Избранное. Теология культуры - читать онлайн

Можно выделить два способа приближения к Богу: преодоление отчуждения и встреча с незнакомцем. В первом случае, открывая Бога, человек открывает себя; он открывает нечто, тождественное ему самому, хотя и бесконечно превосходящее его; нечто, от чего он был отчужден, но от чего никогда не был и не может быть отделен. Во втором случае, встречая Бога, человек встречает незнакомца. Встреча – случайна. По существу они не связаны друг с другом. Они могут стать друзьями на временной и условной основе. Но у человека нет уверенности в незнакомце, которого он встретил. Он может исчезнуть, и относительно его природы могут быть сделаны лишь предположительные умозаключения.

Эти два пути символизируют два возможных типа философии религии – онтологический и космологический; преодолению отчуждения соответствует онтологический метод в философии религии, встрече с незнакомцем – космологический. Цель этого очерка – показать, что: 1) онтологический метод имеет основополагающее значение для любой философии религии; 2) космологический метод без онтологического (как его основы) ведет к разрушению связи между философией и религией; 3) на основе онтологического подхода при ограниченном использовании космологического метода философия религии способствует примирению религии и секулярной культуры. Эти три пункта будут рассмотрены с обширными ссылками на классические богословские тексты XIII в.

2.1. Историческая проблема всемирного значения

Западный мир двумя способами преодолел многовековую рабскую зависимость от «сил»: тех существ, полурелигиозных-полумагических, полубожественных-полудемонических, полусверхчеловеческих-полунедочеловеческих, полуабстрактных-полуконкретных, которые послужили материалом для мифа. Эти «силы» были побеждены религиозно — подчинены одной из них богу пророков Израиля; его качество как бога справедливости позволило ему сделаться универсальным Богом. «Силы» были побеждены философски: подчинением принципу более реальному, чем все они. Это качество, охватывающее все иные качества, дало ему возможность сделаться универсальным принципом. В этом процессе «силы» утратили сакральный характер, а с ним и власть над человеческим сознанием. Вся святость была перенесена на абсолютного Бога или на абсолютный принцип. Боги исчезли и стали служителями абсолютного Бога либо проявлениями абсолютного принципа. Но «силы», хотя и были побеждены и преображены, все же не были уничтожены. Они могли и могут вернуться, установив царство суеверий и страха; и даже абсолютный Бог может стать одной из «сил» наряду с прочими, возможно, и высшей, но не абсолютной. Одна из задач философии религии – защитить религию, а равно и научную интерпретацию реальности, от возврата «сил», которые угрожают им обеим одновременно.

Проблема, созданная подчинением «сил» абсолютному Богу и абсолютному принципу – это «проблема двух абсолютов».

Как они соотносятся друг с другом? Религиозный и философский абсолюты, Deus и esse, не могут не быть взаимосвязаны! Какова эта взаимосвязь с точки зрения бытия и познания? В простом утверждении «Бог есть» эта связь достигается; но ее характер и составляет истинную проблему всех проблем философии религии. Разные ответы на этот вопрос – вехи на пути западного религиозного сознания; и путь этот ведет к все большей утрате религиозного сознания. Философия религии, хотя исходно она не содействовала этому процессу, должна спросить себя: в соответствии с ее принципами было ли это развитие неизбежным и возможен ли возврат к прежнему?

2.2. Августиново решение

Августин, после того как испытал все последствия древнего скептицизма, дал классический ответ на вопрос о двух абсолютах: они совпадают в природе истины. «Veritas» предполагается во всяком философском рассуждении, а «veritas» есть Бог. Невозможно отрицать истину как таковую, ибо это можно сделать только во имя истины, тем самым устанавливая ее. А если вы устанавливаете истину, то утверждаете Бога. «Там, где я нахожу истину, я нахожу моего Бога, самое истину», – говорит Августин. Проблема двух абсолютов решена таким образом, что религиозный абсолют предполагается в каждом философском вопросе, включая вопрос о Боге. Бог есть предпосылка вопроса о Боге: таково онтологическое решение проблемы философии религии. Бога нельзя достичь, если он объект вопроса, а не его основание.

Францисканская школа схоластики XIII в., представленная Александром Гэльским, Бонавентурой и Матфеем из Акваспарты, развила Августиново решение вопроса в учение о принципах богословия, утверждая, несмотря на частичную зависимость от Аристотеля, онтологический тип философии религии. В центре оказалась непосредственность познания Бога. Согласно Бонавентуре, «Бог в высшей степени истинно присутствует в самой душе и непосредственно познаваем»; Он познаваем в себе без посредника как единое, общее для всех. Ибо Он есть принцип познания, первая истина, в свете которой может быть познано все остальное, – как утверждает Матфей. Как таковой Он представляет единство субъекта и объекта. Он не подвержен сомнению, которое возможно лишь тогда, когда субъективность и объективность разделены. Психологически, конечно, сомнение возможно, но логически Абсолют утверждается самим актом сомнения, так как подразумевается в любом суждении о связи между субъектом и предикатом. Esse tibi est ipsa veritas. Amplectere illam (И вот тебе сама истина. Овладей ею). Эти предельные принципы и их знание не зависят от перемен и относительности индивидуального ума; они – неизменный вечный свет, проявляющийся в логических и математических аксиомах и в главных категориях мышления. Эти принципы не сотворены функцией нашего ума, они суть присутствие самой истины, и следовательно, Бога в нашем сознании. Томистский метод познания через чувственное восприятие и абстрактное мышление может быть полезен для науки, но не позволяет достичь Абсолюта. Предвидя последующее развитие, Матфей говорит об аристотелевско-томистском подходе: «Если даже этот метод создает путь науки, он совершенно разрушает путь мудрости». Мудрость, sapientia, – это знание принципов, самой истины. И это знание либо непосредственно, либо не существует. Оно отличается и от humana rationatio, человеческого рассуждения, и от Scripturarum autoritas, авторитета Священного Писания. Это – certitudo ex se ipsis (достоверность, вытекающая из самих вещей), без промежуточной стадии. Восприятие и принятие вечной истины тождественны, утверждает Александр Гэльский.

Истина, которая предполагается в каждом вопросе и каждом сомнении, предшествует разделению на субъект и объект. Ни тот, ни другой из них не имеют предельной силы. Однако они соучаствуют в предельной силе над ними, в Само-Бытии, primum esse. «Бытие есть то, что первым появляется в интеллекте» (Quod primum cadit in intellectu). И это Бытие (которое не есть какое-то бытие) есть чистая реальность и, следовательно, божественно. Мы всегда видим его, но не всегда замечаем, подобно тому как мы все видим в освещении, не всегда замечая свет сам по себе.

Согласно Августину и его последователям, verum ipsum есть также bonum ipsum, потому что ничто меньшее, чем предельная сила Бытия, не может быть предельной силой блага. Никакое изменяемое или обусловленное благо не в состоянии преодолеть страх, что оно может быть утрачено. Лишь в Неизменном может быть найдено prius всякого блага. По отношению к esse ipsum невозможно различие между познаваемым и желаемым, так как разделение функций предполагает разделение субъекта и объекта.

Августинову традицию можно справедливо назвать мистической, если мистика определяется как опыт тождества субъекта и объекта в отношении к Само-Бытию. Майстер Экхарт пользуется терминами, близкими к нашим понятиям «незнакомец» (чужой) и «отчуждение»: «Нет между Богом и душой ни чуждости, ни отдаления, поэтому душа не только равна Богу, но она… то же самое, что Он». Это, конечно, парадоксальное утверждение, о чем знали Экхарт и все мистики, ибо для того чтобы утверждать тождество, следует предположить наличие элемента нетождественности. Это – решающий момент онтологического подхода.

Именно исходя из этого следует понимать онтологический аргуент в пользу существования Бога. Это не аргумент, и он не касается существования Бога, хотя часто и выражается в этой форме. Это рациональное описание отношения нашего разума к Бытию как таковому. Наш разум предполагает principiа per se nota, принципы, имеющие непосредственную очевидность, когда бы они ни упоминались: трансценденталии[1], esse, verum, bonum. Они образуют Абсолют, в котором различие познающего и познанного не имеет места. Этот Абсолют как принцип Бытия имеет абсолютную достоверность; это необходимая мысль, потому что есть предпосылка всякой мысли. «Божественная субстанция познается таким образом, что она не может быть понята как несуществующая», – говорит Александр Гэльский. Тот факт, что люди отворачиваются от этой мысли, основан на индивидуальном дефекте, а не на сущностной структуре ума. Ум способен отвратиться от того, что ближе всего к основанию его собственной структуры. Это – нерв онтологического довода. Однако Ансельм, исходя из своего эпистемологического реализма, трансформировал primum esse, первичное бытие, в ens realissimum, реальнейшее сущее, принцип – в универсальное существо. Это сделало его уязвимым для критики, начиная от Гаунило и Фомы Аквинского до Канта, которые справедливо отрицают, что есть логический переход от необходимости Бытия как такового к высшему бытию; от принципа, который лежит за пределами сущности и существования, к тому, что существует.

Но даже в этой неудовлетворительной форме виден смысл онтологического ответа на вопрос о двух абсолютах. Deus est esse, и достоверность Бога тождественна с достоверностью Само-Бытия: Бог есть предпосылка вопроса о Боге.

2.3. Томистское разделение

Отологический подход, разработанный Августином и его школой, привел к затруднениям, которые проявились в представленной Ансельмом формулировке онтологического аргумента и в ее использовании великими францисканскими богословами. Здесь берет начало критицизм Фомы Аквинского. Но эта критика у самого Фомы и еще более радикально у Дунса Скота и Уильяма Оккама вышла далеко за пределы искажений и затруднений. Для большей части западного мира она разрушила онтологический подход, а с ним и непосредственную религиозную достоверность. Она заменила первый тип философии религии вторым.

Общий характер томистского подхода к философии религии заключается в следующем: рациональный путь к Богу не непосредствен, а опосредован. Это путь умозаключений, которые, будучи верными, не дают безусловной достоверности; поэтому он должен быть дополнен авторитетом. Это означает, что непосредственная рациональность францисканцев заменяется доказательной рациональностью, и что наряду с этим рациональным элементом выступает внерациональный авторитет. Чтобы сделать этот шаг, Фома должен был опровергнуть Августиново решение. Поэтому он говорит: «Существуют два способа что-либо познать: через самое себя и через нас. Поэтому я говорю, что утверждение “Бог есть” познается само собой, поскольку Он есть внутри себя, потому что предикат совпадает с субъектом. Ибо Бог есть свое собственное бытие… Но так как мы не знаем о Боге, что Он есть, то утверждение не познается само собой, но должно быть доказано посредством тех проявлений, которые нам более известны, т. е. через Его действия». Эти слова Аквината разрубают нерв онтологического подхода. Человек отторгнут от primum esse и prima veritas. Он не может оставаться верным несотворенной истине. Поэтому принципы, трансценденталии, – это не присутствие божественного в нас, не «несотворенный свет», в котором мы видим все, они – сотворенные структуры ума. Очевидно, что таким образом непосредственное познание Абсолюта разрушается. Sapientia, знание принципов, качественно не отличается от scientia. Подобно тому как всякий изучающий музыку должен принять утверждения математики, даже если он не понимает до конца их смысла, точно так и человек должен принять постулаты той науки, которую Бог имеет о себе и которая полностью понятна ангелам. Они даны нам через авторитет. «Аргументация, опирающаяся на авторитет, больше всего подходит для этого учения (теологии)», – говорит Фома. Библия, таким образом, становится собранием истинных утверждений, а не путеводной книгой для созерцания, как это было у Бонавентуры. Францисканцы, особенно Александр, различают между: а) теми учениями, которые относятся к вечной истине и непосредственно очевидны (например, Бог как esse, verum, bonum), и б) теми учениями, которые вторичны, воплощают вечную истину во временных формах, случайны и неочевидны (как, например, Воплощение или учение Церкви). В отличие от них, Фома относит все богословские утверждения к одному уровню: к уровню авторитета. И вследствие этого полностью разрывается связь между credere и intelligere. Согласно Фоме, один и тот же объект не может быть объектом веры и объектом знания, ибо вера не предполагает непосредственного контакта со своим объектом. Вера меньше, чем знание. «Поскольку вере не хватает проникновения, она не обладает той степенью знания, которая доступна науке», – говорит Фома, а проникновение, согласно ему, невозможно в нашем телесном существовании. Здесь корни того принижения понятия «вера», которое определяет ее как мнение с низкой степенью доказательности и которое делает почти невозможным его использование сегодня. Отделение веры в смысле подчинения авторитету от знания в смысле науки влечет за собой разделение психологических функций, которые у Августина выражают одну и ту же психическую субстанцию. Воля движет интеллектом, чтобы он принял случайное для него содержание; без приказа воли не может быть достигнуто согласие с трансцендентной наукой. Воля заполняет пропасть, которую интеллект не может преодолеть, после того как была отвергнута непосредственность онтологического.

Для Фомы все это вытекает из его эпистемологии, ограниченной чувственным восприятием: «Человеческий интеллект не может по естественному свойству достичь божественной субстанции, потому что в нашей земной жизни познавательная способность нашего интеллекта начинается с чувственного восприятия». Поэтому мы должны восходить к Богу с помощью категорий причинности. Как раз это может делать философия религии, причем делать довольно легко в космологических терминах. Мы видим, что должна существовать чистая актуальность, так как движение от потенциальности к актуальности зависит от актуальности; поэтому должна существовать актуальность, предшествующая любому движению. Онтологическое доказательство невозможно не только в его сомнительной формулировке, но и по самой его сути. Жильсон выражает это следующим образом: «Поистине неоспоримо, что в Боге сущность и существование тождественны. Но это верно для существования, в котором Бог вечно пребывает в себе, а не для того существования, до которого может подняться наш конечный разум, когда посредством доказательств он утверждает, что Бог есть». Очевидно, что второе понимание существования опускает существование Бога до уровня существования камня или звезды, делая атеизм не только возможным, но и почти неизбежным, что и подтвердила последующая история.

Первый шаг в этом направлении сделал Дунс Скот, который настаивал на непреодолимой пропасти между человеком как бытием конечным и Богом как бытием бесконечным, причем выводил из этого разделения, что такое космологическое доказательство, как demonstratio ex fi nito остается в рамках конечного и не может достичь бесконечного. Оно неспособно выйти за пределы идеи самодвижущегося телеологического космоса. Лишь авторитет способен выйти за пределы этой рациональной вероятности Бога, которая есть всего лишь возможность. Понятие бытия утрачивает онтологический характер; это слово, применимое к совершенно разным областям конечного и бесконечного. Бог перестает быть Само-Бытием и становится отдельным сущим, которое должно быть познано, cognitione particulari. Оккам, отец позднейшего номинализма, называет Бога res singularissima. К нему невозможно приблизиться ни через интуицию, ни через абстракцию, что означает никак вообще, кроме как через недоступное наблюдению, осуществляемое по заведенному порядку и не осознаваемое действие благодати, которое должно склонять волю к подчинению авторитету. Таков итог томистского растворения Августинова решения. Вопрос о двух Абсолютах решился таким образом, что Абсолют религиозный превратился в отдельное сущее непреодолимой силы, в то время как Абсолют философский формализовался в виде фиксированной структуры реальности, в которой все условно и индивидуально. Ранний протестантизм проявил мудрость, когда при таких философских предпосылках воздержался от создания какой бы то ни было философии религии и на основании своего религиозного опыта разработал концепцию веры, в которой разрозненные элементы поздней схоластики обрели новое единство. Ибо заслуга томистского поворота состояла в том, что природа веры стала предметом серьезного обсуждения, и было преодолено наивное отождествление непосредственной очевидности с верой, благодаря чему стал наглядным элемент условности в религии.

2.4. Конфликты и смешения этих двух типов в современной философии религии

Под этим заголовком можно было бы собрать огромный материал. Но его оригинальность в сравнении с классическими ответами невелика. Одни и те же ответы повторяются вновь и вновь, раздельно или в сочетании. Общая тенденция определяется космологическим типом, который в итоге приходит к самоотрицанию, но онтологическая реакция на него наблюдается во все века и особенно часто в наше время.

Часто говорят, что философия религии морального типа (следующая кантовскому так называемому моральному аргументу в пользу существования Бога) представляет собой новый тип. Но это не так. Моральный аргумент должен интерпретироваться либо космологически, либо онтологически. Если он понимается космологически, факт моральной оценки служит основанием для умозаключения, приводящего либо к высшему существу, которое гарантирует финальное единство ценности и процесса совершенствования, либо к вере в победоносную силу процессов, порождающих ценности. Если моральный аргумент интерпретируется онтологически, опыт безусловного характера морального требования служит непосредственным, без каких бы то ни было умозаключений, свидетельством Абсолюта, но не высшего существа. В связи с этим интересно отметить, что даже онтологическое доказательство может быть интерпретировано космологически, например, когда Декарт вслед за Дунсом Скотом делает переход от идеи бесконечного существа в нашем сознании к его существованию как причины этой идеи. Таково основополагающее различие исходных позиций Августина и Декарта; оно коренится в замене мистического элемента Августиновой идеи предельной достоверности Декартовым понятием рациональности.

Очевидно, что немецкий идеализм относится к философии религии онтологического типа. Он справедливо восстановил prius субъекта и объекта, то, что им предшествует, но заблуждался, выводя из Абсолюта все условное содержание, т. е. предприняв попытку, от которой францисканцы были защищены своим религиозным позитивизмом. Этот выход за пределы онтологического решения дискредитировал его в протестантизме, тогда как такая же ошибка неосхоластов, сторонников онтологического подхода, дискредитировала себя в католицизме.

Так называемая эмпирическая, или экспериментальная философия религии тоже не создала новый тип философии религии. Большинство ее представителей относится к космологическому типу. В бесчисленных вариациях они утверждают бытие Бога либо как «наилучшее объяснение всеобщего человеческого опыта» или «теистическую гипотезу», либо как «наиболее рациональную веру» и прочее, добавляя к этому, как и полагается космологическому типу, остатки старопротестантской идеи личной веры, которая не связана с космологической вероятностью. Часто, однако, используется идея религиозного опыта, которая имеет мало общего с эмпирическим подходом и опирается на францисканские термины и утверждения. Если идея Бога должна быть сформулирована «таким образом, что вопрос о существовании Бога становится тупиковым» (Виман); если Виман говорит о «глубочайшем внутреннем центре человека, находящемся в родстве с Глубочайшей Реальностью космоса», а Бейль отрицает возможность подлинного атеизма; если концепция проникновения используется вновь и вновь для нашего познания Бога, то мы – в онтологической атмосфере, хотя бы даже онтологический подход и не заявлен ясно, а его отношение к космологическому подходу и вере не получает соответствующего объяснения.

Более сознательно онтологический подход в философии религии применяет Хокинг, который подчеркивает непосредственный опыт «Целостности» как prius всякого объективного знания в отношении бытия и ценности, а также Уайтхед, который называет изначальной природой Бога принцип срастания, или Хартшорн, стремящийся восстановить онтологическое доказательство и соединить его с «условным» в Боге. Что касается подлинного прагматизма, он принадлежит к онтологическому направлению в той мере, в какой он явно отрицает космологическое доказательство и отказывается признать окончательным разделение на субъект и объект. Однако и он несвободен от пережитков космологического типа, как показывает принятие Джеймсом учения Скота о «воле к вере» или широко распространенное убеждение в том, что конец космологического подхода есть конец всякого рационального подхода к религии.

Предлагаемое нами систематическое решение изложено в чисто утвердительной и конструктивной форме. Аргументы, на которых основан этот подход, неявно содержатся в традиционном представлении о двух типах философии религии и их современных вариациях. Они ясно показывают, почему после разрушения онтологического подхода сама религия была разрушена.

2.5. Онтологическое осознание Безусловного

На вопрос о двух Абсолютах можно ответить лишь путем отождествления философского Абсолюта с одним из элементов религиозного Абсолюта. Deus est esse – основа всякой философии религии. Это условие единства мышления и религии, преодолевающего их, так сказать, шизофреническое разделение в личной и культурной жизни.

Онтологический принцип философии религии может быть сформулирован следующим образом: «Человек непосредственно осознает то безусловное, которое есть prius разделения и взаимодействия субъекта и объекта, как теоретически, так и практически».

«Осознание» в этом утверждении используется как наиболее нейтральный термин, позволяющий избежать ненужных коннотаций, связанных с терминами «интуиция», «опыт», «знание». Осознание безусловного не имеет характера «интуиции», потому что Безусловное предстает в осознании не как Gestalt, который может быть постигнут через интуицию, а как стихия, сила, как требование. Фома был прав, отрицая, что проникновение в природу Бога возможно для ограниченного пространством и временем человека. Не может быть использовано и слово «опыт», потому что оно обычно означает описание одной реальности посредством наблюдений за другой реальностью, а также потому, что Безусловное не есть предмет опытного наблюдения. Термин «знание» предполагает разделение на субъект и объект и подразумевает изолированный теоретический акт, что прямо противоположно осознанию Безусловного. Но этот терминологический вопрос не имеет первостепенной важности. Ясно, что онтологическое осознание непосредственно и не опосредуется логическими рассуждениями. Оно присутствует там, где сознательное внимание направлено на него, присутствует как безусловная достоверность.

«Осознание», конечно, также и когнитивный термин. Но осознание безусловного само безусловно и потому лежит за пределами разделения психологических функций. Главной задачей Августиновой психологии было показать взаимную имманентность функций души и невозможность их разделения в их отношении к esse, verum, bonum. Невозможно осознать Безусловное в когнитивном смысле, ведь оно самим своим присутствием исключает всякого наблюдателя, не обусловленного им во всем своем бытии. Фома исказил понимание религии, когда разложил на части субстанциальное единство психологических функций и приписал обособленной воле то, что обособленный интеллект не в состоянии совершить. И Шлейермахер также исказил понимание религии, когда в своей великой борьбе против космологического подхода протестантского Просвещения он отсек «чувство» (как религиозную функцию) от воли и интеллекта, тем самым исключив религию из тотальности личного бытия и перенеся ее в сферу эмоциональной субъективности. Человек — а не одна лишь его когнитивная функция – осознает Безусловное. Можно, следовательно, назвать это осознание «экзистенциальным» в том смысле, в каком это слово используется экзистенциалистской философией, а именно как участие человека, его целостности в акте познания. Действительно, это, возможно, единственный случай, когда обсуждаемый термин может быть адекватно применен в философии. Но здесь он не используется из-за сущностного единства безусловного и обусловленного в онтологическом осознании. Ведь в слове «экзистенциальный» содержатся указания на понятия «разделение» и «решение», а это элементы веры. Если теология экзистенциальна прямо и преднамеренно, то философия экзистенциальна лишь косвенно и ненамеренно, что определяется экзистенциальным положением самого философа.

Термин «безусловное» требует некоторого пояснения. Хотя в исторической части, чтобы объяснить проблему, было употреблено выражение «два Абсолюта», в конструктивной части «Абсолют» заменен на «безусловное». «Абсолют» в буквальном смысле означает «не связанный», если же рассматривать его в традиционном смысле, он подразумевает идеалистический, саморазвивающийся принцип. Оба эти значения отсутствуют в понятии «безусловное», которое подразумевает безусловное требование к тем, кто осознает нечто безусловное, и которое не может интерпретироваться в качестве принципа рациональной дедукции. Но даже здесь необходимо остерегаться ложных коннотаций: ни «безусловное», ни «Нечто безусловное» не понимаются ни как бытие, ни тем более как высшее бытие, ни даже как Бог. Бог безусловен, что делает Его Богом; но «Безусловное» не есть Бог. Слово «Бог» наполнено конкретными символами, в которых человечество выражало свой предельный интерес, свою захваченность чем-то безусловным. И это «что-то» – не просто вещь, а сила бытия, в котором участвует каждое сущее.

Эта сила бытия – prius всего, что имеет бытие. Она предшествует всякому конкретному содержанию логически и онтологически. Она предшествует всякому разделению и делает возможным всякое взаимодействие, потому что она точка тождества, без которого нельзя помыслить ни разделение, ни взаимодействие. Это относится главным образом к разделению субъекта и объекта, а также к их взаимодействию как в познании, так и в действии. Prius субъекта и объекта не может стать объектом, с которым теоретически и практически соотносится человек как субъект. Бог – не объект для нас как субъектов. Он всегда то, что предшествует этому разделению. Но, с другой стороны, мы говорим о Нем, мы действуем по отношению к Нему и не можем избежать этого, так как все, что становится реальным для нас, вступает в субъектно-объектную корреляцию. Из этой парадоксальной ситуации возникло наполовину богохульное мифологическое понятие «существование Бога». А отсюда пошли бесплодные попытки доказать существование этого «объекта». Атеизм – разумный религиозный и теологический ответ на это понятие и на подобные попытки. Это было хорошо известно наиболее глубокому благочестию во все времена. Поражает атеистическая терминология мистики. Она ведет за пределы Бога к Безусловному, трансцендируя всякую фиксацию божественного как объекта. Но мы находим то же самое ощущение неадекватности всех ограничивающих имен Бога и в немистической религии. Подлинную религию невозможно представить себе без элемента атеизма. Не случайно, что не только Сократа, но также евреев и ранних христиан преследовали как атеистов. Для приверженцев «сил» они были атеистами.

Онтологический подход выходит за рамки дискуссии между номинализмом и реализмом, если отрицает понятие ens realissimum, а иначе и быть не может. Само-Бытие, как оно присутствует в онтологическом осознании, есть сила Бытия, но не самое могущественное существо; оно не есть ни ens realissimum, ни ens singularissimum. Оно – сила во всем, что имеет силу, будь то универсальное или индивидуальное, вещь или опыт.

2.6. Космологическое понимание Безусловного

История и анализ показали, что космологический подход к религии ведет к ее саморазрушению, если он не основан на онтологическом подходе. Если эта основа имеется, космологический принцип может быть выражен следующим образом: Безусловное, которое мы непосредственно осознаем без логических рассуждений, мы можем обнаружить в мире культуры и природы.

Космологический подход обычно проявляется в двух формах: первая определяется космологическим доказательством, вторая – телеологическим. Радикально отвергнув основанный на доказательствах метод, используемый в космологии этого рода, мы можем заново оценить реальный и в высшей степени продуктивный смысл космологического пути в философии религии.

Это может и должно быть сделано с двух точек зрения, что и происходило многократно со времен францисканцев, а особенно в последние десятилетия. Один тип космологического понимания начинается с первого шага старого космологического доказательства: с анализа конечности конечного в свете осознания Безусловного. В таких понятиях, как «случайность», «ненадежность», «изменчивость» и их психологических коррелятах, таких как «тревога», «озабоченность», «утрата смысла», развился новый космологический подход. Медицинская психология, учение о человеке и экзистенциалистская философия способствовали этому негативному признанию безусловного элемента в человеке и его мире. Это – наиболее эффективный способ знакомства людей со смыслом религии, если избегать при этом ложных рассуждений, ведущих к высшему бытию.

Второй тип космологического понимания – утвердительный, он принимает за отправной пункт первый шаг телеологического доказательства: наблюдение элементов безусловного в творческой силе природы и культуры. В отношении природы это проявляется в разработке и самой высокой оценке таких идей, как «целостность», «elan vital», «принцип срастания», «Gestalt» и прочее; все они подразумевают нечто безусловное, обусловливающее всякий особый опыт. В отношении культуры это осуществляется посредством религиозного истолкования автономной культуры и ее развития, «теологии культуры», как это может быть названо. Предпосылка этих многообразных попыток состоит в следующем: во всяком создании культуры (в картине, системе, законе, политическом движении), сколь бы секулярным оно ни казалось, выражается предельный интерес, и не осознаваемый теологический характер этого произведения может быть обнаружен.

Это, разумеется, возможно лишь на основе онтологического осознания Безусловного, т. е. на основе понимания того, что секулярная культура невозможна по самой своей сути, точно так же как атеизм, потому что оба они подразумевают элемент безусловного и оба выражают предельный интерес.

2.7. Онтологическая достоверность и риск веры

Непосредственное осознание Безусловного имеет характер не веры, а самоочевидности. Вера включает в себя элемент случайности и требует риска. В ней соединяются онтологическая достоверность Безусловного и сомнение относительно всего обусловленного и конкретного. Это, разумеется, не означает, что вера есть уверенность в том, что имеет большую или меньшую степень вероятности. Риск веры заключается не в том, что она принимает утверждения относительно Бога, человека и мира, которые не могут быть в полной мере верифицированы, но это может или не может быть сделано в будущем. Риск веры основан на том, что элемент безусловного может лишь тогда стать предметом предельного интереса, когда он предстает в конкретном воплощении. Он может предстать в очищенных и рационализированных мифологических символах, как, например, Бог в качестве высшего личного бытия или как большинство других традиционных теологических понятий. Он может проявиться в ритуальных и сакральных действиях приверженцев жреческой или основанной на авторитете религии. Он может проявиться в конкретных формулах и особом поведении, выражающих невыразимое, как это всегда происходит в живой мистике. Он может проявиться в профетически-политических требованиях социальной справедливости, если они являются объектом предельного интереса религиозных и социальных движений. Он может выражаться в честности и высшей преданности служителей научной истины. Он может выражаться в универсализме классической идеи личности и в древнем и современном непреклонном стремлении стоиков возвыситься над превратностями существования. Во всех этих случаях риск веры – экзистенциальный риск, риск, который ставит на карту смысл и существование наших жизней, а не теоретическое суждение, которое может быть рано или поздно опровергнуто.

Риск веры не зависит от нашей воли, это единство судьбы и принятого решения. И его основание – не опасность, а осознание элемента Безусловного в нас самих и нашем мире. Только на этом основании вера оправдана и возможна. Известно много примеров того, как люди мистического, профетического или секулярного типов в определенные моменты (а подчас и целые периоды) жизни испытывали крушение веры, которая была для них риском, и при этом сохраняли онтологическую уверенность, элемент безусловного в своей вере. Глубочайшее сомнение не могло подорвать предпосылку сомнения, осознание чего-то безусловного.

Хотя вера – дело судьбы и решения, должен быть поставлен вопрос о том, существует ли критерий оценки принимаемых в связи с верой решений. Ответ: это Безусловное, которое мы непосредственно осознаем, если сознательно обращаемся к нему. Критерий всякого конкретного выражения нашего предельного интереса есть степень, в какой конкретность этого интереса образует единство с его предельностью. Опасность всякого воплощения безусловного элемента в конкретном объекте, будь он религиозным или секулярным, состоит в том, что оно возвышает обусловленное (символ, институт, движение) до уровня предельности. Эта опасность хорошо знакома религиозным лидерам разного толка; всю работу теологии можно свести к тому, что она постоянно оберегает безусловное от их религиозных и секулярных притязаний.

Онтологический подход к философии религии, как его понимал и Августин и его последователи и как он вновь возрождается в множестве форм в истории мысли, в результате его критической интерпретации способен сделать для религии и культуры в наше время то же, что он делал в прошлом: преодолеть, насколько это возможно для мысли, роковой разрыв между религией и культурой, тем самым примиряя интересы, которые не чужды друг другу, но были друг от друга отчуждены.

Время и пространство должны рассматриваться как противоборствующие силы, как живые существа, как субъекты, обладающие собственной силой. Это, конечно, метафорический способ выражения, однако я считаю его оправданным, потому что время и пространство представляют собой главные структуры существования, которым подчинены все существующие вещи, вся область конечного. Существовать – означает быть конечным или быть в пространстве и времени. Это справедливо для всего в нашем мире. Время и пространство – силы всеобщего существования, включая человеческое существование, человеческое тело и разум. Время и пространство неразделимы: мы можем мерить время только пространством, а пространство – только временем. Движение – универсальная характеристика жизни – требует времени и пространства. Мысль, которая кажется привязанной к времени, нуждается в воплощении, чтобы осуществиться, а следовательно, нуждается и в пространстве.

Но хотя время и пространство связаны столь неразрывно, между ними существует напряжение, которое можно считать наиболее фундаментальным напряжением существования. Человеческая мысль осознает это напряжение, и оно приобретает историческую силу. Человеческая душа и человеческая история в очень большой степени определяются борьбой между пространством и временем.

Крайне интересно (но это завело бы нас слишком далеко) обстоятельно рассмотреть борьбу пространства и времени в самой природе: полностью контролируемые время и пространство в области математической физики, где время для целей исчисления может использоваться как четвертое измерение пространства, а физический процесс может быть обращен вспять, так что время лишается своего сущностного качества – направления. Время без направления – это время, полностью подчиненное пространству. Поэтому первая победа времени состоит в том, что процесс жизни идет от рождения к смерти, что рост и распад создают направление, которое не может быть обращено вспять. В жизни старые не могут вновь стать юными. И тем не менее господство пространства сохраняется. Жизненный процесс не может быть обращен вспять, но может быть повторен. Каждая индивидуальная жизнь повторяет закон рождения и смерти, роста и распада. Направленность времени лишается силы вследствие кругового движения постоянного повторения. Круг – наиболее выразительный символ господства пространства – не преодолевается в сфере жизни.

Для человека возможна конечная победа над временем. Человек способен действовать, обращаясь к тому, что находится за пределами его смерти. Он способен иметь историю, способен преодолеть даже трагическую гибель семей и родов, тем самым разрывая круг повторения, чтобы двигаться к чему-то новому. Вследствие того что он способен это сделать, он имеет потенциальную возможность победить время, но эта возможность не всегда реализуется. То, что в природе свершается бессознательно, в человеке и истории свершается сознательно: та же борьба и та же победа.

3.1. Пространство и национализм

Язычество можно определить как возвышение конкретного пространства на уровень предельной ценности и достоинства. В языческих религиях есть бог, власть которого ограничивается строго установленным местом. Таким образом, язычество с необходимостью политеистично. Политеизм не означает, что группа людей верит в нескольких богов, подобно тому как монотеизм не означает веру только в одного Бога. Разница между ними не количественная, а качественная. Лишь когда один Бог – исключительно Бог, безусловный и не ограниченный ничем иным, кроме себя самого, только тогда мы имеем дело с истинным монотеизмом, и только тогда разрушается власть пространства над временем.

Сила пространства велика, она всегда активна, как в деле созидания, так и в деле разрушения. На этом основано желание всякой группы людей иметь собственное пространство, место, которое дает им реальность, настоящее, силу жизни, которое питает их тело и душу. В этом причина поклонения земле и почве, не почве вообще, а этой конкретной почве, и не земле вообще, а божественным силам, связанным с этим конкретным уголком земли. Но существует не одна почва, есть много уголков земли, и каждый из них обладает созидательной силой для какой-то группы людей, а следовательно, требует от них божественного почитания. Божественное почитание означает предельное почитание, безусловное поклонение, потому что божественное, по определению, есть предельная, неограниченная сила. Но всякое пространство ограничено, и, таким образом, возникает конфликт между ограниченным пространством всякой человеческой группы, даже всего человечества, и неограниченными притязаниями, вытекающими из обожествления этого пространства. Бог одной страны воюет с богом другой, ибо каждый пространственный бог империалистичен в своем качестве бога. Таким образом, закон взаимного разрушения оказывается неизбежной судьбой сил пространства.

Пространство означает больше, нежели кусок земли. Оно включает все, что может сближать людей, живущих на данной территории. Примерами пространственных понятий могут служить представления о крови и расе, клане, племени, семье. Мы знаем, сколь могущественны боги, наделяющие высшим достоинством и ценностью отдельную расу и отдельное кровное сообщество. Человеческая культура коренится в этих реальностях, и не удивительно, что им всегда сознательно и бессознательно поклонялись те, кто к ним принадлежит, а следовательно, они всегда претендовали на всеобщую значимость.

Современный национализм – это реальная форма господства пространства над временем, а политеизм стал повседневной реальностью. Никто не может отрицать колоссальную творческую силу национального сообщества. Никто не захочет лишиться физического и психологического пространства, которое представляет собой его народ. Никто не смог бы сделать этого, да и не делал без страдания и чувства утраты. Но с другой стороны, наше поколение многократно испытало самое чудовищное взаимное разрушение сил, ориентированных на пространство. То, что сближает, с необходимостью становится тем, что противопоставляет, – в тот момент, когда конкретному пространству воздаются божественные почести. Именно это происходит во всяком национализме во всем мире, а не только в тех странах, которые пытаются заново внедрить религиозные символы и культы, чтобы выразить националистическое языческое кредо.

3.2. Пространство, трагедия и мистика

Человеческое существование в условиях господства пространства трагично. Греческая трагедия и философия знали об этом. Они знали, что олимпийские боги были богами пространства, одни существовали рядом с другими, и одни боролись с другими. Даже Зевс был лишь первым среди многих равных и потому подчинялся, подобно людям и другим богам, трагическому закону рождения и распада. Греческая трагедия, философия и искусство боролись с трагическим законом нашего пространственного существования. Они искали устойчивого бытия за пределами круга рождения и распада, величия и саморазрушения – чего-то за пределами трагедии.

Но сила пространства была подавляющей в мыслях греков и в их существовании. Высший символ устойчивого бытия, найденный греческой философией, – сфера или круг, наиболее совершенный образ пространства. Когда смотришь на классическую скульптуру или на древние храмы Сицилии и Пестума, сразу же замечаешь, что они заключены в сферу. В них нет динамического стремления выйти за ее пределы. Они – в пространстве; завершая его с божественной силой, они замкнуты в своем пространстве, выражая его трагическое ограничение. Греческий разум никогда не был в состоянии преодолеть это ограничение. Даже логика Аристотеля пространственна и неспособна выразить динамическое стремление времени. Греки не создали философию истории, а когда история рассматривается, она понимается лишь как отрезок длительного кругового движения всего Космоса от рождения до смерти, одного мира, вытесняющего другой. В этой космологической трагедии время поглощается пространством.

Понятно, что греческая мысль в конце концов попыталась вырваться из трагического круга рождения и распада, полностью вырвавшись из реальности. Понятно, что последним плодом греческой философии стала мистика, пытавшаяся идти по пути азиатских религий и культур. Поэтому мы должны спросить: а что происходит с пространством и временем в мистике? И вот ответ: мистика не дает реальной возможности вырваться из-под власти пространства. Она уничтожает и время, и пространство, но тем самым она подтверждает фундаментальный постулат: время не способно создать ничего совершенно нового, все во времени подчинено кругу рождения и смерти, и новое творение возникнуть не может. Следовательно, спасение находится за пределами времени, оно всегда независимо от этапа времени. Это вечное настоящее над всяким временным настоящим.

Мистика – наиболее утонченная форма господства пространства. Это наиболее утонченная форма отрицания истории, но, отрицая смысл истории, мистика отрицает смысл времени. Мистика – духовная форма господства пространства над временем, и потому можно сказать, что мистика, понимаемая в смысле великих мистиков, есть наиболее возвышенная форма политеизма. В бездне Вечного, Атмана-Брахмана, чистого Ничто, Нирваны или каких-либо иных названий, обозначающих то, что не имеет имени, исчезают все отдельные боги и их пространства. Но они лишь исчезают из виду, а следовательно, могут возвратиться. Они не преодолены во времени и истории. И история религии показывает, что в поздний античный период, а также на более поздних этапах развития буддизма и индуизма, политеизм вернулся, но в чрезвычайно ослабленной форме. Отдельные боги не принимались вполне серьезно. Это было парение между пространством и отрицанием пространства, но это не было утверждением времени. Как сверхприродное, так и природа подчиняют время пространству.

3.3. Время и пророческая весть

Поворотным пунктом в борьбе времени и пространства в истории стала пророческая весть. Рождению человека из природы и вопреки ей соответствует рождение профетизма из язычества и вопреки ему.

Символом этого рождения стал рассказ о призвании Авраама. Приказ Аврааму оставить родину и родительский дом означает приказ оставить богов почвы и кровного родства, семьи, племени и народа, т. е. богов пространства, богов язычества и политеизма, богов, стоящих в одном ряду, даже если один из них был самым могущественным. Истинного Бога, который говорил с Авраамом, невозможно отождествить с фамильным или городским богами. Когда возникает опасность такого отождествления, Бог должен отделить себя от тех, кто Ему поклоняется. Выразителем такого отделения становится пророк. Он не отрицает Бога отцов, но протестует против оскорбления этого Бога жрецами почвы и крови, племени и народа. Он возвещает об отделении Бога от Его народа. Это становится очевидным у великих пророков, которые возвещают о полном отвержении народа Богом, если народ и дальше будет следовать языческому культу с языческими этикой и политикой.

Угроза, которую мы впервые слышим в словах Амоса, – это поворотный пункт в истории религии. Для всех других религий немыслимо, чтобы Бог народа был способен уничтожить этот народ, не уничтожая при этом самого себя. Во всех других религиях Бог умирает вместе с народом, который ему поклоняется. Для пророков слава Бога не уменьшается, а возрастает в результате разрыва между Богом и народом. Это и только это – конец политеизма. Те пророки, которые разрушали места поклонения по всей стране, вели борьбу против богов пространства, тем самым подрывая корни возрождения язычества и концентрируя культ в Иерусалиме. И когда Иерусалим пал, сила Бога времени была достаточно велика, чтобы пережить эту величайшую из катастроф и стать Богом мира, перед которым все народы – как песок морской. Это была победа, немыслимая ни для какого язычества, и она осуществилась благодаря принципу отделения, заложенному в приказании, которое получил Авраам.

И в новозаветный период весть о том, что Богу следует поклоняться не в храме на горе, а в Духе и Истине, была наиболее полным выражением пророческой вести. Но когда эта весть была искажена не чувствующими времени гностицизмом и мистикой, христианская Церковь в одном из своих наиболее жизненно важных сражений преодолела, сохраняя ветхозаветную традицию, искушение стать группой не знающих времени индивидов, объединенных не физическим или психологическим пространством, а спиритуалистическим, вневременным пространством мистики. И когда христианство стало отождествляться с психологическим пространством видимой Церкви и, более того, стало подчиняться физическому пространству – Римскому Папе, Реформация вновь обратилась к пророческому отрицанию богов пространства. И когда сегодня в секуляризированном протестантизме образовался вакуум, в который во всех странах проникли старые языческие боги почвы и крови, расы и народа, все еще звучат голоса, которые подтверждают, что приказание, обращенное к Аврааму, не забыто.

Бог времени есть Бог истории. Это означает прежде всего, что Он – Бог, действующий в истории, направленной к конечной цели. История имеет направление, в ней и через нее должно быть создано нечто новое. Эта цель может быть описана по-разному: как всеобщее блаженство, как победа над демоническими силами, представленными империалистическими странами, как приход Царства Божьего в истории и за ее пределами, как трансформация формы этого мира и т. д. Существует многообразие символов: некоторые более имманентны, как в древних пророчествах и в современном протестантизме, некоторые более трансцендентны, как в поздней апокалиптике и в традиционном христианстве, но всегда время направлено к созданию чего-то нового, «нового творения», как называет его Павел. Трагический круг пространства преодолен. История имеет определенное начало и определенный конец.

В профетизме история есть всемирная история. Ограничения пространства, границы между народами отрицаются. В Аврааме все народы будут благословенны, все народы будут поклоняться Богу на горе Сион, страдания избранного народа имеют спасительную силу для всех народов. Чудо Пятидесятницы преодолевает разделение между языками. Во Христе космос, мир спасен и объединен. Миссии имеют универсальное притязание, стремясь создать нераздельное человеческое самосознание. Время осуществилось в истории, история осуществилась во всеобщем Царстве Божьем, Царстве справедливости и мира.

Это подводит к предельной точке в борьбе между временем и пространством. Профетический монотеизм – это монотеизм справедливости. Боги пространства с необходимостью разрушают справедливость. Неограниченные притязания каждого пространственного бога неизбежно сталкиваются с неограниченными притязаниями другого пространственного бога. Воля к власти одной группы лишает справедливости другую группу. Это относится и к могущественным группам народов, и к самим народам. Политеизм, религия пространства неизбежно несправедливы. Неограниченные притязания всякого бога пространства разрушают универсализм, подразумеваемый идеей справедливости. В этом, и только в этом, смысл профетического монотезима. Бог – единый Бог, потому что справедливость едина. Угрозы пророков, утверждающих, что из-за несправедливости избранный народ может быть отвергнут Богом, – это реальная победа над богами пространства. Интерпретация истории у Второисайи, согласно которой Бог призывает чуждые народы, чтобы наказать собственный народ, поднимает Бога до уровня универсального Бога. Трагедия и несправедливость – богам пространства; осуществление истории и справедливости – дело Бога, действующего во времени и через время, объединяющего в любви разделенное пространство своей вселенной.

3.4. Время и иудаизм

Еврейский народ – народ времени в том смысле, в каком этого нельзя сказать ни об одном другом народе. Он представляет собой постоянную борьбу времени и пространства на протяжении всех эпох. Он способен существовать, несмотря на потерю своего пространства, со времен великих пророков и до наших дней. Его судьба трагична, если смотреть на него как на народ пространства, подобный любому другому народу, но в своем качестве народа времени он вне трагедии. Он вне трагедии, потому что он вне круга жизни и смерти. Народ времени в Синагоге и в Церкви не может избежать преследований, ибо самим своим существованием он разбивает притязания богов пространства, которые выражают себя через волю к власти, империализм, несправедливость, демонический энтузиазм и трагическое саморазрушение. Боги пространства, которые сильны в каждой человеческой душе, в каждой расе и народе, боятся Господа времени, истории, справедливости, боятся Его пророков и последователей, стремятся лишить их власти и дома. Но именно таким образом эти боги вопреки собственной воле способствуют осуществлению целей истории и смысла времени.

Христианство отделилось от иудаизма, потому что, когда исполнилось время, иудаизм сделал выбор в пользу пространства, т. е. своего закона, который никогда не мог стать законом всех народов. Собрание Божье – Церковь, которая собирает все народы, – это конец религиозного национализма и трайбализма, хотя бы даже и выраженного в терминах пророческой традиции. С другой стороны, Церкви всегда грозит опасность отождествления с национальной церковью, т. е. опасность оставить без ответа несправедливость, волю к власти, национальное и расовое высокомерие. Церкви всегда грозит опасность утратить профетический дух. Следовательно, этот дух, который сохраняется в традиции Синагоги, необходим до тех пор, пока имеют власть боги пространства, а это значит – до конца истории, что, вероятно, имел в виду Павел, первый христианский интерпретатор исторической судьбы иудаизма, в Послании к римлянам (главы 9–11).

Синагога и Церковь должны объединиться в наше время в борьбе на стороне Бога времени против богов пространства. Ведь сейчас более чем когда-либо с тех пор, как христианство преодолело язычество, боги пространства проявляют свою власть над душами и народами. Если это произойдет, если все, кто борется на стороне Господа истории, за Его истину и справедливость, объединятся даже под страхом преследований и мученичества, то вечная победа в борьбе пространства и времени вновь станет зримой как победа времени и единого Бога, который есть Господь истории.

Если абстрагировать понятие религии от великих заповедей, то можно сказать, что религия – это состояние предельной заинтересованности тем, что есть и должно быть нашим предельным интересом. Это значит, что вера есть состояние захваченности предельным интересом, а Бог – имя, обозначающее содержание этого интереса. Такое понятие религии имеет мало общего с ее описанием как веры в существование высшего бытия, именуемого Богом, а также с теоретическими и практическими последствиями подобной веры. Вместо этого мы предлагаем экзистенциальное, а не теоретическое понимание религии.

Христианство утверждает, что Бог, явивший себя в Иисусе Христе, есть истинный Бог, истинный предмет предельного и безусловного интереса. В сравнении с Ним все другие боги не являются правомерными объектами предельного интереса, и если их таковыми делают, они становятся идолами. Христианство имеет право претендовать на такое экстраординарное положение в силу экстраординарности событий, на которых оно основано: творения новой реальности в условиях трагического положения человека. Иисус, принесший новую реальность, подчиняется этим условиям: конечности и тревоге, закону и трагедии, конфликтам и смерти. Но он победоносно сохраняет единство с Богом, принося себя как Иисуса в жертву себе как Христу. Так он творит новую реальность, воплощением которой в обществе и в истории является Церковь.

Отсюда следует, что безусловное притязание христианства соотносится не с христианской Церковью, а с тем событием, на котором Церковь основана. Если Церковь не подлежит суду, о котором она сама объявила, то она становится идолопоклоннической по отношению к себе самой. Такое идолопоклонство – ее постоянное искушение именно потому, что она носитель Нового Бытия в истории. В этом качестве она судит мир самим фактом своего присутствия. Но Церковь тоже принадлежит к миру и подлежит суду, которым она судит мир. Церковь, которая пытается исключить себя из такого суда, теряет право судить мир и справедливо осуждается миром. В этом трагедия католической церкви. Ее отношение к культуре говорит о нежелании подчиниться суду, ею самой провозглашенному. Протестантизм, по крайней мере теоретически, противится этому искушению, хотя реально вновь и вновь так или иначе в него впадает.

Второе следствие экзистенциальной концепции религии – исчезновение разделения между сферой сакрального и секулярного. Если религия – это состояние захваченности предельным интересом, то это состояние не может быть ограничено какой-либо особой сферой. Безусловный характер этого интереса подразумевает, что он затрагивает каждый момент нашей жизни, всякое пространство и все области. Вселенная – святилище Бога. Каждый трудовой день – день Господа, каждый ужин – Господня вечеря, каждый труд – исполнение божественной задачи, каждая радость – радость в Боге. В любом предварительном интересе присутствует, освящая его, предельный интерес. В сущности религиозное и секулярное – это не разные сферы. Скорее, первая находится внутри второй.

Но в действительности все обстоит иначе; в действительности секулярный элемент стремится стать независимым и создать собственную сферу. А в противовес этому религиозный элемент также стремится утвердить себя как особую сферу. Эта ситуация и создает трагическое положение человека, так как возникает отчуждение человека от его истинного бытия. Можно утверждать, что существование религии как особой сферы – наиболее очевидное свидетельство падшести человека. Это не означает, что в условиях отчуждения, которое определяет нашу судьбу, религиозное должно быть поглощено секулярным, как того желает секуляризм, или же что секулярное должно быть поглощено религиозным, как того желает церковный империализм. Но это означает, что разделение неделимого ставит человека в трудное положение.

Третье следствие, вытекающее из экзистенциальной концепции религии, касается связи между религией и культурой. Религия как предельный интерес есть субстанция, наделяющая смыслом культуру, а культура – это полнота форм, в которых выражается основополагающий интерес религии. Коротко говоря, религия – субстанция культуры, культура – форма религии. Такое понимание полностью препятствует возникновению дуализма религии и культуры. Всякое религиозное действие, не только в ситуации организованной религии, но также и в сокровеннейшем движении души, сформировано культурой.

Тот факт, что любой акт духовной жизни человека выражается посредством языка, вслух или мысленно – достаточное доказательство справедливости этого утверждения, ибо язык – основополагающее творение культуры. С другой стороны, нет такого творения культуры, в котором не выражался бы предельный интерес. Это относится и к теоретическим функциям духовной жизни человека, например, к художественной интуиции и когнитивному восприятию реальности, и к практическим функциям духовной жизни человека, например, к личному и общественному преобразованию реальности. Предельный интерес присутствует в каждой из этих функций, во всем культурном творчестве человека. Непосредственное выражение предельного интереса – это стиль культуры. Тот, кто способен увидеть стиль культуры, может обнаружить ее предельный интерес, ее религиозную субстанцию. Это мы сейчас и попытаемся сделать на материале нашей современной культуры.

4.1. Особый характер современной культуры

Наша сегодняшняя культура должна быть описана в терминах одного преобладающего движения и все более мощного протеста против этого движения. Дух господствующего движения – это дух индустриального общества. Дух протеста – это дух экзистенциалистского анализа сегодняшнего трагического положения человека. Сформированный в XVIII–XIX вв. и существующий поныне стиль нашей жизни выражает все еще не сломленную силу духа индустриального общества. Этот стиль мышления, жизни и художественного выражения не раз бывал предметом анализа. Одна из трудностей, возникающих при анализе этого стиля, – его динамический характер, постоянная изменчивость и то воздействие, которое уже оказало на него движение протеста. Тем не менее мы можем подробно разобрать две важнейшие характеристики человека в индустриальном обществе.

Первая из них – концентрация деятельности человека на методичном исследовании и техническом переустройстве своего мира, включая его самого, а также последовавшая за этим утрата глубины при встрече с реальностью. Реальность утратила свою внутреннюю трансцендентность, или, если применить другую метафору, свою прозрачность для вечного. Система конечных взаимосвязей, которую мы называем миром, стала самодостаточной. Она доступна расчетам и управлению и может быть улучшена ради нужд и желаний человека. С начала XVIII в. Бог был устранен из силового поля человеческой деятельности. Он был помещен рядом с миром без права вмешиваться в его жизнь, потому что всякое вмешательство могло бы нарушить технические и деловые расчеты человека. В результате Бог стал излишним, а мир был предоставлен человеку как его господину. Эта ситуация привела ко второй характеристике индустриального общества.

Чтобы осуществить свое предназначение, человек должен владеть творческими силами, аналогичными тем, что прежде приписывались Богу; следовательно, способность творить должна стать человеческим качеством. При этом не учитывается конфликт между тем, что определяет человека сущностно, и тем, каков он в действительности, т. е. его отчуждение, или, выражаясь традиционно, состояние падшести. В эпоху раннего индустриального общества смерть и вина исчезают даже из проповедей. Их признание было бы помехой для поступательного покорения природы человеком, как вне, так и внутри него. У человека есть изъяны, но нет греха, и, конечно же, не существует общечеловеческой греховности. Рабство воли, о котором говорит Реформация, демонические силы, вопрос о которых является центральным для Нового Завета, структуры разрушения в личной и общественной жизни – все это игнорируется или отрицается. Образование может приспособить большинство людей к требованиям системы производства и потребления, поэтому действительное состояние человека ошибочно принимается за его сущностное состояние, и его ситуация изображается как процесс все более полного осуществления своих возможностей.

И это считается верным не только относительно человека как индивидуальности, личности, но и относительно людей как общности. Научное и техническое покорение пространства и времени рассматривается как путь к объединению человечества. Демонические структуры истории, конфликты власти в каждом реальном проявлении жизни рассматриваются как всего лишь временные помехи. Отрицается их трагический и неустранимый характер. Как Вселенная замещает собой Бога, как человек в центре Вселенной замещает Христа, так же и ожидание Царства Божьего замещается ожиданием мира и справедливости в истории. Измерение глубины в божественном и демоническом исчезает. Таков дух индустриального общества, запечатленный в стиле его творений.

Отношение церквей к этой ситуации было противоречивым. В какой-то мере они защищали себя, утверждая традиции прошлого в учении, культе и жизни. Однако при этом они использовали категории, созданные индустриальным духом, против которого сами боролись. Символы, в которых выражается глубина бытия, они снизили до уровня обыденного, двухмерного опыта. Они истолковывали их буквально и отстаивали их значимость, помещая сферу сверхъестественного над сферой естественного. Однако супранатурализм – всего лишь перевернутый натурализм, и наоборот. Они поддерживают друг друга в бесконечной борьбе друг с другом. Каждый из них не может существовать без своей противоположности.

Невозможность такой защиты традиции вынудила церкви реагировать на дух индустриального общества другим способом. Они приняли новую ситуацию и попытались приспособиться к ней с помощью реинтерпретации традиционных символов в современных терминах. В этом – оправдание и даже заслуга того направления, которое мы сегодня называем «либеральной теологией». Но необходимо заметить, что в своем богословском понимании Бога и человека либеральная теология заплатила за приспособление к современным условиям утратой вести о новой реальности, вести, которую сохранили защищавшие ее супранатуралисты. Оба способа реакции церквей на дух индустриального общества оказались неудовлетворительными.

В то время как натурализм и супранатурализм, либерализм и ортодоксия вели свою нерешительную борьбу, промысел истории подготовил другой путь соотнесения религии с современной культурой. Эта подготовка совершалась в глубинах индустриальной цивилизации, подчас людьми, представлявшими ее крайние антирелигиозные проявления. Я имею в виду широкое движение, известное как экзистенциализм, которое началось с Паскаля, было продолжено несколькими профетическими умами в XIX в. и достигло полной победы в XX в.

Экзистенциализм в самом широком смысле – это протест против духа индустриального общества в рамках этого общества. Этот протест направлен против положения человека в системе производства и потребления в нашем обществе. Человек считается господином своего мира и самого себя. Но в действительности он стал частью созданной им реальности, объектом среди других объектов, вещью среди других вещей, винтиком во вселенской машине, к которой он должен приспособиться, чтобы она его не уничтожила. Но это приспособление превращает его в средство для достижения целей, которые и сами оказываются средствами, не имеющими предельной цели. Результатом этого трагического положения человека в индустриальном обществе стал опыт пустоты и отсутствия смысла, дегуманизация и отчуждение. Реальность утратила для человека смысл. Реальность в ее обыденных формах и структурах больше ничего ему не говорит.

Один из выходов отсюда состоит в том, что человек ограничивает себя частью реальности и защищается от вторжения мира в свою крепость. Это невротический способ, который становится психотическим, если реальность полностью исчезает. При этом происходит подчинение требованиям культуры и подавление вопроса о смысле. Однако у некоторых хватает сил, чтобы мужественно принять на себя тревогу и отсутствие смысла и жить творчески, выражая в произведениях культуры трагическое положение наиболее чутких людей нашего времени. Именно этот путь дал нам художественные и философские произведения первой половины XX в., которые творчески выражают деструктивные тенденции в современной культуре. Великие произведения изобразительного искусства, музыки, поэзии, литературы, архитектуры, балета, философии с помощью своего стиля обнаруживают и встречу с небытием, и силу, которая способна выдержать такую встречу и творчески ее выразить. Без такого ключа современная культура – это закрытая дверь. С помощью этого ключа она может быть понята как откровение о трагическом положении человека и в современном мире, и в мире вообще. Это делает элемент протеста в современной культуре теологически значимым.

4.2. Формы культуры, в которых реализуется религия

Форма религии есть культура. Это особенно ясно видно в языке, которым пользуется религия. Каждый язык, в том числе язык Библии, – результат бесчисленных актов культурного творчества. Все функции духовной жизни человека основаны на его способности говорить – вслух или про себя. Язык – выражение свободы человека от заданной ситуации и ее конкретных требований. Он дает человеку универсалии, с помощью которых он может творить миры над заданным миром технической цивилизации, а также духовное содержание.

И наоборот, развитие этих миров определяет развитие языка. Не существует священного языка, упавшего со сверхъестественных небес и вложенного в переплет книги. Но существует человеческий язык, основанный на встрече человека с реальностью, меняющейся на протяжении тысячелетий, применяемый для нужд обыденной жизни, для выражения и общения, для литературы и поэзии, а также используемый для выражения и передачи нашего предельного интереса. Во всех этих случаях язык не остается тем же самым. Религиозный язык – это обычный язык, измененный под влиянием того, что он выражает, т. е. предельности бытия и смысла. Его выражение может быть повествовательным (мифологическим, эпическим, историческим) либо профетическим, поэтическим, литургическим. Этот язык становится священным для тех людей, для которых он из поколения в поколение выражает предельный интерес. Но не существует священного языка как такового, что доказывают переводы, повторные переводы и исправления текстов.

Это подводит нас ко второму примеру использования в религии творений культуры – к религиозному искусству. Единственный принцип, о котором необходимо говорить вновь и вновь, когда речь идет о религиозном искусстве, – это принцип художественной честности. В протестантизме в отличие, например, от греко-православного учения, не существует священного художественного стиля. Художественный стиль честен только тогда, когда он выражает реальную ситуацию художника и культурного периода, к которому художник принадлежит. Мы можем участвовать в художественных стилях прошлого настолько, насколько честно они выражают свою встречу с Богом, человеком и миром. Но мы не можем правдиво подражать им и создавать для культа Церкви произведения, которые не возникли в результате творческого экстаза, а представляют собой всего лишь заученное воспроизведение творческого экстаза прошлого. Религиозно значимым достижением современной архитектуры стало ее освобождение от традиционных форм, которые в контексте нашей эпохи были всего лишь бессмысленными украшениями, не имеющими поэтому ни эстетической ценности, ни религиозной выразительности.