Первая волна застолья обозначилась экспрессивными выпадами и обсуждениями некоторых рабочих процессов, в которых непосвященный не сможет ни черта разобрать. Ей на смену пришли сентиментальные высказывания и ностальгические юношеские воспоминания. Мужчины рассказывали преувеличенные истории, а их жены кивали и время от времени вставляли ремарки и романтические уточнения. Здесь мы с Надей стали недовольно переглядываться, а когда назрела опасность участия в застольной песне, решили отправиться на прогулку.
Пока Надя пошла переодеваться, я надел куртку, обулся и уже нетерпеливо топтался в прихожей, когда из гостиной вышла Марина и закрыла за собой дверь.
– Вы надолго? – громким шепотом спросила она.
– Не знаю, но думаю, что нет – холодно, – ответил я.
– Ваня… – покачивая указательным пальцем начала она, – ты мне понравился. Осталось только с вопросом перспектив определиться, а в целом понравился, – вздохнула Марина и отвела лицо. – Вчера немного неудобно получилось, но такой неприглядной я бываю крайне редко, учти это!
– Вы тоже.
– Что тоже? – насторожилась она.
– Вы тоже мне понравились, – стараясь выглядеть уверенней, сказал я.
– Хм, хорошо… – измерив меня взглядом улыбнулась она. – Молодец, наглый – далеко пойдешь! – и указывая на дверь в комнату Нади, добавила, прежде чем вернуться в гостиную, – аккуратней гуляйте!
– Вы уже вчера предупреждали, – выдал я и уловил в лице Марины легкую улыбку и укор.
Новогодняя ночь выдалась светлая, а так ожидаемый романтиками снег, как еще один символ праздника, уже лежал вокруг высокими покатыми сугробами и блестел в лучах убывающей луны.
Кругом по окрестностям громыхали фейерверки и петарды. На центральной площади играла музыка. Праздничная толпа приплясывала, вторя словам песни, время от времени вскрикивая, грохоча хлопушками и зажигая бенгальские свечи.
– Обещанная дискотека «от Морозко!»? – глядя на двухметрового Деда Мороза, слепленного из снега, сказала Надя.
Я кивнул и заметил в толпе Саню, кричащего что-то в небо. Мы подошли ближе и поздоровались. Саня всех поздравлял с новым тысячелетием, а когда ему сказали, что двухтысячный год это все еще двадцатый век, он, как мне кажется, ничуть не расстроился. Продолжил кричать и стал трепать за плечо своего азиатского коллегу по сцене – домбриста, стоящего тут же и довольно улыбающегося. Санина подруга тоже вопила и, вложив стаканы нам в руки, немедленно налила в них коньяк. Приказала поздравить Александра Назарова с успешным дебютом на «большой сцене», что мы незамедлительно и проделали. Пока я объяснял Сане, что его выступление, пропущенное мной, нельзя считать поводом для расстройства, и впереди целая неделя, чтобы это восполнить, неожиданно для меня словно из-под земли вырос Вова Кусков с подругой под руку. Я бросил говорить с вопящим Саней и пожал Вове руку.
– С Новым годом! – сказал я.
– И тебя так же! – ответил Вова и достал из пакета бутылку и стаканы. – По чуть-чуть?
– Почему бы и нет!
Мы выпили, Вова пожал мне руку, еще раз поздравил и пошел через площадь. Я смотрел ему вслед и думал, как же он изменился за последнее время. Стал спокойным, как бывают спокойны победители, и если это итог нашего с ним пререкания, то по логике вещей закон двойственности был нарушен, ведь я никакого проигрыша не ощущал.
Глава 5
Как говорил мой отец: «В нашей стране столько праздников, что короткие будни становятся лишь незначительным неудобством!» И вот еще одно из этих неудобств осталось позади и тринадцатого января наступил другой праздник – Старый Новый год.
Особенность этого праздника на юге Западной Сибири выражается в том, что именно в это время ходят по домам ряженые, поют песни, просят за пляски сладости, а те, кто постарше – рюмку. Кажется, этот праздник есть везде, только отмечается в разное время и имеет другие корни и чаще называется «колядки» или на североамериканский и европейский манер «день всех святых». Здесь он именуется Шуликаны, принцип тот же, но с погрешностью на особенности атмосферы. Не знаю, откуда это слово произошло. Не то от тюркского, не то от фольклорной фантазии наших выдумщиков и берет свое начало из, допустим, ассоциативных созвучий? По поверью шуликаны (или еще говорят шуликане) – это духи, которые в это время ходят по домам и требуют подношение, а не получив его, могут наказать заносчивого хозяина: уронить поленницу или снять с петель калитку. Но народ особенно в тонкости происхождения этого торжества, как водится, не вникал, а просто праздновал. Так что несколько вечеров, начиная с тринадцатого января, никто особенно не удивлялся, если к нему в дом ввалится ватага орущих частушки ряженых в масках зверей и в вывернутых наизнанку шубах, выслушивал и насыпал угощения, как правило – конфет.
Я на тот момент уже года три как не ходил шуликанить. Скорее всего стал считать себя слишком взрослым для конфет в качестве платы за песню. Но вдруг, в разговоре с Надей неожиданно узнаю, что она вообще никогда не участвовала в этом лихом празднике. По ее словам, она наблюдала за ним со стороны, как за чужим танцем. На время праздника закрывалась и не позволяла себе впускать певунов и частушечников за порог. Что же – это не странно. Она ведь в поселок переехала всего года три назад, а для воспитанного городской средой человека, устраивать день открытых дверей для людей в масках, как минимум странно, думалось мне и сразу вспоминался тревожный музыкальный мотив и телепередачи «Криминальная Россия».
Бог – свидетель, я не хотел участвовать в этом празднике и на этот раз, но узнав, что Надя никогда не бродила по домам в лихой компании ряженых, во мне вдруг взыграло какое-то сектантское чувство. И пока склонял ее к вакханалии, термины и формы выбирал сплошь сектанско-пропагандистские: «Ты ведь не знаешь, как это здорово!», «Ты же здесь живешь – нужно чтить традиции!» и «Здесь ничего предосудительного нет!». Но Надя хохотала и не поддавалась. Вдруг, словно мне в помощь, к Наде зашла школьная подруга Наташа и, выслушав мое предложение, обрадовалась, сказав, что участвовала в подобном, когда была еще в начальных классах, и теперь это нужно обязательно повторить. Надя согласилась, и я рванул домой готовить костюм.
Позвонил Сане и не успел предложить ему отпраздновать, как он меня опередил. Договорились встретиться рядом с домом Нади в девять часов.
Приоделся я тогда всем на загляденье. Напялил вывернутый наизнанку армейский тулуп, который папа принес из военкомата. Надел валенки, а под ушанку нацепил маску гориллы, когда-то купленную для такого же праздника и использованную только однажды.
Тулуп был мне очень велик. Рукава висели ниже рук сантиметров на пять, а широкий подол, торчал в стороны пестрыми пятнами лоскутов из овечьих шкур. Я все сомневался, годится костюм или нет. Но когда проходил через неосвещенный переулок, и старуха, жившая по соседству на мое: «Здравствуйте!» шарахнулась в сторону и взялась бормотать: «…свят-свят!» и креститься, я понял – костюм хороший!
Еще одно подтверждение, что гориллье гуталиново-черное рыло работает безотказно, я получил, когда нажал кнопку дверного звонка в расчете напугать Надю. Но чуть было не довел до заикания ее мать Марину. Она вскрикнула так, что мне пришлось снять маску чтобы ее успокоить. Не успела она меня отчитать за свой испуг, как из комнаты Нади в коридор вывалились две горбатые фигуры. На них были вывернутые дубленки, подпоясанные шарфами и пластиковые перемазанные красным лаком для ногтей маски свиней.
– Ваня, а у тебя какой костюм? – спросила одна «свинья», обувая сапоги. Я показал маску гориллы.
– Мам, я подушки с дивана для горбов взяла… Всё, пока – я не поздно! – сказала вторая «свинья», выходя в дверь.
Я только нацепил свою гориллью голову, и глядя в растерянное лицо Марины, призвал ее не волноваться и закрыл за собой дверь.
Саня с подругой Катей уже поджидали у дома. С костюмом Саня явно не морочился – надел какую-то старую одежду и хоккейную, маску натянув поверх нее спортивную шапку с помпоном. Кроме того, прихватил гитару. А вот Катя умудрилась где-то раздобыть русский народный сарафан такого размера, что свободно надела его поверх куртки. Платок на голове был повязан так, что два его угла торчали вверх чуть выше лба. Ее лицо, покрытое чем-то белым, в потемках сливалось в сплошной овал, на котором четко выделялись только глаза. В итоге в одном месте собрались: две горбатых прямоходящих свиньи, уменьшенный вариант маньяка Джейсона из фильма ужасов «Пятница 13-е», но вместо мачете – с гитарой, жутковатая гейша в русском-народном сарафане и горилла в валенках и вывернутом наизнанку тулупе – картина в духе инфернального сюрреализма.
Прежде понаблюдав за обстановкой на улице, по которой уже бродили небольшие группы «нежити», вроде нашей, стали дружно обсуждать какой из дворов первым осчастливить своим залихватским видом. Вдруг неожиданно для меня предложила Надя: «Раз уж мы не можем определиться, к кому идти первым, пусть один из нас назовет номер, а другой улицу».
– Три! – крикнул «Джейсон».
– Подгорная! – добавила его подруга своим белым ртом.
Дружно ринулись вперед, по дороге договорившись о программе выступления. Саня сказал, что может сыграть и что-нибудь спеть, а если нет, запасной вариант в качестве частушек предложила Наташа. Я попробовал втиснуть в конспект выступления еще и матерные зарисовки, но «гориллу» тогда, почему-то никто всерьез не воспринял.
Адрес располагался неподалеку, и стоило подойти к забору избранного случайно дома, вся наша зверская компания стала с сомнением переглядываться. Домишко вид имел прямо скажем неблагополучный. Но, как ни странно, никто не стал возражать против случайного выбора, и мы друг за другом поплелись по узкой тропинке к дверям, пропуская вперед творческий костяк в лице «Джейсона» и «горбатой свиньи».
Саня постучал и спросил хозяев, никто не отозвался, и мы ввалились на темную веранду. Саня забубнил и взялся ощупывать стену, когда вновь постучал и открыл дверь:
– Эй хозяин принимай – дар из сумки вынимай! – выкрикнул он и вошел внутрь, а остальные, не сговариваясь, взялись голосить, создавая фоновый шум.
Набившись в тесную прихожую и закрыв за собой дверь, все вдруг умолкли. Первым делом пришлось отметить тяжеловатый затхлый запах, а уж после остальную, сомнительную обстановку. Обои на стенах вздулись множеством пузырей, старые кухонные шкафчики покрывали наклейки. На печке, испещренной мелкими трещинами, давно не обновлялась побелка. Не покрытый скатертью стол, сплошь занимала грязная посуда и полупустые бутылки.
Из дверного проема справа доносились звуки телевизора, кажется, повторение новогоднего концерта (по крайней мере мы вошли, когда пел Л. Лещенко). Саня вновь повторил свой выкрик, и из комнаты вышла низкорослая женщина в ситцевом халате с растрепанными волосами и одутловатым лицом. Она на секунду замерла и осмотрела нас равнодушными отекшими глазами. Молча взяла табурет из-за стола, поставила его к печке, уселась, закурила и сказала скрипучим голосом: «Давай!».
Не знаю какой бес вселился в Саню в этот момент, но он запел именно:
– Изгиб гитары желтой ты обнимаешь нежно, струна осколком эха пронзит тугую высь…
– Нет. Стой. Всё. – сказала женщина и, поднявшись, вынула из кармана десять мятых рублей и протянула их вперед. Саня бросил петь, взял деньги, а женщина добавила, кряхтя усаживаясь обратно, – у меня мужик этих бардов не любит – услышит орать будет. Все идите!
Тут на кухню вывалился только что упомянутый мужик. Он медленно покачнулся, тряхнул ядовито-бордовым лицом и прошептал:
– Ага, язычники… прискакали! – прошел к столу, вытащил из-под него табурет и, опять покачнувшись, шагнул в центр кухни. Попытался поставить его на пол, но только склонившись, поскользнулся и, падая назад, подбросил табуретку вверх и разбил лампочку.
Под звон стекла, кряхтение мужика и сиплый смех женщины, мы дружно ломанулись на выход, спотыкаясь в темноте о ноги друг друга.
Быстро пробежав по узкой тропинке до ворот, хохоча и тяжело дыша сбились в кучу.
– Пронзил тугую высь… табуреткой! – сказал Саня.
– А это всегда так? – спросила Надя.
– Нет. Это только тебе так повезло, – заметил я.
– Первый блин! Это был первый блин, который комом! – рявкнул Саня и, задрав маску, закурил сигарету.
Мимо нас тем временем пробежала ватага каких-то мелких крикливых «чертей» и исчезла за поворотом на Белую улицу, а перекурив, и мы двинулись следом.
По широкой освещенной лучше многих других Белой, там и здесь носились ряженые, вереща разнообразием детских голосов.
– Они здесь уже весь урожай собрали! – вскрикнула Наташа.
– Тогда пойдем на Полевую! – предложила Надя. Все умолкли, ожидая разъяснения причины предложения. – Нам же благополучные нужны! Те, что посолидней – те, кто больше даст, правильно!?
– Правильно! – подтвердил я. – А кто там на Полевой?
– Знакомая матери, – пояснила Надя.
– Ладно. Идем?! – сказал я, осматривая остальных, и все поочередно кивнули.
Как только на Полевой Надя остановилась у высокого коричневого забора с большим почтовым ящиком на калитке, Саня вдруг тяжело вздохнул и тихо сказал с оттенком рассеянности:
– Знает твоя мама, с кем дружить! Здесь же родители районного прокурора живут!
– Ну и что – нормальные люди! – ответила Надя и повернула ручку, не оставляя нам времени на пререкания и споры.
Надя и Наташа бойко пошли по тротуару через двор. Мне туда идти не хотелось, но разве был вариант, в котором я туда не иду, но Надя не меняет своего мнения обо мне? Манипуляторша – что с нее взять!
Столпившись у дверей, мы судорожно и торопливо взялись обсуждать, что петь, но впопыхах ничего нового не сообразили, кроме все того же бесовского «изгиба гитары желтой…». Наташа вдруг сказала, что не понятно, отчего забыла все приличные частушки, и теперь в голове только матерщина. Но Надя, только усмехнулась и нажала звонок.
На веранде включился свет, и послышался мягкий женский голос:
– Кто там?
Секунду все молчали пока Катя не саданула своим маленьким кулачком Саню в спину.
– Эй, хозяин, отворяй – пироги нам отдавай! – хрипло и слегка нервно выдал Саня, а мы дружно уставились на Надю.
За дверью послышался скрип, и тот же голос, но теперь звучащий приглушенно: «Девочки, к нам шуликане пришли!», – на него отозвались тонкоголосые крики и частая возня, которую могут создать только дети.
Дверь открылась, и кудрявая полноватая женщина лет шестидесяти, оглядела нас и сказала:
– Ух, хорошие! Проходите!
Мы ввалились в дверь, пихая вперед нашего музыканта. Последней зашла хозяйка, заперев за собой дверь. Она протиснулась через нашу толпу и подозвала двух девочек лет пяти-шести, несмело выглядывающих из-за угла прихожей. Они подошли к женщине и с интересом уставились на нас.
Саня осмотрелся и завел свой «изгиб», но не выдав и куплета, заглох. Женщина аккуратно поинтересовалась, нет ли чего-нибудь детского в нашем репертуаре, на что Саня как настоящий профессионал моментально стал играть «в траве сидел кузнечик». Дети в ту же секунду стали приплясывать и подпевать.
– А что вы нам принесли? – неожиданно спросила одна из девочек.
– Мы пришли забрать у вас конфеты! – не растерявшись, сказала Надя, чуть понизив голос и протянув вперед руки. Девочки переглянулись и рассмеялись.
Тем временем в прихожую вышел жующий что-то прокурор, следом его жена, а за ними еще две семейные парочки: представители смежных ведомств. Заместитель начальника милиции и его супруга, инспектор по делам несовершеннолетних, и заместитель главы администрации по культуре с мужем, кажется, занятым на службе в районо (отдел образования и науки).
– А у вас чего-нибудь покультурней нет! – брезгливо поинтересовалась замглавы по культуре.
Все замолчали, и с сомнением посмотрели на нее. Тут меня словно за шиворот кто-то взял, или литературная шлея под хвост попала. Я шагнул вперед, совершенно бессмысленно снял свою ушанку и начал:
– Выхожу один я дорогу; сквозь туман кремнистый путь блестит. Ночь тиха. Пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит…
Я продолжал читать, совершенно не представляя каким образом и откуда взялось это стихотворение в моей голове целиком. Меж тем ответственные лица напротив с каждой строчкой все сильней наполнялись каким-то смятением. Дети прижались к ногам бабушки, и округлили без того большие глаза. Наверное, так и получают детские травмы? Еще бы, ведь не каждый взрослый выдержит экспрессивное прочтение Лермонтова не проронив чувства, а тут дети… Притом что декламатор – горилла в валенках и тулупе наизнанку.
Закончив читать, я отступил назад и осмотрел окаменевшие лица внимающих, когда спустя несколько секунд тяжелой тишины прокурор покашлял и стал хлопать, а вслед за ним и остальные. Честно говоря, я ни черта тогда не понял: почему хлопают? что на меня нашло?
Саня как настоящий артист не стал впадать в рефлексию, вместо этого воспользовался моментом. Повесил гитару на плечо, достал пакет, раскрыл его и сказал:
– Тот, кто слушал наш куплет – подавай сюда конфет!
Вдруг прокурор бросил хлопать и исчез за дверью, но спустя полминуты вынес стеклянную чашку с конфетами и высыпал ее в пакет. Наша компания двинулась на выход, а прокурор окликнул меня:
– Как фамилия?
Я с малых лет имел привычку врать на любые вопросы представителей власти. По силе действия она могла сравниться с инстинктом самосохранения. Она не подвела меня и теперь, и я без паузы и дрожи четко ответил:
– Гориллкин!
Тут захохотали дети, а прокурор, кивая за спину, с улыбкой сказал:
– Даже они не верят! Хотя не важно, вот тебе от меня лично! – и протянул сто рублей. Покосившись на представителя районо, с усмешкой вложил мне в ладонь еще и апельсин, добавив, – а это – от науки! – и стал хохотать.
Я сказал: «Спасибо» и вышел вслед за нашей «нечестивой шайкой», уже стоящей у ворот.
– Ну, Иван! – качая головой начал Саня, уже сдвинувший маску на затылок и закуривший сигарету, – не знал, что ты так читаешь – хоть стекло режь!
– Я сам не знал! – отгоняя странное чувство отстраненности, ответил я.
Надя подняла свою маску и ни с того ни с сего взялась меня обнимать. Я стянул с себя гориллью голову и уставился Наде в глаза. Но она так же внезапно оттолкнула меня и с каким-то поддельным разочарованием сказала:
– У тебя лицо мокрое, – и отошла к остальным.
Что там лицо, незаметно для себя я вспотел весь целиком, так что скользнувший под тулуп ветер заставил меня вздрогнуть.
Саня радостно тряс добытыми конфетами, вереща, что это первый случай в истории, когда прокурор поделился тем, что не вызвало общественных возражений. А я пока размышлял, куда вложить полученные средства – «в носок» или прогулять со всеми вместе? но ничего лучше, чем «…куплю блок красного L&M-а!», не нашел.
Пока я перекуривал, вывернув маску, протирал ее рукавом кофты, наши двинулись вниз по улице, не дожидаясь меня. Догнав остальных уже на перекрестке, я поинтересовался, в чем тут дело, и получил странный ответ, будто они уже решили куда идти, а мое мнение не учли в наказание за экспромт. Завистники таланта временно отлучили меня от участия в коллективном волеизъявлении. Хотя чему удивляться в компании «маньяка», «русской-народной гейши» и парочки «свиней»!
– Теперь ты можешь выступать сольно! – неожиданно едко, громко сказала Надя.
Быстро бросив намерение что-то объяснить, я поддался направлению толпы, еще пытаясь поддеть «бунтовщиков» колким «горилльим» словом.
– Смотри! – вдруг крикнул Саня, указывая на плохо освещенный двор на углу Мичуринской и Базарной.
Из темноты послышался топот, и набор приглушенных неразборчивых голосов сменился длинным выкриком: «Противень оставьте!». Дощатая калитка распахнулась, и на улицу высыпали совсем мелкие ряженые. Когда они пробегали под уличным фонарем, стало ясно видно, что первый из них (с нейлоновым чулком на голове) держал на вытянутых руках противень с источающими пар пирогами, а весь остальной десяток спринтеров, часто оглядываясь, подгонял его.
– Брось противень, сволочь! – крикнула выскочившая из калитки старуха. – Пироги забирай – противень брось! – но свора мелкой нечисти только ускорила бег, пока не скрылась в темноте переулков, вскрикивая и улюлюкая.
Мы, не сговариваясь, переждали в тени придорожного тополя, пока старуха, тихо бранясь, не вернулась в дом (а то, черт ее знает, еще и на нас накинется). После свернули на Базарную и спустя несколько минут наткнулись на другую толпу ряженых.
У того самого адреса, от выбора которого меня отстранили, толкались, наверное, человек пятнадцать, примерно нашего возраста. Я на первых порах растерялся в попытке определить, кто есть кто. Но рассмотрев самого толстого наряженного в черную искусственную шубу и красную маску черта из папье-маше, четко определил Сечкина Антона – единственного на всю округу с такой комплекцией.
– Антоха! – тоже справившись с опознанием, крикнул Саня и ткнул «красного беса» пальцем в мохнатый живот.
Вместе с Темой тут же была распознана основная масса народа вокруг. Это были центровские (в нашем поселке молодежная среда в стремлении к самоопределению делилась на условные районы: совхоз, центр, гора, кирзавод. У нас как представителей кирзавода с центровскими никаких особенных конфликтов не было, и поэтому наша случайная встреча ознаменовалась приветствием и обменом парой колких фраз.
Нужно сказать, что я не мог не отметить очень приличное исполнение костюмов, особенно у некоторых из этой толпы. Чего стоили, например: «смерть» в широком плаще с капюшоном и анатомически верной маской черепа. «Леший» с синеватым лицом с белой бородой и сучками-рожками, словно растущими из головы. Прочие хоть отставали в визуальной правдоподобности, но брали разнообразием. Здесь были и кот, и ворон, и волк, и свинья (кстати, получше двух наших) и один маленький, но заметный – с большой головой быка из папье-маше.
За этой трепотней я только теперь вспомнил, кто живет по этому адресу. И вместе с тем сообразил, почему Саня и девчонки пошли именно сюда.
Хозяином этого дома был Тарас Колунов – предприниматель среднего звена с барскими закидонами века, наверное, восемнадцатого. В качестве оснований для такой репутации, определяющими факторами, можно было считать повсеместную болезненную тягу к старорусскому стилю. К тому же в его дворе на постоянной основе работало три человека, шутили, что он в крепостном праве упражняется, но правда зарплаты платит. Кроме ненастоящих крепостных он вообще не ровно дышал к старинному купеческому колориту. Носил бороду, катался на зимние праздники в тройке лошадей, запряженной в сани, иногда швырял прохожим подарки, наряжался в тулуп и шапку и прочее в том же роде, на что хватало представлений.
Так вот, зайти на шули́кины к Тарасу и, хорошо сплясав или исполнив частушку, выйти от него недовольным дарами, было почти невозможно. И на этой почве теперь назревала борьба за то, кто войдет первым.
Естественно, стали ругаться. Мы с Саней попеременно кричали, что их толпа слишком большая, и если они войдут первыми, то нам ничего не останется. А Антон и еще несколько глоток вопили, что если пропустят нас вперед, то мы соберем все «сливки», а им достанутся только какие-нибудь баранки. Только подступили к порогу, за которым все решает численность спорщиков, как двор Колунова озарился светом, и спустя минуту перед нами открылись двустворчатые ворота.
– Проходите, гости дорогие! – сказала встретившая нас старушка в черной шубе и белом платке и торопливо пошла к дому.
Все молча уставились в створ ворот. Посреди двора горел большой костер, освещая все вокруг. Рядом с крыльцом стоял стол, заваленный всякой съестной всячиной. У стола стоял Тарас в своем купеческом наряде, а рядом с ним его домочадцы: жена, две дочки и маленький сын, одетый в точности как папаша. Женская часть семейства, наряженная в очень похожие друг на друга длинные широкие юбки, короткие сюртуки с меховой оторочкой и черные, в цветах платки, ожидающе улыбалась.
– Ну! Чего у ворот толчетесь!? – рявкнул Колунов. – Заходи! – и исчерпавшая предмет спора толпа, чуть помедлив, ввалилась во двор.
Мы столпились у костра, Тарас оглядел нашу пеструю ватагу и сказал:
– В общем так, граждане ряженые, я предлагаю такую вещь! Для порядка и чтоб стол раньше времени не разграбили, встаем полукругом у костра по одному или по два, выходим к столу и поем! А! Как?!
Толпа, не особенно протестуя, растянулась вокруг костра полумесяцем. Сейчас уж точно каждый был сам за себя. Я теперь стоял между «смертью» и «вороной», а, допустим, Надя с Наташей между «красным чертом» и «котом».
– Ну давай! – рявкнул Колунов. – Кто начнет тому большую шоколадку!
Тут «леший» пихнул вперед того самого маленького, с большой бычьей головой на плечах. Он замер и робко огляделся: «Ну!» – улыбнувшись подгонял Тарас, и «бык» начал нервно орать:
– Из-за леса выезжала конная милиция!..
– Стоять! – прервал Тарас. – На шоколадку – иди. Так! Дальше без матерщины, у меня тут дети! – кивнул на тихо смеющихся дочек.
Теперь пошло повеселее. Уже друг за другом и почти без пауз менялись местами «звериные морды». Пели или просто плясали, получали угощение и отступали в сторону. Вслед за «смертью», исполнившей какой-то жизнеутверждающий стишок, настала моя очередь. Я шагнул вперед и вновь как ошалелый стал читать стихотворение, опять непонятно откуда взявшееся в закромах моей памяти. На этот раз вспомнился Есенин:
– Не жалею, не зову, не плачу, все пройдет как с белых яблонь дым. Увяданья золотом охваченный я не буду больше молодым…
– Бошка то черная! Какое тут увядание золота? – вклинился Тарас, и на это его замечание рассмеялась только старушка в белом платке. – А ты братец в кого ряжен?! – бойко спросил он и, не дожидаясь ответа, растолковал сам, – на сторожа с автобазы похож – тоже черный как сажа! – тут уж расхохотались все.
Мне вручили пригоршню шоколадных конфет и батончик и на мое место встал «ворон», тут же взявшийся ловко и бойко отплясывать вприсядку. Вообще все это действо, стоило ему набрать обороты, закружилось очень живой силой. Притягивало и играло, моментально сглаживая и смешивая любое слово и эмоцию в единую круговерть. Сквозь дыры маски, теперь вся эта пляска виделась мне абсолютно сказочной, ненастоящей, иллюзорной. Казалось, что вот-вот, и вслед за очередным танцором или частушечником и пламя костра выскочит из костровища и тоже исполнит что-нибудь на свой лад. И ряженые, сняв маски, окажутся именно теми, кого они теперь изображают.
Я отступил в сторону и, рассовав конфеты по карманам, вышел за ворота. Задрал маску и закурил. Странное чувство наполняло меня: не усталость и не похмелье, скорее нечто вроде опустошенности. Вдруг стало зябко и как-то непривычно трезво – ушел кураж.
Дождавшись, когда Колунов раздал остатки угощения, и толпа вышла из ворот, я еще раз покурил со всеми вместе. Уже было собрался уходить, как с Надей что-то, случилось. Она ни с того ни с сего взялась бегать по кругу и с каким-то нервным хохотом стаскивать маски с лиц. Хотя тут беспокоился только я, а остальные, довольные пляской и подарками, только отмахивались и смеялись, и скоро совсем разошлись.
Я уже объяснил себе ее нервный выпад распаленным, но не израсходованным во время песен и танцев баловством и только хотел подумать, что теперь-то оно наконец иссякло, но… Уже по дороге домой Надя несколько раз рвалась сдирать маски с первых встреченных ряженых, и каждый раз приходилось ее от них оттаскивать. А в попытке поговорить с ней на эту тему, она кричала одно и то же: «У него не было маски! У него не было маски!»
В конце концов, уже у самого дома, она пришла в себя и стала рассказывать, что в толпе пляшущих, кроме людей в масках, был еще кто-то. Он не выходил петь и только толкался в кругу у костра. На мой вопрос, как он выглядел, Надя ответила: «Высокий, узкоплечий, в черном плаще конусом и с головой птицы… и это была не маска…»
Я со свой стороны предлагал такой вариант развития событий, в котором ее фантазия и праздничная эйфория сложили вместе плащ «смерти», с маской вороны – вот и померещилось. Надя, кажется, версию приняла, слегка успокоилась, на том и простились.
К этому времени пошел снег крупными густыми хлопьями. Я озяб и вывернул тулуп меховой стороной внутрь и даже не знаю почему, но опять нацепил свою гориллью маску.
Я плелся домой, а в голове мысли скручивались в хаотичный комок: «Надя? …я, похоже, ее совсем не знаю? Где она, та, и кто эта? Птичья голова! – выдумала тоже! И эти молодцы – кто такой толпой на этот праздник ходит? Хотя… ничего не боятся! А Колунов?! Это же бред какой-то старорусский! Ну кто его такого всерьез воспринимать станет? Хотя воспринимают же! А как семейство его это терпит!? Дети ладно… но жена? Или такая же? …хотя что там – дети есть, дом, деньги, что еще?! Любит наверно? А прокурор, видно этого из районо не долюбливает?» Я нащупал в кармане апельсин и улыбнулся.
Когда шел по своей улице, рассматривая заборы со снятыми калитками на некоторых, то улыбался еще больше. Представлял, как шкодливые мелкие шуликане не получив конфет от хозяина дома, судорожно оглядываясь снимают с петель калитку и бегут с ней подальше, чтобы зарыть в какой-нибудь сугроб. Мы и сами так делали в раннем детстве. Я уже зашел в свой двор, когда заметил, как тихо теперь вокруг. Слышно малейший шорох, и то, как ссыпается снег с перегруженных веток яблони. Нет ни скрипа дверных петель. Ни собачьего лая. Ни машин на улице. Только плавная густая стена снега в своем равномерном безветрии ползет вниз.
Я снял маску и прислушался, не переставая удивляться такой странной тишине. Вдруг боковым зрением заметил какое-то темное пятно на дороге. Я уставился в снежную стену и увидел медленно идущую сквозь нее тонкую фигуру с большой птичьей головой. На секунду задержав дыхание и не отрывая глаз от дороги, я ощупал карманы и на выдохе швырнул подаренный прокурором апельсин в снежную мглу. Послышался глухой удар и громкий возглас:
– Ваня, ты что?!
Я зажмурил глаза, тряхнул головой, вновь уставился на дорогу и выдохнул:
– Тьфу ты, черт!
Теперь образ странного существа превратился в фигуру отца, а птичья голова в его шапку ушанку. Отец зашел в калитку и, глядя вперед, отряхнул плечо, всмотрелся в мои ошалелые глаза и спросил:
– Ваня, ты чего кидаешься… выпил? И кстати, чем?
– Ничего я не пил – просто показалось.
– Что бросал? – с намеком на улыбку сказал он, не отрывая глаз от моего лица.
– Прокурорский апельсин, – задумчиво ответил я.
– Точно не пил?
– Точно, точно! А ты сам чего по ночам бродишь?
– У меня сегодня смена, а в военкомате с отоплением беда. Не знаю, то ли уголь им плохой привезли, то ли в системе засорилось что-то? Дело естественное – кто ж знал, что у нас зима бывает! В общем. я не готов ночевать в помещении с температурой воздуха плюс пять, вот и бегаю несколько раз за ночь, проверяю все ли в порядке… На днях обещали исправить. Ладно, это все так – привычные неприятности… пойдем лучше чай пить! Не знаю, что тебе там показалось, но один только прокурорский апельсин, если это не метафора, уже требует застольной беседы, – разглядывая маску в моей руке, по обыкновению деликатно заметил отец.
За чаем просидели допоздна. Отец рассказывал какие-то байки из собственной молодости, как полагается – привирая, а я все думал о Наде. Ее дебют в качестве ряженой можно было считать состоявшимся. Хотя если вдруг она изменит свое мнение обо мне как инициаторе досуга, то в общем-то будет иметь на это свое право. А впрочем, может быть, она и примет то, где временная потеря такой основы как здравый смысл вполне может быть оправдана требованиями традиций. Ведь есть же место в русском фольклоре и языке такому празднику как старый Новый год и ничего. Никаких увечий на теле лингвистики и культуры в целом никто по этому поводу не отмечает – просто традиция, подкрепленная историческим фактом и не более того.
Глава 6
Нет, не знаю, после того ли праздничного забега в масках или позже, но общение с Надей пошло на спад. Остаток зимы и весна растянулись в странный марафон с ускорением, где расстояние между нами росло в пропорции к количеству пустых претензий. И в мае, еще раз обменявшись набором неуместно-резких упреков, мы прекратили встречаться. А дальше небо потемнело, на лицо наползло сиротское выражение, и к горлу подкатил комок… шучу – вообще ничего! Ни малейшего намека на сожаление. Я тогда даже подозревал некую эмоциональную атрофию, потому как примеры окружающих показывали, что расставаться порой действительно сложно. И тем сложнее, чем дольше были вместе. И это примеры уже взрослых, казалось бы, устойчивых к потерям людей. А уж если брать мой возраст, то слезы в три ручья, трясущиеся конечности и общий подавленный вид при таких делах оценивались как норма.
На первых порах прекращения встреч с Надей, мне сложно было понять, почему некоторые знакомые смотрят на меня с такой горестью. И только какое-то время спустя вспомнил об общепринятой реакции на чужое расставание. Я все думал, какого черта им надо? Есть ведь своя жизнь – живите ее! И что мне делать с вашими трагическими взглядами? Не ровен час, и соболезнования высказывать начнут! Такое ощущение, что это обществу нужно дать время для того, чтобы прийти в себя, а не мне с Надей. Хотя мы как раз в нем и не нуждались.
Кстати, Надя, судя по ее посылу, не только не переживала по нашему общему поводу, но и выглядела так, словно давно этого хотела (женщины умеют так выглядеть). И дай ты бог, если не прикидывалась. И хорошо бы, чтобы получилось, как у меня – все обошлось запоздалой тенью скуки, с которой новые заботы расправляются на раз-два. Тем более что Надя в тот год закончила школу и скоро укатила в город поступать в университет, так что этих самых забот должна была получить в достатке.
Я тем временем окончил второй курс, и накрывшаяся известной металлической посудой личная жизнь, оставила мне уйму свободного времени. Новое лето совсем не хотелось тратить на лежание в гамаке. Тем более что наступившее еще весной совершеннолетие открывало возможность легального заработка. Моя нужда в деньгах никак не влияла на успех в поиске работы. Куда бы я не обращался, везде требовали хотя бы маломальский рабочий стаж, что не удивительно. Так что спустя две недели поисков из доступных вакансий обозначились: вязальщик дранки, на частной пилораме – 1550 рублей в месяц, «проредитель сосновых лесопосадок» в лесхозе – 1207 рублей в месяц и еще более беспощадное занятие – «охранник кабеля». Последнее дело требует более конкретных пояснений! В закрытии вакансии охранника кабеля нуждалось местное дорожно-строительное управление. Дело состояло в том, что кандидат на должность обязан сопровождать выездную бригаду ремонтников и посильно охранять кабель. Его протягивали от автономного электрогенератора к месту работ. Особую бдительность требовалось проявлять во время обеда, когда, исходя из прошлого опыта, чаще всего он и пропадал. Сами рабочие отказывались нести за него ответственность, потому как стоил он дорого, а крали его несколько раз за сезон. Так что руководство управления решило выделить лишние две тысячи рублей в месяц на охранника вместо того, чтобы снова покупать новый кабель. Он стоил не то двенадцать, не то семнадцать тысяч рублей, при том, что в его очередной пропаже никто не сомневался.
Вакансии, конечно, одна другой краше! И если вязальщик дранки и прорядитель сосновых лесопосадок это еще туда-сюда (и дело даже не в нищенской зарплате), но перспектива целый день пялиться на кабель отдавала явной бесовщиной. После такого наверняка пришлось бы реабилитироваться перед собственной психикой, богом и людьми.
В общем, я уже было разочаровался в себе как в рабочем человеке и приготовился валять бедного дурака, как вдруг случайно наткнулся на одного знакомого. Его звали Олег, до класса седьмого мы с ним учились на одной параллели в школе, а после он исчез из поля моего зрения.
В другой раз я бы прошел мимо, и, может быть, просто отметил его в числе прочих прохожих. Мы никогда не дружили и общались только по случаю и в компаниях, но он поздоровался первым и ни с того ни сего поинтересовался как мои дела. Я не то чтобы удивился такой участливости, но так или иначе никакого секрета из своего положения не делал и сказал, что теперь ищу работу. Он понимающе кивал на упоминания тех профессий, которым соответствует моя сегодняшняя квалификация. Как вдруг сказал, что сам последние два месяца работает на мясокомбинате, чем вполне доволен. Говорил, что на первых порах эта работа не требует особенной подготовки и предложил попробовать устроиться туда же. Я, конечно, согласился – в конце концов стоит ли отказываться от удачи, когда она сама идет в руки, но только совершенно не представлял, как для этого действовать? И Олег тут же объяснил мне пошаговую инструкцию, в лучших традициях русской народной сказки.
– Значит, смотри – в семь тридцать, в любой будний день выйдешь на перекресток Новой и Объездной, подойдет серый автобус с широкой зеленой полосой на боку – это мясокомбинатовский… Скорее всего, будут пассажиры кроме тебя – садись с ними вместе! Водитель спросит: «Кто такой?», скажи: «Устраиваться!» – и доедешь. Потом народ на второй этаж пойдет, ты не ходи – жди внизу. Ровно в восемь приезжает местная управляющая Анна Семеновна – мощная баба со странной прической, сразу поймешь. Она по телефону всем отказывает в устройстве, а тех, кто приезжает опрашивает сама. В общем, не теряйся, наплети чего-нибудь вроде: исполнительный, работать умею, быстро учусь… Даже если не возьмут – в девять автобус обратно в поселок поедет, так что ничего не потеряешь. Удачи!
«Ну вот и хорошо, и замечательно, стоило только перестать искать работу, как она нашла меня сама!» – подумал тогда и непонятно почему проболтался впустую еще два дня, прежде чем поехать. Что за натура!?
Наконец, собравшись с духом, сделал все, как сказал Олег. В восемь утра в узкий коридор административной части здания мясокомбината вошла Анна Семеновна. Да, о прическе Олег не соврал – она была похожа на слегка сдувшийся шар с широкой прищепкой на затылке, и насчет остального тоже. Анна Семеновна и правда отличалась ростом и крупным телосложением, но при этом лицо ее было непропорционально узким.
Из соискателей в этот день был я один, и, может быть, поэтому на мое собеседование Анна Семеновна времени не жалела. Она вывалила на меня такую груду вопросов, что я слегка растерялся. И если такие темы как: готов ли я при необходимости оставаться на работе сверхурочно? и боюсь ли вида крови? странными мне не показались, то интерес к моим гастрономическим предпочтениям и цветам в выборе одежды, слегка обескураживали. Но так или иначе, все, что я ответил, ее устроило, и стоило мне подумать: «Она бы еще размер обуви спросила!», как десять минут спустя именно об этом поинтересовался местный кладовщик, когда выдавал робу и сапоги.
Кроме прочего мне выделили шкафчик в раздевалке и повели на экскурсию. Ее поручили начальнице колбасного цеха Наталье – приятной благовидной женщине средних лет.
Для начала она повела меня смотреть «линию», так называли основное помещение комбината, где производится забой скота и его разделка. Линией оно называлось не то за последовательность отдельных операций, которым подвергалась туша животного. Не то за одиночный рельс, разделенный на несколько ступеней и проходящий по центру помещения. От верхней под самым потолком, до нижней в полутора метре от пола. В самом начале помещения у стены стояла высокая железная коробка, к которой примыкала широкая платформа с лестницей. Там и здесь стояли глубокие двухколесные тележки и блестящие металлические столы. Вдоль линии на подвесных тягах болтались какие-то агрегаты: щипцы прихваты и электропилы, с узкой решетчатой платформой у каждого. Очевидно, что разобрать их назначение с кондачка не представлялось возможным и поэтому я просто задумчиво кивал, когда Наталья указывала на то или иное приспособление и описывала область его применения.
Дальше, накинув какие-то дежурные телогрейки, пошли в морозильник. Здесь ровными плотными рядами на стальных крюках, прицепленных к рельсам, висели четверти коровьих туш и тощие тушки баранов. Сразу за морозильником располагался широкий теплый коридор с выходом на погрузочную платформу справа и высокими воротами холодильника слева.
Экскурсия на этом закончилась, и Наталья отвела меня к местному бригадиру Андрею Андрееву для дальнейшего введения в курс рабочих обязанностей. Тот сказал сразу, причем без моих вопросов или пожеланий, видимо и без того знающий, что у всякого вновь поступившего на уме:
– Не волнуйся Ваня, животных тебе убивать никто не даст… до этого нужно еще дорасти, и в холоде они от твоих рук ни в коем случае не пострадают!
По местной традиции, как и любого новичка, меня отправили на работу в морозильник. По местным меркам самое незавидное распределение (кстати, здесь работали не только вновь поступившие, но и проштрафившиеся). Дело, порученное мне, было не хитрое. Задача состояла в том, чтобы разъединять смерзшиеся четверти туш коротким ломом и сталкивать их к дверям коридора. После этого их сбрасывали с рельса и укладывали на поддон автокара. Затем один из тех, кто имел сноровку в его управлении, отвозил туши в холодильник, и все повторялось снова.
Кстати, я не особенно удивился тому, с кем мне выпало работать, – мне и прежде везло на сомнительную компанию. Кроме меня новичков здесь не было, и получалось так, что остальные трое моих собригадников принадлежали к роду вечных штрафников. Об этом некоторое время спустя мне рассказал Олег. Их звали Гриша, Миша и Алда (не знаю, настоящее это имя или нет) – эти работали здесь уже несколько лет и давно заимели одну на всех репутацию неблагонадежных. По рассказам Олега за воровство здесь увольняли сразу, но необходимо было попасться на нем с поличным. А если такого не происходило, и при этом обнаруживалась пропажа, то сотрудник, на рабочем месте которого недосчитывались, допустим, бараньей ноги или куска вырезки, автоматически попадал в штрафники и отправлялся в морозильник. А Гриша, Миша и Алда в этом смысле находились в глубокой опале. Даже короткое время, проведенное ими вне морозильника, сразу отзывалось пропажей мяса на их рабочих участках. Старожилы уже давно отсмеялись на этот счет и говорили, будто эти опальные сами уже ничего не воруют, вместо них это делают другие, а начальство по привычке списывает всё на них.
Я понемногу привыкал к работе в «морозильной бригаде» и, как ни странно, не роптал, тем более что моим опальным коллегам веселости было не занимать. Особенно смешными, на мой взгляд, получались выпады Миши. Он декламировал целые речи о несправедливости и самодурстве управляющей комбинатом. В его устах слышались революционный посыл и обреченная интонация:
– Вот скажи, Ваня, как прожить на пять тысяч в месяц… и с семьей?! Мясо пропало – смотри ка! Докажи! И что, думаешь, эти – на линии, не берут? Воруют все! А нас то, видишь чё – тут заперли! Вроде как говорят – «хочешь мяса, вон в холодильнике его много»! А как его взять – это же ледяная глыба? Камень, а не мясо! А сами… сами то берут!
– У тебя нет семьи! – подначивал его Гриша.
– Алименты. – с азиатским акцентом добавлял Алда.
От этого Миша распалялся и старался увести тему в сторону. Но куда бы она ни устремлялась, судя по контексту, это был круг, и скоро все начиналось сначала.
Если Миша свою тягу к воровству прикрывал революционистской риторикой, а семьей называл судебное обязательство платить алименты двум своим детям, то, допустим, Гриша относился к краже мяса совершенно спокойно. Не прибегая ни к каким самоубеждающим ухищрениям. Он выражал это поговоркой, прихваченной им (вместе с синей шапкой с надписью «спорт») еще из советского периода: «Ты здесь хозяин, а не гость – тащи с работы каждый гвоздь!» Но проще остальных смотрел на свою репутацию Алда, он говорил так: «Что взял – то твое, не можешь взять – чужое!» Вот не знаю, к какой национальности он принадлежал, то ли монгол, то ли казах? Но его внешность напоминала молодую версию какого-то восточного мудреца, чье изображение я не раз видел в отцовских книгах. И если предположить, что он чуть постареет и станет при этом носить халат и шлепанцы, то сходство будет очень близким.
Постепенно вникая в общее настроение предприятия, я знакомился с остальными сотрудниками. Основной костяк коллектива составляли уже многоопытные кровопускатели. А когда я увидел специализацию каждого из них на практике, мои стереотипы человеческих характеров относительно внешности, получили мощный отрезвляющий удар. Прежде, мне казалось, будто те, кто каждый день имеет дело со смертью, должны быть монстрами или хотя бы злодеями, а оказалось все не так просто.
Если описать каждого относительно последовательности цикла, в котором смерть животного необходимо воспринимать, как точку его отсчета, нужно… Хотя нет… до того была еще бригада загонщиков. Они орудовали за стеной убойного цеха и занимались сортировкой животных и загоняли их в рукав. Я видел их только на обеде и в автобусе. Вадик и Эдик – так их все называли, хотя, как по мне, эти уменьшительные версии имен им не подходили ни внешне, ни по роду деятельности. Оба здоровые, лысые, лет под тридцать, с выражениями лиц заправских пиратов и цепкими маленькими глазами. Они целый день лупили обрезками труб по коровьим хребтам. И старательно загоняли скот туда, куда животный инстинкт идти запрещал – тесный, огороженный высоким забором рукав перед бойней. При этом Вадик с Эдиком всегда имели вид несколько смущенный. И когда вся честная компания вечером набивалась в раздевалку, то довольно безобидно шутили, или бывало угощали всех подряд орехами или семечками – добрейшие люди. А вот Толик или как еще его называли Толик-Киллер, при том, что по пятьдесят раз на дню втыкал копье под высоким электрическим напряжением корове в основание черепа, выглядел еще более мирно. Говорил даже чересчур спокойно, не грубил и больше молчал, внешность имел сухощавую, правда слегка жутковатую. Следующим этапом «линии», который осуществлял бригадир Андрей Андреевич, был подъем туши на лебедке к рельсу. Здесь большими щипцами на пневмоприводе, он откусывал корове задние ноги. Частично снимал шкуру и вешал туши на крючки. Бригадир работал с огоньком и всегда выглядел крепким и подозрительно свежим, хотя его возраст уже перевалил за сорок. Далее от туши отрезали голову, этим занимался мой тезка Ваня – огромный крепкий мужик, словно сошедший с картины на былинную тематику. Этот особенно ловко орудовал ножом и в несколько взмахов отделял голову от тела так, что язык оставался висеть на туше. Ваня казался мне слегка неполноценным, было что-то отстраненное в его лице, кроме того и шутил он плохо. Следующим на линии стоял давний мой знакомый Олег – он заведовал «шкуродеркой». По сути, это электрическая лебедка с двумя цепями, которые крепят за края шкуры, чтобы ее стянуть. После снятия шкуры Олег бросал ее в окошко соленно́го цеха на цокольном этаже, где ими занимался уже Семен. Он складывал их на паллеты внутренней стороной вверх и обрабатывал крупной солью, чтобы не портились. Семен работал здесь недавно, но уже заимел себе репутацию весельчака и балагура.
Смотрел и не уставал удивляться и раз за разом проворачивал в голове один и тот же вопрос, как люди, массово убивающие животных, могут быть добры друг к другу. Черт подери, раньше я вообще не представлял, что есть люди, массово убивающие животных, точнее не думал о них! Нет, я не то чтобы устремился в гуманисты или не дай бог вегетарианцы. И до сих пор скептически смотрел на призывы «зеленых» спасти каких-нибудь китов, морских котиков и прочих. Со всеми вместе отмахивался от социальной рекламы, как от назойливой мухи. Но сказать, что меня не впечатлило наблюдение за безвольной смертью, где тушу технологически отлаженно разбирают на части, уже не мог. Стоило лишь однажды проследить весь цикл забоя скота, как разница между теоретически очевидным знанием и практическим наблюдением стала несопоставимой. Тогда я решил, что мне очень повезло работать в «опальной морозильной бригаде», хотя бы по тому, что в ней нет убийц, даже при условии, что есть «непойманные воры».
Отцу о своем трудоустройстве я рассказал только спустя две недели, и на первых порах его это не обрадовало. Как раз в это время он начал практиковать питание с минимумом мяса. Книги, которые он читал, сплошь призывали к состраданию и, наверное, в его голове это не особенно вязалось с одновременным поеданием бифштекса или гуляша. Я же, как сотрудник мясокомбината имел скидку на всю продукцию и не кстати получил возможность покупать отборное мясо по низкой цене.
Отец иногда высказывал собственный стыд за невозможность дать мне то, что имеют другие, но в его словах звучала и нота гордости за то, что я зарабатываю сам. Отец в свои шестьдесят лет вообще стал излишне сентиментальным и чересчур чувствительным. Хотя на физический упадок еще не жаловался и даже завел подругу Инессу Макаровну – вдову со стажем и любительницу таких же специфичных книг (просветление, душа, Хари-Кришна в одной руке Хари-Рама в другой и «Живая этика» под мышкой). Пусть мне и казалось все это странным, я за него только радовался. Его подруга была лет на пятнадцать моложе него, а тот факт, что она связалась со сторожем-пенсионером, исключал всякий материальный расчет и, следовательно, подтверждал искренность намерений. А если все это отбросить и просто понаблюдать за немолодыми уже людьми, делающими первые шаги в отношениях, это выглядит довольно забавно. Не хуже, чем у подростков, а возможно, и с большей оглядкой на то, что скажут люди.
Пока папа и Инесса вспоминали навыки упражнения в прекрасном, я продолжал работать. Скоро закончился июль и из «морозильной бригады» меня перевели в соленной цех, ведь Семена уволили.
Напутствованный словом старших товарищей, я приступил к новому делу. Работа снова оказалась не хитрой и по сравнению с прежней имела очевидные плюсы – в этом цеху было тепло, и я работал в нем один. При этом моя рефлексия по поводу гуманизма здесь тоже не страдала. Теперь я успокаивался тем, что по-прежнему не участвовал в бойне непосредственно, а просто сменил таскание ледяных туш на засолку шкур.
Прошла примерно неделя после смены должности, и только я к ней попривык как вдруг вместе со шкурой с линии упал здоровый кусок вырезки. В окне появилось напряженное лицо Олега: «Припрячь!» – прошептал он и в течение дня еще несколько раз повторил процедуру. Я, конечно, не мог ему отказать из благодарности за эту работу и нехотя сложил все в пакет и спрятал за бочками с солью. Вечером, после очередного перекура, он зашел ко мне. Выслушав мои укоры и рассуждения на тему нежелания впутываться в историю, грозящую увольнением, забрал мясо. А позже, вместо ожидаемых мной сожалений, в следующий раз пообещал натаскать вырезки и для меня тоже. Он не так меня понял, думал я тогда, но руки потирали друг друга сами собой.
Хотя, чего уж там, этическая сторона вопроса отступила первой, теперь беспокоила только перспектива наказания. Быстро угомонив голос совести, оставалось отрегулировать только технические вопросы. Точнее – как осуществить вынос? Ведь служба охраны совершенно спокойно и в любой момент может предпринять личный досмотр. Об этом меня предупреждали, когда я только поступил на работу. Тем более что настораживали частые и почти показные досмотры известных штрафников из «морозильной бригады». На выходе их просили распахнуть куртки и могли ощупать рукава на предмет заначенного куска мерзлого мяса. Так что вынос через дверь – это был неоправданно высокий риск, если не глупость. Хотя мои соображения и не пригодились, ведь Олег, уже поднаторевший на этом поприще, сказал, что берет все на себя, а от меня требуется только комплектовать пакеты и придерживать их до вечера. На том и договорились.
В общем, теперь многие вопросы отпали сами собой. День ото дня, я собирал пакеты с мясом, а вечером их уносил Олег. Работали как правило дотемна, когда ехали домой, Олег и еще несколько человек выходили из автобуса напротив небольшого лиственного леска и возвращались уже с пакетами. Как они там оказывались, я не понимал, а на очередной мой вопрос об этом, Олег и прочие знатоки только ехидно улыбались.
Справиться с любопытством оказалось куда проще, когда спустя неделю этих наших манипуляций мой морозильник был забит вырезкой и филе. Я перестал задавать лишние вопросы о том, какой фокусник телепортирует пакеты из цеха, на ветку дерева в километре от ворот комбината – сообразив, что подобное знание нужно еще заслужить. К тому же вопрос реализации излишков мяса оказался куда актуальней. Но у Олега и здесь все было налажено. Этот мелкоуголовный Мориарти имел в поселке несколько точек сбыта. Здесь за килограмм давали чуть более, чем половину средней рыночной цены. Удивляла не только такая завышенная такса на краденное (практически везде это треть цены), но и люди, которые его покупали. Все сплошь порядочные и с положительной репутацией. Кроме может быть Гии-шашлычника, про которого болтали будто он может и собаку вместо барана на своем мангале изжарить (хотя про какого шашлычника такого не говорят?!). Выходило так: и скот режут сплошь добрейшие люди. Мы – нуждающиеся – берем то, пропажи чего никто не замечает. Скупают краденое вообще приличнейшие люди. Если не вдаваться в слухи – все кругом добрые, балансирующие на грани интеллигентности, но все вне закона!
Олег смотрел на эти обстоятельства куда проще. С моральной стороной он давно разобрался, а законодательную предлагал рассматривать только по факту. «Как за руку поймают – там и будем рассуждать!» – говорил он. Не согласиться было сложно, к тому же пили тогда больше обычного, а это как известно один из способов борьбы с вопросами морали. Хотя пили так или иначе, и эту борьбу можно было считать побочным эффектом.
Пили много и где придется. Первое время слонялись по барам, а потом будто прописались в доме у Зины. Общественность ее подозревала в низкой социальной ответственности – вернее, в проституции, но я как частый гость в ее доме мог сказать со знанием дела – это ложь. Зина просто искренне любила секс, денег за него не брала и занималась им только с теми, кто ей нравился, пусть и нравились многие! Зина в свои неполные тридцать лет умом особенно не блистала, но, если считать опыт мудростью дураков, была довольно разумной. По крайней мере, знала, чего хочет. Имела десять классов образования и умудрилась заставить бывшего мужа при разводе переписать на нее дом. Около пяти лет торговала ширпотребом в маленьком магазинчике неподалеку и не роптала. В счастливый исход любых семейных отношений не верила и достигла того края, где они видятся преградой для удовольствий. А чего только стоили ее застольные рассказы! Лично мне особенно нравился один: о том, как пять или шесть чьих-то жен приходили к ней с запретом спать с их мужьями. И как после отказа Зины они ринулись в атаку и как их скрутил подозрительно расторопный наряд милиции – красота! Все же Зина веселая женщина, к тому же еще и красивая. Вообще она наверняка могла бы заполучить в свой плен кого-нибудь взрослого и солидного мужчину, но предпочитала таких неловких едва совершеннолетних пацанов как мы, кстати и ее подруги тоже.