В этой книге под остроумием понимается способность вызывать улыбку или аплодисменты слушателей словесной меткостью, умением соединять слова и мысли непривычным, запоминающимся образом. Черчилль обладал этим талантом в наивысшей степени. Как заметил один из его преемников на посту премьер-министра лорд Хьюм, Черчилль ничего так не любил, как «застать собеседника врасплох нежданным словом или фразой».
Привычка заставать собеседника врасплох возникла у Черчилля отчасти благодаря присущей ему легкости в обращении с языком, а отчасти из-за любви поразмышлять о своем собственном жизненном опыте. Вместе с тем его остроумие никак не связано с чтением классиков. Дело в том, что в Харроу на уроках английского куда больше внимания уделялось грамматике и синтаксису, чем литературным шедеврам. Эти лакуны в образовании молодой человек отчасти возместил тем, что создал, по определению его помощника Билла Дикина, «собственную школу или университет». Под университетом Дикин имел в виду список книг, которые Черчилль счел для себя необходимым прочесть и которые заказал, находясь в Индии. В дальнейшем то же самое произошло и с живописью. Профессиональные художники помогали ему и словом и делом, однако в основном он обучался писать картины самостоятельно. «За всю свою жизнь я не взял ни одного урока», – не раз говорил Черчилль.
Стремление учиться, желание открывать для себя новые сферы интереса (его собственная фраза, сказанная, впрочем, по другому поводу) – одни из самых притягательных его черт. Интересы Черчилля распространялись даже на музыку. До восьмидесяти лет, а может, и еще в более позднем возрасте он распевал гимны и песенки, которые слышал в молодости в мюзик-холле, и с увлечением слушал выступления военных оркестров. Когда же у него появилась возможность и желание слушать другую музыку, он от души полюбил Бетховена, Сибелиуса и Брамса.
Обладая великолепной памятью, он запоминал наизусть целые страницы из Гиббона или Маколея и в то же самое время пребывал в полном неведении обо всем том, что человек, получивший более солидное образование, обязан был бы знать. Многие великие романы остались им не прочитаны, многие крупные поэты не удостоились его внимания. Ведь он в конечном счете человеком был необузданным, отличался бешеной энергией, с ранней молодости до глубокой старости не сидел без дела ни одного дня. Литературу, как и многие другие дисциплины, он знал неровно, что-то – глубоко, а что-то поверхностно. Но то, что знал, благодаря все той же великолепной памяти знал превосходно. Спустя две недели после обширного инсульта, который разбил его летом 1953 года, он уже читал наизусть своему лечащему врачу лорду Морану стихи Лонгфелло. На вопрос, когда он последний раз читал Лонгфелло, Черчилль ответил: «Лет пятьдесят назад».
«Вы должны знать, если внимательно читали Ватсона, что я обладаю бесконечным числом никому не нужных навыков и знаний, лишенных какой-нибудь научной системы, но совершенно необходимых для моей работы. Голова моя под стать складу, забитому невесть чем; в ней так много всего, что я имею самое отдаленное представление о том, что в ней содержится».
Эти слова принадлежат Шерлоку Холмсу. Черчилль же выразился куда более прозаически. «Я всегда могу, – сказал как-то он, – опустить в колодец ведро, и в нем обязательно окажется что-то нужное».
Его избирательная память по большей части работала безупречно. Кто мог бы дать более точную характеристику Невиллу Чемберлену, чем Черчилль, назвавший его в 1936 году «вьючной лошадью в наших великих свершениях»? Эту фразу из Шекспира Черчилль процитировал в своей речи на званом обеде в Бирмингеме, когда Болдуин был еще премьер-министром, Чемберлен же, что не составляло секрета, взвалил на свои плечи все бремя государственных забот. Как выяснилось, однако, Чемберлен, в отличие от Черчилля, Шекспира знал превосходно и сразу же, к своему удовольствию и к немалому стыду оратора, обнаружил, что Черчилль, не удосужившись проверить цитату, ошибся в названии пьесы.
В контексте этой книги «юмор» воспринимается как способность видеть в происходящем смешное, как фривольное обращение с серьезными вопросами, но в первую очередь – как умение разглядеть смешное в самом себе. Юмор менее изыскан и изящен, чем остроумие, и Уинстона Черчилля скорее можно было бы назвать острословом, нежели юмористом.
Эта книга, которая позволяет читателю сопоставлять и сравнивать различные высказывания великого человека, не увидела бы света без процессов сканирования и хранения, процессов, которые необычайно заинтересовали бы самого Черчилля: его неиссякаемый интерес к науке, к практическому применению научных открытий охватывал самые различные области – от плавучих гаваней до собственных болезней.
Черчилль обладал чувством языка, которым могли бы похвастать немногие политики. Соответственно, среди современных государственных деятелей нет ни одного, чьи высказывания и сочинения сохранялись бы с таким тщанием. Составителю этого сборника пришлось обработать обширный материал. И даже с учетом того, что работа была проделана огромная, мы вынуждены с грустью признать, что многие изречения Черчилля до нас не дошли.
Леди Вайолет Бонэм Картер, побывав однажды у Черчилля, записала в своем дневнике: «Когда мы поднялись наверх, он разразился великолепной пространной тирадой, а потом сказал: “Запомните эти мои слова, так хорошо я уже больше не скажу”». Спустя много лет к этой фразе леди Картер приписала: «Увы, его тираду я забыла!»
Дэвид Дилкс,