамом на лице…
Господи! Какие же все-таки фантазеры и романтики эти курсанты, студенты, кадеты и гардемарины! Напридумывают себе, бог его знает, чего!
Над вымыслом слезами обольюсь…
Как же это знакомо! Какой мальчишка не рыдал от воображаемых жертв и придуманных предстоящих подвигов?!
Вдалеке показался конный наряд жандармов, один из которых резко засвистел в полицейский свисток, призывая подмогу. «Одинаковый», понял, что не сможет убежать и отбросил пистолет в сторону.
– Все! – облегченно выдохнул Колчак и рванулся к Анастасии.
На именины они в тот день, разумеется, не попали. Николай привел Анастасию в чувство. И к счастью своему убедился, что кровь на ней появилась буквально с неба в виде ошметков чужих только что взорванных тел. А к ней самой никакого отношения, слава богу, не имела. Платье тоже не слишком пострадало, что мгновенно успокоило «звезду балета». После этого произошедшее сразу утратило для нее трагизм и стало вызывать скорее любопытство, чем ужас.
Пришлось будущую приму Мариинки от греха подальше отправить домой на извозчике. А Николай, как один из трех, оставшихся в живых лиц мужеского полу на месте преступления был задержан жандармами. Они пока не очень понимали, кто же перед ними – герой или соучастник преступления.
Так Николай Колчак впервые попал на страницы столичных газет и в поле зрения столичного Охранного отделения Департамента полиции.
***
В последние десять лет уходящего девятнадцатого века Россия буквально помешалась на табакокурении. На уличных афишных тумбах наряду с театральными объявлениями непременно красовались плакаты с рекламой табака от Жукова. Не отставая ни на шаг за ними шли постеры московской фабрики «Бостанджогло», питерских «Саатчи энд Мандгуби», «Лаферм» и других.
Глядя на уличную рекламу могло сложиться впечатление, что главное увлечение отечественной публики, знающей алфавит – это табак.
Даже в солидных научных журналах говорилось о пользе табака во всех его видах: курительном, жевательном, нюхательном и даже в качестве кулинарной приправы.
– Мужчины вышли перекурить, – звучало так, словно герои-добровольцы отправились на тяжелую, общественно полезную и совершенно необходимую работу вроде заготовки дров или ликвидации неграмотности.
Именно на рубеже веков курение разрушило гендерные рамки и стены курительных комнат. Дамы легко и с удовольствием освоили это занятие, получив огромный выбор исключительно «женских» папирос. Диапазон просто обескураживал: от дешевого «Трезвона» (Папиросы «Трезвон» – три копейки вагон) до роскошной, дорогой и элегантно длинной «Розы». Курить стало можно и модно абсолютно везде. Табачный дым настолько плотно наполнил улицы, что пришлось издавать закон о запрете уличного курения. Понятное дело, проку от закона было немного, но все же.
«100 миллионов папирос в день – до таких размеров дошло потребление табака курящей Северной Пальмирой!» – с гордостью сообщала «Петербургская газета». Табачные изделия стали важной статьей экспорта и валютных доходов России, которая потчевала своими крошеными табаками и папиросами Германию, Скандинавию и даже Америку!
В Морском корпусе курение дозволялось только во дворе. И во всех его просторных помещениях тщательно сохранялся чистый воздух. Эта традиция восходила к парусному деревянному флоту, когда небрежное курение элементарно приводило к пожарам. К хорошему привыкаешь быстро. И потому, когда Колчак оказался в кабинете начальника Охранки Санкт-Петербурга полковника Петра Васильевича Секеринского, у него кругом пошла голова.
В просторном кабинете, обставленном громоздкой дубовой мебелью дым стоял столбом и стелился лондонским туманом как вечная неустранимая декорация. Жандармское отделение охотно встроилось в современный тренд.
Полковник, как он сам говорил, «слегка покуривал» и будучи убежденным сторонником пользы табаку не только любил нюхать его, звонко чихая, но и не позволял проветривать кабинет до тех пор, пока дым не начинал до слез разъедать глаза присутствующим.
– Ну да, ну да… Однако, юноша, Вы прямо-таки красавец! Да и храбрец, как я погляжу.
Николай, с рукой на перевязи, выглядел весьма браво.
– Кадет Морского Императорского…
– Ну полно-полно! Не выказывайте бодрость голоса. Мы и так все про вас знаем. А что это с глазами-то у Вас, господин кадет?
– Это от дыма, Ваше Высокоблагородие.
– А… Вот оно как! Ну да, ну да. Закуривайте, – Петр Васильевич по-свойски протянул Николаю коробку дорогих папирос «Сенатские» в желтой бумаге, которая говорила о набивке настоящим вирджинским табаком, – Что? Нет? Ну как знаете.
Что-то в тоне полковника было иронично-пренебрежительное. Вообще, жандармский полковник, по общероссийским понятиям – птица довольно редкая. Но в Морском корпусе преподавателей ниже чином днем с огнем не сыскать. И потому кадеты к полковникам привыкали как к мебели. К тому же сухопутный шкет и ногтя ломаного морского офицера не стоил. А здесь какой-то прокуренный анахорет изволит глядеть на него сверху вниз?!
– Что ж, поглядим, поглядим…
Николай решил непременно уесть носителя экзотического голубого мундира. Уж больно ему не понравился его подъелдыкивающий говорок.
Он достал из кармана замшевый мешочек с английской трубкой и табаком. Развязал золотую тесьму. Неспешно набил курительный прибор, зажег специальную огромную трубочную спичку, раскурил трубку, ни слова не говоря, затянулся и выпустил первый набор колец аппетитнейшего густого дыму.
Секеринский просто застыл в кресле от изумления. Столько суровой мужской грации и в то же время удовольствия было в каждом жесте и движении гардемарина. Было выше сил прервать этот завораживающий процесс. Раскуривать трубку? Это дело. Это настоящее мужское дело! И в то же время – это немой, но достойный ответ на приглашение попробовать каких-то там «Сенатских».
– Dunhill? Ну да, ну да… По запаху точно – Dunhill. Морской корпус – куда деваться! Со всем нашим уважением. Ну да, ну да.
Полковник был немного по-еврейски суетлив. И как будто отчасти в себе не уверен. Да и то сказать, а как может вести себя человек, которого в тотально юдофобской жандармской среде за глаза называли не иначе как Пинхусом?
Ходила легенда, что еще в начале прошлого века варшавский наместник во время объезда губернии обратил внимание на барахтавшихся в пыли, как он выражался, «жиденят» и, указав на них пальцем, приказал:
– Окрестить и сдать в школу кантонистов!
В числе счастливцев оказался и Секеринский. Закончив школу и топографическое училище, шустрый выкрест перекрестился еще раз – стал из топографа жандармом – и сделал блестящую для еврея в царской России карьеру.
– Мы как Охранное отделение со всем уважением к Вашей, господин кадет персоне. Понимаем, что Вы так сказать не в нашей юрисдикции, – «Пинхус» достал следующую папиросу и с удовольствием ее раскурил, пуская дым едва ли не в лицо Николаю. Пинхус должен был отомстить за роскошную английскую трубку, – Что Вас привело на набережную? И что это за мадмуазель находилась при Вас?
Секеринский был уже в преклонных летах, но держался бодро и даже пытался молодиться, подкрашивая вьющуюся шевелюру и особенно усы.
– Позвольте, господин полковник, не отвечать на эти вопросы.
– Ну да, ну да… Конечно, дама сердца и все такое… А кем Вам, позвольте полюбопытствовать, приходились нападавшие.
– Тем же, кем и лошади в карете.
– Не понял, господин кадет… Кем?
– Как и лошади, запряженные в карету, они никем мне не приходились. Я их всех видел впервые. Во всяком случае, лошадей.
– Ну да, ну да… Ха! А про лошадей это Вы остроумно. Ирония так сказать над жандармским сословием. Удачно, вполне.
Секеринский конечно растер бы этого мальчика в порошок, элементарно доказав его причастность к взрывам на набережной. И не важно, на чьей стороне воевал этот гардемарин. По кадетам Морского корпуса было достаточно материала, чтобы обвинить их в терроре. Но он хорошо помнил угрозы Великого Князя в своей адрес. И потому напряженно размышлял, ожидая, в какую сторону повернет свою мысль Петербургский градоначальник барон фон Клейгельс, которому он лично доложил по телефону о происшествии.
– Никакой иронии. Это правда и все тут, – трубка придала уверенности Николая монументальное гранитное основание, – А к чему, собственно, все эти вопросы? Я же сбил с ног одного разбойника, надеюсь он жив. Убил другого. И в смерти его я не сомневаюсь. Тяжело ранил третьего. Надеюсь, он выживет и все расскажет.
– Ну да, ну да… Вы ведь, юноша, настоящий герой. Получили ранение, но остались в строю… Значит бомбу, говорите кидал тот, которого Вы сбили с ног?
– Одну – он. А вторую тот, которого застрелил налетчик. Тот налетчик, что ранен мною в ногу.
– В ягодицу. Ну да это неважно. Почти в ягодицу. Ну да, ну да… Просто невероятно геройский поступок. А откуда у вас револьвер и где вы так метко научились стрелять? Там ведь почти предельные для нагана дистанции. А Вы раз-раз и от всех избавились…
– Почему от всех? Обижаете! Двое нападавших в вашем распоряжении. От них многое можно узнать.
– Ну да, ну да…. Конечно мы все узнаем! Мы их так допросим, что расскажут и то, чего не было. Но вот Вы не ответили на вопрос про револьвер и ваши навыки Робин Гуда.
– Пожалуйста. Револьвер был выбит мною из рук того нападавшего, который остался жив. Он это подтвердит, я надеюсь. Он выронил его, когда упал от моей подножки. А умение стрелять… Так это каждый офицер должен иметь такое умение! На то и Флот, чтобы бить точно.
– Ну да, ну да… Только вот стрелять вас начнут учить в Морском корпусе еще через добрые полгода. Когда постарше станете. А Вы – уже… И как ловко! Герой! Нет, на самом деле герой! Ну да… Ну да… А вот Вы знали, что они эсеры? – полковник достал из коробки и раскурил следующую папиросу.
– Кто они? И что такое – эсеры?
– Ну да, ну да… И откуда Вам знать? Право же слово! Вы ведь про социалистов-революционеров и слыхом не слыхали. И про то, что они такое? И про их боевую организацию? … А ведь у Вас в Морском-то корпусе был кружок эсеровский. Недавно совсем. Даже мы здесь, жандармы, помним. Шелгунов? Никогда не слышали? Нет? Да… Он тем кружком руководил. Книжки почитывали, к рабочим ходили, заговор строили… Так-то вот! А Вы и не знали. Плохо верится, однако. Но… Сомнениям подвергать не смею. Потому как не наша юрисдикция. И все тут! Ну да, ну да…
Секеринский с завистью посмотрел на шелковые голубые носки кадета, выглядывающие из-под брюк:
– В наше-то время и простые носки не всегда купить удавалось. Да и какие носки?! Сапоги да портянки! А тут: ботиночки – индпошив на заказ; пряжки – произведение искусства; перчаточки замшевые – высший сорт… Прямо куртизанка какая-то, а не курсант первого года службы. Все что ни есть, все дорого-богато. Стрелять хорошо научился. А это тоже немалых денег стоит, между прочим.
Но это он все про себя. А вслух:
– Гляжу, блюдете себя. Обихаживаете с нежностью…
– Флот – оружие грозное. Он ювелирной настройки требует. Ну а в грубом сукне да сапожищах, какие уж тут ювелиры! Так что, простите, служба.
– Ну да, ну да…
***
Не знал жандармский полковник, какие страсти разгорелись по поводу совершенного нападения на карету и участия в ней будущего гардемарина. Начальник Морского корпуса, как только до него дошел слух, бросился к Морскому министру, вместе они – к градоначальнику фон Клейгельсу. А оттуда вместе с градоначальником и Министром внутренних дел – к Государю в Царское село.
И доклад их, естественно, вышел не про то, как эсеры укокошили обер-прокурора Правительствующего Сената и сидевшего с ним в карете генерал-лейтенанта кавалерии. Что об этом говорить, коли уже свершилось?! Прозевали и прозевали.
Доклад был про то, как доблестно полицейский департамент совместно с моряками изловил двух злодеев, показания которых проливают свет на местонахождение гидры революции. И о той значительной роли кадета Морского Императорского корпуса по имени Николай Колчак, которую он сыграл в поимке злодеев. Будучи совершенно безоружным, уничтожив нескольких бомбистов сам и захватив в плен тех, кто дает сейчас показания. Разумеется, не без помощи мгновенно прибывших на место взрыва жандармов. Так-то вот.
Государь конечно раскусил хитрый ход докладчиков. И предложения о награждении должностных лиц жандармского корпуса хотел по началу вовсе оставить без внимания. Два злодея поймано, так ведь и два генерала взлетели на воздух. Если за каждый удачный теракт полицейских еще и награждать, то над Россией весь мир потешаться будет. Но вот фигура героя-кадета представлялась сейчас более чем уместной и зовущей на подвиг удушения крамолы и терроризма. Царь безусловно понимал, что без помощи таких вот колчаков, полицейский сыск просто бессилен. А тут такой воспламеняющий сердца образец!
Николай Второй подробно расспросил начальника Морского корпуса о проявившем себя юноше, особенно поразился его младым летам, а Колчаку едва исполнилось шестнадцать, и раздумчиво произнес:
– Он ведь солдат, по существу, этот мальчик. И воевал на поле брани против вооруженных недругов. Взрывы, перестрелка. И воевал хорошо. Был ранен. Пожалуй, солдатский Георгий будет достойной наградой. Редко кто из офицеров такую награду может одеть на мундир. И пусть все понимают, что борьбу за порядок я почитаю фронтом и никак не менее! Вручить знак полагал бы уместным лично.
– Когда угодно будет Вашему Величеству?
– Не будем откладывать. И сообщение для газет пусть начнут с того, что Мною отмечен за храбрость кадет Морского корпуса, задержавший бандитов. А далее уж про все остальное. Надо искать хорошее и доброе в том, что сейчас происходит, и с этого начинать. Всегда!
Жандармов, впрочем, тоже было решено наградить. Не важно за что. За компанию.
***
Выйдя от Государя, градоначальник генерал фон Клейгельс немедленно телефонировал в Охранное отделение.
– Слушаюсь, Ваше сиятельство! – Пинхус буквально взвился над своим огромным столом, – Перекуриваем и пьем чай, Ваше сиятельство! Да, да немедленно отправлю в расположение Корпуса. В своей пролетке и в сопровождении конного наряда!
Полковник еще долго держал трубку прижатой к уху, пока окончательно не убедился, что разговор с ним закончен.
– Ну да, ну да… – Секеринский облегченно плюхнулся назад в кресло, снова нервно открыл картонную коробку и, раскурив очередную «сенатскую», выпустил дым уже не в Колчака, а куда-то в сторону.
Он требовательно позвонил в колокольчик и скомандовал вошедшему унтер-офицеру:
– А ну-ка, братец, открой-ка все окна настежь, чтобы дым нам тут не висел! И принеси чаю сладкого и коньяку. Там у меня полбутылки французского оставалось, я помню, – и обращаясь к кадету, поинтересовался:
– Бутербродов с семгой не желаете? Хорошая семга, свежая. Настоятельно рекомендую. Уважьте полковника.
Николай понял, что где-то там в верхних сферах произошло нечто важное для него. Нечто круто меняющее его судьбу. И оставаясь здесь он сможет узнать, что же именно. Да и голод уже поджимал. На именины-то они с Анастасией не попали. С момента взрыва времени прошло немало. И подкрепиться было бы вполне уместно. И потом, он такой затейливый, этот полковник. Николая всегда тянуло к необычным людям. А перед ним все же целый начальник Охранного отделения собственной персоной. Как минимум, любопытно.
– Благодарствуйте, Ваше высокоблагородие! С удовольствием. Признаюсь, голоден. Да и коньяк будет кстати.
– Все, давай! Неси, милый, неси, – вдохновился Секеринский. Он за версту чувствовал людей, которым суждено сыграть важную роль в его биографии. А в этом юноше он верховым чутьем уловил именно это судьбоносное «нечто».
Положим, бомба, террористы и кадет пересеклись в этом городе случайно. Но вот чтобы через несколько часов после происшествия участнику орден давали, да еще и сам Государь… Такого он что-то не мог припомнить. А значит, все это не случайно и неспроста. Этот мальчик – знак. И за него надо держаться. Надо уметь в жизни привечать тех, кому невероятно везет.
– Значит так, порежешь персик под коньяк и соорудишь бутерброды. Семгу вчера из Архангельска купец презентовал. Вот из нее. Да режь там, где пожирнее. И запомни: в слове бутерброд масло, то есть бутер-, стоит на первом месте, а хлеб, то есть –брод, – на втором. Так что ты уж, братец семужку так клади, чтобы на первом месте она и маслице, а не хлеб. Мы тут, чай, не на гауптической вахте. Победу празднуем! Ну да, ну да…
Через десяток минут будущий моряк и полковник, пропустив по первой, мило ворковали почти на равных:
– Ну да, ну да… Господин кадет, меня это… лучше Петром Васильевичем величать. Идет?
– Слушаюсь, Петр Васильевич. А Вы меня – Николай.
– Ну да, ну да… Мы же ведь наполовину тезки: ты – Васильевич, и я – Васильевич, – тяжело вздохнул полковник, вспоминая, что на самом деле отец у него никакой не Василий, и что нееврейское отчество ему придумали наново, когда принимали в школу, – Теперь давай обмоем твой Георгиевский крест!
– Какой крест?
– Как, я разве не сказал?! Государь пожаловал тебя солдатским Георгием за отвагу и храбрость. И на днях лично тебе вручит. Так что пьем мой друг до дна и стоя!
Колчака немного повело от вновь скопившегося в кабинете дыма, коньяка и приятного волнения:
– Как? Я увижу Государя Императора?!
– Главное, мой друг, что он тебя увидит. Государь глаз имеет памятливый, и отныне ты будешь служить под его личной дланью. Или ты и так под его? У тебя кто-то при Дворе?
– У нас в корпусе два Великих князя службу проходят – Константин Владимирович и Александр Михайлович.
– А-а-а!.. Знаю, знаю. Как же, как же. Ну да, ну да… Пьем!
Еще полчаса спустя изрядно захмелевший полковник откровенно жаловался на жизнь:
– Ты представляешь, Николай! Дикое, странное состояние переживает государство Российское на переломе веков. На страже порядка полиция, Жандармский корпус, Охранное отделение, Прокуратура, Правительствующий сенат, суды! Одних только секретных агентов, одному тебе скажу… Вот сколько тебе не жалко?
– Пятьсот!
– Э-э-э… Молодой человек, пятьсот – это детский утренник. Более семидесяти тысяч человек. Если вам не жалко. Это же целая армия! Вы понимаете?
А толку на самом деле – ноль. Мы просто рай и полное раздолье для бомбистов. Три раза в месяц, я-то ведь рапорты по всей Империи читаю, три раза в месяц, почти сорок раз в году, как по расписанию – налет за налетом, налет за налетом. И все по политическим мотивам.
– Сорок бомб за год? Невероятно! Это же не меньше двухсот бомбистов. Надо выследить жертву, снарядить бомбу, метнуть, подготовить укрытие…
– А из тебя вышел бы неплохой террорист! Давай, разливай остаток. Надо выпить за Корпус жандармов, в котором я служу!
– Зачем? Они ведь ничего не могут сделать против двухсот бомбистов.
– Ну да, ну да… Хотя, молодой человек, вы божий дар-то с яичницей не путайте. Знаете, сколько бы было этих бомбистов, если бы не мы? А сколько преступлений удалось предотвратить!
– Тогда непременно пьем!
– То-то! И до дна, Николай, непременно до дна.
Снова чокнулись, снова выпили, закусили ломтиком персика, а потом – нежнейшую семгу на тонких ломтиках черного хлеба с кусочками масла. Послевкусие необычайное!
Полковник пошарил в пустой папиросной коробке и, не найдя искомого, зло выбросил ее в мусорную корзину и зазвонил в колокольчик:
– Братец, ты какие куришь? – спросил он вошедшего поручика-адъютанта, – «Герцеговину Флор»? Ну да, ну да… Хорошие папиросы. Представляешь, Николай, везут табак из самой Герцеговины. Здесь его режут и набивают в папиросы. Лучше папирос просто не встречал. В Америку их продаем, в Германию. Но их сам градоначальник фон Клейгельс курит. Мне, стало быть, увы – нельзя. Не по чину. Ревность может образоваться. А вот ему можно! – указал он на адъютанта, – Его градоначальник и видеть не видит, и знать не знает. Вот что, братец, неси, угости нас из своей коробки «Герцеговины». Да, вот еще что… И водочки захвати. Там «Смирнов» стоит кажется. Теплый правда. Ну да бог с ним.
– Коньяк «Шустовский» еще две бутылки сохранились!
– Ну какой ты к черту адъютант?! Взял и выболтал все секреты! Думаешь я не помню? Но нельзя же весь коньячный погреб за один раз опрастывать! Мы – люди военные. Должны иметь резерв.
– Все-таки он какой-то … Пинхус! – с иронией подумал про себя Колчак, даже не представляя пока, насколько в точку он попал со своим определением.
Коньяк еще туда-сюда, а вот водку Николай пить не любил. И потому далее лишь чуть прихлебывал, взяв на себя роль виночерпия.
– Жадность, господин полковник, непременно должна быть наказуема, – решил он бескомпромиссно и принялся аккуратно исподволь накачивать Секеринского водкой.
А тот, усадив за стол еще и адъютанта, уже изрядно заплетающимся языком продолжал:
– Судьи, прокуроры, обер-полицмейстеры, губернаторы, министры и, да что там говорить… даже Великие князья и сам Государь Александр Второй ушли на тот свет от проклятых рук террористов. Сотнями гибнут люди, случайно оказавшиеся рядом. Дети, жены, прислуга и… просто прохожие. Вот как сегодня – восемь человек одним махом на тот свет. А им это все – трын-трава. Революция, мол, требует жертв.
– И ведь их тьма-тьмущая этих революционеров, – поддержал разговор молодой лощеный адъютант.
– Ну да, ну да… Эсеры, анархисты, социал-демократы и еще десяток всяких других течений исповедуют исключительно террор. Каждая партия имеет свою боевую дружину и… кровь и смерть, кровь и смерть, кровь и смерть. Грабят банки, ювелирные магазины и мастерские, почтовые отделения… Просто богатых людей.
– У них это называется «экспроприация экспроприаторов». Тьфу, слова то какие богомерзкие! Словно не русские они ни разу. Да они и есть не русские, по большей части. Среди них евреев – просто пруд пруди!
– Да ведь не только евреев, – попытался возражать Секеринский.
– Не только, – согласился адъютант, – Но только вот я что по этому поводу думаю. А почему бы всех евреев ни взять, да и ни выселить куда-нибудь на Сахалин или в сибирскую тайгу? Всех! Только сразу. И тогда конец этой революции. Все дело в евреях! И в нерешимости Государя.
– Ну да, ну да… – полковнику явно не пришелся по нраву пассаж про его сородичей, и он попытался переменить тему, – А мы их водочкой! Водочкой сполоснем. И легче станет. Николай, за тобою, братец, тост. Ты сегодня именинник. Солдатский Георгий – это, ого-го! Это, брат, сила. И все же, должен сказать, что тебе не повезло.
– Это в чем именно? – постарался сосредоточиться Николай, уже начинающий терять ход рассуждений своего полутезки, – В чем не повезло?
– А вот представим. Возьмем, и на минуту представим, что в карете ехал бы кто-то из царской фамилии. Разницы-то бомбистам никакой. Тебе – тоже. А вот если б ты особу царского Дома уберег, то тогда… Ну да, ну да. Да что там уберег, просто храбрость показал бы, как сейчас. А?! То-то… Ну да, ну да…
– И что? – очевидно запутался совсем Николай, – И что из того, что царского Дома?
– Тогда тебе, братец, орден-то дали б повеселее. Не солдатского какого, а офицерского, настоящего Георгия. Понимаешь? А то и Владимира второй, к примеру, сразу степени. Э-э-э-х! Вот так-то брат. Тебе все равно кого спасать, а орден совсем другой. Давай тост говори, однако. Ну да. Ну да… Подумаешь, обер-прокурор… Хочешь весело гореть, так надо бы к костру-то поближе.
Знал бы жандармский полковник насколько глубоко запали в душу Николая эти простые слова. Это ведь один из главных механизмов восхождения: надо непременно выбирать ту пружину, которая бросает вверх предельно высоко.
– К костру поближе… Что ж, будем поближе.
Колчак над тостом думал не долго:
– Хочу выпить за всех, кто погиб. И за того, кого застрелил я, и за тех, кого я никогда не видел и не увижу: за обер-прокурора и генерала. И за жандармов, которые погибли, и за бомбистов. Все они сейчас равны перед Богом. И он выносит им свой приговор. Подлинный. По делам, а не помыслам. Прошу не чокаясь выпить за высший суд для тех, кто сегодня от нас ушел.
– За бомбистов я пить не буду! – заупрямился адъютант.
– Ну да, ну да… Так не за бомбистов, а за высший суд над ними. Хороший тост.
– Неправильно это. Бомбисты должны быть прокляты. А вместо этого… Да они – герои для молодежи! Не те, кто стоит на страже порядка. Не мы с Вами, Петр Васильевич, а бомбисты! Мои сверстники поступают в университеты или в технические училища не для того, чтобы учиться. А чтобы найти революционный кружок и стать бомбистом. Тогда и лучшие девушки с него глаз сводить не будут и… Вы понимаете, что быть бомбистом – это теперь модно! Это так романтично, так смело, так благородно… И пока это будет так – нам их не победить.
– Ну да, ну да… Но давайте все-таки выпьем! Господин кадет произнес тост, и мы должны соответствовать.
Бутерброды быстро улетучились. Персик ушел еще под коньяк. Пришлось вытирать губы рукавом и занюхивать.
– Ваше высокоблагородие, а что же мы будем кушать? Осталась только водка.
– Ну да… А вот ее родимую и будем кушать! Настоящий и правильный спиртосодержащий напиток есть лучшая закуска для самого себя. Запомнили? Зарубите, молодежь, это себе на носу! Вам еще пить и пить… Так- то вот!
– Ну точно… Пинхус! – еще раз подумал про себя Николай, – Мы что тут без закуски хлебным вином ухлестаться собираемся? «Числом поболее, ценою подешевле…» А еще полковник!
После того как «под рукав» благополучно ушла «Смирновская» в кабинет ввели эсера с разбитым вдрызг лицом и выбитыми передними зубами. Последнее весьма позабавило Секеринского:
– Ну да, ну да… А зубов то меньше стало – откусал своё, варнак! На каторге зубы тебе ни к чему: баланду, ее просто пить можно. Жидкая на каторге баланда. Ха-ха-ха! – посмеялся он сам своей шутке, поддержанный услужливым смешком адъютанта.
Бомбист затравленно молчал, лишь зыркая по сторонам глазами и щурясь от густого едкого дыма.
– Вот она – доблесть революции! Денег здесь награбят, да рубеж их и переправят. А когда мы их арестуем, они по дороге на каторгу сбегут, да и к денежкам поближе: в Швейцарию, Англию или Францию. Ну да, ну да… И живут там припеваючи. А зеленая поросль здесь по их указке новые теракты творит и новые денежки грабежом добывает. Таких тараканов не выведешь никаким персидским порошком. Вольготно им и тут на Руси, и за кордоном. Так-то вот, Николай. Ну да, ну да…
– Не в этом дело, господин хороший, – пришел вдруг в себя эсер, – Сегодня самодержавие терпеть не может каждый думающий человек. А стрелять в царя готов каждый второй.
– А вы его видели, царя? – прервал бомбиста Николай.
– Не имел чести, слава богу!
– А тогда в кого стрелять? И за что? За то, что он – царь?
– Этого достаточно.
– Самодержавие незыблемо. А ваших слов должно быть достаточно, чтобы немедленно отправить вас на тот свет. Вы, бомбисты, никогда не думали о том, что прокурор, генерал, Государь – это не просто символы ненавидимой вами власти. Это люди. И уже потому жизнь их священна, – вступил в полемику адъютант.
– Это софистика. Мы заставим этих людей отказаться быть властью.
– В пользу кого?
– В пользу народа!
– Власть одного нельзя отдать многим. Она просто растворится и исчезнет в этом случае, – возразил Николай.
– И пусть! И слава богу.
– А если вам снова захочется пострелять? – вмешался Секеринский, – Кто вас остановит, если не будет власти? Народ?
– Конечно, народ!
– А кто защитит народ от вас? – не выдержал Николай.
Изрядно захмелевший адъютант вновь присоединился к беседе:
– Дом Романовых вечен и неистребим!
Потом распили новую бутылку в жаркой дискуссии с эсером. После чего решено было отправить кого-то за водкою еще. И с пьяных глаз едва не отправили эсера, который тоже стопочку-другую за компанию «под рукав» пропустил.
– Раз с нами пьет, то пусть за водкою и сходит, – упрямо настаивал уже основательно пьяный адъютант, – хоть какая-то польза будет от его революции.
Эсер вроде бы охотно вызвался, но полковник, находясь еще в остатках трезвой памяти пресек явно обозначившийся побег опасного преступника «за водкой». В итоге честь «побега» досталась унтер-офицеру, который зашел доложить о том, что заступает в наряд.
А пока его ждали, жадно выпили, опять же «под рукав» тщательно охранявшийся пинхусов запас «Шустовского».
– Не каждый день кадетов Государь «солдатским Егорием» награждает!
– Я от души вас уважаю, юноша! – клялся Николаю в добром расположении сердца бомбист, – Вы имеете право на убеждения. Вы их с оружием в руках отстаивали! Вы – наш человек!
– Ну да, ну да… А все же, Николай, а кто у вас при Дворе? Кто ваш ангел-хранитель?
Потом…
А вот потом Николай уже не очень хорошо помнил. Пил то он, пожалуй, менее других. Но густой табачный дым его немного подвел. Он так и не смог ответить «Пинхусу» на столь мучивший его сакральный вопрос.
***
К полуночи Николай попал в корпус в горизонтальном положении. Жандармские унтер-офицеры его просто внесли.
– Да, господа, его сегодня расспрашивать бесполезно, – выдохнул дежурный офицер, – Но правило Петра гласит о том, что, если матрос, возвращаясь из увольнения, упал на землю головой к кораблю, наказанию он не подлежит. А этот умудрился лежа до койки добраться. Браво! Так и запишем: вернулся из увольнения без замечаний.
Николай был еще в том счастливом возрасте, когда алкоголь, отступая в процессе отдыха не приводит к спазмам сосудов. И поэтому всю ночь снились ему чудесные сны. Вещие.
Ему снилась погибшая несколько лет назад мама.
Париж. Третий этаж Эйфелевой башни.
Летним солнечным днем даже сильный ветер дует приятно. Особенно, если ты на небывалой высоте третьего, самого высокого этажа недавно построенной Эйфелевой башни и можешь смотреть на всех сверху вниз.
– Мама, а что такое полет мысли? – Николай в возрасте десяти лет, одетый в детскую морскую форму, обращается к матери по-французски. Малыш в полном восторге от распростертого под его ногами Парижа.
– Это когда ты там, внизу, а можешь смотреть на всё словно бы с этой башни.
– Когда люди, как муравьи? Как Наполеон?
– Как Наполеон, – отвечает ему так же по-французски молодая миловидная женщина, одетая с лаконичным изяществом в элегантное светло-серое платье и шляпку с фиолетовым пером, – Кстати, посмотри вон на тот купол. Это собор Дома инвалидов. Под ним его усыпальница.
– Мама, а это наше настоящее Отечество?
– Отечество – это слишком формально, – женщина переходит на русский, – Русские говорят – Родина. Нет, мой милый, это моя Родина. Я родилась в Париже. А твоя Родина там, в России, – мать указывает ему на Восток.
– Мама, а кто в России Наполеон?
– В России нет Наполеона. В России есть только царь. Но он очень сильный.
– У моей Родины должен быть свой Наполеон.
– Вот ты им и будешь. Царь тебя заметит и сделает своим Наполеоном.
– Наполеоном никто не может сделать, – замечает малыш, как бы про себя, – Наполеоном можешь стать только сам.
И вдруг он слышит за спиною голоса:
– Держу пари, мой друг. Дамочка одинокая, да еще и с прицепом. К сладкой жизни приучена и потому в номера последует непременно.
– Дороже двадцати франков вряд ли стоить будет. В парижах дамочки то не кобенятся.
– А что, может прямо подойти и спросить? Но на ней шляпка франков за 200. Непременно за «лямур» попросит все пятьдесят.
– А ты с двадцати начни. Пусть место знает. А уж ежели от ворот поворот, то тогда и потрафить можно.
Николая словно кипятком ошпарило, когда он понял, что речь идет именно о его маме и о нем самом. Он посмотрел на говоривших:
– Бог мой! Да это же эсеры. Это «одинаковые»!
И действительно говорившие по-русски одеты в одинаковые картузы, тужурки, штаны и сапоги.
– Откуда они здесь взялись? У одного лицо явно Скальковского, а у другого – жандармского подполковника из Тагила.
Тот, что похож на Скальковского и настаивал на пятидесяти, вальяжной походкой направился к матушке Николая. Он, как бы невзначай, прижал мальчика к перилам, отодвигая корпусом его куда подальше:
– Мадам, чудный вид на Париж, не правда ли?
Матушка брезгливо поморщилась и, не давая ответа, отвернулась.
Однако «террорист» в кепке и рабочей тужурке продолжал наседать:
– А если быть проще, мадам? Это так освежает.
– Извините, господин! Господин! – попытался вежливо вмешаться Николай по-французски. Но ухажер снова корпусом бесцеремонно отодвинул его в сторону. И мальчик перешел на русский командный язык:
– Я ну морду поверни, козел таежный! – мальчик метким четким ударом под сгиб ноги сзади поставил нахала сначала на одно колено, затем на оба, а правой рукой натренировано выхватил кортик из висящих на боку ножен и воткнул ее в ноздрю нахала.
До смерти испуганный ухажер, не смея снять нос с лезвия кортика, уже по-русски заголосил:
– Господи! Помогите! Господа, у него нож!
– Овсоприемник застегни, окатыш козий! Зубы выпадут.
– Никки, дорогой, немедленно прекрати! – по-французски возмутилась мать Николая, – Сила, мой мальчик, – это не разбой. Сила – это великодушие.
Подросток глубоко вздохнул, картинно закатив глаза, собрал волю в кулак и через «не могу» по-французски выдавил:
– Извините, сир. Я был груб.
И уже провожая «эсера» к лестнице, обернувшись и убедившись, что его не услышит мать, добавил по-русски:
– Я через пять минут спускаюсь с башни, и глазам своим не верю: ты с этой планеты исчез! Понял, ты, Нечаянная Радость?
«Террорист» побежал вниз. Николай обернулся к матушке и … не увидел ее. Нигде.
Он подошел к перилам и ужаснулся: внизу у подножия Эйфелевой башни лежало распластанное тело в красивом сером платье, вокруг которого столпилась многочисленная публика. Чуть поодаль лежала шляпка с ярко-фиолетовым пером.
Николай бросился вниз по лестнице. Но когда он выбежал на траву, где лежало тело его матушки, то никакой парижской публики он не увидел. Он оказался у подножия другой башни – Невьянской. Николай был в форме гардемарина и на вид гораздо старше – ему лет шестнадцать:
– Дьявол! Опять этот Нижний Тагил!
Вокруг тела матушки озабоченно цокая языком расхаживал жандармский полковник.
– Ба! Да это же Пинхус. Полковник Секеринский.
Полковник раскурил желтую папиросу с вирджинским табаком, выпустил облако дыма и сочувственно посмотрел на Николая:
– Ну да, ну да… А ведь это все, молодой человек. Смерть уже наступила. Их было двое. Между собой они говорили по-французски. Одеты одинаково. Так-то, вот…