История – это политика, опрокинутая в прошлое. Ставшее ныне хрестоматийным выражение принадлежит известному советскому историку-марксисту Михаилу Покровскому. Действительно, российская история последних нескольких столетий чрезвычайно актуальна, поскольку в ней можно найти ответы на важнейшие вопросы современности и, самое главное, заглянуть в будущее. Ведь по большому счету в нашей истории все уже было, и она воспроизводится снова и снова, с новыми оттенками и нюансами. Поэтому понятно, когда жаркие дискуссии вызывают вопросы истории последнего столетия. Однако не менее бурные споры вызывают и события далекой древности, отстоящие от современности более чем на тысячу лет. О вопросах современного понимания истории мы беседуем с доктором исторических наук, членом-корреспондентом РАН, главным научным сотрудником Санкт-Петербургского института истории РАН Рафаилом ГАНЕЛИНЫМ.
– Насколько, на ваш взгляд, Рафаил Шоломович, актуален проект исторических «круглых столов» в нашей редакции, участником одного из которых вы были?
– Людям кажется, что они много знают о прошлом, потому что распространенность исторических знаний довольно широка. Но тем больше споров вызывает это прошлое. А дело все в том, что люди, занимающие сегодня разные политические позиции, имеют и разные представления о том, какой должна быть страна и как надо ею управлять. И все политики обращаются к историческому опыту, формируя собственные его интерпретации.
Любая государственная власть в России хочет, чтобы к ней относились не только с уважением, но и с почтением – ибо всякая власть от бога. Она власть, потому что она власть, и государственник – это тот, кто любую форму управления государством приемлет и поддерживает. А те, кто в этом сомневается, колеблют не только власть, но и государство. Всякая власть отождествляет себя с национальными интересами страны.
– Всегда ли совпадают государственные и национальные интересы?
– Государство всегда заинтересовано в прочности пребывания и сохранения у власти какой-то группы людей и с этим отождествляет государственные интересы. А национальные интересы страны очень часто этому противоречат. Возьмем в качестве примера выдающиеся колониальные империи прошлого – британскую, голландскую. Государственные интересы требовали сохранения огромных формаций, но этому противоречил национальный интерес голландцев или англичан.
От несовпадения государственного и национального интересов проистекает противоречивое восприятие истории. Теперь есть целая наука, которая называется «историческая память». Она занимается исследованием того, как последующие поколения интерпретировали предшествующую им историческую действительность. Это очень поучительно. Почему это сейчас приобретает особенную актуальность? Да потому, что канонической, утвержденной каким-либо государственным органом концепции исторического развития России сегодня не существует.
– А она должна быть?
– Сложный вопрос. На Западе, к примеру, нет государственной концепции исторического развития как таковой. Там учитель истории сам выбирает историческое пособие, учебник, который кажется ему наиболее подходящим тому, как он представляет себе взгляды и интересы детей.
У нас до революции был учебник Иловайского, считавшийся самым монархическим, верноподданическим, апологетическим, но наряду с этим в гимназиях преподавали историю и по другим учебникам. То есть была свобода выбора. Государство это разрешало.
Приведу пример. Недавно я занимался вопросом о Владимире Петровиче Потемкине, близком к Сталину человеке, одном из творцов советско-германского пакта 1939 года. До революции он был гимназическим учителем истории. Русский по национальности, он преподавал в Московском университете и гимназиях. И там вместе с Горьким и другими деятелями русской культуры Потемкин был пламенным борцом против черносотенства, совмещая это с довольно официальными позициями в преподавании. Такая биографическая подробность очень показательна: будучи с 1940 года министром просвещения, во время войны он пытался воссоздавать в советской школе гимназические нравы – раздельное обучение мальчиков и девочек и даже преподавание древних языков.
– Существовала ли в советское время официальная концепция истории государства?
– Да, но выстраивалась она с очень большим трудом, до середины 1930-х годов ее фактически не существовало. Регулирование преподавания истории даже при Сталине было достаточно разнообразным. Иосиф Виссарионович прямо не вмешивался в преподавание истории, и только в 1934 году он допустил несколько высказываний, далеких от пролетарского интернационализма, которые, правда, не были официально зафиксированы. «Русский народ всегда присоединял к себе другие народы, к этому приступил он и сейчас», – заявил тогда вождь. Это осталось записанным только одним из участников той встречи – профессором Пионтковским в его дневнике. Но в том же году вместе с Кировым и Ждановым Сталин подписал замечания на учебник по истории, в которых, в частности, требовалось усилить внимание к истории народов СССР.
Кстати, именно в 1934 году были организованы исторические факультеты. А во время войны, в 1944 году, в ЦК проходила многодневная дискуссия о направлениях развития исторической науки. Обозначились две позиции: национальная и интернационалистская. Сталин уклонился от высказывания своего мнения.
Государственная концепция истории, базировавшаяся на сталинском «Кратком курсе истории ВКП(б)», была строгой, но вместе с тем оставляла целый ряд лазеек. Это вообще Сталину было присуще: так делалось, чтобы не заглушать полностью глас общественности, дабы была видимость второго мнения.
– Что сегодня, на ваш взгляд, происходит с официальной исторической доктриной?
– Она начинает создаваться, но, к сожалению, на очень древних религиозных основах. Я уважаю право людей на вероисповедание, но религиозная основа государственной мысли в XXI веке – это и архаизм, и анахронизм. Да, среди священников есть много просвещенных людей, и никто не умаляет роль православия в истории России. Но с позиций современного государства, на мой взгляд, религиозный путь построения исторической концепции малоэффективен.
Подобная концепция должна иметь большой плацдарм для маневра. А свободомыслие, совершенно необходимое для развития государства, трудносовместимо с наличием официальной государственной как исторической, так и экономической доктрины. Официализация мировоззрения приводит к стандартизации мышления, которая влечет за собой эмиграцию лучших умов. Люди ведь уезжают не только за материальными благами и карьерой, но еще и потому, что там они чувствуют себя более свободными: не надо следить за каждым своим словом – насколько оно соответствует тому, что вчера написали в газетах или сообщили по государственному телеканалу.
– Не кажется ли вам, что частью складывающейся исторической доктрины является идеализация прошлого нашей страны – как советского, так и дореволюционного?
– Действительно, попытки выстраивания концепции «идеального прошлого» есть. Очень хочется объяснить какие-либо наши исторические неудачи происками внешних или внутренних врагов России. Цель – подвести к мысли о том, что прежде в стране все было хорошо. Что, увы, не соответствует исторической правде. А состоит она в том, что в России долгие годы существовал устаревший государственный строй. Веками не было ни одного представительного народного учреждения, хотя потребность в этом назрела. И удосужились собрать Думу только в 1906 году, после того как страна заполыхала.
Мало того, министры-реформаторы (такие тоже были) считали большей напастью, нежели отсутствие парламента, невозможность сформировать нормальное (то есть функциональное) правительство. В ходе реформ середины XIX века был образован совет министров, но созываться и заседать он мог только под председательством царя. Александр II это делал, Александр III прекратил, а Николай II этого не делал до 1905 года. Почему? Между министрами бывают разногласия, значит, надо голосовать. И государь рискует оказаться на стороне меньшинства. Для монарха такое непристойно: это значит, что западный образ правления перемещается в зону абсолютной монархии.
– Откуда же растут корни идеализации дореволюционной истории?
– Возможно, из самой революции, которая в своих последствиях оказалась во многом бедствием для страны. Вот почему революция теперь воспринимается как пугало. Но есть и другая, сугубо утилитарная, причина: современная официальная доктрина исходит из того, что надо во что бы то ни стало избежать любых революционных потрясений. Лучше потерпеть – во имя стабильности.
– Бытует мнение, что события прошлых времен нельзя оценивать с позиций сегодняшнего дня, что надо смотреть глазами современников. Вы согласны с этим?
– На мой взгляд, смотреть на историю надо с позиции, как говорили во времена перестройки, общечеловеческих ценностей. Историк – в каком-то роде судья. Он имеет право рассматривать исторические события с позиций сегодняшнего времени. Но требовать от исторического персонажа умудренности событиями последующих лет нельзя. Персонаж того или иного времени должен оцениваться в контексте тех сведений, тех верований, того мировоззрения, которые были присущи его исторической эпохе.
Бывает, что мнение историка-исследователя совпадает с мнением наиболее проницательного из современников. Это высшая оценка достоверности исторического знания. Вот характерный пример: после присоединения Прибалтики маршал Советского Союза Борис Шапошников (до августа 1940 года – начальник Генерального штаба) был противником того, чтобы готовиться к войне на новых границах. Он считал, что надо строить прочную оборону на линии Сталина, построенной по старой границе. Уже в начале войны правота его слов стала очевидной. Военные между собой признавались: мол, Гитлер выманил нас на предполье и разбил. Так что судить задним числом иногда можно, особенно когда было мнение, истинность которого стала впоследствии очевидной.
– Сегодня модно муссировать тему фальсификации истории. Идет ли речь о намеренном искажении фактов или проблема в малограмотности отдельных исследователей?
– Причины фальсификации надо каждый раз искать в конкретном историческом событии. Когда советская наука впервые выдвинула тезис о фальсификаторах истории? После того как в 1948 году американцы нашли секретные протоколы, которые были приложением к советско-германскому пакту 1939 года, и опубликовали их. Потом советские историки долгие годы заявляли, что протоколов вообще нет, но во время перестройки они нашлись, причем в наших архивах. И тогда от обвинений в фальсификации ничего не осталось…
Конечно, и сейчас есть и злонамеренные, и от недостатка профессионализма идущие попытки создать ту историю, которую хотелось бы видеть. Когда несколько лет назад была основана пресловутая комиссия по борьбе с фальсификациями, то в самом ее названии был заложен некий абсурд: речь шла о борьбе с подтасовками «в ущерб интересам России». Иными словами, складывалось впечатление, что фальсификации в пользу интересов России допустимы и приветствуются. Слава богу, что комиссия активно себя ничем не проявила, а сегодня и вовсе прекратила свое существование.
– Насколько молодежь вовлечена сейчас в процесс исторического исследования?
– Честно говоря, ситуация довольно плачевная. Аспирантура умирает, стипендия ничтожная. Более того, наши выдающиеся исследователи, доктора наук, каждое слово которых очень ценно в науке, вынуждены подрабатывать в качестве школьных учителей – настолько мала их зарплата. Увы, это относится не только к исторической науке, но и к другим отраслям знаний. И это притом что контакт ученых со школой – дело благое для обеих сторон, но без оглядки на оплату.
– Традиционный вопрос: учат ли нас чему-то исторические уроки?
– Можно сказать, история учит одному – конечно, тому, что она ничему не учит. Но на самом деле при нынешнем уровне развития исторических знаний и современных методах исторического исследования историков надо слушать. У меня впечатление, что даже у Сталина на переломных моментах появлялось понимание этой необходимости.
– Но всех ли историков надо слушать, ведь в итоге у простых людей будет каша в голове?
– Каша в голове – это не худо. Надо только уметь в этой каше разбираться самому. В первую очередь надо прислушиваться к бесспорным в нашей среде авторитетам. Кроме того, человек, который хочет чуть-чуть углубиться, пусть читает не только исторические сочинения, но и публикации источников. Язык документа на умного читателя производит такое впечатление, которое трудно преодолеть. Документ, отражая те обстоятельства, в которых он возник, читателю и исследователю голосами современников говорит о многом.
Подготовил Сергей ГЛЕЗЕРОВ
Опубликовано 14.12.2012 в № 243 (5266) «Санкт-Петербургских ведомостей»