Часть вторая

– До меня дошли слухи… – произнес Феоктист и надолго умолк.

Иегуда успел выйти в сад, отыскать и растолкать сонного служителя, отдать необходимые распоряжения относительно особого розового сладкого вина, того самого вина, которое Амирам Лигуриец привёз минувшей весной и которое так понравилось Иегуде. Цуриэль, охая, спустился в прохладное чрево погреба.

– Да поторопись, ленивый жид! – каркнул Иегуда в тёмный зев погреба.

– От жида слышу! – был ответ. – Старый Цуриэль знает мысли простака Иегуды! Иегуда думает, что, нацепив золотые поножи и браслеты, навесив на шею золотые цепи, унизав пальцы самоцветными кольцами и увенчав башку диадемой, он стал милее Богу…

– Поторопись! – Иегуда сел на скамью возле лаза в погреб. Он знал: старый Цуриэль не отпустит его подобру, пока не выскажет всё, что собрался сказать.

– …Горделивый Иегуда полагает, – доносилось из темноты погреба, – что, покрыв тело заморскими шелками, он так спрячет свой позор, что тот станет совсем уж незначительным. Ведь люди видят драгоценный шелк, не видят скрываемый им позор!

– Вина в тех кувшинах, что покрыты красной глазурью. Не перепутай, Цуриэль! – напомнил Иегуда.

– «Не перепутай» учит молодой еврей старого, – голос, звучавший поначалу глухо, сделался теперь звонким, тёмный провал погреба осветился колеблющимся огоньком лучины.

Наконец на поверхность земли высунулась костлявая, смуглая, покрытая коричневыми старческими пятнами рука, более походившая на лапу огромной птицы, чем на часть тела человека. Рука с необычайной лёгкостью поставила на землю рядом с Иегудой большой, плотно закрытый и опечатанный кувшин. Иегуда проворно подхватил его и поспешил к дому, а из подземелья лезла горбатая фигура в огромном белом тюрбане и просторном балахоне из обычной неокрашенной холстины. Лицо старого Цуриэля украшала длинная кучерявая с частой проседью борода, из-под тюрбана, по обе стороны узкого смуглого лица, вились тугие пряди.

Цуриэль опустил дверь погреба, навесил на петли тяжёлый замок. Достав из складок одежды увесистую связку ключей, старик долго перебирал их, беззвучно шлёпая губами, пока наконец не нашёл нужный. Цуриэль запер замок и, тяжело ступая, потащился под сень ореха, к каменной скамье. Там он расположился на ковровых подушках со всем возможным удобством. Большие листья ореха бросали на его смуглое лицо густую тень. Орех, ещё более старый, чем сам Цуриэль, закрывал своей широкой кроной всё пространство внутреннего дворика Иегуды Хазарина, слывшего в Тмутаракани первым богачом.

Сам Иегуда злился, когда чужие люди или земляки пытались счесть его богатства, шипел, подобно степной гадюке, бранился, ссылаясь на вопиющую бедность. Но старый Цуриэль знал: можно пересечь Русское море вдоль и поперёк, можно взобраться на каждый прибрежный утёс, можно обыскать тайные казематы, вырубленные в скалах, можно разобрать на камушки и Херсонес, и остальные-прочие крепости, что вздымают стены над тёмными водами моря – многое возможно совершить, но нигде вы не найдёте человека более надежного в денежных делах, более добросовестного в изучении Торы, более искреннего в неизбывной набожности, чем Иегуда Хазарин. Правда, падок воспитанник старого Цуриэля на изысканные яства и породистых коней. Да и до женщин очень уж охоч. Податлив на греховную красоту. Мало ему было одной жены! Цуриэль горестно вздохнул, разглядывая шедшую через двор женщину. Груди, руки, лодыжки, золотистые локоны – всё выставила напоказ Вельвела. До полудня принимает ванну, а потом до заката, знай себе, бренчит на кифаре. Вот и сейчас она направляется в термы для омовения. И это в то время, когда приличные люди приступают к праведным трудам! Вокруг Вельвелы вьется рой прислужниц – одна другой краше. Вот они шествуют за ней через двор. Неприкрытые, неприлично весёлые, дородные. Рот Цуриэля наполнился слюной, но осквернять плевком камни хозяйского двора он не стал.

Жирный хрыч, умудрённый дьяволом грек Феоктист называет таких женщин гетерами. Но Цуриэль тоже не вчера на белый свет рожден. Притом рожден не кем-нибудь, а приличной женой-иудейкой. А потому Цуриэль знает, что гетеры живут в специальных домах, отдельно от посещающих их мужчин. А в приличные семейные дома такие женщины не лезут. Но эта сумела-таки проникнуть. И имя-то у неё препоганейшее – Вельвела! Где же это видано, чтобы приличная женщина так именовалась! К лицу ли богобоязненному человеку держать в доме кроме прочих ещё и такую женщину?

Чем больше сидел Цуриэль без дела, тем сильнее бурлила в нём желчь. Розоватые лепестки цветущего ореха сплошным покровом легли на его тюрбан, но под тюрбаном в плешивом, покрытом потемневшей пергаментной кожей черепе бушевала буря.

– Я должен отправиться к рабби Гершелю…

– Рабби Гершель не примет тебя, желчный старик, – не оборачиваясь, проговорила женщина.

– О чём ты толкуешь, блудница?

Женщина обернулась. Полуденное солнце разогрело каменные плиты, которыми был вымощен двор. Старик Цуриэль встал и теперь переминался с ноги на ногу, даже подпрыгивал, словно камни уже стали слишком горячи и обжигали его босые ступни.

– Рабби Гершель занят, – продолжала женщина, не обращая внимания на ругань старого служителя. – Русские витязи бесчинствуют в городе. Вчера кто-то из них опоганил синагогу, и рабби с утра отправился в княжеский дом. Надеется лицезреть высокородного князя Давыда.

– Ах! Что же делать?

Старик отряхнул с тюрбана лепестки орехового цветения и отправился в дом. Он брёл, неслышно ступая по устланным циновками полам в большую комнату, служившую Иегуде для приёма важных гостей.

Смолоду был Иегуда скромен. Как положено честному иудею, свято чтил субботу, жил скромно и сытно, Богом дарованное на показ не выставляя. И всё шло своим чередом, пока не связался Иегуда с тщеславными русскими князьями и любострастными греками. Тут-то и начались безобразия. Иегуда, скромный и обязательный в своей набожности, начал рядиться в шелка и бархаты, увешивать бренное тело блестящими цацками, пристрастился к свирепым жеребцам и любострастным бабам! И это – добродетельный мальчик, привыкший смолоду перемещаться или в носилках, или, если уж не находилось другого выхода, водружался на спину смиренного лошака. Ах, милый мальчик, лишившийся невинности в законном браке, не читавший иных книг, кроме Торы, не знавший иного промысла, кроме честной торговли, ныне тонет в показной роскоши! О, как давно это содеялось! Ещё до злосчастного знакомства с Рюриковичами и их чубатыми воеводами. Иегуда жил скромно, ничем не выделяясь из иудейской общины города. Ну, разве что имел собственную баню, хотя и посещал регулярно общественные термы, устроенные в Тмутаракани ещё приснопамятным князем Мстиславом Владимировичем по образцу Константиновых бань. Но после того как северяне превратили место омовения в грязнейший вертеп пьянства и распутства, Иегуда – слава Всевышнему! – перестал их посещать. Но северный разврат тем не менее поразил его своими язвами. Несметные сокровища потратил Иегуда, чтобы выстроить самый большой в городе дом с большим погребом и садом, а также с упомянутой уже баней. Всё обнесено высокой оградой. Вход в дом преграждают большие чугунные ворота, цена которым – целое состояние. При воротах стоит страж с пикой и огромный цепной пес – вот уж истинно мерзкая тварь! – свирепой северной породы. Хоромы огромные, всем на зависть – с портиком, с пышной колоннадой, с внутренним двором, вымощенным разноцветным камнем. Посреди двора шелестит густой листвой крона старого ореха и испускает прохладные струи фонтан. Виданное ли дело! В мраморный бассейн изливает из кувшина благодатную же влагу мраморный же, голый, не обрезанный, богопротивный грек. Вспомянув о фонтане, а заодно и о любострастной Вельвеле, старик не выдержал, сплюнул в кулак. Путь по коридорам и галереям Иегудина дома казался Цуриэлю нестерпимо длинным. Одно лишь утешало: тучный грек Феоктист проделал более долгий путь. Прежде чем попасть под мраморные своды дома Иегуды, он прошёл через необъятный сад, поднялся по лестнице – вот нестерпимая мука! – и наконец улёгся на кушетке в полутёмном зале – вот за этой вот, расписанной багровыми и синими красками дверью.

Загрузка...