Избранное - читать онлайн

Доверившись зыбкой стихии

И клятвам недолгим твоим,

Пустился я в путь по России,

Речною волною гоним.

Не просто прощаться с причалом,

Но шаг уже сделан, и вот —

Волна, словно люльку, качает

Немодный давно пароход.

…Я плыл, и дыханье свободы

Витало над всем и везде.

И сосны, как в поисках брода,

Бродили по пояс в воде.

Справа – рыжие стога,

Слева – лес березовый…

Едем прямо на закат,

Бирюзово-розовый.

Нас в «Икарусе» полно.

Все мы – очень разные.

Вот два парня пьют вино,

А стаканы грязные.

Справа – рыжие стога,

Слева – лес белеется.

Бабушка сидит – Яга,

Старичок к ней клеится.

Вот почтенная семья

С четырьмя детишками.

Вот военный – это я,

С интересной книжкою…

Все – под крышею одной,

Всем комфорта поровну.

Кто – из дома,

кто – домой,

Едем в одну сторону.

Есть одна приметная могила

В маленьком уральском городке.

Там лежит француженка Камила,

От своей отчизны вдалеке.

А над нею осыпают хвою

Два огромных кедра и сосна.

В край лесной заброшена судьбою

Декабриста юная жена.

За любимым!

– Нет преграды чувству —

Хоть в острог, хоть в ссылку – все равно —

Ледантю…

А на кладбище пусто.

Потускнели надписи давно.

Ледантю…

Звучит светло и нежно.

Я стою вдали от суеты…

– Есть любовь, – кивает мне подснежник,

Выросший у каменной плиты.

Знакомая с детства примета —

Под домиком курья нога.

Жила-была в домике этом —

Известно кто – Баба-Яга.

Считают: крива, косолапа…

Но только молва донесла,

Что с виду проклятая Баба

Прекрасней всех в мире была.

Немало парней приходило

За счастьем в лесное жилье…

Одних Яга впрок засолила,

Других заедала живьем.

В довольстве свой век коротала.

Вертелась изба на ноге…

И тропка не зарастала

К красавице Бабе-Яге.

Но знают лишь зайцы да лисы:

Зачахла одна от тоски

Добрейшая Василиса

С наружностью Бабы-Яги.

Вдоль дороги столбы, как распятья.

Солнца глаз на небесном холсте.

Все живущие все-таки – братья.

Во Христе

или не во Христе.

А забудешь про братскую долю,

станешь жить, никого не любя, —

помни, совесть,

что есть в чистом поле —

есть! —

пустующий столб для тебя.

Две побирушки, что сидят у церкви,

Благодарить готовы за гроши.

А на хорах поют, как в Ленконцерте.

И, что всего дороже, от души.

Бубнит архиерей, будто из ямы.

Не понял если – думай о своем…

Сияют электрические лампы,

И сладкий дух плывет над алтарем.

Кладут поклоны истово старушки,

О чем-то очень праведном молясь.

И зорко тянет руку побирушка

К монетке медной, что упала в грязь.

И я среди народа потолкаюсь,

Молитв не зная, все же – погляжу…

Своих врагов прощу, в грехах покаюсь,

И денежку в ладошку положу.

Горько плакалась морю река,

Что дорога была нелегка.

Что пороги дробили струю

В неприветливом горном краю.

Что холмы и овраги мешали,

Люди русло мостами сшивали…

Изливалась у моря река.

Море слушало, пенясь слегка,

И соленые брызги роняло.

Расступилось, и…

речки не стало.

Горько плакалась морю река.

Говорят о море столько разного…

Только я уверен все равно:

Море возле мола часто – грязное,

А подальше – чистое оно.

Там, где вдаль плывут

потомки Беринга,

За бортом чистейшая вода…

Осуждают море только с берега —

Те, кто в море не был никогда.

На завалинке старуха,

С нею – дед.

На двоих почти им

Двести лет.

У старухи на коленях —

Кот клубком.

И сидят старуха с дедом

Ря —

дыш —

ком.

А в избе герань

Алеет на окне,

Фотографии теснятся

На стене.

Все солдаты,

Все похожие с лица…

Восемь было их у мамы

И отца.

Три войны прошел старик —

И сам живой.

А вот дети не вернулися

домой —

С той последней,

Самой страшной, мировой.

У избушки – две березы,

Два ствола.

Облетела, поосыпалась

Листва.

Все глядит на них

Старуха,

Смотрит дед:

Два ствола стоят живые —

Листьев нет.

Пьют в России не от грубости

Нравов местных, не от глупости.

Пьют нередко от ума…

Озирая путь свой пройденный,

От тоски за нашу родину —

То святую, то уродину,

Не восставшую от сна!

Пьют в России, словно лечатся

Приобщеньем к человечеству.

Пьют, как трудятся, в запой.

Чтобы жизнь казалась ласковей,

Чтобы душу выполаскивал

Русской песни лад простой.

Пьют в России…

Усмехается

Шар земной, а мы – покаемся.

И вина нам, как вино.

Похмелимся. Горе-горькое

Одолеть легко,

поскольку мы

Сами – горькие давно…

Оркестры, а не тальянки

Гремят теперь в русском краю,

Славян провожают славянки —

Любовь и надежду свою.

Стоят поезда у перронов,

Минуты прощанья летят,

И смотрят славянки влюбленно

В глаза первогодков-солдат.

Цвет неба у нас на погонах,

И ты улыбаешься мне…

Раздался приказ:

– По вагонам! —

И вот замелькали в окне

Разъезды и полустанки…

А в сердце и удаль, и грусть.

Вернемся, нас встретят славянки —

Любимая,

мама и Русь!

Герой безвестный – муравей

Сквозь травяную чащу

Себя в три раза тяжелей

Соломинку он тащит.

Согнулся и, должно быть, взмок

От перегрузки адской…

Но тащит —

Выполняет долг,

Без жалоб, по-солдатски.

Я летел в командировку…

Вся моя экипировка:

Мыло, бритва и блокнот,

Томик Брюсова – в портфеле.

Мне казалось, еле-еле

Плыл по небу самолет.

А потом кряхтел «УАЗик»

Нас вытягивал из грязи,

И дорога вдаль вилась,

И роптал тисненый Брюсов,

Поводя бумажным усом,

С мылом

стал —

ки —

ваясь.

Не сердитесь, мэтр почтенный,

Уж таков удел военный.

Я, солдат обыкновенный,

Не хотел обидеть вас.

Мне и самому неловко,

Но моя командировка

Только-только началась.

И утих стесненный классик

Все вперед бежал «УАЗик»,

Догоняя горизонт.

Мыло, бритва и блокнот,

Томик Брюсова – в портфеле.

Офицер политотдела,

Еду в дальний гарнизон.

Лейтенантик в фуражке с околышком

Голубым,

как с картинки сошел.

И девчонка с ним рядом – как солнышко,

Рассиялась – так ей хорошо!

А про то, что дороги военные

Дарят больше прощаний,

чем встреч,

С ней пока бесполезно, наверное,

Заводить просто-напросто речь.

Жизнь сама все разложит

по полочкам,

Все поможет постичь и понять…

Двое – рядом.

И солнца осколочки

На плечах лейтенанта горят.

Только день прошел,

Не годы —

Белой стала голова.

Двадцати двух лет от роду —

Миши Птицына вдова.

Мы ее не утешаем,

Мы сейчас молчать должны…

Фотография большая —

Смотрит летчик со стены.

– Небо – трудная работа… —

Молвил кто-то из ребят.

– Не вернулся из полета… —

Так об этом говорят.

Ночь сиреневою шторой

Занавесила окно.

Как всегда, ревут стартеры,

И уходит ввысь звено.

В гостинице, сидя на кровати

железной,

Пили мы спирт, говорят, полезный.

Его называют у нас «гидрашкой»,

Выпьешь – и по спине мурашки!

Старлей молодой

Был у нас тамадой.

Он из Афгана

Вернулся недавно.

Мы все вопросы:

– Как там, за речкой?

Спирт разливает, в ответ – ни словечка.

Мы пристаем:

– Расскажи про войну! —

Скрипнул протез, разорвал тишину.

…В гостинице, сидя на кровати

железной,

Пили мы спирт, говорят, полезный.

Старлей молодой

Был у нас тамадой.

Вы не сомневайтесь, деньги – честные!

Одолжила мне их впрок война…

За вино и баб плачу я чеками —

Кровью расплачусь потом сполна.

Отпуск мой подходит к завершению,

Деньги мне в Кабуле не нужны…

Завтра – самолет и возвращение

В жаркие объятия войны.

А пока – официанты крутятся:

Счет оплачен щедрою рукой…

Но опять в упор стреляет улица

В мой висок, подстриженный такой.

За дувалом, словно в бухгалтерии

Счетами грохочет счетовод —

Выдает зарплату инфантерии,

Не скупясь, душманский пулемет.

Я врагов тогда накрыл гранатою,

Потому сегодня ем и пью… —

Лейтенант склонил невиноватую

Буйную головушку свою:

– Вы не сомневайтесь, деньги – честные…

Твоя любовь, как шутка злая,

Не от души, а от ума.

Не рассмешишь, не обижая

И не обидевшись сама.

Не пожалеешь без укора

И не похвалишь, чтоб всерьез…

Смеемся мы с тобой до ссоры,

А после миримся до слез.

Воплощенье самых тайных страхов —

В дом вошел и

выхватил мой взгляд,

Как чужую мятую рубаху,

Обнял рукавами твой халат.

Вот и все.

И никакой надежды

Нет на то, что это – сон дурной…

В этом доме даже и одежда

Не принадлежит себе самой.

Я сижу на своих поминках,

И не лезет закуска в рот.

Вот жена моя в черной косынке,

Вот Алеша и Ваня – вот.

А народу-то набежало

(Хоть не принято говорить…).

Ешьте, пейте – вина не жалко.

Раз собрались, так будем пить.

Тамада – или кто он? – старший

Произносит печальную речь,

Что не стало меж нами Саши… —

И гора, между прочим, с плеч!

Опрокинули пару стопок —

И печаль разом – шмыг за дверь.

Затевает уж песню кто-то,

Кто-то лезет уже к вдове.

Утешает. А сам меж делом,

Норовит – посильней прижать…

Это все меня так задело —

Передумалось умирать!

И, не знаю, на радость или

На потеху толпе хмельной

Я поднялся, живой и в силе,

И уселся рядом с женой!

Крепко, в губы, – не целовался

Так никто еще на миру!

Коль не умер, когда собрался,

Я до смерти теперь не умру.

Кто одиночеством храним

И впрок потерями испытан

В любви, не отягченной бытом,

Но порожденной все же им —

Тот знает: праздники нечасты,

Как всплески звездного весла,

Которым ночь гребла и к счастью

Или к несчастью нас несла,

Презрев и знанье, и незнанье

Всех прошлых и иных веков…

И было тишины звучанье,

Как предвкушение стихов.

И этот миг соединим

Казался в лунности разлитой

С любовью, порожденной бытом,

Но не отягощенной им.

Ко мне – нельзя.

К тебе – нельзя.

Ни в тот, ни в этот дом – не вхожи,

Мы – бесприютней всех прохожих,

Что мимо нас сейчас скользят.

Мы – бесприютней сквозняков,

Что переулки повенчали…

Удел свободных от оков,

Все ж не свободен от печали.

И оттого в душе сквозят

Обиды, нашу жизнь итожа:

Мы никуда с тобой не вхожи.

К тебе – нельзя.

Ко мне – нельзя.

Лягушки квакают к дождю…

Шел дождь в Кусково.

А дальше слова не найду,

Чтоб к месту слово.

А дальше: зонт, аллея лип,

Кусты акаций…

Я так душой к тебе прилип,

Что не расстаться.

Но расстаемся на века

С тобой у грота.

С лягушечьего языка

Нет перевода.

И нам никто не объяснит,

Не даст совета,

Как друг без друга дальше жить

С любовью этой?

…Я от тоски с ума сойду,

Припомнив снова:

Лягушки квакали в пруду,

Был дождь в Кусково.

Пили сладкое вино,

Целовались горько.

Только звезды нам в окно

И кричали: «Горько!»

После буйного дождя

Тишь к земле прибита.

И что можно, что нельзя —

Нами позабыто.

И не страшно ни черта,

И жалеть не надо,

Что впервые два зонта

Наши сохнут рядом.

Ночь изменит наши лица

И усилит глаз свеченье.

Как форели,

будут биться

Под рукой твои колени.

Делим трепет с поцелуем,

Пьем и пьем

луны струенье,

Позабыв, что неминуем

Полусумрак пробужденья.

Притаившись рядом где-то,

Он, одетый в голубое,

Бросит вдруг

клинок рассвета

Между мною и тобою.

Прошлепал ангел

По душе

Босыми пятками.

Не будем прятаться

Уже,

Шут с ними, с прятками.

Идем по звездам —

Босиком,

Как в час рождения.

И все друг другу —

Прямиком,

Без снисхождения.

Мы все друг другу,

Надо же,

Чтоб все – по полочкам…

Прошлепал ангел

По душе,

Как мы по полночи.

Зачем же бился так Пигмалион

Над сотвореньем образа любимой?

Чтоб ожила она…

И тут же – он

Сам стал в руках ее

Послушной

глиной.

Была герцогиня прекрасна,

Как утро, как древних богиня.

Влюбляться в такую опасно,

Но паж обожал герцогиню.

Вассал остается вассалом.

Смири, неуемный, гордыню!

Вкруг замка пастушек немало…

Но паж обожал герцогиню.

Слыл герцог воителем смелым —

Жену свою путал с чужими…

Но это лишь герцога дело,

А паж обожал герцогиню.

Жила герцогиня не строго:

Вовсю флиртовала с другими.

Пусть в песенке смысла немного,

Но паж обожал герцогиню.

По восточным традициям —

тысячу прав

Я, как ветер с востока, в подарок принес,

Чтобы выпить до капли отраву отрав —

Смесь смертельную

из поцелуев и звезд.

А когда отойдет ожиданье стыда

И печаль, как чалма, обовьет мне чело,

Что – скажи мне – что с нами случится тогда,

Чтобы сердце вот так не саднило,

не жгло?

Мне – как дервишу Мекка – улыбка твоя

Обещает прощение в этом аду…

Как, прощенный тобою, исчезну вдруг я,

Как, тобой не прощенный,

навек пропаду?

Колыхается марево в жаркой груди,

Кровь стучится в висках,

от броженья устав.

Ты прощать меня и не прощать

погоди —

Дай допить мне до капли

отраву отрав.

Старый лагерь, а проще – зона,

Как наследье эпохи злой.

А вокруг океан озона,

Именуемого тайгой.

Только – воздух какой-то колкий

И в барак не войти никак…

Смотрят сверху устало,

горько

Звезды, словно они – зэка.

Страшно здесь находиться долго —

Ухожу, унося с собой

Ощущение, как наколку,

Как клеймо той эпохи злой.

Помнить вроде бы нет резона.

Почему же в груди моей

Не стирается чувство зоны,

А становится все острей?

Дождю навстречу открывает поры

Привыкшая к молчанию земля.

Мы в эту пору покидаем норы,

Забыв про вековой удел червя.

Поверив в очищенье от былого,

И, разуму и смыслу вопреки,

Как наши предки, выползаем снова

На тротуар под чьи-то каблуки.

Валенки к ногам примерзли,

В зябком инее рядно…

Столько дней скрипят полозья

Все одно, одно, одно:

Хо —

лод —

но!

Столько дней дорогой горькой

Ссыльных вдаль конвой ведет.

Смерклось. Хутор

на пригорке.

– Здесь ночуй, кулачий сброд! —

А кулачий сброд России —

Голытьба на голытьбе…

В домике места – по силе:

Угол потеплей – себе!

В толчее на метр к печурке

Не пробиться слабеньким…

Вместе с кожей с ног дочурки

Мать сдирает валенки.

Плачет, доченьку жалея:

– Ох, зима морозная!.. —

…Столько лет уже болеет

Дочка ее взрослая.

Столько лет хранит на теле

Шрамы,

шрамы,

шрамики…

Что же вы так плохо грели

Мою маму, валенки?

Что же вы, судьбе переча,

Не смогли ее сберечь?..

Ставит мама каждый вечер

Валенки

мои

на печь.

Под горна крик, под барабана бой —

Наследников, и подвигов, и веры —

Нас списком, а еще точней, гурьбой

В апреле принимали в пионеры.

И ветеран, что видел Ильича,

Забывший где, когда – поскольку старый,

Стянул мне горло цветом кумача,

Дыша в лицо вчерашним перегаром.

Мне новый галстук говорить мешал,

Но говорить в ту пору было рано…

И я с восторгом отсалютовал

Удушью своему и ветерану.

И был готов, услышав:

– Будь готов! —

Наследовать и подвиги, и веру.

Теперь – другое…

Только жалко то,

Что больше я не буду пионером.

Что больше не поверю ни за что,

Так запросто чужому откровенью…

Во мне сомненья червь всегда готов

Подвергнуть все готовое сомненью.

Поезд мчит.

Пульсирует под нами,

Гонке в такт,

Стальное полотно.

Кто-то машет поезду

Руками.

Кто-то камнем

Норовит в окно.

Старики в больничном коридоре.

Дед и бабка…

Кто ведет кого?

Он ли для нее теперь опора

Иль она – опора для него?

Пригляделся.

Мне понятно стало,

Что вопросы неуместны тут:

Жизнь так крепко двух людей спаяла,

Расцепи – и оба упадут.

Пахло печеной картошкой

В воздухе теплом осеннем.

Вечер стелил за окошком

Деревьев длинные тени.

Люди молчали, стеснялись

Свои показывать чувства.

Тени все удлинялись…

Сверкнула звездная люстра —

Робко. Потом в полнеба.

Вселенная вся качнулась…

Люди простились нелепо.

Лишь на вокзалах очнулись.

Нашла душа приют, чем не последний?

Двух пихт стволы создали надо мной

Подобие шатра…

Под купол этот

Слетелся певчий хор окрестных птах.

А за спиною – дом, а перед взором —

Лужайка и тропа наискосок.

И замкнутый мирок раздвинут хором

Моих пичуг

до самой вышины,

Что подарила мне отдохновенье

От горьких дум…

Надолго ли?..

Мой храм качает ветер

Вслед земли вращенью.

И хор поет. И тихо по тропе

Бредет старушка в сторону заката…

А там, за мной, в родительском дому,

Меня оберегая, дремлет мама.

Еще не смея бросить одного

И долее терпеть уже не в силах

Вращенье мира и болезней бремя.

А хор поет псалом моей весне,

Что только нынче обручилась с летом.

И я готов быть вечным здесь поэтом,

Покуда за спиною —

мама, дом,

И надо мною – свод веселой хвои

Венчает миг надеждою зеленой.

Нашла душа нечаянный приют…

Два запаха родных: полынь и хвоя

В душе не зря судьбою сведены.

Отечество степное и лесное —

Хребет мой личный и хребет страны.

Неся свой крест твердыни и оплота,

Ты не горазд на громкие слова,

Меня терпенью учишь и работе,

Которая одна всегда права.

Которая останется со мною

До снега первого, до седины…

Два запаха родных: полынь и хвоя

В душе не зря судьбою сведены.

Чуть забрезжило утро,

А там, за деревней,

Словно гвозди вгоняя

В осеннюю тишь,

Бьют двустволки,

Пристрастьем разбужены

Древним,

И легавые лаем

Пугают камыш.

И, почти что не целясь,

Не выбирая,

Хлещут дробью в упор —

В раж вошли «номера»…

И домашние гуси

В соседском сарае,

Словно дикие, мечутся

Нынче с утра.

Меня окружает совхозная проза:

Кудахтанье кур да мычанье телят,

И всепобеждающий запах навоза

И все удобряющий, как говорят.

И вдоволь удобренный, я вырастаю

Из глупых привычек своих городских.

Меня окружает деревня святая —

Прибежище нашей российской тоски.

На грани отчаянья и отчужденья

От прежних, почти позабытых, идей

Испытанным средством считаю терпенье

В кругу добродушных и грубых людей.

Пытаюсь понять их простые заботы

И, пусть даже этот порыв мой нелеп,

Единственным действом зову я работу,

Которая непреходяща, как хлеб.

День так себе. Ни плох и ни хорош.

Обычный день, каких бывает много.

Когда живешь и словно не живешь.

И умер бы… Да не умрешь до срока.

Когда напрасный труд пенять судьбе,

Что непосилен сердцу крест тяжелый.

И время растворяется в тебе

Неспешно, как таблетка валидола…

Ухожу в пургу —

Не видать ни зги.

За душой печаль беспечальная.

Может быть, вот так —

Из самой пурги —

И возникла жизнь изначальная?

Без движения

Наша жизнь – тоска!

Без пурги тоска – дело случая…

Успокоимся – значит,

Смерть близка.

Хладнокровная, неминучая.

Быть собою нам,

Боже, помоги,

Долей награди непохожею…

Ухожу в пургу —

Не видать ни зги.

Ни знакомого, ни прохожего.

Три желанья моих обещали исполнить

Степь, полночное небо, речная вода…

Попросил я любви, чтобы верить и помнить,

Той, единственной самой, что раз – навсегда.

Степь ответила мне, ковылями качая:

– Я любовь тебе дам, но храни ее сам!

От тревог и невзгод свое счастье спасая,

Каждый миг для нее совершай чудеса.

Я для мамы моей попросил долголетья.

Заискрился тогда надо мной Млечный Путь:

– Будет жить сотню лет твоя мама на свете,

Только ты ее сам не покинь, не забудь.

Я у речки просил, наклоняясь к теченью:

– Дай счастливой судьбы для потомков моих.

– Будут счастливы десять твоих поколений,

Если ты это счастье заслужишь для них…

Старуха отворила ставни,

И пес перебежал дорогу…

– Спасибо, – скажем утром ранним

За то, что живы мы, ей-богу.

За то, что мы, ей-богу, зрячи.

За то, что мы пока что в силах

Смотреть на долгий бег собачий

В окне, что вечность отворила.

Яркая, как бабочка,

Промелькнула девочка.

Затаив дыхание,

Смотрят ей вослед

Мамочка и папочка,

Бабушка и дедушка

И какой-то мальчик

Тридцати трех лет…

Как хорошо, что мы на «ты»

Не переходим с поцелуем.

И фамильярность суеты

В порыве наших чувств минуем.

Ведь то, что нам сейчас дано,

Так неугаданно и сложно,

Что ближе быть – уже смешно,

А дальше – просто невозможно.

Я тебе распахнула бы сердце

И была бы нежна, мягка…

У мужчины, чтоб опереться,

Быть пожестче должна рука.

Я бы простынью белой-белой

Застелила тебе кровать…

У мужчины должно быть дело,

Чтоб к нему его ревновать.

Все обиды бы я простила

И от счастья бы – без ума…

Быть должна у мужчины сила

Чуть добрее, чем я сама.

Я всегда бы была терпимой

И довольной своей судьбой…

Быть мужчина должен любимым,

Чтоб могла я остаться собой.

Женщины влюбляются в поэтов,

Им прощая гонор и грехи.

Что-то есть волнующее в этом —

Вдохновлять поэтов на стихи.

Чтобы луч божественного света

Вдруг коснулся самых грустных лиц…

Женщины влюбляются в поэтов,

Ну, а выбирают их убийц.

По сердца горестным заметам

Гадая, словно по судьбе,

На стыке осени и лета

Не доверяю сам себе.

И пусть еще теплом согрета

Дней золотая благодать,

На стыке осени и лета

Тебе мне страшно доверять.

Уже зимы дыханье где-то

Маячит холодом в дому…

На стыке осени и лета

Легко не верить никому.

Стареет мама…

Грусти не тая,

Целую ее сморщенные руки…

Пока жива она —

Мальчишка я,

И время остается для науки

Любить и жить…

Но с каждой встречей мы

Все чаще разговор ведем о вечном.

В преддверье приближающейся тьмы,

Венчающей стремленья человечьи.

Ах, мама, мама,

Ну зачем, скажи,

Мне знать, где рушники,

Где креп для гроба?..

Передвигая горя рубежи,

Заранее с тобой горюем оба.

Ах, мама, я предвижу твой ответ…

Боюсь лишь сроки угадать

случайно…

Все надо знать.

Но объясненья нет

Тому, что только в молодости тайна.

Ах, мама, мама, я боюсь того,

Что разговоры не напрасны эти.

Ведь без тебя не будет никого

Родней и ближе мне на белом свете.

И потому сержусь сам на себя,

Что, тем беседам нашим потакая,

Как будто раньше хороню тебя

И сам свое сиротство предрекаю.

Ах, мама, погоди, я не готов

Остаться без тебя у края бездны…

Стареет мама.

И не сыщешь слов,

Когда слова бывают бесполезны.

А березки как побелены стоят

Вдоль дороги, по которой мчится поезд.

Почернели все они по пояс.

«Штукатурка облетела…» – говорят.

Я смотрю в окно, свои дела

Вороша, как будто бомж окурки…

Жизнь моя – березово-светла,

И черна, где нету штукатурки.

Я и ею волен дорожить

Иль не дорожить, назло привычке…

Надо жить! Пока что – надо жить,

Хоть к окурку не хватает спички.

Надо жить… Искать с судьбою лад,

Ни о чем ином не беспокоясь…

А березки как побелены стоят

Вдоль дороги, по которой мчится поезд.

Здравствуй, красивая женщина!

Здравствуй, как будто прощай…

Все, что тобою обещано,

Ты позабыть обещай.

Встречи под стать расставаниям

Сам позабыть я хочу.

Видно, не все испытания

Нашей любви по плечу.

Пропастью кажется трещина,

Ядом представился чай…

Все, что мной было обещано,

Ты позабыть обещай.

Чтобы в грядущем нечаянном,

Нашем ином бытии

Не обернулись отчаяньем

Клятвы твои и мои…

Чтобы порой предрассветною,

Там, друг от друга вдали,

Нам вспоминалось заветное,

То, что сберечь не смогли.

Я с детства яд по капле пью,

Чтоб эту чашу выпить сразу.

Приняв смиренно горечь фразы:

– Прости, тебя я не люблю…

Знать, надо многое узнать,

Чтоб ядом сердце укрепилось.

Чтоб и такой ответ, как милость,

Без озлобления принять.

Чтоб этой отповеди миг

Не смог твой образ затуманить,

Я помню: яд, он не обманет,

Когда ты пить его привык…

Пониманьем дорожу.

Понимая, не сужу.

Понимая, обнимаю.

Понимая, узы рву…

Все теряю – понимаю.

Потеряв, не проживу.

Понимаю, что – не понят.

Понимаю – не поймешь.

Без меня ты не утонешь —

Доплывешь и проживешь.

Я иного не желаю.

Не жалею ни о чем.

Понимаю – дело к маю…

Только май здесь ни при чем.

Я гвоздь забью.

На гвоздь повешу ключ

От дома, что придумал для тебя.

А крыша дома создана из туч,

А стены ну, конечно, из дождя.

А дождь… Да это – след

минувших слез.

А тучи – это знак грядущих зорь…

И гвоздь, и ключ, и длинный коридор —

Немного в шутку и – почти всерьез.

И только ты,

что соткана из вер, —

Воздушней туч, реальнее гвоздя…

И мне – не в шутку —

ждать да ждать тебя

Всю жизнь, как после дождичка

в четверг.

Ах, эта Анечка Хорева!

Ах, до чего хороша…

С разумом сердце повздорило,

И встрепенулась душа.

Ах, эта юная грация,

Нежных надежд кутерьма.

В пору цветенья акации

Просто сводить нас с ума…

Хрупким своим равновесием

Силюсь еще дорожить.

Голой душою по лезвию —

Страшно и сладко скользить!..

Помню, так в детстве – на саночках —

С самой горы, с крутизны…

Ах, моя милая Анечка,

Саночки – не для весны.

Ты лелеешь прошлое, как чадо,

Над которым плакала и пела…

Слишком многому случиться надо,

Чтобы все в душе переболело.

Я и сам отогреваюсь в прошлом,

И от песен тех не отвернулся:

Слишком много думал о хорошем

И всегда к хорошему тянулся.

И не важно: стало ли судьбою

Иль осталось вечною печалью

То, что почему-то – не с тобою,

То, что отчего-то – не в начале.

А ценней иное. И – отрада:

Это все со мной когда-то было…

Так, бывает, вырастает чадо:

Выросло – родителей забыло.

На Страстном бульваре,

На Страстном бульваре

Дождик мы с тобой

В ладошки собирали.

Или нам все это

Показалось только —

Собирали в горсти

Мы светила дольки.

А в итоге вышло:

Ни дождя, ни света…

Все – совсем как в книжке —

Выдумки поэта.

Только – лик на фото,

А слова забыты.

Не было расчета,

А за ним и быта…

Не было печали,

Горечи не знали

Там, где мы в ладошки

Счастье собирали…

На Страстном, где целуются парочки,

Очень трудно мне с чувствами справиться.

И с тобою «за ручку» бродить…

Ведь имеются в сквере скамеечки,

Где исписаны клятвами реечки…

Нам бы клятвы свои сочинить!

А не хочешь, займемся… молчанием.

В нем у клятв есть иное звучание —

То, что лишь поцелуям сродни.

И изучим все правые родинки,

Словно карту потерянной родины,

Обретенной вдруг мной в эти дни…

Но мы бродим – серьезные, чинные.

И ведем разговоры причинные,

На скамеечки робко косясь,

Где, как вызов любым философиям,

Очень просто решают вопросы все

И целуются, нас не спросясь.

От Страстного бульвара останется страсть.

От твоих поцелуев останется вкус.

И уже не всесильная, времени власть

Надо мной покуражится пусть…

От Москвы суматошной останется май.

А для жизни, наверно, останется труд…

Как заклятье твержу: ты меня вспоминай

Промелькнувшим по маю, оставшимся тут…

На Страстном очень просто найтись и – пропасть,

Разрывая кольцо платонических уз…

Только та власть всесильна, которая – страсть.

Только тот поцелуй, чей запомнился вкус.

Ночь глуха. Тоска черным-черна,

Словно небеса до ранней зорьки.

– Жизнь, скажи, зачем ты мне нужна?

– Не нужна нисколько…

– Ну ответь же – ведь такой пустяк —

Сколько быть живому?

Ночь глуха

И милостива, как

Женщина, ушедшая к другому.

Буду вспоминать тебя, как сказку

Со счастливой светлою развязкой,

Где дурак не прыгал в молоко

И царю до свадьбы далеко,

Где удачный найден был прием:

Каждый остается при своем.

И никем не поймана жар-птица,

И живет в столице царь-девица,

И туда-сюда, наверняка,

Можно вновь отправить дурака…

Ведь иной конец у сказки этой

Не проходит по менталитету,

Где девица, истрепав все нервы,

Обернулась бы обычной стервой.

Где дурак, став мужем и отцом,

Сразу бы ударил в грязь лицом,

Где одно спасенье для лица,

Что у сказки вовсе нет конца.

Твое лицо становится родным,

Сближая наши души и заботы.

Мы в прежней жизни были несвободны

И в этой жизни тоже не одни.

Минувшему отмерена цена,

Но как бы позабыть его не чаял,

Всплывают в нас, на памяти качаясь,

Усопшие, казалось, имена.

Не к месту, не по делу, невпопад

Их страшное, как омут, притяженье.

Как будто направление движенья

У судеб наших – не вперед – назад!

Как будто все за нас предрешено

Движеньем этим замкнутым по кругу

И не дано нам позабыть друг друга.

Твое лицо родней и ближе, но…

Грущу о тебе без печали.

Скучаю, почти не грустя —

Как будто мы не расстались

И встретимся час спустя.

Как будто во всем уверен.

Как будто – навек – не на миг,

Судьбою твоей измерен

Судьбы моей черновик,

Что был мной с другими начат,

Где были и боль, и печаль…

И все в нем переиначить

Нисколечко мне не жаль.

Чтоб утро улыбкой встречало,

Все и простив, и приняв,

Чтоб эта грусть без печали

Не покидала меня.

Выдумывать изящные слова,

Записывать на лист бумаги белой

Мне б показалось непосильным делом,

Но в каждой букве ты, любовь, жива.

…Что остается? Имя начертать.

Благословенье вымолить у Бога.

Не для себя – к тебе одной дорога.

До самого последнего листа.

Кончается век. Начинается век,

А век человека – короче…

И хочет прожить этот век человек,

По-человечески хочет.

Не мы отвечаем, в какой из эпох

Шагнем из столетья в столетье…

Но век человека и тем уж неплох,

Что шансы дает на бессмертье.

Вдали замирает серебряный звон…

Рождаемся и умираем —

Властители хрупких мгновений —

Времен,

Которых не выбираем.

Там, за спиной, осталось сто разлук.

Там, впереди, последняя – навеки…

А солнце совершает новый круг,

И вспять не потекут земные реки.

Но над тобою – Млечная река —

Имеет свойство изменять теченье.

И над страницею черновика

Витает дух грядущего прочтенья.

Признанья, возвращения на свет

Из сумрака холодного, немого…

Витает дух, и тлена больше нет,

Пока с тобою откровенно слово.

Витает дух. И, может, потому

Все чаще смотришь ввысь, а не под ноги.

Неся свой свет, легко идти во тьму,

Где нет разлук, а есть одни дороги.

Золотая опушка грозы —

Вышний свет над свинцовою тучей.

Как улыбка в преддверье слезы,

Непредвиденной и неминучей.

Сколько в мире тревог и сует,

Без которых и радости нету…

Ведь и тень появилась на свет,

Чтобы стать преломлением света.

Мы живем, ожиданья полны,

На пороге наитья и бреда…

Золотая опушка весны,

Грозовая окраина лета.

Мы изменились, а горы – все те же.

Их изменения нам не видны…

Купол Эльбруса все так же заснежен,

Звезды над ним, как снега, холодны.

Войны и голод, победы и тризны

Не переменят высокой судьбы.

Вечный покой – вот поэзия жизни,

Хоть и рождаемся мы для борьбы.

Увидеть Млечный путь над головой,

Базальта твердь почувствовать стопою,

Чтоб осознать, что ты – еще живой,

И все живое все еще с тобою.

Когда по кругу пенится бокал,

И песня путешествует по кругу,

Чтоб осознать, кем был ты, кем ты стал,

Пожми тебе протянутую руку.

В разверзнутую пропасть загляни,

Где звезд полет венчается рекою,

Чтоб осознать, что считанные дни

Даны тебе до вечного покоя.

Живи и пой, пока твоя звезда

В ряду других сияет добрым светом!

Не вечен ты, но это – не беда:

До смерти можно позабыть об этом.

В горах Кавказа, Богом избранных

Для сохраненья человечества,

Легко себя представить изгнанным

Из своего Отечества.

Легко поверить уверениям,

Что здесь твой век, иссякнув, кончится.

Но понимать, что жизнь – мгновение,

В раю земном совсем не хочется.

Вот и живем, любовью лечимся

Под пологом ковчега Ноева…

Еще – не странники во Млечности,

Уже – не пыль пути земного…

Пожелтело лето.

Побелела осень.

Снег, рожденный где-то,

Бьется телом оземь.

От зимы падучей

Есть одно спасенье —

Мартовский, мяучий

Призрак воскресенья…

Замерзают слезы

Только – до капели.

Зеленью береза

Лету ложе стелет.

И опять – до вьюги —

То жара, то ливни…

Друга ищем в друге

Посредине жизни.

Не хочу быть улицей – хочу быть переулком,

А еще сподручней, просто – тупиком,

Где бы в скромной булочной продавались булки,

А – напротив, в будке, пенилось пивко.

Чтоб любой гуляющий или же заблудший

Булку съел и кружку пива опростал.

В тупике подумал бы вдруг о доле лучшей

И от этой думы сам поэтом стал.

А когда щедрее время на поэтов,

Пусть и не на гениев – на таких, как я,

Тупиком быть радостно, даже с того света,

Где любая улица, в два конца, – твоя!

Подняв на локоток хрустальные сто граммов,

Полковник – на плече – занюхивал звездой,

Мечтая – в два глотка – что будет близок с дамой

Красивой и, при этом, очень молодой!

А локоток дрожал, и водка шла неровно,

Как шествует мадам под взглядом ста вояк…

Но, что судить, что пыл давно угас в жаровне,

Покуда не остыл дымящийся очаг.

А утро – на бровях – восходит так же хмуро,

Как входит теща в дом, пока жена в гостях…

Полковник пил вчера и жизнь казалась дурой,

Настырной, как судьба, упертой, как косяк.

Полковник пил вчера. Ну, кто его осудит?

И кто остудит пыл, который не иссяк?

А на просвет погон ложатся звезды судеб,

Как ноги тех мадам, которых он не… ах!

Когда счастливо дни текут,

Тебе плевать на счет твой

в банке…

Ты гармоничен, как якут

В своей яранге.

Живешь лишь тем, что Бог пошлет…

Ведь так бывает, в самом деле,

Когда весь мир, весь мир —

банкрот.

А ты – Рокфеллер!

Боюсь я праздной чепухи,

Когда – вино, а не стихи,

И время – ласковый обман —

Приблудным псом нам пятки лижет…

Тогда себя я ненавижу,

Как иноверного душман.

Но пью, от мерзости трезвея,

И обнимаю чуждых мне.

И то, что истина – в вине,

Припомнить кое-как сумею…

Что истина? Она – одна,

Хоть в отраженье не похожа.

Как постаревшая жена

На ту, саму себя моложе.

Как на себя твои сыны,

Что возвращаются с войны,

Куда тебя уже не взяли…

Как репродуктор на вокзале

Совсем не то, что – глас с небес,

Вещающий, что нету мест

На поезд в нужном направленье

За миг всего до отправленья.

Но… остается интерес,

Что, воскресая из попойки,

Как родина из перестройки,

Ты узнаешь ее и без

Высоких слов и объяснений

И новых флагов на ветру.

Но с кружкой пива поутру —

Для головы шальной спасенья…

Ты узнаешь

и пьешь до дна,

Тем жизнь вчерашнюю итожа,

Как истину, что все ж – одна,

Хоть на себя и не похожа.

Немало встреч дается нам

С людьми хорошими…

Да раскатились по углам

Мы, как горошины.

И прорастаем в тишине,

Ища отдушину,

Надеясь слиться в вышине

Своими душами.

А годы тянут, тянут вниз,

В корней сплетение,

Чтоб навсегда мы там срослись

С земным вращением…

Дал Господь остановиться

За последний год впервой…

Переделкинской криницей

Да зеленою травой

Разглядеть знакомых лица

И течение судьбы.

Дал Господь остановиться

Чуть поодаль от тропы…

Под дубовыми ветвями

Есть глоток воды живой.

Разглядел, что было с нами:

И со мною, и с тобой.

Вроде не в чем тут виниться,

Вроде некого винить…

Дал Господь остановиться.

Век не дал остановить.

И в тревожном этом веке,

Остановкой той храним, —

Смог остаться человеком

Пред тобой и перед ним.

Пред огромным миром этим

Смог обресть на миг права,

Где – родник, звенящий в лето,

Да зеленая трава.

Себя представив старичком,

Сижу на бревнышке молчком.

Гляжу на шумную дорогу,

Что от шоссе уводит к Богу.

Там, на горе, где Патриарх

Имеет летнюю обитель,

Блестят кресты на куполах,

Чтоб мог увидеть небожитель

Любовь к нему…

А ниже, чуть,

Погост приткнулся сиротливо,

Где, бренный свой окончив путь,

Спят наши мертвые счастливо.

Надгробья их не различить

В дремучих зарослях крапивы.

Там птица о своем кричит —

Спят наши мертвые счастливо…

И, если лучший есть удел —

Вот так остаться не у дел,

Уставя в небо взгляд остылый,

Хотел бы так же, на горе,

Под сенью храма и дерев,

Спать безмятежно и счастливо…

Ну, а пока – сижу молчком,

Себя представив старичком.

Гляжу на шумную дорогу,

Что всех живых уводит к Богу.

От колыбели до могил —

Вот жизнь…

Как будто и не жил…

Ухожу в автономное плаванье

От любви, от друзей, от родных.

Так, как будто имею право я —

Не хранить даже память о них.

Там в глубинах глухих одиночества,

Если хочется, то одного:

Позабыть даже имя и отчество,

Не кого-то – себя самого.

И таинственной рыбой двуногою,

Ни о ком, ни о чем не скорбя,

Плыть безмолвною лунной дорогою

То ль к себе, то ли все ж от себя.

Плыть, отдавшись слепому течению

Беспредельной полночной тиши,

Пропуская созвездий свечения

Через чуткие жабры души…

Счастливые поэты пишут прозу,

Как некогда, в несчастии, стихи.

Для рифмы благодетельны морозы,

Как для страстей разлуки и грехи.

Как острые шипы важны для розы,

Как для отдохновенья нужен труд…

Счастливые поэты пишут прозу,

Конечно, если раньше не убьют.

Из темноты,

Где поры тишины

Вбирают шум последней электрички,

И скрип пера —

Поклонника мечты —

Над выхваченным лампою листом…

Твой лепет из вчера,

Из детства, по привычке,

Где – истинная ты —

И не моя потом…

Что эта жизнь?

Пакетик из-под сока,

Внутри не сок – вода,

В которой до зари —

Нежнейший из цветов,

В бутоне сжат, до срока…

А после – в никуда

Раскройся и – умри!

Пока есть миг,

Где тишина бездонна,

Неразрешим вопрос,

Бессмертия мечты,

И роза до утра,

И как ребенок – ты…

Короткий миг любви.

Один глоток озона.

Под перестук колес

И легкий скрип пера…

Сердце чувствует дождь,

Задыхается, бьется,

Как манометр, взявший шкалу

до конца.

Только – капельку, чуть и —

Прибор разорвется.

Бесконечно не служат сердца.

Я по случаю здесь —

Станционный смотритель…

С той лишь разницей:

Если рванет, то – конец!

Задыхается сердце:

К любимой пустите

Только так продлевается жизнь

у сердец!..

Там – хоть зной, хоть гроза —

Ничего мне не страшно.

Здесь, любая погода – почти что

инфаркт…

Дует ветер с востока, горячий

и влажный.

Сердце чувствует дождь.

Будет дождь.

Это – факт!

Будет дождь.

Будет – теплый,

Как слезы при встрече.

Без которых, наверное, было б

честней —

Умереть, обнимая, как милую, ветер,

Тот, который приносит мне

Вести о ней.

Последние дни октября.

Рассветы туманны и звонки,

И чудится песня поземки,

Когда сквозняки говорят.

Опали рябины листы,

А ягод-то – грозди на гроздьях!

И слышится росчерк полозьев

В молчаньи пригорков пустых.

Пусть сладок признаний обман,

Но паузы стали длиннее.

И возраст держать их умеет,

Как держит долина туман…

Пять минут и – рассвет

Замаячит на белом

Покрывале двора

И в студеном окне…

Два глотка темноты,

Как вино мы разделим:

Половина – тебе,

Что останется – мне.

Встретим мы новый день,

Запоздалый, морозный.

Наше счастье – при нас,

Мы иного не ждем…

Пять минут и – погаснут

Последние звезды,

Чтоб воскреснуть тотчас

На снегу за окном.

Когда ты девочкой была,

Уже я взрослым был созданьем.

И даже ездил на свиданья

В район, в котором ты жила.

…Ах, эта вьюжная зима,

Трамвай под номером пятнадцать.

А мы могли ведь повстречаться,

Когда ты девочкой была.

Тебя тогда бы я узнал

В ребенке с чуткими глазами

И указал знакомой даме

На будущий оригинал.

И ты меня узнать могла б…

Я, право, был куда моложе,

Когда все было в воле Божьей,

Когда ты девочкой была.

…А что потом? – Белым-бела

Метель стезю мою венчала

И уводила от причала,

Где ты меня уже ждала.

Еще, конечно, не финал,

И все ж, виски в морозном дыме…

Твое узнал я поздно имя,

Но, слава Богу, что узнал.

Качается небо над Сочи.

Качается море под небом.

Кончается отпуск… Короче —

Он прожит – как будто и не был.

Качается счастье в ладонях,

Качается горечь у сердца.

Кончается ночь, как погоня,

Которой пытались согреться.

Качается розовым бликом

Конец черноморского утра…

Пора не мечтать о великом,

А жить каждодневно и мудро.

В конце сумасшедшего зноя

Качается дождик осенний.

Пора понимать, что с тобою

Мы вместе, как дерево с тенью.

Соль на коже. Галька под ногой.

Черноморье. Сочи.

Год-другой и сам ты здесь другой,

Хоть признать не хочешь.

Соль на коже. Иней на висках

Море смыть не сможет.

И – другие рифмы, и тоска

Здесь другая тоже.

Соль на коже. Медленный загар

Золотистой пылью.

Ты лежишь, распластан, как Икар,

Потерявший крылья.

Отлетался! Срок летать другим,

На тебя похожим…

Ты распластан, хоть и невредим.

Соль на коже.

Холодный мрамор тщательно шлифуя,

Тот, в ком любовь к искусству горяча,

Был прав в одном:

и в вечном поцелуе

Присутствует невечного печать.

Чокаясь зубовным перламутром,

Пьем остатки нежности вечерней.

Только полночь, превратившись в утро,

Не приносит сердцу облегченья.

Только горечь встречного дыханья,

Языков касанье, влага десен —

Оттиск тихого перетеканья

Весен в лето, а из лета в осень.

Где весомо даже пониманье,

Что ничто не вечно, даже страхи…

Где судьба не даст нам обещанья,

Что воскреснем, но уже – в рубахе.

Где судьба уже лишить не может

Нас того, что отняла намедни…

Ты – моя до самой крайней дрожи!

Весь я – твой до капельки последней!

Верить в расставанье безнадежно,

Так же, как не верить в расставанье —

Если сладостна разлуки нежность,

Если так прерывисто дыханье.

Еще озябшая луна

Свой лик за тучами не скрыла,

И наша общая страна

Еще не знает слова – было.

И мы с тобою не должны

Скреплять доверие словами,

Когда вот так обнажены

Все чувства, что владеют нами.

Не зреньем – ощупью найдем…

И страсть свою друг в друге спрячем…

Есть смысл особенный во всем,

Что открывается незрячим.

…Светил небесных хоровод,

Как форма времени и ветра.

И вниз летящий небосвод,

И вверх скользящая планета.

Из темноты веков, со дна,

Почти от сотворенья мира, —

Туда, где бледная луна

Лицо за тучами сокрыла.

Мы не ссоримся, но если

Раздраженье доконало,

Нас помирит одеяло:

Спать-то – рядом,

Жить-то вместе!

Золотая аксиома:

Пониманье нам дороже…

Ночь заботы дня итожит.

Ночь – цемент в устоях дома.

И – любое наше утро

Там, во тьме, берет начало.

Спрячемся под одеяло

И – не ссорились, как будто…

Когда бываю я не прав,

Прошу прощения у трав.

У неба, где звезда дрожит,

У камня, что у ног лежит.

У песни, что поет скворец,

У провиденья, наконец…

Но – не у той, пред кем вина

Жжет сердце, мучает меня.

Молчу угрюмо перед ней,

Как перед совестью своей.

Поскольку ни к чему слова,

Покуда в нас любовь жива.

Я – счастливый человек.

(Тьфу, чтобы не сглазить!)

Мне дарован славный век.

(Тьфу, чтобы не сглазить!)

Мама есть и есть жена.

(Тьфу, чтобы не сглазить!)

Есть квартира и страна.

(Тьфу, чтобы не сглазить!)

Есть успех и неуспех.

(Тьфу, чтобы не сглазить!)

К слезам – слезы. К смеху – смех.

(Тьфу, чтобы не сглазить!)

Есть и проза, и стихи.

(Тьфу, чтобы не сглазить!)

Есть друзья, и есть враги.

(Тьфу, чтобы не сглазить!)

В общем, что мне горевать?

(Тьфу, чтобы не сглазить!)

Двум смертям-то не бывать.

(Тьфу, чтобы не сглазить!)…

Мы все – природы сыновья

И логике подвластны древней…

Не потому ль родился я

На стыке города с деревней.

В окно кричали петухи,

Но громче их – гудки разреза…

И сызмальства, мои стихи —

На стыке неба и железа.

До леса лишь рукой подать,

И до вокзала недалече…

И вечен, словно благодать,

Миг – от прощания

до встречи.

В России нет свободы, только – воля.

Она одна дороже всех свобод!

Поскольку, не судьба у нас, а доля,

И мы – не населенье, а – народ.

И всей цивилизации законы

Для нас мертвы…

Живем мы наобум!

То бунт кровавый, то набата звоны

Нам будоражат запоздалый ум.

И зарекаясь, видимо, недаром,

От нищенской сумы и от тюрьмы,

Все ж, не суда земного —

Божьей кары,

Как воли собственной, боимся мы.

Ожидаем прихода мессии

На пороге столетий, как встарь…

Прорастает церквями Россия,

Словно порослью бывшая гарь.

Белостенны они, как березы,

И все тянутся, тянутся ввысь,

Где зарницами вешние грозы

Над распутицей нашей зажглись.

И пускай не отыщешь просвета

В столкновеньях неистовых туч,

Но уже повернулась планета,

Как подсолнух, на солнечный луч.

Значит, все перетерпим, как прежде.

Корни – в прахе, в крестах – купола…

Новый век прорастает надеждой,

Там, где раньше лишь вера была.

Еще на озере Чудском взломают лед,

И пузыри взметнутся в полынье…

И князь усталый кровь с меча сотрет,

Сам – невредим – в порубленной броне.

И ратники по полю побредут,

Ища своих…

Но это все – потом…

Кто будет жить, кого в бою убьют? —

Один Всевышний ведает о том.

Идут дружины.

Длинные щиты

У них алеют ярче, чем заря.

Ползет обоз.

Весть принесли посты,

Что впереди селения горят.

Гремит набат.

И голоса его

Страшась, наверно, больше, чем ножа,

Стегая иноходца своего,

Изменник в стан врага спешит,

дрожа…

И под тяжелым взглядом воевод,

Забыв свое холопство и нужду,

Вчерашний смерд рогатину берет —

Мол, смерть красна у мира на виду!

И вьется у околиц ребятня,

И бабы, провожая во —

ин —

ство,

Мужей знаменьем крестным осеня,

Боятся верить в скорое вдовство.

Сыны Чингиза и Батыя —

Ослабла луков тетива…

Солдатский строй поет:

– Р-а-с-с-ы-я… —

Калеча русские слова.

Стрела, что пущена в Ивана,

Домчалась к нам через века.

В строю на сотню горлопанов —

Лишь три Ивана-дурака!..

Но русской армия зовется,

Хоть и раскосая на вид…

Судьба России не прервется,

Коль песня русская звучит.

Не отрицая все былое,

Летят туда, где даль светла,

И песня, ставшая стрелою,

И песней ставшая стрела.

Задавал истории вопросы

Мой народ, и право, не со зла…

А в ответ из губ его, из носа

Юшка Волгой-матушкой текла.

Да и юшкой редко обходились…

Тем, кто был до знания охоч,

Руки, ноги, головы рубили

Или просто увозили в ночь.

Семь веков – жестокая наука,

Чтоб собрать страну в один кулак,

А потом за десять лет профукать…

Это ж надо умудриться так!

Что это? Какая вражья сила

Поселилась нынче в нас самих?

Распродали матушку-Россию —

Раскрутился страшный маховик.

Тут – не до вопросов и ответов…

Суд земной истории верша,

Русь моя, как маятник планеты,

А по сути даже и – душа.

Для чего же душу рвать на части?

Без нее и впрямь всему – хана!

Мается во власти и в безвластьи

Некогда великая страна.

То ль по Божьей воле, то ль —

безбожной

Мчится время задом наперед…

Мается Россия и, возможно,

Потому-то все еще живет.

Здесь честь дороже денег и чинов,

Страшнее смерти кажется бесчестье…

К барьеру ты уже шагнуть готов

С той самой пресловутой жаждой мести.

И ничего переменить нельзя,

Покуда жизнь и смерть играют в фанты,

И курят, опустив глаза, друзья,

Которые обычно секунданты…

В огороде – бузина,

В Киеве – дядька…

Родственников – до хрена,

А кого позвать-то?

Только тяжкий ссыльный крест

Да корней смешенье…

Да портрет семейный есть —

Внукам утешенье.

Дуют ветры по стране

И по заграницам.

И плечом своим к родне

Мне не прислониться.

Разбросало семена —

Умудрись собрать-ка!

В огороде – бузина,

В Киеве – дядька…

Память обо всех храня,

Мы почти чужие…

Всей родни-то у меня —

Мама да Россия.

Пускай не судим, не опален