Глава 3 «Мне нет прощения!»
В Японию десять часов лету, я за время пути связала полсвитера. Мы летим и по русско-японскому разговорнику пытаемся изучить ключевые японские фразы.
– «Мне хотелось бы одеяло!» – читает Лёня жалостливым голосом. – «Я хочу есть». «Я не хочу идти с вами!» «Не мог бы кто-то понести мой багаж?» «Я потерял кошелек!» «У меня украли сумку!!!» «Я плохо себя чувствую». «У меня болит желудок». «Воды!» «Вызовите врача!» «…А медсестры красивые?»
– Это мы не запомним, – говорю. – Лучше бросить все силы на то, чтобы выучить два слова: «спасибо» и «извините», будем все время их повторять, к месту и не к месту.
Мы даже так решили: он выучит «спасибо», а я – «извините». Этого достаточно. Ну, уж на крайний случай, если удастся, разучим сложнейший оборот, фигуру высшего пилотажа, почти сократовское: «Я совсем ничего не понимаю».
Говорят, японцы умопомрачительно вежливы, но не из-за какого-то слишком уважительного отношения к окружающим. Я читала разные книжки перед отъездом, и там написано, что сквозь современную японскую вежливость явственно проступают черты древней феодальной дисциплины, насажденной в народе острием меча. Вот так, например, была изложена статья «Основного правила этикета дома Тогукава Иэясу», феодала, о котором официальная история вспоминает, как об «умном, благородном, душевном, понимающим свой народ, предельно вежливом и обаятельном властелине страны» (всего там сто статей, эта, сорок пятая, называется просто «Разрешение разрубить и разбросать»):
«Простые люди, ведущие себя недостойно по отношению к представителям военного класса или обнаружившие неуважение к ним, могут быть зарублены на месте».
Еще совсем недавно, если младший ехал на велосипеде и встречал старшего, он должен был слезть с велосипеда и поклониться. А если младший шел в пальто, он должен был снять пальто! И тоже поклониться.
Сейчас, конечно, делаются различные уступки и послабления, но не слишком.
Поэтому слово «простите» – «сумимасэн» – (оно переводится как «мне нет прощения!») – в Японии употребляют на каждом шагу. Иногда оно даже заменяет простое приветствие, вроде: «Простите, что я есть!» А последнее время его стали использовать вместо «спасибо», ведь люди побеспокоились о вас, и вы очень сожалеете и жутко признательны. «Сумимасэн» – на все случаи жизни, японцы слышат его по сто раз на дню, так что истинное его значение почти стерлось. И когда речь идет о реальном неудобстве, требующем серьезных извинений, то всплывает совсем другое выражение, в три раза более уничижительное: «Я просто не могу подобрать слов, чтобы выразить свое сожаление…» и так далее, и тому подобное.
Покупатель, зайдя в совершенно пустую булочную, тоже приветливо крикнет «Сумимасэн!», словно извиняясь за возмутительный поступок. Хотя на самом деле он хочет яростно прорычать: «Эй, есть тут кто-нибудь живой?! Черт вас всех побери!!!»
Кстати, существенное обстоятельство в Японии – об этом честно предупреждает справочник: частенько японцы думают одно, а говорят совсем другое. Лишь говорящий знает, да, может, его собеседник ухватывает смысл. Остальные всё слышат, но не берут в толк, о чем идет речь.
Это древнее искусство имеет свое название «харагэй». Его многовековому процветанию помогает сам строй японского языка – там одни и те же слова во фразе можно понять и так и эдак. Харагэй – чисто японский способ вести беседу, в которой ты улавливаешь (или благополучно упускаешь) скрытую, потаенную суть.
Короче, когда наш самолет приземлился в японском аэропорту Нарито, мы с Лёней были во всеоружии.
Мы вышли на улицу – накрапывал дождь, и сразу запахло рыбой, морем, водорослями… Вокруг были только японцы, одни японцы, больше никого! Мы сели в автобус, и аккуратный шофер в ослепительно белых перчатках («А я думал, это профессор социологии!» – сказал мне Лёня) повез нас в Токио.
В огромное лобовое стекло сквозь завесу дождя на меня наплывал этот странный, жутковатый город, как гигантский конструктор «Lego», временами обрываясь в золотистые холмы и озера, в тусклой дымке тумана вдруг вспыхнул бордовый многоярусный клен. А я то засыпала, то просыпалась, помню стойкое ощущение сновидения – и во сне, и наяву. Похожее чувство в девятнадцатом веке испытал писатель Иван Гончаров, вплывая на фрегате «Паллада» в бухту Нагасаки:
«Что это такое? – воскликнул Иван Александрович. – Декорации или действительность?!!»
В центре Токио нас встретила наша американская подружка – кореянка Ин Ми, отвела домой, накормила и сразу уложила спать. Лёня заметил в коридоре свою картину, которую он подарил ей в Москве.
– А почему моя картина висит в коридоре, а не в изголовье над кроватью? – спросил он, засыпая.
– Здесь нельзя ничего вешать над кроватью, – ответила Ин-Ми, – здесь почти каждый день землетрясение.
Это были последние слова, которые я услышала в тот нескончаемый день.
