Экономический рост Советского Союза составлял примерно 10 процентов в первое послевоенное десятилетие. Во второе десятилетие он сократился вдвое – но все же это был внушительный показатель для индустриальных стран. Тем не менее встал вопрос о наращивании темпов роста, и тут развернулась борьба между двумя группами советских и партийных руководителей. В первую группу входила основная масса партийных функционеров, для которых советский коллективизм был альфой и омегой политико-экономического бытия. Интернационалистское же меньшинство, составлявшее вторую группу, опиралось на Международный отдел ЦК, на Министерство иностранных дел, КГБ, на академические институты. Оно желало создания в СССР основ рыночной экономики и политической демократии, будто бы столь эффективных на Западе. Интеллигенция решительно поддержала интернационалистов, не желая мириться со своим местонахождением «на мировой обочине».
Шанс победы появился у меньшинства тогда, когда во главе КПСС оказался Андропов. Именно он, находясь на склоне лет, выдвинул к власти энергичного и амбициозного Горбачева.
Посланный сразу на два «мероприятия» – на похороны Черненко и на первое знакомство с новым Генеральным секретарем ЦК КПСС М. С. Горбачевым, – вице-президент США Джордж Буш посчитал необходимым осмыслить происходящее и донести некоторые новые идеи до президента Рейгана. Визит к Горбачеву должен был дать американцам первое представление о новом хозяине Кремля. Весьма приметного Горбачева сопровождали министр иностранных дел Громыко, помощник Горбачева по внешнеполитическим проблемам Андрей Александров-Агентов и переводчик Виктор Суходрев. (Именно в эти дни Александров-Агентов, продолживший свое пребывание в офисе генерального секретаря еще один год, пишет о неожиданных словах нового лидера: «Внешняя политика стала какой-то железной, негибкой, сконцентрированной на проблемах, не поддающихся переменам»[5]. Впрочем, такие лица, как находившийся рядом Валентин Фалин – он станет главой Международного отдела ЦК – отмечали решительную неосведомленность нового советского лидера в международных проблемах).
Горбачев сразу же поразил американцев неуемным потоком слов. Подаваемые им прямые и косвенные сигналы были двусмысленными с самого начала. Во-первых, он поблагодарил за выражения сочувствия. Американская сторона должна исходить из того, что Москва сохранит преемственность. Во-вторых, Горбачев, указывая на старинные часы в кабинете, с улыбкой сказал, что «старые часы неважно определяют новое время». Новый советский лидер с самого начала поразил американцев тем, что говорил не об интересах собственного государства, которые он призван был охранять, а выступал в некой роли Христа, пекущегося «о благе всего человечества».
В донесениях в Вашингтон американское посольство в Москве стремилось дать Горбачеву объективную оценку. «Нет сомнений в том, что Горбачев любит власть. Бесспорно и то, что он трепещет от одной мысли о возможности ее потери. Несомненно, что он очень чувствителен к критике и рассматривает даже весьма дружественную критику как измену»[6].
Посол США Мэтлок: «Горбачев по своей природе являлся одиночкой, и это делало для него тяжелым создание эффективного консультативного и совещательного органа. У него не было ни официального совета министров, ни «кухонного» кабинета в подлинном смысле. Были, конечно, советы разных типов, члены которых приходили и уходили, встречаясь с ним лишь время от времени. Но они никогда не превращались в эффективные совещательные органы по двум причинам. Во-первых, Горбачев часто собирал вместе людей которые просто не могли вместе работать, и во-вторых, он никогда не использовал их как настоящие совещательные органы, с которыми постоянно консультируются и мнения которых воспринимают серьезно. Более того, он чаще всего говорил своим советникам, а не слушал их».
В-третьих, Горбачев назначал на важнейшие посты людей третьего и пятого калибра. По мере того, как его власть увядала, он развил в себе аллергию на всякого, кто мог бы блеснуть талантом в общественных глазах более ярко, чем его тускнеющий образ.
В июле 1985 г. выдающегося советского дипломата послевоенной эпохи А. А. Громыко сменил на посту министра иностранных дел СССР бывший глава ЦК компартии Грузии Э. А. Шеварднадзе. Познакомившись ближе с Шеварднадзе и его семьей, государственный секретарь Дж. Бейкер был поражен тем, что министр великого Советского Союза более всего думает о своей закавказской родине, не скрывая этого от своих важнейших контрпартнеров. «Я находился – пишет Бейкер, – в московских аппартаментах советского министра иностранных дел и беседовал с энергичной и интеллигентной его женой, которая безо всякого провоцирования открыла мне, что в глубине души она всегда была грузинской националисткой». И, пишет Бейкер, я еще много раз слышал вариации этих взглядов из уст самого советского министра[7].
Американцы правильно зафиксировали стратегию Шеварднадзе: «Шеварднадзе довел до совершенства свою практику обращения к своим экспертам по контролю над вооружениями; именно они выдвигали собственные новые инициативы, которые Шеварднадзе затем лично предлагал американцам. После очевидного очередного прорыва он обращался к Горбачеву за одобрением – и только тогда представлял их официальным военным специалистам – как уже свершившийся факт. Именно потому, что этот гамбит работал так часто и так удачно, высшие круги советских военных ненавидели Шеварднадзе»[8].
У Горбачева была большая и мыслящая когорта отдаленных сторонников. Михаил Горбачев привел интеллигентскую «прослойку» на капитанский мостик государственного корабля и ткнул пальцем в карту: куда плыть? В этой ситуации интеллигенция ощутила простор для политического маневра и самореализации. Этих людей (двух Яковлевых, Коротича и им подобных) тянуло к критической сенсационности. Они как бы забыли (или им помогли забыть?) о неком большем – о судьбе Отечества, об исторических судьбах народа, о будущем своего государства. У значительной части интеллигенции вызрело гиперкритическое отношение к породившему их общественному строю и вера в то, что политические реформы быстро возродят рынок – главный мотор лидирующего Запада.
Вызрело негативное восприятие патриотизма, гордости от принадлежности к своей стране. «Целились в самодержавие, а попали в Россию». Интеллигенция 1985 г. – дети самозабвенных героев войны, усмотрела в патриотизме лишь патриархальность и оправдание заскорузлости.
Но те, кто усматривает в патриотизме реликт патриархального общества, просто плохо знают Запад – проявления национальных чувств и патриотизма французов, неистребимая верность англичан своей стране, стойкая направленности немецкого сознания на защиту национальных интересов, впечатляющая испанская гордость, повсеместная итальянская солидарность и наиболее впечатляющий – американский опыт: вывешивание государственного знамени на своих домах, пение государственного гимна перед началом сакрального действа в любом молитвенном доме, в церкви любого вероисповедания и т. п. Всюду в мире как непреложные условия жизнедеятельности существует общественное проявление любви к стране своего языка, неба, хлеба и детства.
Горбачева интересовала макроэкономика. Он верил в «заветное слово», в решающую часть цепи, в единственный верный путь. Его знакомая академик Ирина Заславская привела Горбачева в круг академических ученых – Леонида Абалкина и Олега Богомолова, отличавшихся критической оценкой в отношении советской экономики и сиявших новым набором экономических идей.
Новый Генеральный секретарь сразу же отверг концепцию развитого социализма. Под руководством Горбачева была пересмотрена Программа КПСС и разработана ее новая редакция, утвержденная XXVII съездом КПСС (25 февраля – 6 марта 1986 г.). В отличие от Программы КПСС, принятой в 1961 г. на XXII съезде партии, новая редакция не предусматривала конкретных социально-экономических обязательств партии перед народом и сняла задачу строительства коммунизма. Сам же коммунизм, характеризуемый как высокоорганизованное бесклассовое общество свободных и сознательных тружеников, предстал в новой редакции как идеал общественного устройства, а не достижимая реальность, и был перенесен в неопределенно далекое будущее. Основной упор делался на планомерное и всестороннее совершенствование социализма на основе ускорения социально-экономического развития страны.
С апреля 1985 г. до лета 1987 г. ускорение было представлено в качестве новой концепции развития советского общества, с помощью которой руководство страны намеревалось преодолеть «застой» «эпохи Брежнева». Под «ускорением» понималось новые темпы роста (преодоление тенденции к падению и переход к наращиванию темпов социально-экономического развития), новое качество роста (за счет повышения производительности труда, интенсивного развития), «крутой поворот» государства к нуждам людей, «лицом к человеку».
В 1987 г. концепция ускорения была сменена концепцией перестройки, которую стали активно пропагандировать после январского (1987 г.) пленума ЦК КПСС. На пленуме, посвященном кадровой политике, М. С. Горбачев критиковал «консервативные настроения», возобладавшие в ЦК, и предложил подбирать кадры руководителей, исходя из их приверженности «идеям перестройки», которые сам же формулировал.
В октябре 1987 г. на пленуме ЦК КПСС впервые прозвучала критика кадровой политики генерального секретаря. С ней выступил первый секретарь МГК КПСС Б. Н. Ельцин. Однако члены ЦК не поддержали Ельцина. С подачи М. Горбачева они, в свою очередь, резко осудили «кадровые репрессии» партийного лидера Москвы, потребовали освободить его от занимаемого места. В ноябре того же года пленум МГК КПСС снял Ельцина с поста первого секретаря Московского горкома партии. Через несколько месяцев он был также выведен из состава Политбюро ЦК КПСС. Горбачев заявил, что больше в политику он Ельцина не допустит. Выступление опального политика на пленуме ЦК, несмотря на заявленную гласность, не было опубликовано, что стало поводом для первой студенческой манифестации московских студентов под лозунгом «Опубликуйте выступление Ельцина».
Пять роковых шагов 1988 г. изменили страну так, как ее, возможно, изменили лишь 1941 и 1917 годы.
Первый шаг был предпринят Горбачевым под прямым влиянием ряда экономистов, обещавших ускорение темпа экономического роста. Генерального секретаря не устраивало предусмотренное Госпланом увеличение валового национального продукта на 2,8 процента в год. Сделать это, не покидая рельсов прежнего экономического планирования, можно было лишь в одном случае, никак не предусмотренном прежним опытом планирования в национальном масштабе, – обращением к бюджетному заимствованию, превышению расходов над доходами.
Госплан сдался под превосходящим его оборонительные возможности давлением. Проект расширения производства был создан. Цену этого расширения объявил министр финансов Гостев в ноябре 1988 г. Выступая с традиционным обзором экономического положения страны, он, как бы между прочим, объявил о том, что бюджет СССР в 1988 году будет сведен с дефицитом в 60 миллиардов рублей.
Национального потрясения это сообщение не вызвало. Имитируемый Запад часто вел экономические дела с дефицитом, и это только помогало его развитию. Инфляция? Разве не пользовались западные специалисты со времен Джона Мейнарда Кейнса инфляционным развитием в целях стимулирования экономического роста? Советский Союз ждет новый опыт, это несколько волнует, но причин для беспокойства нет.
Между тем дефицит бюджета всегда был явлением, опасным для российской государственности. Царская Россия имела несколько неизменных правил. Одним из них было: никогда не выплачивать контрибуций, даже в случае поражения (японцы в 1905 г. так и не добились их от Николая Второго, предпочитавшего отдать половину Сахалина). Другим правилом было сводить дебит и кредит в бюджете.
Нужно сказать, что России, не столь уж богатой организаторскими талантами, до конца 80-х гг. XX века везло с министрами финансов. Они были знающими, способными, трудолюбивыми людьми с большим государственным горизонтом мышления. Можно даже утверждать, что это были лучшие государственные чиновники России. Министр финансов Канкрин обеспечил казне проведение реформ 1860-х гг. Витте успешно ввел в 1897 г. золотой стандарт и подготовил Россию к испытаниям двадцатого века достаточно хорошо, по крайней мере, с точки зрения финансового обеспечения. Достаточно успешно этим курсом следовал В. Н. Коковцов. Свидетельством тому было финансовое обеспечение злосчастных авантюр 1904–1905 гг. и последовавшей Мировой войны. Поразительным фактом является то, что даже финансовый чемпион мира – Британия быстрее истощила в Мировой войне свои финансовые возможности, чем битая немцами Россия.
Даже в критических 1917–1918 гг. у царя, Временного правительства и у большевиков с финансами – в определенном смысле – было не так уж плохо. Сталин также настаивал на жесткой финансовой дисциплине. Его наследники – Хрущев и Брежнев ослабили поводья, но не до степени пренебрежения государственным бюджетом.
И вот барьер пройден. Оказалось, что ломать правила не так страшно. На следующий, 1989 г. дефицит составил уже 100 млрд. рублей, но это никого особенно в обществе не взволновало, да и экономисты не усмотрели в заимствовании денег «у будущего» ничего экстраординарного – инфляция в СССР еще составляла всего лишь несколько процентов в год, деньги оставались ценностью, как прежде. (Понадобится еще несколько лет, прежде чем лавина инфляции сокрушит экономику великой страны и поставит перед новыми испытаниями ее население).
Революционизирование бюджета, превышение расходов над доходами не могло пройти бесследно: следовало найти средства для погашения государственной задолженности, Печатный станок давал один из способов, другим стали займы за рубежом. За короткий период, в течение двух лет после 1988 г. государственный долг СССР достиг невероятной (по меркам прежних времен) цифры – 70 миллиардов долларов.
Особо отметим этот момент – интернационалисты, пришедшие к власти вместе с Горбачевым, не только не боялись, но всячески стремились к созданию столь заметного и важного фактора взаимозависимости России с Западом, как займы. О западных займах Советскому Союзу специалисты-экономисты, политологи возобладавшей прозападной элиты говорили не как о бремени, не как о долге, который предстоит выплачивать грядущим поколениям, а как о символе веры Запада в Россию. Говорилось это буквально с восторгом. Убеждали в том, что человек, имеющий долг в 10 рублей – зависим, а имеющий долг в 10 миллиардов – независим. По крайней мере, зависим от кредитора в той же мере, что и кредитор от должника. Создать эту зависимость от Запада стало едва ли не заветной целью, сознательной стратегией группы экономистов, устремившихся в кремлевские коридоры, открытые для них Горбачевым.
Эти двуликие экономисты учили студентов развивать экономические законы социализма, а на международных конференциях защищали его исторические возможности (по крайней мере, защищали Маркса). В узком же кругу суровая и резкая критика советской модели социализма стала преобладающей уже на рубеже 80-х годов. При всех расхождениях, это были убежденные западники, считавшие советскую изоляционистскую систему анахронизмом, а среди западных экономистов предпочитавших правое крыло – сторонников либеральной экономики чикагской школы. Советские последователи Милтона Фридмана симпатизировали раскрепощенному рынку, где правит сильнейший. Они заведомо презирали государственный контроль как синоним увековечивания отсталости и косности.
Грустно видеть, что не нашелся ни один трезвый экономист, разделивший бы ту идею, что не все модные западные теории хороши для абсолютно иной почвы России. Но это уже поздний вывод – в атмосфере 1988–1989 гг. патронируемая Горбачевым группа экономистов получила поле для крупнейшего экономического эксперимента в мире, нашедшего свое крайнее выражение в монетаристской реформе послегорбачевского периода.
Вторая программа, осуществленная Горбачевым в роковой для России 1988 г., была связана с надеждами финансово заинтересовать предприятия и добиться их эффективной самостоятельности. Последовала серия предложений, которые в конечном счете были сведены в «Закон о государственных предприятиях». В ажиотажной обстановке 1988 г. этот закон в силу необоримого давления генерального секретаря был принят в качестве обязательного на всей территории страны.
Идея была простой и не поддающейся критике: каждое предприятие, большое или малое, получало права распоряжения своим бюджетным фондом, не ожидая инструкции или реакции Москвы. Получение доступа к решению судьбы своего заводского бюджета должно было, по мысли реформаторов, привести к двум результатам – каждое предприятие постарается так начать строить свое производство, чтобы увеличить наличные фонды, самоокупаемость, стремление к налаживанию производства станет законом (1); каждое предприятие усилит инициативный поиск рынков, свяжется с наиболее удобными (а не навязываемыми из Москвы) субподрядчиками, почти автоматически оптимизируя внутри- и межрегиональные отношения производственников (2).
Результат получился до унылости однообразный: освобожденные от принудительного ценообразования хозяйственники, во-первых, попросту увеличили волевым образом цены на свою продукцию; во-вторых, они стали искать не оптимальные связи с посредниками и сопроизводителями в рамках всего Союза, а с местными руководителями, заменившими в данном случае союзных министров (директора не умели, не могли и не хотели брать ответственность лишь на себя).
С одной стороны, ослабла зависимость промышленности от центра. С другой стороны, окрепла зависимость руководства предприятий (а, соответственно, и самих предприятий) от непосредственного политико-хозяйственного руководства – на районном, городском, областном уровне, на уровне краев и автономных республик и, главное, на уровне союзных республик, чьи столицы (а не Москва) стали защитниками производительной и непроизводительной промышленности.
Те хозяйственные распорядители в Москве, которым Сталин в 1929 г. отдал в руки всю ставшую плановой экономику, теперь под давлением Горбачева буквально в одночасье сдали позиции. Да, за ними еще было частичное распределение фондов, средств, множество каналов давления, но они лишились главного рычага – строгой фиксации рублевой стоимости производимой в пределах всего Советского Союза промышленной продукции.
Короткой оказалась эйфория. Финансово-промышленные руководители в Москве начали бить в колокола, но было поздно. Да и невозможно уж было представить, что Горбачев пойдет вспять, свернет свою главную экономическую реформу. А ведь случилось нечто важнее отмены шестой статьи конституции (о главенствующей роли КПСС). Предоставленные себе, хозяйственники вышли из-под партийно-государственного контроля, сокрушив коммунистическую систему управления де-факто до того, как была продумана реальная альтернатива.
Третье роковое решение касалось общей системы управления. В 1988 г. Горбачев пришел к выводу о необходимости радикального изменения управленческой системы. Прежняя основывалась на примате политической власти, реализуемой Коммунистической партией Советского Союза. В случае возникновения проблем в отношениях между предприятиями, они обращались в партийные инстанции. В зависимости от масштаба проблемы – в районные, городские, областные или республиканские комитеты партии. Если проблема выходила на межреспубликанский уровень, то арбитром становился Центральный комитет.
Эта система была создана Сталиным, и Горбачев решил нанести по ней решающий по важности удар. Довольно неожиданно для многих он объявил, что «дело партии – идеология», что вмешательство в производственный процесс чиновников от политики недопустимо, что лишенная партийного произвола экономическая машина огромной страны будет работать эффективнее.
Делу была придана большая общественная значимость. С санкции генерального секретаря в масштабах всей страны обсуждался вопрос, может ли нация содержать полтора миллиона паразитов – государственных чиновников, ничего не производящих, но определяющих из центра всю жизнедеятельность колоссального экономического организма. Второстепенные министерства были распущены в кратчайшие сроки, первостепенные резко сокращены. В пределах всего одного года численность служащих центральных министерств была сокращена с 1,7 млн. человек до 0,7 миллиона.
Пропаганда объявила резкое сокращение управленческого аппарата неким триумфом рациональности над безумием тупого администрирования. Даже в условиях нарождающейся гласности печать не предоставила страниц своих изданий тем чиновникам, которые видели перспективу развала межрегионального сотрудничества вследствие фактического разгрома центра.
Требовать от директоров и председателей быть микро-президентами и думать обо всей стране – значило бы ожидать от них невозможного. Они отвечали за коллективы, директора предприятий не смогли бы разделить фонды и экономические возможности только в интересах общего дела. Но Москва теперь этого и не желала. Выбивайтесь за счет смекалки, энергии, предприимчивости. Это был зеленый свет «каждый за себя». Медленно, но со временем все быстрее экономика страны двинулась к опасному порогу всеобщего смятения. Построенная как единый организм, экономика СССР, отказавшись от плана, пошла ко дну.
На пути этом стояли объективная преграда или спасательный круг. Если Старая площадь пустила экономику в свободное плавание, то это еще не значило, что сразу же потеряли силу республиканские партийные комитеты четырнадцати республик. Решение Горбачева сделало невозможное возможным: заводские воротилы Украины, Белоруссии и прочих республик стали искать третейских судей естественного управленческого пресса в Киеве, Минске и других региональных столицах, отнюдь не шедших в ногу с московским экспериментатором. Теперь иметь заступника в республиканской столице оказалось важнее прежних бесценных связей с Москвой. Одним махом страна оказалась перед фактом раскола на пятнадцать гигантских вотчин. (Точнее на четырнадцать. Пятнадцатая, самая большая – Россия не имела своего республиканского партийного комитета. Она-то и начала страдать более других, ощущая губительную несогласованность работы на новом этапе).
Здесь лежат корни фантастического «сепаратизма» России, ее парадоксального желания «уйти в себя» в условиях острейшей взаимозависимости. Начинается движение в партийно-производственных кругах за формирование собственной Российской коммунистической партии – это с одной стороны. С другой – ультрарусские патриоты закладывают основание для выхода России «опутанной веригами полуразвитых соседей» из исторически сложившегося единого государства).
Четвертый шаг в неизвестность был сделан в сфере внешней торговли. Россия не была крупным импортером-экспортером, у нее имелась своя привилегированная зона – группа государств, объединенных в Совет Экономической Взаимопомощи, созданный в 1949 г., когда «холодная война» уже перекрыла Восточной Европе дорогу на Запад. Восемьдесят процентов торговли СССР приходилось на страны Совета Экономической Взаимопомощи (СЭВ), объединявшего социалистические страны Восточной Европы.
В первые годы своего существования СЭВ не давал особой свободы для внутренних разногласий. Политический вес России был слишком велик во всех столицах государств-членов. Но время шло, все восточноевропейские страны прошли фазу ускоренной индустриализации, практически все они отдали значительную дань созданию тяжелой промышленности, их рынки прошли фазу специализации. Москвичи ждали зимы, чтобы увидеть на прилавках венгерские яблоки, повсюду в Восточной Европе на полках магазинов стояли болгарские консервы и восточногерманские пишущие машинки. Весь Советский Союз ездил в вагонах, построенных в ГДР. Само здание секретариата СЭВ было символом экономического сотрудничества: немцы из ГДР обеспечили электрическую часть оборудования этого московского небоскреба, поляки покрыли его своим стеклом. Казалось, что СЭВ успешнее, чем Европейское экономическое сообщество, движется к экономической интеграции.
На уровне 1970–1980 гг. произошла «окончательная» специализация членов СЭВ. Движения вспять представить себе было невозможно, тем более что с 1973 г. Россия успешно спасала себя и своих партнеров по СЭВ от страшного шока двадцатикратного увеличения цены на нефть – внутри СЭВ действовали льготные расценки на это стратегическое сырье. Даже скептикам было трудно усомниться в действенности Совета Экономической Взаимопомощи, дававшего восточноевропейским социалистическим странам дешевое стратегическое сырье, а огромному Советскому Союзу – технологически емкую продукцию.
Как всегда, лучшее оказалось злейшим врагом хорошего. В условиях ослабления внутренней дисциплины чиновники стран-членов СЭВ начали объяснять неудачи своего экономического развития некачественными поставками соседей. Всем хором заговорили о желательности получить долю рынка на Западе (это давало столь ценную конвертируемую валюту). Все хором стали обвинять соседа и в ориентации на второсортную продукцию, и в предоставляемой к оплате валюте, использовать которую за пределами СЭВ было невозможно.
На уровне горбачевской либерализации 1988 г. закулисное недовольство уступило место открытой словесной сваре. Сосед обвинял соседа в том, в чем, прежде всего, должен был обвинить себя – в низком качестве предлагаемого к экспорту продукта, в жажде занизить цену импорта одновременно с повышением цен своего экспорта.
Поскольку сам здравый смысл восставал против своенравных субъективных оценок, общим кличем стало требование осуществить оценки внутри СЭВ в «высшей объективной ценности» – в конвертируемой валюте. При этом как-то само собой имелось в виду, что Россия никогда не пойдет против себя самой, против своей гегемонии в СЭВ и не повысит цену на нефть до мирового уровня. Ведь тогда рухнет главная скрепка единого экономического союза, столь важного для СССР.
Ставшие бесконечными споры и требования взаимных импортных потоков стран – участников СЭВ заставили в Кремле поднять голову тех, кто находил требования партнеров просто наглыми: они покупают у нас нефть по ценам, многократно ниже мировых, а продают нам второсортные по качеству промышленные товары. Продавай мы нефть не Польше, а соседней ФРГ, мы могли бы на нефтедоллары купить превосходные западные станки и оборудование.
Главная боль споров в СЭВ докатилась до нетерпеливой головы Горбачева, и он снова начал решать проблему по примеру «гордиева узла». Сидящие рядом прогрессивные академики кивали головами: куда они денутся без нашей дешевой нефти. Если мы переведем расчеты на конвертируемую валюту, то сразу станет ясно, что Россия делает Восточной Европе неимоверную по значимости поблажку. Фактор дешевой нефти решит все. Партнеры в конце очередного финансового года убедятся, что они не «технические благодетели» России, а ее неблагодарные должники. Хотите считать в долларах, давайте. Объем экспортируемой Советским Союзом нефти не давал иного трактования: спорщики остынут на льду собственных аргументов о том, что «рынок все сбалансирует, рынок все покажет в истинном свете».
СЭВ был переведен на расчеты в твердой валюте. Ее не было ни у кого – ни у бедной Румынии, ни у относительно преуспевающей ГДР. Ее не было и у гиганта СССР. Перерасчет привел к крушению связей старого (после Европейского сообщества) торгового блока в мире. «Цепь» для одних, окно для других – но дорога СССР в Центральную Европу оказалось этим решением блокированной. А Советский Союз оказался в рамках собственной изолированной экономики.
Пятый шаг в направлении радикального изменения того, что именовалось СССР, был сделан, когда в октябре 1988 г. небольшая Эстония заявила о своем суверенитете. Горбачев назвал решение эстонского парламента противоречащим конституции, но далее словесного осуждения не пошел. В результате в следующие полгода мы увидели провозглашение самостоятельности еще семью (из пятнадцати) союзными республиками. Последний гвоздь в гроб Советского Союза был вбит российским парламентом 12 июля 1990 г. – когда Российская республика объявила о своем суверенитете. Государство Горбачева оказалось обреченным задолго до «пленения в Форосе» в августе 1991 г.
Огромная держава шагнула в историческое небытие. Компенсацией предполагалось ее признание Западом в качестве «нормальной», «цивилизованной» страны.
Уже весной 1985 г. Горбачев объявляет о шестимесячном одностороннем моратории на развертывание ракет средней дальности действия в Европе; если американцы согласятся на аналогичные действия, мораторий превратится в постоянный. Через десять дней Горбачев предложил мораторий на все испытания ядерного оружия.
На апрельском пленуме 1985 г. генеральный секретарь провозгласил нечто новое: необходимость «цивилизованных» отношений между государствами. Что он имел в виду – не было раскрыто, но сама постановка вопроса имела презумпцией, что прежние отношения периода «холодной войны» были нецивилизованными.
Воспользовавшись полетом молодого немца Руста на Красную площадь, Горбачев сменил военное руководство страны. На пост министра обороны он назначил недавнего командующего Дальневосточным военным округом генерал-лейтенанта Язова – в обход многих, более заслуженных военных чинов. Начальником Генерального штаба стал маршал Ахромеев. По оценке посла Мэтлока, «на протяжении следующих двух-трех лет связка Язов – Ахромеев (две очень отличные друг от друга личности, о них трудно говорить как о команде) служили Горбачеву отменно… Они стремились задушить свои личные взгляды и угождать Горбачеву как главенствующей политической власти страны. Несомненно, они хотели бы следовать политике, популярной в среде советского военного истэблишмента – но, когда Горбачев решал следовать очень отличным курсом, они поддерживали его, сдерживая потенциальные горячие головы среди военных, готовых выйти из-под контроля»[9]