Родина-мать вышвыривает нас прочь червями в консервной банке, пинает ракетным импульсом под жопу, провожает стрекотом глумливых радиопередач и замолкает, переключается на развлекательный канал, забывает.
Нам отказывают даже в сущей малости – в виде на прекрасную голубую планету. Не дают полюбоваться и на звезды – в тонких стенках тюремных капсул нет ни единого иллюминатора. Не заслужили.
Всю долгую дорогу мы жрем, испражняемся, разминаем дряблые мускулы в полной темноте. Ощупываем лица друг друга, чтобы убедиться – мы еще люди, мы еще живы, мы еще летим на этот чертов Марс.
Опасность подкрадывается к нам все ближе. Всплеск солнечной радиации – и заряженные частицы прошьют наш беззащитный корабль, поджарят пассажиров, подарят пару недель мучительной смерти.
– Ужасно, если сначала выпадут волосы, – думаю я однажды вслух, пугая сокамерников. – В невесомости они разлетятся повсюду, будут лезть в глаза и ноздри тем, кто еще жив.
Нет, заряженные частицы проходят стороной, белокурые засаленные волосы остаются на месте.
На орбите Марса капсулу трясет, маневровые двигатели выкашливают пару коротких импульсов, выводят корабль к контролируемому падению, иначе говоря – посадке. Мы не можем ни на что повлиять, только жадно смотрим на зеленые датчики – покраснеют или нет.
Мы знаем – каждая шестая капсула промахивается, и ее пассажиры кружат рядом с Красной планете вечно. Но нет, нам не приходится умирать от голода и жажды, царапать ногтями обшивку, думая о том, что холодный вакуум убивает милосерднее.
Земная техника вообще ненадежна: тормозные парашюты часто не раскрываются, глючат навигационные компьютеры – и путь длиной в миллионы километров заканчивается грудой металла на безжизненном песке. Нам везет и здесь. Датчики так и мигают зеленым, изредка сбиваясь на желтый.
Капсула выплевывает люк, обнажает наши тела, выставляет напоказ. Я открываю глаза навстречу незнакомому небу и тут закрываю – больно, нестерпимо больно. Меня хватают за плечо, вытаскивают наружу, выбрасывают.
Оглядываюсь – над наполовину распотрошенной капсулой туго натянута полупрозрачная ткань герметичного купола. Вдыхаю полной грудью – та же смесь кислорода и азота, что и на корабле, но совсем другая, не затхлая земная, а свежая марсианская. Мне даже нравится.
– Слушайте, – начинаю я. – Там в грузовом отсеке был мой чемоданчик. Готова поделиться припасами, если…
Меня перебивает смех – злой, каркающий, аритмичный. Бородатый мужчина с диковатыми глазами словно выблевывает легкие, грудь вздымается под тонкой тканью залатанного скафандра, шлем небрежно откинут, от зубов несет гнилью.
– Ты уже поделилась, спасибо, – кивает на двух таких же дикарей, перегружающих наши чемоданчики на тележку.
И разводит руками, ухмыляется, словно в сотый раз рассказывает один и тот же анекдот.
Закусываю губу, молчу. Вспоминаю, как весело стояла в одиночном пикете у парламента, как выводила жирным маркером смешные рифмованные строчки о борьбе за что? За что? Слово выскальзывает из головы, предает меня, оставляет одну и в слезах.
– Земля выкинула вас сюда умирать, – объясняет мужчина. – Вы свободны только потому, что в наши дни дешевле швырнуть человека на другую планету, чем десятилетиями поить и кормить в тюрьме. Вы живы только потому, что смертная казнь плохо вписывается в современный политический дискурс.
Мужчина умный, он знает слово «дискурс», и я смотрю на него новыми глазами. Может быть…
– Не оставляйте меня здесь одну, – говорю я и шмыгаю носом. Я приглаживаю спутавшиеся волосы, облизываю губы, выпрямляю спину. – Я полезная, правда. В школе училась хорошо, закон Ома даже знаю.
Но мужчина слишком умен, он не ведется на неуклюжее кокетство и попытку рационализировать – лишь смеется еще раз. Он хватает за подбородок, задирает мне голову, ощупывает пальцами зубы, заглядывает в глаза, приближается так близко, что я чувствую его теплое вонючее дыхание, и презрительно бросает:
– Ты не поняла. Тебе нечего предложить на обмен. Все под этим куполом – уже мое.
Мужчина швыряет мне простенький скафандр, проверяет трубки от баллона с воздухом, сдувает купол, бросает ткань небрежно на тележку, а сам командует – тяни, мол.
Я тяну эту тележку – и сейчас, и завтра, и всегда.
Справа от меня тележку тянет Омар – на Земле он перебежал дорогу перед военным конвоем в Багдаде. Слева от меня тележку тянет Руслана – на Земле она скачала новые «Звездные войны» из дарквеба. Или откуда-то еще – уже не помню. Мы очень редко говорим о прежней жизни, да и новой – тоже. Просто незачем.
Мы тянем нашу тележку не в футуристических куполах где-нибудь на склонах горы Олимп, как в моих любимых детских книжках. Строить настоящие дома, наполнять их воздухом, защищать от ветров и ударов метеоритов, – слишком накладно. Хотя в них было бы неплохо даже косплеить принцессу Лею у Джаббы в гостях. Терпимо было бы, я так считаю.
Нет, мы живем в холодных пещерах, мы зарываемся глубоко в землю – странно, но на даже на Марсе мы называем почву «землей»; не марсом же в самом-то деле. Там, внизу мы отгораживаемся от вездесущего песка, роем колодцы и черпаем из них взаправдашнюю марсианскую воду. А еще мы ходим в этих пещерах голыми, потому что ну где мы возьмем новую одежду взамен изношенной?
Вы все поняли правильно. Настоящая техническая цивилизация осталась там, на Земле. Здесь мы только донашиваем обноски, чиним сломанное, перековываем обломки космических кораблей на заточенные полоски металла и называем их «мечами». К ним я вернусь позже, обещаю.
С картошкой у нас не сложилось, поэтому мы мажем говном стены марсианских пещер, выращиваем на них грибы, а потом перерабатываем в то же говно – так замыкается цикл.
Бородатого мужчину, если вдруг интересно, зовут Петр, наша капсула упала рядом с его пещерой, он подобрал, он вытряс все ценное, он распределил. Но по большому счету мы все – его собственность.
Я думаю, что Петр не так уж плох, не так уж вонюч, не так уж и сильно хрипит, когда елозит по мне и смешно дергается, иногда неловко выпадая из ритма, словно за все эти годы так и не привык к пониженной марсианской гравитации. Могло быть и хуже.
Иногда, когда Петр засыпает, я пробираюсь на склад, открываю чемоданчик и разбираю подарки от волонтеров – доброй души людей, собиравших меня в дорогу на далекий Марс. Конечно, все консервы давно съедены, а водка – давно выпита, остались только абсолютно бесполезные для Петра вещи.
Вот, например, зачем нам на Марсе может понадобится томик Брэдбери? Серебряная цепочка с крестиком? Плеер с полной дискографией Боуи? Даже пачка презервативов – тоже, в общем-то, строчка из другой песни.
Да, на Марсе ужасно рожать. На Земле, думаю, тоже – но в пещере, без антибиотиков, без чертовых махровых полотенец даже, в грязи и холоде? Конечно, баба Мэри – сухонькая англичанка, старожил, из первых еще колонистов – может подогреть мне водички, подержать за руки и ноги, помочь перерезать пуповину, но это слабое утешение.
Но рожать придется. Здесь так заведено.
Петр сам, кажется, не знает, зачем нам дети. Ведь мы же не последняя надежда человечества. Там, на Земле, этих сраных детей – жопой ешь. Небось, катаются туда-сюда в колясочках, просят сиську, получают соску – лафа же. Но у нас все иначе – жрут грибы, как и все, и только раз в месяц получают витаминку из стратегического резерва.
Все лучшее – даже здесь детям.
Петр приходит к детям часто, качает их на руках, говорит ерунду:
– Эх, – мечтает он – однажды, когда в нашем племени наберется бойцов сто, а лучше – двести, мы сможем подмять под себя все Море Свободы, а это под тридцать капсул в неделю.
Все правильно, Петр у нас отвечает не только за грубую мужскую силу, но и за экономику. За цифры. И еще он любит читать ЛитРПГ (но у меня есть для него только Брэдбери).
Экономика у нас очень простая – мы целиком зависим от импорта. Даже не от импорта – от благотворительных поставок новых колонистов. Две трети капсул разбиваются, но нам так даже лучше – лишних ртов не прибавляется, а ресурсов – очень даже. Опять же, мертвого человека не жалко и сожрать, а живого для этого убивать – как-то не очень, даже Петр не любит так делать.
Петр считает, что процент брака в тюремных капсулах специально подогнан так, чтобы людей на Марсе всегда было ровно столько, сколько этот марсианский экспресс смерти может прокормить. Он умный, он даже показывал мне формулы на листочке из тетрадки в клеточку, но я все пропустила мимо ушей.
Потому что я дура.
Это настоящий фактический факт.
Омар говорит, что я полная дура – вместо плаката я должна была идти к парламенту с автоматом. Так у меня был бы хотя бы шанс там.
Руслана говорит, что я полная дура – до двадцати семи лет дожила, а нормально трахаться так и научилась. Так у меня был бы хотя бы шанс здесь.
Однажды я провожу настоящий социологический опрос – подхожу к каждому из двух десятков жителей нашей пещеры, и каждый, абсолютно каждый называет меня дурой. Дескать, чем ерундой заниматься, лучше бы выспалась нормально, а с утра пораньше вымазала бы говном двойную порцию пещерных стен.
Я так не могу. Я не готова это терпеть. Я смотрю шире. Иногда в испарениях от грибов мне кажется, что за мной следят. Сначала я грешила на Петра – дескать, боится, что сбегу, а потом поняла – нет. В самом деле, куда я сбегу с подводной лодки?
Иногда мы встречаем на поверхности других людей. Они – как и мы – толкают тележки, нагруженные добром с капсул. Они озираются по сторонам настороженно и крепко сжимают в руках обрезки труб и полоски металла.
Иногда – если в их районе падает необычно мало человеческих тел – они пытаются разнообразить грибную диету за наш счет. Люди – я называю их так, потому что не марсиане же, в самом деле – караулят в засаде у входа в нашу пещеру, швыряют в нас камни, режут металлом, бьют кулаком в стекла шлемов – впрочем, осторожно бьют, стараясь не повредить ничего по-настоящему ценное.
Мы отбиваемся. Особенно хорош в этом деле Петр – он ловко размахивает сразу двумя мечами, как античный бог, как герой лучших японских мультфильмов. Но и я не отстаю. Мой конек – короткие, но тяжелые и очень острые дротики, которые я мастерю на досуге из обломков посадочных ног. Они пробивают грудь насквозь, а если прицелиться как следует, то попадают прямо в сердце и убивают на месте.
Если мне удается убить человека, Петр очень сильно меня хвалит, ночью уходит елозить на Руслане, а мне оставляет самый жирный кусочек жареной печени и даже совсем без гарнира из грибов. Знает, что я не очень веган, а убежденный мясоед.
Так что Петр хороший, и нет абсолютно никакого смысла менять Петра на Василия или, тем более, Олега.
Иногда по утрам, если я успею подшить все рубашки для Петра и – вы правильно догадались – обмазать говном все стены с грибами, я надеваю скафандр, выхожу из пещеры, поднимаюсь по склону горы повыше и смотрю на север.
Там, в сотнях километров впереди что-то очень громко и ярко бахает. Баба Мэри однажды по секрету рассказала, что это земные власти сбрасывают ядерные бомбы на полярные шапки. Дескать, так можно растопить их, а заодно выпустить в атмосферу метан, вызвать парниковый эффект – короче, превратить Марс в еще одну копию Земли. В далекой перспективе.
Поэтому я радостью вглядываюсь в эти бабахи – а ну как Марс станет раем не при моих внуках, а при моих детях?
Я ловлю что-то боковым зрением и озираюсь – опять за мной кто-то следит, и это точно не Петр. Это точно не баба Мэри, не Руслана и даже не похотливый Омар.
Я сжимаю в руке дротик, вздыхаю глубоко, считаю до десяти, резко поворачиваюсь и швыряю заостренный кусок металла что есть мочи.
Попадаю.
Дротик скрежещет о металл, разрывает в клочья пластик, он застревает в цели и победно торчит из нее. Я ухмыляюсь дико – кончики губ растягиваются до ушей, не шучу – и бегу к добыче.
Дрон пыхтит тремя из четырех моторов, тщетно пытается сбалансировать полет, страшно вращает видеокамерами, подмигивает маскировочным полем, но все зря – я его вижу и я его догоняю.
А потом останавливаюсь.
– Откуда ты прилетел, малыш? – думаю.
Я отступаю в глубь пещеры и подглядываю за дроном исподтишка, я замечаю, куда он отступает, роняя на землю капельки смазки и кусочки пластмассы. И радуюсь.
Возвращаюсь на базу, беру с собой так много дротиков, как могу унести, вешаю на шею серебряную цепочку, кладу в карман плеер, засовываю за пояс пачку с презервативами. Я думаю о том, чтобы нацепить один на голову Петра, а потом смотреть, как он задыхается, выпучив глаза. Но идея кажется мне нереалистичной, да и так убивать лучше бритоголовых гондонов, а бородатых – не очень, нет в этом никакой особенной красоты и постиронии.
Я беру с собой побольше воды и кислорода, нацепляю на спину единственный оставшийся на ходу японский бытовой экзоскелет за полторы тыщи долларов, – он работает на пневматике, и увеличивает грузоподъемность всего кило на двадцать, но мне вполне достаточно.
И валю как можно быстрее, пока больше никто не проснулся.
Дрон летит медленно, словно приглашает меня, словно зовет куда-то. Через четыре часа у меня кончается воздух, но словно по волшебству я нахожу капсулу с тремя давно сгнившими телами и полными баллонами кислорода.
Дрон словно ведет меня по дороге из хлебных крошек, по самым грибным местам (только без грибов), где не ступала нога человека. И я подыгрываю ему – притворяюсь, что ведусь на эту его манипуляцию, а сама крепко сжимаю в руке дротик.
Под вечер я нахожу подходящую пещеру, забираюсь в самый дальний закуток, сворачиваюсь в клубочек, засыпаю. Мне снится Земля, которую я так никогда и не увидела, – голубая планета из прямых включений с космических станций. Земля Леонова и Гагарина, но не моя.
Под утро я просыпаюсь от шорохов. Вокруг в темноте шарят руки, они ощупывают меня, снимают дротики с пояса, хотя серебряную цепочку, плеер и презервативы оставляют. Руки забирают еду, они забирают воду, они водят туда-сюда тусклыми фонариками, и в их свете я вдруг вижу детские, мальчишеские лица за стеклами скафандров.
Они настороженно смотрят на меня, взрослую тетю, и я понимающе расслабляюсь и готова уже получать удовольствие, но они испуганы не меньше моего – молча исчезают в темноте, словно и не было их, словно они лишь привиделись. Только пятки стучат, да украденный экзоскелет скрежещет несмазанными шарнирами.
Я кричу детям вслед, но на самом деле не им, конечно, а невидимым камерам.
– Вы там умрите, наверное, мрази! – говорю я. – Вы там сидите в тепле, смотрите на эту картинку и думаете, что все выдумка, все нарисовано или снято, или на компьютере сгенерировано. Но это я тут жмусь в уголке совершенно одна, измучена, истратила жизнь неизвестно на что и умру примерно завтра.
Темнота мне, конечно, ничего не отвечает.
Я выползаю из закутка и поворачиваюсь спиной к поверхности Марса, где опять поднимается дурацкое Солнце, – нечего мне там делать. Спускаюсь вниз, звонко стуча башмаками скафандра по марсианскому камню. Иду все глубже и глубже, чтобы перед смерть посмотреть на самую мякотку, самые внутренности того ада, куда меня сослало жюри присяжных в перерыве между игрой на смартфоне и чатиком про котят.
Я иду вниз в полной темноте, единственный ориентир – правая стена пещеры, к которой я плотно прижимаю ладонь. Я чувствую ее сквозь тонкую ткань скафандра, я глажу ее так же нежно, словно это бедро моей девушки (которой, конечно, у меня не было, но не бедро мужика же). Света нет, звуки мертвы, запахи стерильны, во рту пусто, работает только кинестетика и упрямо ведет меня вперед.
Впереди я вижу свет.
Подбитый дрон весело светит мне прожектором. Он указывает на дверь здоровенного, чистенького, новенького шлюза, и я радостно врываюсь в него, закрываю за собой люк, камера наполняется воздухом, я сбрасываю себя все и ломлюсь на земную базу как есть, голая, растрепанная и вонючая. Мне пофиг, уж какая есть – такая и ломлюсь.
На базе пусто – только мигают сотни мониторов, на которых я вижу множество спящих, жрущих, рыгающих, ругающихся, трахающихся и чешущих задницу людей. Я вижу множество маленьких пещер, из которых мониторы делают, нарезают картинку одной большой пещеры под названием Марс. Я вижу группы людей, где командуют мужчины вроде Петра, но есть и те, где всем заправляют женщины с короткими стрижками и недовольными лицами, или и вовсе пожилые дамы с седыми волосами и аристократическим взглядом. Но все они, абсолютно все – жалкие повелители чертовых пещер.
На одном из экранов я вижу собственное лицо. Озираюсь, нахожу камеру и подхожу к ней поближе, наклоняюсь и ору прямо в микрофон:
– Привет, ублюдки! Сейчас найду здесь кнопку самоуничтожения – мало не покажется!
Сломанный дрон за спиной откашливается – то есть, откашливается тот, кто говорит его голосом – и примирительно громыхает на всю комнату:
– Слушай, – заявляет добро так. – Да ладно, тут мы разобрались. Домой поедешь сейчас! Понимаешь, ошибочка с тобой вышла. Галочку в форме голосования один из членов жюри поставил криво, вот и отправили на Марс. На самом деле, тебя должны были оштрафовать только. Только сейчас разобрались.
– Правда? – говорю я только, в горле пересыхает.
Дрон смеется резко, отрывисто.
– Нет, конечно. Только полная дура в это поверит. Но ты дала нам классную фактуру. Была такой хорошей девочкой, верила в разное, людей вдохновляла на глупости, а теперь – ну просто посмотри на себя. Зрители делают ставки на финал сезона, так что мы его завершим бомбически и назидательно. С моралью!
– Да я не про галочку. – Дышу тяжело, ноги подкашиваются. – Ты про домой не шутишь?
И оседаю на пол, опираюсь локтями о плитку, закусываю губу до крови, чтобы сознание не потерять.
– Эй, ты чего? – говорят мне из дрона. – У нас по сценарию ты должна вернуться в родной город, рассказать об ужасах тюрьмы и посоветовать всем на Земле соблюдать законы как можно тщательнее. Так что не смей тут умирать.
– Ммм… – я не в силах отвечать, отключаюсь, бегу по темному тоннелю за белым светом, а он – сволочь такая – все ускользает и ускользает.
Прихожу в себя только сутки спустя, уже в ракете, стартующей с полярной шапки. Рядом сидит румяный пилот, сует мне приветственную фляжку коньяка, делится наушником, в котором играет самый новый земной поп-хит, подмигивает – дескать, я тебя нашел голой, отмывал сам лично от говна и грязи, поэтому видел уже везде, так что почему бы и нет на орбите?
– На орбите – только не в жопу и с презервативом, – отвечаю я ему и выкручиваю музыку в его аудиосистеме на максимум. – И ты можешь включить Боуи, а не вот это вот говно?