Глава 1

Тяжелый, удушающий запах ладана затуманивал мозг, раздающийся со все сторон шепот напоминал гул прибоя и вызывал неосознанную панику, а раздавшееся совсем рядом: «Миром Господу помоли-и-мся», – пропевшееся раскатистым сочным басом, чуть не довело до кондрашки, заставив содрогнуться всем телом.

Что происходит? Что, вашу мать, происходит? Я только что пытался убежать от проявившего непонятную активность объекта, а сейчас стою… где, черт подери, я стою?! На руку капнуло что-то обжигающее. Опустив глаза, увидел, что держу в руке восковую свечу и расплавленный воск капает мне на пальцы, обжигая, но, как ни странно, приводя в чувство.

«Упокой, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго преставлевшуюся рабу Твою, сестру нашу Наталию…»

В груди все сжалось, а горло перехватило готовое вырваться наружу рыдание. Наташа, Наташенька, сестренка, как же так? За что ты забрал эту душу безгрешную?

Стоп. Какая Наташа? У меня нет сестры Наташи. У меня вообще нет родственников, я сирота с позапрошлого года, когда мои родители погибли в автокатастрофе. Что происхо…

– Государь, пора прощаться.

Я резко обернулся и уставился на шепчущего мне в ухо парня… мужчину… я не могу понять, какой у него возраст, потому что его рожа посыпана какой-то пудрой, а на башке нелепый парик с буклями… Что?! Какой парик с буклями?! Мой взгляд опустился ниже: длинный камзол, белые чулки, панталоны чуть ниже колен с бантами, на ногах туфли тоже с бантами… Меня объект зашвырнул на какую-то реставрацию? В музей? В мой персональный ад, где главным чертом моя историчка подвизалась? Потому что я, как и все уважающие себя физики-математики, гордо игнорировал гуманитарные науки, кроме, разумеется, иностранного языка, которых я теперь знаю аж целых три и без знания которых хрен бы мне по всей морде, а не аспирантура, и совсем не учил историю, полагая, что нам преподают лажу и что история – это псевдонаука, которую всегда пишут победители, причем так, как им это вздумается. Нет, учил, конечно, но спустя рукава, на зачет, опять-таки ради аспирантуры, наука требует жертв, что ни говори.

– Государь, пора попрощаться. Сейчас вынос тела…

Иван Долгорукий, внезапно пронеслось в мозгу молнией. Друг сердечный Ванька, товарищ по всем проказам, как в детстве, так и в отрочестве…

Я попятился и налетел спиной на попа в рясе, стоящего так близко ко мне… А почему поп стоит так близко? Разве так можно? Они же вроде дистанцируются от прихожан, или нет? Я не знаю, я не так чтобы часто церковь посещал, точнее никогда. Поп тем временем так интенсивно размахивал кадилом, что с него искры летели в разные стороны. А еще он совершенно не ожидал такого вероломного нападения сзади. Развернувшись, чтобы посмотреть на нечестивца, который позволил себе вытворять подобное, он в этот же момент в очередной раз размахнулся кадилом… Блямс! Тяжеленная штуковина это их кадило, я вам скажу, как только в себя приду. Сведя глаза к переносице, я начал оседать на пол.

– Государю плохо! – раздалось со всех сторон. – Медикуса, живо!

– Государь умирает!

– Ой, люди добрые, что же это творится-от? Не успела Наташенька свет Алексеевна преставиться, так и государь наш Петр Алексеич за сестренкой своей…

Сознания я не потерял, но осознавал, как меня куда-то волокут, так, будто видел сон, словно со стороны, вот только себя я в этом сне не видел, только ряженых в нелепых париках. В лицо ударил холодный воздух, немного приведший меня в чувства. Резануло по глазам ярким светом, особенно ярким после полутемного помещения собора, который тут же выдавил жгучие слезы, застилающие глаза, и заставил зажмуриться. Поэтому я не видел ни куда меня везли, ни на чем. Все происходило на уровне чувств. Меня бережно подняли, уложили на что-то мягкое и закутали в одеяло, или какой-то его аналог. Судя по ощущениям, это был не автомобиль, не было ощущения замкнутого пространства и резких, присущих даже самым дорогим авто запахов. Та штуковина, на которую меня уложили, резко дернулась и покатилась, а конное ржание и немного неровный ход, рывками, не давали простора воображению, оставляя всего одну версию: то, на чем меня везли, тащила за собой лошадь.

Очень скоро мы остановились: и лошадь, и то, на чем меня везли, ну пусть будут сани, все-таки снег, мороз, холодящий не укутанные щеки и нос, явно это зима, и, соответственно, я сам – остановились. Меня снова схватили несколько рук и снова куда-то потащили. И хотя я пришел в себя уже окончательно, только лоб сильно болел, куда меня поп благословил, но открывать глаза боялся, поэтому всю дорогу изображал из себя труп.

Пока меня тащили, создавая при этом определенную суматоху, я пытался прислушиваться, чтобы понять глубину собственного бреда, но все, в чем я преуспел, это понимание, что я государь и, похоже, умираю, а ведь буквально только что Господь забрал у них у всех Наталию Алексеевну, и что же теперь им всем делать, горемычным?

Распахнулись очередные двери, меня весьма аккуратно, надо заметить, водрузили на нечто мягкое, как я понимаю, это кровать, при этом даже не стащив с ног обувь, и опять начали голосить что-то про лекаря или медикуса, я так и не понял, чем они отличаются друг от друга. Какого на хрен лекаря? Я не позволю себя иголками тыкать, им только дай волю, сразу же поллитра крови сцедят и другие физиологические жидкости выдавят. Чтобы прекратить это безобразие, я решил приоткрыть один глаз. И сразу же наткнулся взглядом на сидящего на моей кровати Ивана Долгорукова. Это что, шутка юмора такая? Я же вроде государь, тогда почему он сидит в моем присутствии, да еще и на моей кровати! Или я государь, хм, весьма специфических нравов, настолько специфических, что мой явный фаворит может себе и не такое позволить? Нет-нет-нет, только не это. Я нормально отношусь к чужим извращениям, но ровно до того момента, пока они не коснутся непосредственно меня самого. Так что а не пойти ли тебе, Ваня, погулять?

– Не надо лекаря, и медикуса тоже не надо. Я хочу побыть один, – а голос-то у меня как ослаб и какой-то высоковатый стал. Это, наверное, от волнений и неприятностей с объектом он у меня на две октавы повысился.

– Но, государь, Петр Алексеевич… – начал был Долгорукий, но тут уж я не выдержал. Мне крайне важно понять, что происходит, а для этого мне нужно остаться одному.

– Все вон! Оставьте меня! – я вскочил на колени и указал рукой, я надеюсь, что в том направлении была все-таки дверь. – Я хочу побыть один. Мне нужно… – я лихорадочно соображал, что же мне нужно такого, что заставит их убраться, потому что, что бы ни думали о разных государях, всей полноты власти и влияния даже вот на такие моменты у них не было. Как там в популярной когда-то песенке пелось: «Все могут короли… но жениться по любви не может ни один король». Хоть и не все. Петр, который первый смог, Луи, который Четырнадцатый, тоже смог, но уже в конце жизни и тайно, но смог же! Что-то меня куда-то не туда понесло, но это понятно, стресс и все такое… Что же, что же… о, придумал. – Мне необходимо помолиться за душу Наташеньки, вымолить у нее прощение, – не знаю, насколько я донимал сестру, но прощение всегда есть за что просить, у любого члена семьи.

Я не смотрел на тех, кто находится в комнате, столпившись вокруг кровати, отметил только, что одеты они примерно как Долгорукий. Отличия были незначительные и касались прежде всего париков. Краем глаза уловил, что они молча уходят, а кто-то начал креститься и что-то бормотать себе под нос, вероятно, молитву, но иногда до меня доносилось что-то про «дедову кровь», непонятно, но это не главное, потом разберусь. Я же продолжал смотреть на Ивана. Тот в свою очередь задумчиво смотрел на меня, словно стружку снимал. Очень расчетливый взгляд. Не хочется ему оставлять меня одного в такой момент, ой как не хочется, а с другой стороны, не оставить тоже не может, не поймут-с. Наконец он принял решение. Тяжело вздохнув, Иван Долгорукий поднялся с кровати и, прежде чем уйти, очень четко проговорил:

– Ежели что, я буду тут за дверью. Зови при любой надобности, Петр Алексеевич, – поклонившись, он вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Я некоторое время смотрел в ту сторону, куда он ушел, а затем соскочил с постели и принялся метаться по комнате в поисках зеркала, потому что что-то мне подсказывало, что никакая это не реставрация и что я выгляжу немного не так, каким привык видеть себя в зеркале за последние двадцать шесть лет. Это было невероятно, но слишком уж правдоподобно выглядел Иван Долгорукий, чтобы сойти за реконструктора, так же как и все остальные.

Зеркало нашлось в обширной гардеробной, где вдоль стены висели километры различных камзолов, мундиров, сорочек, панталон, чулок и прочего весьма необходимого каждому уважающему себя мужчине добра. Отдельно стояли разнокалиберные туфли, многие из которых были украшены драгоценными камнями или весьма удачной имитацией, с обязательными бантами и пряжками, и все на каблуках, иногда весьма высоких. Хорошо, что не шпильки, и то радость. Так же в ряд выстроились сапоги типа ботфорты, все вычищенные так, что в отсутствие зеркала вполне можно в них посмотреться. Ну и различные шляпы, куда же без них. Зеркало было огромное, во весь рост в резной раме, завешанное белой тряпкой. Ну конечно же, траур, такое дело, но, надеюсь, Наташенька простит своего непутевого брата, – так думал я, рывком срывая тряпку, закрывающую зеркальную поверхность.

На меня смотрел подросток лет тринадцати-пятнадцати. Высокий и нескладный, как и все подростки этого возраста, но уже с наметками на хорошую фигуру. В нелепом парике. Я стянул парик и подошел к зеркалу поближе. Темно-карие глаза, высокий лоб под длинными темно-русыми волосами, длинный нос, чуть заостренный подбородок – это лицо к тому времени, как парень достигнет зрелости, еще несколько раз может поменяться. Но не урод, однозначно. Почему я думал, что старше? Ну конечно, я старше, мне двадцать шесть лет… Нет, мне тринадцать… И я…

Я схватился за голову, которую словно начало рвать на части. Кто я?! Я – Романов Петр Алексеевич. С этим согласились оба моих альтер эго. Виски снова прострелила боль, и я, задыхаясь, упал на пол, между туфлями и ботфортами, сжимаясь в комок и с трудом сдерживая рыдания.

Боль отступила внезапно, так же, как и пришла, но я все еще лежал на полу и боялся пошевелиться. Боялся, что она вернется, заставляя корчиться на полу, не в состоянии даже позвать на помощь. Наконец, перевернувшись на спину, я начал рассуждать более рационально. Точнее, словно на мгновение раздвоившееся сознание стало единым, это хорошо, значит, это не шиза. Одновременно с этим пришло полное понимание того, что произошло и что со мной сотворил гребаный объект. Итак, я Романов Петр Алексеевич, двадцати шести лет от роду, попал в Романова Петра Алексеевича, тринадцати лет от роду. Я помню некоторые вещи, которые знал он, но это больше похоже на последействие, остаточное затухающее эхо совсем недавно функционирующих электрических потенциалов, так что долго надеяться на эту память не следует. Нужно, пока это возможно, «вспомнить» как можно больше, чтобы избежать ненужных вопросов.

Шокирован ли я? Признаться, очень. Но мы так часто рассуждали на эту тему, так часто строили предположения, что это возможно, или будет возможно, как только объект раскроет перед нами хотя бы частичку своих тайн, что я уже даже представлял себя не раз в подобном положении. Ведь во время экспериментов могло произойти всякое, что, собственно, и произошло, а так как я был ведущим специалистом, исследующим объект, то в очереди на его воздействие, каким бы оно в итоге ни оказалось, стоял под номером один. Что опять-таки и случилось. Конечно, я не думал о плохом, работа меня захватила с головой, но исключать все возможности я, естественно, не мог. Так что я не могу сказать, будто такое положение дел убило меня наповал, нет. Вот только, судя по всему, по червоточине перенеслось только мое сознание, в виде… ну не знаю, электромагнитного импульса, я не изучал подобных перспектив, который, попав в моего полного тезку, как самого близкого по определённым параметрам донора, напрочь выжег этого самого тезку из реальности, оставив лишь быстро затухающее эхо от его пребывания в этом теле. А что в таком случае произошло с моим телом? Не знаю, и на данном этапе знать не хочу. Это не критичная величина, во всяком случае пока. Я же не могу быстренько изобрести и каким-то образом сотворить объект, который бы перенес меня обратно. Так что пути назад для меня нет, даже чисто теоретически. Печально, но ничего не поделаешь.

И что же мне делать? А что я могу сделать? Только жить. Потому что существует принцип самосогласованности Новикова, который невозможно не учитывать, особенно в моей ситуации.

Я поднялся с пола и еще раз посмотрел на себя в зеркало. Ну что, пацан, будем эпатировать публику, отказавшись носить эти блохогенераторы? Я повертел в руке парик. Будем, но не сейчас. Сейчас мне главное понять, кто я такой, чтобы хотя бы примерно представлять, что ждет меня в этом новом для меня будущем.

Как бы плохо я ни знал историю, знал я ее достаточно для того, чтобы точно сказать: Романовых Петров Алексеевичей на престоле Российской империи было двое, и у каждого их них была сестра Наталия. Я бы расхохотался, не будь все так непросто на самом деле. Итак, первый Петр Алексеевич не подходит, потому что в столь юном возрасте не носил париков и не слишком любил Долгоруковых, которые были всю жизнь в контрах с его дружком сердешным Александром Данилычем, а Иван, великовозрастный друган, как раз Долгорукий и есть. Самый что ни на есть князь, надо же. Значит, остается только внук первого Петра, Петр Второй Алексеевич. Что я о нем помню? Да ни хрена я о нем не помню, потому что подросток на престоле – это всегда мощно. Балы, охота, бабы, кони… Что там еще? Помню, читал забавную книженцию про то, что это самый Петручио, в тело которого вбило мои электроны, в свои неполные пятнадцать успел попробовать все, что может предоставить жизнь: вино рекой, неразборчивые связи, травка… нет, последнее не из этой оперы, но трубку он курил, как паровоз. Он, кажется, даже в собственную тетку был влюблен со всем пылом своих пубертатных, наполненных гормонами, годов. Интересно, а там что-то было? Нет, не помню. Что еще? Еще был Верховный тайный совет, все те же Долгорукие и отправление Меншикова в Сибирь. Вот вроде бы и все. Ах да, этот самый Петр Второй совсем ненадолго пережил свою сестру Наталью, которую сегодня хоронили. Он, то есть я, умрет через год от оспы, если я ничего не предприму. А что бы я ни предпринял, это уже учтено историей! Принцип самосогласованности Новикова, чтоб его! Значит, мне остался год, всего год!

Тут я не выдержал и все же расхохотался. Я хохотал и хохотал, пока не понял, что рыдаю навзрыд, уткнувшись в подушку, на которую упал, даже не осознавая, что делаю. Это просто истерика, обычная банальная истерика, которая скоро должна пройти. Наверное. Я, во всяком случае, на это очень сильно надеюсь. Но она не проходила, и рыдания продолжались перемежаться с хохотом, и от бессилия я бил кулаком подушку и пытался понять, что же мне сделать, чтобы изменить историю хотя бы в самой малости – не сдохнуть через год от черной оспы! Прививки еще не придумали, и эта зараза выкашивала население, собирая очень большие жатвы. А еще, как показала практика, она не щадила никого – вон целый император от нее скоро окочурится. Когда там Дженнер свои исследования опубликует? Слишком поздно для меня он их опубликует. Что же делать? Что мне делать?! Почему именно со мной сработал объект? Я не просил об этом и не хотел, я не хотел! Почему именно сюда и именно в этого мальчишку, которому жить осталось год? Постепенно рыдания начали стихать, пока не перешли во всхлипывания. Ну ничего, я же еще жив? Значит, поборемся.

Найдя за занавеской таз и стоящий тут же кувшин с водой, я умылся, отыскал в секретере писчие принадлежности и принялся тщательно вспоминать, что же случится за следующий год и на что я смогу повлиять, чтобы переломить этот чертов принцип. Может быть, если мне удастся сделать это раньше, то история, дойдя до развилки, свернет в другую сторону? Да, появится альтернативная версия развития этого мира, потому что в моей истории Петр Второй умрет в январе 1730 года, и этого не изменить. Ну и что? Меня это вообще должно волновать? Я жить хочу, между прочим. А жить и здесь можно, и к ночным вазам привыкну, не к такому привыкал.

Итак, 1729 год. Чем он примечателен? Да ничем он не примечателен. Вообще инертный год. Из того, что помню: Меншиков умрет, ну и хрен с ним. Петр зарубит идею о строительстве кораблей и модернизации армии, вот это можно попробовать остановить, но такие дела за один год не делаются, хотя попробовать можно. Так, пункт номер раз: я поставил на бумаге единицу и кляксу вместо точки. Выругавшись, достал новый лист, потому что пятно уже заняло почти половину листа. На новом листе единицу выводил тщательно и аккуратно. Затем написал «армия», а за цифрой два шло слово «флот». Но на любые подобные начинания нужны деньги, значит, под цифрой три – бюджет. Так, что еще? А еще была помолвка с Екатериной Долгорукой. Вот этот финт точно нужно остановить. И под цифрой четыре появилось имя княжны. Я помню об этом потому, что княжна каких-то пары дней не дождалась, чтобы стать императрицей. Об этом я тоже когда-то читал. На этом мои знания того, что будет, иссякли. Еще раз посмотрев на список, я скатал его в трубочку и сунул в секретер.

Дверь отворилась, и без стука вошел Иван Долгорукий.

– Государь, я хотел бы предложить вам посетить…

– Нет, – я покачал головой. Мне нужно время, чтобы освоиться. Подучить язык со всеми его старинными наворотами, покопаться в библиотеке. – Я объявляю траур по Наташеньке и собираюсь провести его в молитвах и покаянии.

– Но…

– Никаких «но», Ваня. Или ты хочешь оскорбить память великой княжны? – я, прищурившись, посмотрел на него. Это был вопрос-ловушка, один их тех, на который невозможно ответить отрицательно. И Иван ответил именно так, как от него требовалось.

– Ты прав, Петр Алексеевич, это я, дурень, только о твоем спокойствии думал, а об упокоении души Наталии Алексеевны и позабыл, – он наклонил голову, показывая, как сильно раскаивается. – Хоть ближников своих прими, которые за тебя радеют и денно, и нощно.

– И кто же так сильно ратует, что рискует нарушить прямое царское указание?

Говорить было трудно. Я понимал, что не попадаю ни в ритмику плавной тягучей речи, и постоянно пытаюсь вставить современные мне словечки. Поэтому приходилось за каждым словом следить, чтобы не сболтнуть лишнего.

– Елизавета Петровна из церкви прилетела, голубка, только увидела, как тебя сморило прямо перед гробом Наталии Алексеевны. Едва дождалась, когда служба закончится, чтобы о здоровье твоем все разузнать.

– Ну раз прилетела, то пущай войдет.

Дверь закрылась, и дальше я действовал скорее по наитию: сбросил сапоги, камзол прямо на пол, нырнул под одеяло и картинно приложил к голове руку.

Елизавета вошла стремительно, словно и правда летела, ловко поворачиваясь боком, чтобы не зацепиться фижмами своей пышной юбки за дверной косяк. И хоть платье ее было черного цвета, обильно украшенное жемчугом, но кружевной платок лежал у нее на плечах, а не покрывал голову, как это было положено в дни глубокого траура. Была ли она так красива, как ее описывали в своих мемуарах современники? Скорее всего, да. Но эта красота была другой, не той, к которой я привык, и потому несколько чуждая для меня. И уж тем более я не хотел ее, как, возможно, хотел Петр.

Я ведь специально ее допустил к себе, чтобы проверить реакцию собственного тела на присутствие женщины, будоражащей воображение Петра по всем когда-либо попадавшимся мне на глаза источникам.

Тем временем Елизавета подошла к кровати и села на ее край. Я невольно нахмурился, что за привычка садиться ко мне на постель? Неужели Петр это допускал и поощрял?

– Петрушенька, как же так, что за хворь на тебя напала? – она протянула руку в кружевной перчатке и дотронулась до лба. При этом наклонилась так, чтобы ее весьма обширное декольте оказалось едва ли не у меня перед носом. Хм, а ничего так, я скосил глаза, куда надо, и Елизавета, оставшись довольной моей реакцией, выпрямилась. – Я немедленно прикажу доставить сюда Лестока. Нельзя так не жалеючи относиться к себе, – она покачала головой. – Ты ведь перед всей Отчизной в ответе, не приведи Господи, осиротеет она без тебя.

Ну да, ну да, конечно, я верю, только лапшу с ушей сниму, но вслух я прошептал:

– Да, Лизонька, только ты меня понимаешь. Не нужно медикусов, это я от волнения сильного духа лишился, но мне уже лучше. Только не покидает ощущение, что Наташенька смотрит на меня с небес и только головой качает, что стыдно ей перед ангелами за Петрушку, брата своего беспутного. Вот, думаю, что в уединении и в молитвах покаяние вымолить, а там, может, и сжалится сестренка надо мною, подскажет, как дальше жить мне теперь.

– Ты на богомолье, что ли, собрался? По святым местам? Зимой? – Лиза впервые выглядела искренней. Как ни хотелось ей корону Российской империи на себя примерить, а понимала она, что пока ей выгодно, чтобы обожающий ее Петр жив был и относительно здоров, потому что после его смерти никто не знает, как может повернуться и в какую сторону. Верховный тайный совет имеет реальную власть, а за нее в нем только, пожалуй, Голицын. Остальные на себя начнут одеяло тянуть, что и закончится воцарением Анны Иоанновны. – Нет, ты как хочешь, Петруша, но я пришлю Лестока, попользовать тебя. Чтобы, ни приведи Господи, какую-нибудь тайную болезнь не пропустить. А то, как ты в церкви упал, живо мне батюшку напомнило. А ты весьма с ним схож, вон, даже иноземные послы об этом талдычат. Может, и хворь его тебе передалась.

А, точно, вроде бы согласно некоторым источникам, Петр Первый страдал эпилепсией, или падучей, как ее тогда называли. Вполне возможно, что болезнь перешла на его внука. Такие случаи известны. Ну, Лесток так Лесток. Надо же посмотреть на нежного друга Лизки, который довольно долго фактически правил через постель, если верить злым языкам.

– Хорошо, Лизонька, только ты и печешься о моем здоровье, – я отнял руку ото лба. – Извини, родная, но устал я. Поди, позови Лестока, а то мне и впрямь нездоровится.

Если она и хотела посидеть с больным императором подольше, то ни по ее поспешному уходу, ни по выражению лица заметно этого не было. Ясно, моя болезнь – это повод для многих засвидетельствовать свое почтение и что-нибудь провернуть походя, не без этого. Но император я или не император? Хватит на сегодня посетителей.

– Иван! – заорал я, не найдя на прикроватном столике пресловутого колокольчика, в который необходимо было звонить, чтобы хоть кто-то потрудился выяснить, что же надобно государю-императору.

Дверь тут же распахнулась, и в комнату влетел Долгорукий.

– Ну наконец-то. Я уже думал, что могу и помереть, вот так всеми брошенный, и найдут мое тело остывшее, только когда вонять начнет.

Долгорукий побагровел от несправедливого упрека, но сдержался и ничего не ответил. Похоже, вспыльчивому Ваньке хвоста родитель его накрутил. Раз удалил из спальни, когда плохо себя чувствовал, значит, недоволен, а там и до опалы недалеко. Вот и сидит возле дверей, спальню караулит, вместо того чтобы гулять и развлекаться, как привык.

– Я чем-то прогневал тебя, Петр Алексеевич? – Ого, а обида в голосе все равно нешуточная звучит. Но ничего, тебе полезно понервничать. А ведь видно, что действительно переживает за своего малолетнего патрона. Один, наверное, кто искренне беспокоится. Ну, тут тоже все понятно, Долгорукие без Петра – вообще никто, пережуют их и не поморщатся, есть за что переживать-то.

– Извини, Ваня, что сорвался на тебя, – я покачал головой. – Только нехорошо мне действительно. Может, Лиза права, и хворь дедова мне перешла?

– Да что ты такое говоришь, Петр Алексеевич? Пошто на себя наговариваешь?

– Вот поэтому и прошу, Ваня, надежного человека у дверей поставить и никого без моего на то указа не пущать. Только Лестока пропустить, его ко мне Лиза должна пригнать. Пусть медикус меня попользует, – я запнулся на этом слове, которое в мое время приобрело не совсем приличный оттенок, но затем решительно добавил: – И еще, Ваня, тебе самому незачем здесь дневать и ночевать. Ежели понадобишься, я пошлю за тобой.

Долгорукий снова пристально посмотрел на меня. Сейчас было отчетливо видно, что и остаться ему вроде бы надобно, и погулять хочется, я-то выгляжу вполне здоровым, вроде бы откинуть тапки в ближайшее время не собираюсь… Эти муки выбора были написаны на его породистом лице большими буквами. И, наконец, победила гульба.

– Воля твоя, Петр Алексеевич, я же, как раб верный, все исполню, как велено, – и он вышел из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь.

Я же соскочил с кровати и расстегнул пару верхних пуговиц на рубахе.

Было душно, и от духоты да от перенесенной недавно истерики начала болеть голова. Болела она не так, как в то время, когда я катался по полу, стеная от невыносимой боли, но довольно ощутимо, чтобы доставить определенный дискомфорт. Подойдя к окну, решительно его распахнул, впуская в комнату холодный зимний воздух. Сам встал недалеко от окна, чтобы ветром меня не слишком задевало – не хватало еще простудиться. Как тут лечат, лучше сразу идти и самому могилку себе выкапывать. Порыв ветра всколыхнул штору и обдал меня холодом. Обхватив себя руками за плечи, я поежился, но в голове заметно прояснилось, хотя меня начинала подбешивать тормознутость мозговых процессов юного императора. Я-то привык думать совсем с другими скоростями. Петр же, похоже, не привык думать вообще. Но он же император, мать его ети! Так же нельзя…

– Что вы делать, ваше величестфо?!

Я резко обернулся и посмотрел на высокого, довольно плотного господина, одетого по последней моде, в высоком парике. Глядя на его парик, я почувствовал, что меня начинает подташнивать от этого предмета. Судя по акценту, господин явно иностранец, а ожидаю я прибытия только одного иностранца – Лестока. Ну, здравствуй, шпион Шетарди. Или сейчас во франкском посольстве не Шетарди сидит? Как же плохо быть не в теме. Но господин Лесток ждет от меня ответа.

– Проветриваю комнату, господин медикус, а на что это еще похоже? – я кивнул на раскрытое окно.

– Зачем? Ви же нагонять много болезней через этот жуткий мороз.

Он действительно выглядел растерянным. Не привык бедняга к шизующим императорам. Ничего, или привыкнешь, или домой поедешь, вместе с Шетарди, или кто там в посольстве сейчас рулит, ну, или вместе с Шетарди на охоту пойдете на медведя с одними рогатинами, а там как знать, охота опасная, может и трагично закончиться, но с кем не бывает? А так как Франции ссориться с набирающей силу после победы деда над шведами Россией не с руки, они быстро утрутся и найдут вам замену. Свято место, как известно, пусто не бывает, а вы не настолько большие шишки, чтобы ради вас рисковать испортить отношения. В это время войны и из-за меньшего случались, чем необоснованная предъява. Я, что ли, всех медведей у себя контролировать должен?

– У меня сильно заболела голова после приступа, а холодный воздух отпугнул боль, – совершенно искренне я попытался объяснить ему, зачем мне понадобилось выстужать комнату. – Здесь очень душно, наверное, истопники сегодня перестарались.

– Это недопустимо, ваше величестфо, – Лесток прошел через комнату мимо меня и решительно захлопнул окно. – Это антинаучно!

Ну конечно, наука прежде всего. Это я могу понять, я жизнью ради науки пожертвовал, вот только не в ваших устах, господин хороший. Я отвернулся и подошел к кровати. Подобрал с пола камзол, набросил его себе на плечи. Лесток же тем временем, проверив, насколько тщательно закрыто окно, подошел ко мне.

– Ваше ввеличестфо, расскажите, что с вами произошло? – он очень хорошо говорил по-русски, вот этого у него было не отнять. Я покосился на лейб-медика Елизаветы и промолчал. – Ваше величестфо, не будьте ребенком. Ее высочестфо очень переживает. Боится, как бы в вас болезнь Петра Алексеевича не проснулась.

– Я почувствовал головокружение в церкви и впал в беспамятство. Но там было слишком людно и слишком пахло ладаном и горелым воском. Меня не била падучая, если ты об этом спрашиваешь. Так что царевна Елизавета зря волнуется. Я много думаю о Наталии, сестре моей бедной, и мне плохо через это. Но это пройдет, – я махнул рукой. – Отмолю прощение у сестренки, и точно все пройдет.

– Хм, – Лесток подошел еще ближе и бесцеремонно схватил меня за руку. Нащупав пульс, он на минуту закатил глаза к потолку. – Покажите мне свой язык, ваше величестфо.

– А-а-а, – я послушно показал ему язык. Лесток покивал с важным видом, отпустил руку.

– Ну что же. Я не вижу в вас признаков болезней, вы на редкость здоровый молодой господин, государь. – Он что-то прикинул и с некоторым сомнением произнес: – Может, кровопускание? Чтобы дурную кровь отвести?

– Нет, – я решительно покачал головой. – Не нужно мне кровь пускать, все же нор мально.

– Как будет приказано вашим величестфом, – Лесток изобразил сложный поклон и попятился к двери. – Но окно я вам как лейб-медик отворять запрещаю.

– Конечно-конечно, все будет исполнено, как доктор прописал, – я благосклонно ему улыбнулся, но как только дверь за пронырливым французом закрылась, улыбка сползла с моего лица.

Я подошел к окну и снова распахнул его настежь, а сам сел за стол и принялся выводить письмо Голицыну, с просьбой прислать мне полный отчет, по поводу царской казны. Чтобы попытаться изменить пункты в моем списке под номером один и два, необходимы деньги, очень много денег, а что-то мне говорит, что денег в казне нет вообще.

Загрузка...