«Бог создал людей слабых и сильных,
а полковник Кольт уравнял их шансы…»
Жизнь дороже патрона для тех, кто не ходит в кирзе,
А для всех остальных: убивать – это просто работа.
У полковника Кольта ВКонтакте навалом друзей.
Он снимает блокбастер «Кевларовый сон идиота».
Мы всего лишь мишени, и нам за себя не решать —
Нам кусочек свинца зачастую милей, чем облатка.
У полковника Кольта из принципа нет «калаша»,
И – святая душа, и распятье над входом в палатку.
Он играет в войну. Он играет в судьбу и в творца.
Он удачлив, как черт. И жесток, словно зрители в цирке.
У полковника Кольта под койкой сундук мертвеца,
Где лежат вперемешку портянки, пиастры и цинки.
Но почти каждый раз, надевая парадный мундир,
Он всерьёз удручен ощущеньем грядущей победы:
У полковника Кольта болит где-то слева в груди,
И дрожит револьвер, им сквозь нёбо направленный в небо.
Граница между Ганзой и Красной Линией проходила по переходу на Комсомольскую-кольцевую и располагалась почти на тридцать метров ниже радиальной станции. На воротах пропускного пункта гордо красовалась позолоченная эмблема. Серп и молот сверкали так, словно еще вчера украшали кабинет генерального секретаря там, на поверхности. Массивные створки поблескивали никелированными заклепками. Два дежурных автоматчика стояли в нишах стен, напротив друг друга. Оба были экипированы настолько внушительно, насколько вообще могла себе позволить Красная ветка. Камуфляж поражал чистотой и отсутствием следов носки. На титановых шлемах с забралом не было ни единой царапины или вмятины. Разгрузочные карманы на бронежилетах едва не рвались от напиханных рожков. В начищенные берцы можно было разглядывать отражение великолепной мозаики на стене, а автоматы Калашникова, казалось, еще пахли заводской смазкой. Не забыли и о мелочах, таких как подствольные гранатометы и коллиматорные прицелы. По мысли руководства, все должно было свидетельствовать о могуществе коммунистической партии и боевой мощи ее армии (ведь эти два солдата – первые коммунисты, которых увидит любой входящий), и совершенно не важно, что гранат для подствольников после двадцати лет междоусобных войн не осталось, а батарейки для коллиматоров были еще большей редкостью, чем лекарства.
Чуть дальше по коридору виднелись немаленькие помещения для гарнизона. Хотя сейчас между двумя сторонами действовало мирное соглашение, подкрепленное Пактом о ненападении, это не отменяло правила держать пограничников в постоянной боевой готовности.
Под землей нет ни дня, ни ночи. Осталось только время суток и комендантский час, во время которого герма между двумя Комсомольскими наглухо закрывалась. На самом деле час растягивался в целых шесть. По привычке многие называли этот промежуток ночью, лишь смутно припоминая истинный смысл данного слова. Для двух пограничников закрытые ворота заставы означали долгое дежурство и вполне реального врага – скуку. Конечно, разговоры на посту были под запретом, но офицеры смотрели на подобные нарушения сквозь пальцы. Окажись рядом посторонний наблюдатель, он вряд ли бы понял, кто из двух одинаковых солдат говорит, а кто слушает. Поднятые забрала шлемов оставляли лица в глубокой тени, а шепот прокуренных голосов почти не отличался интонациями. Казалось, застывшие фигуры с автоматами были статуями. Эхо, отражающееся от стен и потолка, усиливало эффект звуков, возникающих отовсюду.
– Как думаешь, долго еще?
– Часа полтора, минимум.
– Может, в станции сыграем?
– Тошнит уже.
– Тогда что?
– Анекдот, что ли, расскажи.
– Ну, нашел один дед ящик тушенки…
– Этот знаю.
– Ммм… Идет барыга по туннелю. Вдруг выскакивает на него упырь…
– И этот слышал! Новый давай.
– Хм-м… Купил мужик в Китай-городе крысу, жаренную на шампуре, а та ему вдруг и говорит…
– Разве ж, это новый? Я его уже пять раз слышал!
– Можно подумать, ты у нас кладезь свежего юмора. Сам тогда мозги напрягай!
– А что ж, и напрягу. Знаешь, что Кремль-то цел остался? Самое главное: звезды на башнях по-прежнему светятся. Причем не просто светятся, а…
– …заманивают каждого, кто на них посмотрит, – закончил фразу второй. – Ха! Тоже мне, свежак! Баян длиннющий! Типа, в звездах демоны замурованы, а под Кремлем вход в ад. Этой байке уже тыща лет! Каждый встречный сталкер о ней талдычит.
– Ну, хорошо. А про призрак шахида слышал?
– Валяй!
– Ты вроде должен помнить про теракты в метро, еще до войны. Взрывы, и все такое.
– Сам не помню, но батя рассказывал. И что?
– А то! С тех пор ходит по туннелям один такой смертник и водит за собой толпу тех, кого за собой на тот свет утащил.
– Ого! Лю-бо-пыт-но…
– Только брехня все это…
– Ну, а как же иначе…
– А знаешь, что самое интересное? Это не мужик!
– Чего?
– Того! Баба он… то есть – она!
– То есть?
– Баба, говорю, это, а не мужик! Смертница!
– Погоди, ты серьезно? Еще скажи, сам ее видел!
Боец в левой нише внезапно ожил, повернулся спиной и снял тяжелый шлем. Седые волосы, словно два крыла, обнимали затылок. Они разительно контрастировали с темной макушкой. Нижнюю часть головы, казалось, испачкали белой краской. Через несколько секунд пограничник, надел шлем опять.
– Теперь веришь?
– Ух ты! Продолжай…
– Это было на Лубянке, которая стала Дзержинской, я там тоже в охране стоял. Ну, сплю после смены. И вот проснулся внезапно, сердце как бешеное бьется, майка вся мокрая от пота, аж выжимать можно, а самое главное: не понимаю, почему. Ладно бы, приснилось чего, так ведь ни фига не помню, хоть убей! Такая тоска вдруг навалилась, словно я один во всем метро живым остался. Паршивое ощущение, знаешь ли – реально захотелось просто лечь и сдохнуть. Как и почему из палатки выбрался, не спрашивай, сам не знаю. Помню только: стою на платформе, а из туннеля холодом веет, могильным таким. Пригляделся и вижу – идут. Целая толпа, человек пятьдесят, причем сразу видно, что покойники. Но знаешь, не разложившиеся, нет, наоборот, совсем свежие, как будто только что их укокошили. Все в кровище, обожженные, кости торчат, кожа лохмотьями свисает, некоторые вообще на людей не похожи, но не из-за того, что мутанты, а просто куски мяса. Кто-то руку оторванную несет, кто на одной ноге прыгает, а вторую за собой тащит. Был один с разорванным животом, так он руки перед собой сложил и кишки нес, а они все выпадали. Нескольких, видать, пополам разорвало, и они руками цеплялись за шпалы и ползли. Короче, жуть, даже сейчас передергивает, как вспоминать начинаю. А тогда меня как парализовало: стою и двинуться не могу. Наверное, даже дышать перестал. Самое странное: страха не было. Сам не понимаю почему, но, честно, не было. Была… какая-то, знаешь, безысходность. Или, нет, скорее, обреченность, а еще беспомощность. Как будто ты уже в гробу лежишь и только смотришь, как тебя хоронят. Вроде бы все понимаешь, а изменить уже ничего не можешь… Знаешь, вот сейчас думаю… наверно, это отчаяние хуже всех тех трупов, вместе взятых…