История Рима от основания Города - читать онлайн

Книга VII

1. Этот год [366 г.] замечателен консульством «нового» человека и учреждением двух новых должностей – претуры и курульного эдильства. Должности эти выговорили себе патриции за уступку плебеям одного консульского места. Плебеи вручили консульство Луцию Секстию, по закону которого они приобрели право на него; патриции, благодаря влиянию на Марсовом поле, выхлопотали претуру Спурию Фурию Камиллу, сыну Марка, а эдильство – Гнею Квинкцию Капитолину и Публию Корнелию Сципиону – людям их сословия. В товарищи Луцию Секстию дан патриций Луций Эмилий Мамерцин.

В начале года были толки и о галлах, которые, по рассказам, сперва блуждали по Апулии и уже начали собираться, и об отпадении герников. Но так как всякие предприятия нарочито откладывались, с целью не дать плебейскому консулу возможности что-либо совершить, то во всем царили застой и тишина, напоминавшие то время, когда суды объявляются закрытыми[429]; только трибуны не утерпели, чтобы не заявить, что вместо одного плебейского консула знать получила трех патрицианских должностных лиц, восседающих, подобно консулам, на курульных креслах и облеченных в претексту, а претор даже творит суд, является как бы товарищем консулов и избран при тех же ауспициях; эти заявления заставили сенат устыдиться назначать выборы курульных эдилов из патрициев; сначала согласились выбирать через годичный промежуток плебеев, а затем уничтожено было при этом всякое различие сословий.

Затем, в консульство Луция Генуция и Квинта Сервилия [365 г.], не было ни смут, ни войн, но словно для того, чтобы среди людей не прекращались паника и опасности, появилась страшная моровая язва.

Рассказывают, что умер цензор, курульный эдил, три народных трибуна, соответственно, похоронено было и много людей из остального населения; но особенно памятною стала эта язва вследствие смерти Марка Фурия, хотя и не преждевременной, но вызвавшей много сожалений[430]. Ибо это был поистине единственный муж во всех положениях, первый во время мира и войны, до изгнания, еще более прославившийся в изгнании, как вследствие тоски по нему государства, которое, попав в плен, умоляло отсутствующего о помощи, так и вследствие счастья, с которым он, будучи возвращен отечеству, одновременно восстановил и его вместе с собой; затем в течение двадцати пяти лет – столько лет прожил он еще после того – Марк Фурий оставался на высоте такой великой славы и признан был достойным считаться вторым после Ромула основателем города Рима.

2. В этом и в следующем году [364 г.], в консульство Гая Сульпиция Петика и Гая Лициния Столона, продолжалась моровая язва. За это время не случилось ничего достойного упоминания, разве только то, что для испрошения примирения с богами совершены были в третий раз от основания города лектистернии. Но так как ни человеческие соображения, ни помощь богов не ослабляли силы болезни, то суеверие объяло умы и заставило, как говорят, в числе других мер к умилостивлению небесного гнева прибегнуть к учреждению сценических игр, делу новому для воинственного народа, так как до этого времени зрелища ограничивались только конскими бегами. Но, как почти всегда бывает в начале, игры эти ничего особенного не представляли, да и те были иноземного происхождения: приглашенные из Этрурии актеры[431], танцуя под аккомпанемент флейты, исполняли по этрусскому обычаю довольно красивые телодвижения, не сопровождая их ни текстом, ни жестами, соответствующими содержанию текста. Затем им начали подражать молодые люди, перекидываясь шутками в нескладных стихах и вместе с тем жестикулируя соответственно тому, что они говорили. Таким образом сценические представления были введены и благодаря частому повторению усовершенствовались. Доморощенные артисты получили название гистрионов, так как актер по-этрусски называется «истер»; теперь актеры уже не перекидывались друг с другом попеременно, как ранее, нескладными и грубыми стихами-экспромптами, подобными фесценнинским[432], но исполняли сатуры[433], положенные на музыку, причем пение сопровождалось уже игрой на флейте и соответствующими жестами.

По преданию, несколько лет спустя Ливий первый решился вместо сатуры поставить драму с определенным заранее содержанием; будучи, как все поэты того времени, и актером для собственных произведений и потеряв от частых повторений голос, он выпросил себе позволение ставить перед флейтистом мальчика для пения, сам же сопровождал его пение[434] гораздо более сильными телодвижениями, так как напряжение голоса при этом не мешало ему. Затем жесты гистрионов стали сопровождаться пением, а для них самих оставлен был только диалог[435]. После того как это правило стало лишать драматические представления комического и разнузданного характера и шутка мало-помалу начала превращаться в искусство, молодые люди, предоставив гистрионам играть пьесы, стали между собой перекидываться, по древнему обычаю, шутками в стихотворной форме; эти представления впоследствии названы были «эксодии» [436] и соединялись преимущественно с ателланскими пьесами[437]. Этот род сценических представлений, принятый от осков, молодежь удержала за собой, не дозволяя гистрионам осквернять его: отсюда осталось правило, что актеры, играющие ателланы, не переводятся из своей трибы в низшую и несут военную службу, как бы непричастные сценическому искусству.

Я счел нужным среди ничтожных зачатков всего другого изложить и возникновение игр, чтобы ясно было, от какого здравого начала дело дошло до настоящего безумия, едва терпимого даже в могущественных царствах[438].

3. И однако начало игр, предназначавшееся для религиозных целей, не облегчило ни суеверного страха умов, ни физических недугов; напротив того, паника достигла страшных размеров, когда разлитие Тибра затопило цирк и прервало представление на самой середине, как будто боги отвратились уже от людей и пренебрегали их умилостивлениями. И вот во второе консульство Гая Генуция и Луция Эмилия Мамерцина, когда уже не столько болезни угнетали тела, сколько изыскания умилостивительных средств занимали умы, из воспоминаний старожилов узнали[439], что некогда моровая язва прекратилась, когда диктатор вбил гвоздь. Под влиянием этого религиозного соображения сенат повелел назначить диктатора для вбивания гвоздя[440]. Избран был Луций Манлий, по прозванию Империоз, который назначил начальником конницы Луция Пинария.

Существует старинный закон, начертанный древними письменами и выраженный древним языком, чтобы тот, кто будет высшим претором, в сентябрьские иды вколачивал гвоздь; этот закон был прибит на правой стороне храма Юпитера Всеблагого Всемогущего, со стороны храма Минервы. Рассказывают, что, вследствие малого распространения письменности в те времена, гвоздь этот служил показателем числа лет и что закон о вбивании гвоздя был посвящен Минерве в ее храме потому, что она изобретательница числа. Цинций[441], тщательный исследователь таких памятников, говорит, что видны гвозди, показывающее число лет и в Вольсиниях, в храме этрусской богини Норции[442]. На основании этого же закона консул Марк Гораций, год спустя после изгнания царей, освятил храм Юпитера Всеблагого Всемогущего; впоследствии торжественное вбивание гвоздя от консулов было передано диктаторам, так как власть их выше. Затем, когда обычай этот был оставлен, церемония сама по себе была признана достаточно важной для того, чтобы ради нее избирать диктатора[443].

Выбранный только для этой цели диктатором Луций Манлий, точно он был избран для совершения подвигов, а не для одного только исполнения религиозного обряда, желая затеять войну с герниками, стал беспощадно производить набор, чем вызвал волнение среди молодых людей. И только когда на него поднялись все народные трибуны, он сложил с себя диктатуру, или уступая насилию, или из чувства стыда.

4. Тем не менее в начале следующего года [362 г.], в консульство Квинта Сервилия Агалы и Луция Генуция, народный трибун Марк Помпоний привлек Манлия к суду. Ненависть к себе Манлий возбудил суровостью набора, произведенного не только с материальным ущербом для граждан, но даже сопровождавшегося телесным насилием, так как одних, которые не отвечали на вызов, секли розгами, других заключали в оковы; но особенно ненавистен был его суровый нрав и тяжкое для свободного государства прозвание Империоз[444], данное ему за то, что он кичился своей жестокостью, проявляя ее столько же на посторонних, сколько и на своих кровных родных. Между прочим трибун ставил ему в вину, что он послал на рабскую работу, чуть ли не в тюрьму и на каторгу, своего юного сына, не уличенного ни в каком дурном деле, изгнав его из города, из дома, от пенатов, лишив форума, света, общества сверстников. Там знатного рода юноша, сын диктатора, ежедневно страдая, убеждался, что он действительно сын деспота-отца. Но за какую же вину? Оказывается, за то, что он не красноречив и имеет недостаток в произношении. Разве отец, если в нем есть хоть сколько-нибудь человечности, не должен был заботиться об устранении этого недостатка, а не карать за него и тем выставлять его на вид? Даже бессловесные животные не менее кормят и заботятся о тех своих детенышах, которые не вполне нормально развиты; а Луций Манлий, клянусь Геркулесом, злобой увеличивает несчастье сына, усиливает его умственную тупость и уничтожает в нем ту малую долю душевной бодрости, какая есть, заставляя его жить в деревне, как крестьянина, среди животных.

5. Эти обвинения озлобили всех, только не самого юношу; напротив, огорченный тем, что он является причиной ненависти и обвинений против отца, с целью доказать всем богам и людям свою готовность скорее быть на стороне отца, чем его врагов, он составляет план, доказывающий, правда, грубость и невежество, недостойный гражданина, но похвальный вследствие обнаружившейся в нем сыновней почтительности.

Тайно от всех, перепоясавшись ножом, он спешит рано утром в город, а от ворот немедленно в дом к трибуну Марку Помпонию, объявляет привратнику, что ему сейчас же нужно видеться с его господином; пусть он скажет, что он Тит Манлий, сын Луция. Немедленно его впустили (можно было рассчитывать, что он раздражен против отца и хочет сообщить какое-нибудь новое обвинение или подать какой-нибудь новый совет для ведения дела); обменявшись приветствиями, он заявляет, что желает поговорить без свидетелей. Когда всем велено было уйти подальше, он обнажает нож и, стоя над ложем с оружием, грозит немедленно убить трибуна, если он не повторит за ним слова клятвы: никогда не созывать собрания плебеев для обвинения его отца. Испуганный трибун, видя сверкающее перед глазами оружие, сознавая, что он безоружен, а тот юноша очень силен и, что особенно было страшно, тупо уверен в своей силе, клянется, как ему было приказано. Потом он публично заявил, что под давлением такого насилия отказался от своего намерения.

Хотя плебеи очень желали иметь возможность подать свои голоса относительно такого жестокого и гордого подсудимого, но им понравилось, что сын решился на такое дело в пользу отца; и это было тем похвальнее, что даже такая страшная суровость отца не заставила его забыть о сыновней преданности. Итак, этот поступок не только освободил отца от суда, но послужил и к возвеличиванию сына; когда впервые в том году было постановлено, чтобы военные трибуны при легионах были выбираемы подачей голосов (а раньше, как и теперь, так называемых руфулов вожди выбирали для себя сами[445]), юноша получил из шести мест второе, хотя, как человек, проведший свою молодость в деревне, вдали от людского общества, он не имел ни гражданских, ни военных заслуг, чтобы заручиться популярностью.

6. Рассказывают, что в том же году от землетрясения или от какой другой силы среди форума образовался огромной глубины провал, вроде обширной пещеры; и эту пропасть нельзя было наполнить землей, которую приносил туда каждый, прежде чем по совету богов стали расследовать, в чем заключается главная сила римлян; ибо, по заявлению гадателей, этот предмет и надо посвятить тому месту, если римляне хотят, чтобы их государство было вечно. Тогда, по преданию, Марк Курций, юноша, отличавшийся на войне, с упреком спросил недоумевавших граждан, ужели есть у римлян благо высшее, чем оружие и доблесть. Среди молчания, взирая на высящиеся над форумом храмы бессмертных богов и на Капитолий и простирая руки то к небу, то в зияющую пропасть к богам-манам, он обрек себя на жертву; сидя на коне, украшенном с возможной роскошью, он бросился в провал, а толпа мужчин и женщин забросала его приношениями и плодами; озеро, именуемое Курциевым, названо, согласно преданию, по его имени, а не по имени того древнего Курция Меттия, воина Тита Тация. Я не отказался бы от труда, если бы каким-нибудь путем исследователю возможно было добиться истины; но теперь, когда древность делает невозможной несомненную достоверность, надо держаться предания; и наименование озера согласно этому позднейшему сказанию является более славным.

После предотвращения этого грозного предзнаменования, в том же году сенат, напрасно отправив фециалов к герникам с требованием удовлетворения, после совещания решил внести в ближайший день предложение к народу относительно объявления им войны, и многочисленное собрание утвердило ее. Вести это дело выпало по жребию на долю консула Луция Генуция. Так как то был первый плебейский консул, которому предстояло вести войну под собственными ауспициями, то государство было в напряженном ожидании, решив, смотря по исходу предприятия, считать участие плебеев в почетных должностях за нечто хорошее или наоборот. Случайно вышло так, что Генуций, энергично выступивший против врага, попал в засаду и, когда легионы рассеялись от внезапного страха, был окружен и убит врагами, не знавшими, кто он. Когда весть об этом пришла в Рим, патриции, не столько опечаленные общественным несчастьем, сколько раздраженные неудачным начальствованием плебейского консула, повсюду громко заявляли, пусть плебеи идут, пусть избирают плебейских консулов, пусть передают ауспиции туда, куда не следует. Постановление плебейского собрания могло лишить патрициев почетных должностей; но разве проведенный без ауспиции закон обязателен и для бессмертных богов? Они сами отмстили за нарушение их воли и за свои ауспиции, прикосновение к которым человека, не имеющего на то права ни по законам человеческим, ни по законам божеским, повело за собою гибель войска и вождя, явилось предостережением, чтобы после того на комициях не допускалось нарушение права родов. Такими речами оглашались курия и форум. С согласия патрициев консул Сервилий назначает диктатором Аппия Клавдия, который противился закону и теперь с большим авторитетом нападал на последствия отвергнутого им решения; назначен был набор, и суды объявлены закрытыми.

7. Прежде чем диктатор с новыми легионами прибыл в землю герников, неожиданно под начальством легата Гая Сульпиция дано было блестящее сражение. Раздраженные и негодующие воины, ободряемые легатом, сделали вылазку против герников, которые вследствие гибели консула, нимало не сомневаясь в успехе, нагло подступили к римскому лагерю. Но надежды герников подойти к валу оказались тщетными: ряды их были расстроены, и они отступили. Затем, с прибытием диктатора, к старому войску присоединилось новое, и силы удвоились. Похвалы, возданные в собрании диктатором легату и воинам, которые своей доблестью защитили лагерь, увеличили мужество слышавших заслуженное одобрение, а в остальных возбудили соревнование.

Но и враги весьма деятельно готовились к войне: помня о прежней удаче и хорошо зная о подкреплениях, полученных неприятелем, они тоже увеличили свои силы. Поднялось все племя герников, пошли все, находящиеся в возрасте, годном для службы. Набрано было восемь когорт по четыреста человек, все отборных молодцов. Этот цвет молодежи они еще обнадежили и воодушевили постановлением выдавать им двойное жалованье; кроме того, они были освобождены от военных работ, чтобы, приберегая силы для одной битвы, сознавали, что их мужество должно быть выше обыкновенного, а чтобы оно было тем заметнее, в строю они были поставлены вне рядов.

Равнина в две мили отделяла римский лагерь от герников; посреди ее, почти на одинаковом расстоянии от обеих сторон, дана была битва. Сперва она была нерешительна, так как неоднократные попытки римских всадников своими нападениями привести в замешательство строй врагов оставались тщетными. Когда выяснилось, что результат не соответствует напряжению, всадники, посоветовавшись с диктатором и получив от него разрешение, оставили лошадей, со страшным криком выбежали вперед знамен и возобновили битву. И враг не выдержал бы их натиска, если бы не выступили чрезвычайные когорты, обладавшие таким же мужеством и такою же телесной силой.

8. Тут началась битва между лучшими воинами того и другого народа; и кто бы ни выбывал из строя с той и другой стороны вследствие общей судьбы войны, значение потери далеко превышало число погибших. Остальная масса воинов вверяет свою судьбу чужой доблести, считая, что битва передана выдающимся воинам. Много народу пало с обеих сторон, еще больше было раненых; наконец всадники, порицая один другого, стали спрашивать, что же еще остается, если, ни сидя на конях, они не могли прогнать врага, ни спешившись не могут добиться никакого результата? Какого еще третьего рода битвы ждут они? К чему они яростно выбежали перед знамена и сражаются не на своем месте? Такими словами они ободрили друг друга и с новым криком перешли в наступление; тут враг сперва дрогнул, затем отступил и уже наконец обратился в несомненное бегство; и трудно сказать, что дало перевес при таком равенстве сил; разве только роковая судьба того и другого народа могла увеличить и уменьшить мужество.

Римляне преследовали бежавших герников до самого лагеря, но за поздним временем воздержались от осады его. Замедление в появлении благоприятных предзнаменований при жертвоприношении мешало диктатору ранее полудня дать сигнал к сражению, которое потому и затянулось до ночи. На следующий день герники бежали, оставив лагерь, и найдено было несколько покинутых раненых, а жители Сигнии, заметив, что мимо их стен двигаются немногочисленные знамена, рассеяли отряд беглецов, которые в ужасе разбрелись по полям. И римлянам битва стоила многих жертв: погибла четвертая часть воинов, пало и несколько римских всадников – потеря также довольно значительная.

9. В следующем году [361 г.] консулы Гай Сульпиций и Гай Лициний Кальв двинулись с войском в землю герников и, не встретив врага в полях, взяли приступом их город Ферентин, когда же возвращались оттуда, жители Тибура заперли перед ними ворота. После многих предшествовавших обоюдных претензий это послужило последним толчком, чтобы фециалы, потребовав удовлетворения, объявили тибуртинскому народу войну.

Достаточно известно, что в том году диктатором был Тит Квинкций Пен, а начальником конницы Сервий Корнелий Малугинский. Макр Лициний свидетельствует, что диктатор был назначен для председательства в комициях и притом консулом Лицинием, потому что необходимо было воспротивиться преступному честолюбию его товарища, который, из желания продлить свое консульство, спешил созвать комиции ранее отправления на войну. Но авторитет Лициния ослабляется его стремлением прославить таким образом свой род. Не находя об этом никакого упоминания в древнейших летописях, я более склоняюсь к убеждению, что диктатор был выбран для войны с галлами; по крайней мере, в этом году галлы стояли лагерем у третьего камня за Аниенским мостом по Соляной дороге[446].

Объявив вследствие неожиданной и страшной войны с галлами суды закрытыми, диктатор привел к присяге всех молодых людей и, двинувшись из города с огромным войском, расположился лагерем по сю сторону Аниена. Между лагерями противников посередине находился мост, который никто не разрушал, чтобы не обнаружить своего страха. Из-за обладания этим мостом происходило много сражений, но неизвестность, на чьей стороне перевес силы, не позволяла решить, кому владеть им; тогда на пустой мост выступил галл огромного роста и закричал так громко, как только мог: «Ну-ка, пусть выходит на бой тот муж, которого Рим считает теперь самым храбрым, и пусть судьба нас двоих покажет, который народ выше на войне».

10. Долго знатнейшие римские юноши хранили молчание, как потому, что боялись отказаться от сражения, так и потому, что избегали желать такого опасного жребия; тогда Тит Манлий, сын Луция, тот самый, что защитил своего отца от преследования со стороны трибунов, оставив свой пост, обратился к диктатору. «Без твоего позволения, вождь, – сказал он, – я никогда не решился бы сражаться вне порядка, даже если бы видел верную победу; но если ты позволишь, то я хочу показать этому зверю, так яростно прыгающему перед вражескими знаменами, что я потомок того рода, который сверг галльский отряд с Тарпейской скалы!» Тогда диктатор сказал: «Хвала тебе, Тит Манлий, за твою доблесть и уважение к отцу и отечеству! Иди и с помощью богов докажи непобедимость римского имени!» Затем сверстники вооружают юношу; он берет щит пехотинца и препоясывается испанским мечом[447], удобным для рукопашного боя; когда он был таким образом вооружен и снаряжен, его выводят против галла, который глупо ликовал и даже – древние писатели сочли достойным упомянуть и об этом! – издеваясь, высовывал язык. Затем они вернулись на свои места, а посередине остались только два единоборца, вооруженных скорее для театрального представления, чем по требованиям войны, и, по мнению присутствующих, далеко не одинаковых по своему внешнему виду; один был огромного роста, в разноцветной одежде; орудие его было изукрашено и сверкало золотыми насечками; другой был среднего для воина роста, и оружие его, более удобное, чем красивое, не бросалось в глаза. Он не пел, не ликовал, не бряцал оружием попусту, но сердце его, полное мужества и молчаливого гнева, обнаружило всю свою стремительность лишь в самый решительный момент битвы. Когда они стали между двух армий и столько окружавших их людей колебались между страхом и надеждой, галл, подобно грозно высящемуся колоссу, протянув левою рукою щит против оружия наступавшего врага, со страшным шумом нанес удар мечом сверху, но безуспешно; римлянин, держа меч вверх, ударился щитом о нижний край щита противника и, приблизившись всем своим телом настолько, что его нельзя было ранить, проскользнул между телом врага и его оружием и несколькими ударами подряд пронзил ему живот и детородные части; огромный враг, падая, растянулся на большое пространство. Затем, не ругаясь над телом, Манлий снял с него только обрызганное кровью ожерелье и надел себе на шею. Страх, смешанный с удивлением, поверг галлов в оцепенение; римляне же, весело выступив со своих мест навстречу своему воину, поздравляя и восхваляя его, привели его к диктатору. Среди нескладных солдатских острот, похожих на стихи, слышалось прозвище «Торкват» [448]; повторялось оно и после и стало почетным именем для потомков и всего рода Манлиев. Диктатор поднес ему в подарок золотой венок и на сходке превознес величайшими похвалами этот поединок.

11. И действительно, он имел такое решительное влияние на исход всей войны, что галльское войско, в страхе покинув в следующую же ночь лагерь, перешло в тибуртинские пределы, а оттуда в Кампанию, заключив с тибуртинцами военный союз и получив щедрую помощь продовольствием.

Поэтому в следующем году [360 г.] консул Гай Петелий Бальб по повелению народа выступил с войском против тибуртинцев, тогда как его товарищ, Марк Фабий Амбуст, по жребию назначен был вести войну с герниками. Вернувшись из Кампании на помощь тибуртинцам, галлы, несомненно под их руководством, производили страшные опустошения в лабиканских, тускуланских и альбанских полях; и Римское государство, довольствуясь для ведения войны с тибуртинцами предводительством консула, для ведения неожиданной и страшной войны с галлами вынуждено было избрать диктатора. Выбран был Квинт Сервилий Агала, который назначил начальником конницы Тита Квинкция и, с согласия отцов, дал обет отпраздновать Великие игры, если война будет успешна.

Приказав консульскому войску остаться на месте, чтобы сдержать тибуртинцев собственной войной, диктатор привел к присяге всю молодежь, и никто не отказывался от службы. Собраны были силы всего города, и битва произошла недалеко от Коллинских ворот на глазах родителей, жен и детей, одна мысль о которых даже для отсутствующих является важным стимулом, а тут, находясь перед глазами, они воодушевляли воинов, вызывая в них чувство чести и сострадания. После большого кровопролития с обеих сторон галлы наконец подались назад. В бегстве они устремились в Тибур, как бы к оплоту галльской войны. Во время этого блуждания недалеко от Тибура их встретил консул Петелий и загнал в город вместе с теми тибуртинцами, которые вышли к ним на помощь. Как диктатор, так и консул вели дело весьма успешно. И другой консул, Фабий, окончательно победил герников, дав сперва незначительные сражения, а в конце одну блестящую битву, когда враги напали на него со всеми своими силами. Торжественно похвалив консулов в сенате и перед народом, уступив им славу даже своих личных подвигов, диктатор сложил власть. Петелий праздновал двойной триумф – над галлами и тибуртинцами; для Фабия было признано достаточным, чтобы он вступил с овацией в город.

Тибуртинцы начали насмехаться над триумфом Петелия, спрашивая, где он сражался с ними в строю; немногие из них вышли за ворота посмотреть на бегство и смятение галлов и вернулись в город, увидев, что и они подвергаются нападению, что бьют, не различая, всякого встречного; и этот подвиг римляне признали достойным триумфа! Но для того, чтобы они не считали особенно удивительным и важным смятение, произведенное ими у неприятельских ворот, они увидят под своими стенами еще бóльшую панику.

12. Итак, в следующем году [359 г.], в консульство Марка Попилия Лената и Гнея Манлия, выступив среди тишины в самом начале ночи из Тибура, они враждебно подступили к городу Риму. Неожиданность и ночной страх произвели панику среди внезапно разбуженного населения; к тому же большинство не знало, кто враги и откуда они пришли; однако быстро последовал призыв к оружию, и ворота были обезопасены крепкими сторожевыми постами, а стены – отрядами; когда же на рассвете обнаружилось, что перед стенами находится незначительная шайка, да и враги-то не кто иные, как тибуртинцы, консулы, выйдя из двух ворот, напали с обеих сторон на подвигавшегося уже к стенам неприятеля, и тогда стало ясно, что тибуртинцы явились, более рассчитывая на случай, чем на свою доблесть: до такой степени они едва выдержали первый натиск римлян. Мало того, все пришли даже к убеждению, что их появление послужило ко благу римлян, так как страх такой близкой войны подавил начинавшуюся уже распрю между патрициями и плебеями.

Другое нападение врагов, не столько угрожавшее городу, сколько полям, произошло в следующем году [358 г.]: в римские пределы, главным образом с той стороны, которая прилегает к Этрурии, вступили тарквинийцы, производя опустошение; после тщетного требования удовлетворения новые консулы Гай Фабий и Гай Плавтий по приказанию народа объявили им войну; на долю Фабия выпала борьба с ними, на долю Плавтия – борьба с герниками. Усиливались слухи и о войне с галлами. Но среди многих ужасов утешением послужило дарование мира латинам по их просьбе и прибытие от них большого числа воинов на основании старинного договора[449], что не исполнялось ими в течение многих лет. Ввиду получения римлянами этого подкрепления не особенно важным представлялся слух, что галлы только что прибыли в Пренесту, а оттуда заняли позицию в окрестностях Педа. Решено было назначить Гая Сульпиция диктатором, для чего был приглашен консул Гай Плавтий; в начальники конницы диктатору был дан[450] Марк Валерий. Они повели против галлов отборных воинов, взятых из двух консульских армий.

Эта война шла гораздо медленнее, чем желательно было той и другой стороне. Сперва только галлам страстно хотелось сразиться, но потом и римские воины стали рваться к оружию и бою, и их стремительность значительно превышала стремительность галлов; ввиду этого диктатору вовсе не хотелось без всякой необходимости рисковать идти на врага, которого с каждым днем ослабляло само время и пребывание в чужой стране без запасов продовольствия, без сильных укреплений; сверх того, вся сила их тела и духа заключалась в стремительности и слабела от незначительного промедления.

Затягивая вследствие таких соображений войну, диктатор объявил строгое наказание тому, кто самовольно вступит в бой с врагом. Огорченные этим, воины, стоя на сторожевых постах и в караулах, сперва бранили между собой диктатора, а иногда сетовали и на отцов, что они не поручили ведение войны консулам, а выбрали чрезвычайного вождя, единственного полководца, который думает, что победа свалится ему в руки с неба, пока он будет бездействовать. Затем тот же самый ропот стал раздаваться открыто и в более резкой форме; воины грозили без приказания вождя или вступить в бой, или толпой уйти в Рим. К воинам начали присоединяться центурионы, и не в отдельных только группах слышался глухой ропот, а уже на сборных пунктах[451] и на площади перед палаткой главнокомандующего велись громогласно такие разговоры; толпа доходила до размеров собрания, и отовсюду слышались громкие заявления, что немедленно надо идти к диктатору: пусть от лица войска говорит Секст Туллий, как прилично его доблести.

13. Уже в седьмой раз Туллий был начальником первой сотни, и не было в войске, по крайней мере в числе тех, которые служили в пехоте, человека более выдающегося своими подвигами. Идя впереди рядов воинов, он направляется к трибуналу и, к удивлению Сульпиция, смотревшего не столько на толпу, сколько на вождя ее – Туллия, – самого точного исполнителя его распоряжений, говорит: «Диктатор! Конечно, по просьбе всего войска я являюсь защитником его перед тобой, так как оно пришло к убеждению, что ты признал его виновным в трусости и едва ли не ради позора лишил оружия. Если бы нас можно было упрекнуть, что мы где-нибудь отступили, что мы бежали перед врагом, что мы позорно покинули знамена, то и тогда я считал бы справедливым просить тебя позволить нам доблестью загладить свою вину и новой славою уничтожить воспоминание о преступлении. Даже разбитые при Аллии легионы, отправившись потом из Вей, доблестью спасли погибавшее по их трусости отечество. Наше дело и слава, по милости богов, благодаря счастью твоему и римского народа, не запятнаны; впрочем, о славе я едва ли смею говорить, так как и враги всячески издеваются над нами, точно над бабами, спрятавшимися за валом, и ты, наш вождь, что нам еще обиднее, думаешь, что твое войско лишено храбрости, оружия, силы, и, не испытав нас, до того отчаялся, что считаешь себя вождем слабых инвалидов. Ибо какое другое основание можем мы признать, почему ты, старый вождь, самый мужественный в войне, сидишь, что называется, сложа руки? Ведь как бы то ни было, справедливее думать, что ты усомнился в нашей доблести, чем мы в твоей. Если же это решение не твое, а общественное, если какое-нибудь соглашение отцов, а не галльская война держит нас вдали от города и пенатов, то, прошу тебя, считай, что слова мои обращены не воинами к вождю, а плебеями к патрициям: ибо кто может сердиться, если плебеи заявляют о желании иметь свои планы, когда у вас есть свои? Мы воины, а не рабы ваши, мы отправлены на войну, а не в изгнание; если кто подаст сигнал, если выведет на бой, как это достойно мужей и римлян, то мы будем сражаться; если же оружие не нужно, то мы будем пользоваться миром лучше в Риме, чем в лагере. Это пусть будет сказано патрициям; тебя же, вождь, мы, твои воины, просим, дай нам возможность сразиться. Желая победить, мы хотим победить под твоим предводительством, тебе поднести за отличие лавровый венок, с тобой с триумфом войти в город, сопровождая твою колесницу, с поздравлениями и ликованием вступить в храм Юпитера Всеблагого Всемогущего». Речь Туллия была прервана мольбами толпы, и отовсюду разразились крики, чтобы он дал сигнал, чтобы приказал взять оружие.

14. Считая дело хотя и правым, но подающим дурной пример, диктатор, однако, заявил, что он исполнит желание воинов и, удалившись, начал расспрашивать наедине Туллия, в чем дело и как это все могло случиться. Туллий усердно просил диктатора не думать, что он забыл о воинской дисциплине, о своем положении и о величии вождя; что он не отказался быть вожаком возбужденной толпы, которая обыкновенно бывает похожа на своих руководителей, из-за того только, чтобы выбор не пал на кого-нибудь такого, каких выбирает мятежная толпа; он во всяком случае не сделает ничего против воли вождя, но и ему, Сульпицию, всячески надо позаботиться удержать войско в повиновении; такое сильное возбуждение умов трудно сдерживать: они сами выберут себе место и время сразиться, если этого не даст им вождь.

Во время этого разговора галл хотел угнать вьючный скот, который пасся за валом, но два римских воина отняли его. Галлы начали бросать в них камнями, затем поднялся крик с римского поста, и с обеих сторон воины выбежали вперед. И уже дело едва не дошло до настоящего сражения, но центурионы быстро разняли бойцов. Этот случай, конечно, убедил диктатора в справедливости слов Туллия, и так как дело не терпело уже отлагательства, то объявляется распоряжение, что завтра будет бой.

Однако диктатор, начиная сражение и полагаясь не столько на силу, сколько на мужество своих, осматривался и обдумывал, как бы путем какой-нибудь хитрости напугать врагов. Его изворотливый ум изобретает новое средство, которым впоследствии пользовались многие наши и иноземные вожди, а некоторые пользуются даже и в наше время. Он приказывает снять с мулов вьючные седла и оставить только по две попоны, сажает на них погонщиков, вооруженных оружием, взятым частью у пленников, частью у больных воинов. Набрав около тысячи таких воинов, он присоединяет к ним сотню всадников, приказывает ночью подняться на горы, господствующие над лагерем, спрятаться в лесу и не двигаться оттуда ранее, чем он подаст сигнал. Сам же на рассвете начинает старательно вытягивать строй у подошвы гор с тем, чтобы враг занял позиции против гор. Когда были окончены приготовления к тому, чтобы навести на врага пустой страх, что оказалось едва ли не более действительным, чем настоящие силы, сперва галльские вожди думали, что римляне не спустятся на равнину, но, увидев их внезапное движение вниз, они жадно ринулись в бой, и битва началась прежде, нежели вожди подали сигнал.

15. Более ожесточенное нападение сделали галлы на правый фланг; и римляне не могли бы устоять, если бы случайно там не находился диктатор, который окликнул Секста Туллия и спросил, обещал ли он, что воины так будут сражаться; где те крики, требовавшие оружия, где угрозы, что они пойдут на бой без приказания главнокомандующего? Вот сам вождь громким голосом призывает к битве и с оружием в руках идет впереди знамен! Последует ли за ним кто-нибудь из тех, которые только что хотели быть вождями, эти храбрецы в лагере и трусы в строю? То, что слышали воины, была правда; итак, чувство стыда так сильно подействовало на них, что, забыв об опасности, они бросились на врага среди тучи вражеских стрел. Это почти безумное нападение первое поколебало врагов; затем выпущены были всадники, которые обратили их в бегство. Сам диктатор, видя, что строй врагов с одной стороны дрогнул, двинул знамена на левый фланг, куда, он видел, собирается толпа неприятелей, и дал условленный знак тем, которые находились на горе. Когда и оттуда послышался новый крик и галлы увидали, что по склону горы двигаются войска в их лагерь, тогда, из страха быть отрезанными, они оставили битву и в беспорядочном бегстве устремились к лагерю. Когда же их там встретил начальник конницы Марк Валерий, который, прогнав правый фланг, угрожал неприятельским укреплениям, они повернули по направлению к горам и лесам, и там многие из них были захвачены погонщиками, обманно принявшими вид всадников, а по окончании битвы произошло жестокое истребление и тех, которых страх загнал в леса.

И после Марка Фурия не было более справедливого триумфа над галлами, чем триумф Гая Сульпиция. Между прочим довольно большое количество золота из галльской добычи было положено под своды Капитолийского храма и объявлено священным.

В том же году вели войны и консулы, но с неодинаковым успехом; ибо герники были окончательно побеждены и покорены Гаем Плавтием, а товарищ его Фабий неосторожно и необдуманно сразился с тарквинийцами. И потеря его в этой битве была не так значительна, но тарквинийцы принесли в жертву триста семь римских воинов, взятых в плен; эта позорная казнь сделала бесчестие римского народа гораздо более чувствительным. К этому поражению присоединилось и опустошение римских полей, произведенное внезапным набегом сперва привернатов[452], а затем жителей Велитр.

В том же году присоединены были две трибы – Помптинская и Публилиева[453] и отпразднованы игры, обещанные диктатором Марком Фурием[454]. Народный трибун Гай Петелий, с утверждения отцов, впервые внес к народу предложение об искании должностей; полагали, что этот закон стеснил происки главным образом «новых» людей, которые имели обыкновение ходить по ярмарочным площадям и другим местам, где бывали многочисленные собрания народа[455].

16. В следующем году [357 г.], в консульство Гая Марция и Гнея Манлия, народные трибуны Марк Дуиллий и Луций Менений провели далеко не такое приятное для патрициев предложение о взимании 8 ¹/3 процентов[456], и плебеи приняли его с гораздо бóльшим удовольствием.

К новым войнам, решенным в предыдущем году, присоединилась еще вражда с фалисками, вызванная двояким преступлением с их стороны: молодежь их служила вместе с тарквинийцами, и кроме того, они не выдали бежавших после неудачной битвы в Фалерии, несмотря на то, что римские фециалы требовали удовлетворения. Поручение вести эту войну выпало на долю Гнея Манлия.

Марций вступил с войском в поля привернатов, которые в течение долгих лет мира оставались нетронутыми, и дал воинам богатую добычу. К обилию он присоединил щедрость, так как, не отделяя ничего в общественную казну, помог воинам увеличить свое частное благосостояние. Когда привернаты, укрепив лагерь, заняли позицию перед своими стенами, то он, созвав воинов на собрание, сказал: «Теперь я даю вам в добычу лагерь и город врагов, если вы обещаетесь быть храбрыми в бою и быть столько же готовыми сражаться, как брать добычу». Громко требуют воины сигнала и, воодушевленные несомненной надеждой, мужественно идут на бой. Тогда стоявший перед знаменами Секст Туллий, о котором упомянуто выше, воскликнул: «Смотри, вождь, как твое войско исполняет свои обещания!» С этими словами, отбросив копье и обнажив меч, он нападает на врага. За Туллием последовали все, стоявшие перед знаменами, и при первом натиске опрокинули врага; затем они преследовали бегущих до города, который сдался лишь тогда, когда были уже придвинуты к стенам лестницы. Над привернатами отпразднован был триумф.

Другой консул не сделал ничего достопамятного, кроме того, что в лагере под Сутрием небывалым способом провел в трибутных комициях закон[457] об уплате пяти процентов каждым, кого отпускают на волю; так как этот закон прибавлял значительный косвенный доход истощенной казне, то отцы утвердили его. Однако народные трибуны, не столько ввиду самого закона, сколько опасаясь подаваемого им дурного примера, под страхом смертной казни запретили созывать народ вне пределов, где власть главнокомандующего ограничена, так как, если это будет допущено, то присягнувшие консулу воины могут принять всякое предложение, как бы пагубно оно ни было для народа.

В том же году Марк Попилий Ленат добился присуждения Гая Лициния Столона к уплате десяти тысяч фунтов меди на основании проведенного им закона, так как тот вместе с сыном владел тысячей югеров земли и, освободив сына от своей власти, обошел закон.

17. Затем новые консулы – Марк Фабий Амбуст во второй раз и Марк Попилий Ленат тоже во второй раз – вели две войны [356 г.]: одну легкую, с тибуртинцами, под предводительством Лената, который, загнав врага в город, опустошил поля; а фалиски и тарквинийцы в первой битве разбили другого консула. Страшная паника была следствием того, что их жрецы, шествуя, подобно фуриям, с пылающими факелами и неся перед собой змей[458], смутили римских воинов своим необыкновенным видом. И тогда, точно обезумевшие и ошеломленные громовым ударом, римские воины в страхе бросились в свои укрепления; но затем, когда консул, легаты и трибуны стали смеяться над ними и бранить их, что они, как дети, боятся просто кукол, тогда стыд внезапно изменил настроение, и, как бы ослепленные, они устремились на то самое, от чего бежали. Уничтожив таким образом пустые затеи врагов и напав на самих вооруженных воинов, римляне опрокинули все их войско; овладев еще в тот же день лагерем и получив огромную добычу, они вернулись победителями, издеваясь среди солдатских шуток как над маскарадом, устроенным врагами, так и над своим страхом.

Вслед за этим поднимается и все этрусское племя и, под предводительством тарквинийцев и фалисков, доходит до Соляных варниц. Чтобы отразить эту опасность, выбран был первый диктатор из плебеев[459] Гай Марций Рутул, назначивший начальником конницы также плебея Гая Плавтия. То обстоятельство, что и диктатура стала уже общим достоянием, конечно, возмутило патрициев, и они всеми мерами старались помешать всем постановлениям и военным приготовлениям диктатора. Тем с большей готовностью народ соглашался на все его предложения. Двинувшись из города и переправив войско на плотах во все пункты, где молва указывала на присутствие неприятеля, он захватил много грабителей, бродивших врассыпную вдоль обоих берегов Тибра; напав врасплох, он овладел и лагерем и взял в плен 8000 врагов, а остальных или убил, или прогнал с римских земель. После этого он отпраздновал триумф, без согласия отцов, по воле народа.

Так как не желали, чтобы в консульских комициях председательствовал плебейский диктатор или консул, а между тем другого консула, Фабия, задерживала война, то дело дошло до междуцарствия. Междуцарями последовательно один за другим были Квинт Сервилий Агала, Марк Фабий, Гней Манлий, Гай Фабий, Гай Сульпиций, Луций Эмилий, Квинт Сервилий, Марк Фабий Амбуст. Во время второго междуцарствия возник спор, так как выбранными оказывались два патрицианских консула[460], а на протест трибунов междуцарь Фабий заметил, что в Двенадцати таблицах существует такой закон, по которому последняя воля народа имеет силу закона, а народное решение и голосование налицо. Так как своим протестом трибуны добились только отсрочки комиций[461], то все же были выбраны в консулы патриции Га й Сульпиций Петик в третий раз и Марк Валерий Публикола, в тот же день и вступившие в должность.

18. В (399) 400 году от основания Рима, в 35 году по отстоянии его от галлов, одиннадцать лет спустя после того, как плебеи получили консульство, междуцарствие сменилось вступлением во власть двух патрицианских консулов, Гая Сульпиция Петика (в третий раз) и Марка Валерия Публиколы. В том же году после незначительной борьбы отнят был у тибуртинцев Эмпул, велась ли та война под ауспициями обоих консулов, как свидетельствуют некоторые писатели, или в то время, как Валерий воевал против тибуртинцев, консул Сульпиций опустошал также поля тарквинийцев.

Более значительную борьбу вели консулы дома – с плебеями и трибунами, считая уже делом своей добросовестности, а не только доблести вручить консульство двум патрициям точно так, как оно получено было ими, двумя патрициями; мало того, они думали, что или совсем следует отказаться от консульства, если оно становится плебейской должностью, или владеть им безраздельно, как то было при отцах их. На это плебеи роптали: зачем жить, зачем считаться частью государства, если они все не могут удержать того, что приобретено доблестью двух мужей, Луция Секстия и Гая Лициния? Лучше терпеть или царей, или децемвиров, или власть иного, еще более ненавистного наименования, чем видеть двух патрицианских консулов, а не поочередно повелевать и подчиняться, предоставляя только одной части граждан бессменно властвовать и считать плебеев рожденными только для одного рабства. Нет недостатка в трибунах, подстрекателях к мятежам, но когда все поднялись самостоятельно, то трудно найти руководителей. После нескольких напрасных собраний на Марсовом поле, после многих бурных дней комиций, упорство консулов одолело наконец плебеев, и уныние их дошло до того, что они с грустью последовали за трибунами, громко заявлявшими, что свобода погибла, что приходится оставить уже не только Марсово поле, но и город, плененный и подавленный господством патрициев. Покинутые частью народа, консулы, несмотря на малолюдство, с нисколько не меньшей энергией довели комиции до конца. В консулы были выбраны два патриция – Марк Фабий Амбуст (в третий раз) и Тит Квинкций. В некоторых летописях вместо Тита Квинкция я нахожу имя консула Марка Попилия.

19. В этом году [354 г.] были две удачные войны. С тибуртинцами борьба продолжалась, пока они не сдались. У них был взят город Сассула; такова же была бы участь и остальных городов, если бы все племя, положив оружие, не подчинилось консулу. Над тибуртинцами был отпразднован триумф, в других же отношениях с ними поступили кротко; с тарквинийцами расправились жестоко: много их перебили в бою, а из огромного числа пленников выбрали триста пятьдесят восемь знатнейших для отправки в Рим; остальных, простолюдинов, убили. Не менее жестоко поступил народ с теми, которые были посланы в Рим: все они были биты розгами посреди форума и обезглавлены. Это наказание было возмездием врагам за принесение в жертву римлян на тарквинийском форуме.

Военная удача заставила и самнитов искать дружбы римлян; их послам сенат дал благосклонный ответ, и на основании договора они были приняты в союзники. Судьба римских плебеев дома была не такова, как на войне. Ибо, хотя платежи были облегчены установлением 8 ¹/3 процентов, но самые размеры капитала угнетали бедняков, и они попадали в рабство; поэтому личные невзгоды не давали плебеям думать ни о двух патрицианских консулах, ни заботиться о комициях и других общественных интересах. Оба консульские места остались за патрициями [353 г.]: выбраны были Гай Сульпиций Петик (в четвертый раз) и Марк Валерий Публикола (во второй раз).

В то время как государство деятельно готовилось к этрусской войне, так как ходили слухи, что жители Цере, из сострадания к единоплеменникам, соединились с тарквинийцами, внимание его было обращено латинскими послами на вольсков, которые, по словам послов, с набранным и вооруженным войском уже угрожают их пределам, а оттуда явятся опустошать римские поля. Итак, сенат решил, что обе войны заслуживают внимания, и приказал набрать легионы для той и другой, а консулам разделить по жребию театр военных действий. Затем, однако, бóльшая часть забот обращена была на этрусскую войну, после получения письма консула Сульпиция, которому достались Тарквинии, где указывалось, что римские поля, лежащие около соляных варниц, опустошены, а часть добычи увезена в пределы Цере и что молодежь этого народа, несомненно, была в числе грабителей. Поэтому консул Валерий, посланный против вольсков и расположившийся лагерем в тускуланских пределах, был отозван оттуда и получил приказание от сената назначить диктатора. Он назначил Тита Манлия, сына Луция. Выбрав себе в начальники конницы Авла Корнелия Косса и довольствуясь консульским войском, с утверждения отцов и по приказанию народа он объявил церийцам войну.

20. Тут только на церийцев напал настоящий страх, как будто бы война вызвана была не столько их собственными поступками – именно, опустошением римских полей, – сколько объявлением ее со стороны римлян, и они начали понимать, до какой степени эта борьба им не по силам; они раскаивались в произведенных опустошениях и проклинали тарквинийцев, виновников отложения; никто не готовил оружия или войны, но каждый настаивал на отправлении посольства с целью просить прощения за свой грех. Послы обратились к сенату, но были отосланы сенатом к народу; они молили богов, святыни которых приняты были ими в галльскую войну и которым они поклонялись надлежащим образом, внушить римлянам в пору их могущества то же милосердие, какое они некогда внушили церийцам к римскому народу в пору его несчастья; обратившись затем к капищу Весты, они упоминали о том гостеприимстве, которое они благочестиво и богобоязненно оказали фламинам и весталкам; и кто мог думать, что после таких заслуг они внезапно, без причины станут врагами? Или, если они и допустили какое-нибудь враждебное действие, то ужели намеренно, а не под влиянием ослепленья свои прежние благодеяния, оказанные таким благодарным людям, они уничтожили недавними злодеяниями? И могучий и в высшей степени счастливый в войне римский народ, дружбы которого они искали в пору его несчастья, сделали своим врагом? Пусть не называют намереньем того, что следует назвать необходимостью, вызванной силою обстоятельства.

Враждебно проходя по их полям, тарквинийцы, просившие только пути, увлекли некоторых поселян в спутники, заставляя пособничать в опустошениях, в которых теперь обвиняют их. Угодно ли, чтобы виновные были выданы, они готовы выдать их; угодно ли, чтобы они были казнены, они получат должное возмездие; но пусть пощадят за гостеприимство, оказанное весталкам, и за почитание богов Цере, место хранения святынь римского народа, пристанище жрецов и убежище римских священнодействий, не трогая его и не оскверняя обвинением в войне. Не столько настоящее дело, сколько прежняя заслуга тронула народ, и он предпочел забыть о злодеянии, а не о благодеянии. Поэтому церийцам был дарован мир, и решено было занести в сенатское постановленье о заключении с ними перемирия на сто лет[462]. Вся сила войны обращена была на фалисков, виновных в том же преступлении, но врагов нигде не оказалось. Пройдя по их пределам и произведя опустошение, римляне воздержались от осады городов; по возвращении легионов в Рим остаток года был потрачен на восстановление стен и башен, и был освящен храм Аполлона[463].

21. В конце года споры патрициев с плебеями прервали консульские комиции, так как трибуны заявляли, что они не допустят комиций, если они не будут согласны с Лициниевым законом[464], а диктатор настойчиво твердил, что лучше совершенно уничтожить в государстве консульство, чем делать его общим достоянием патрициев и плебеев. Поэтому, когда вследствие замедления комиций диктатор сложил власть, дело дошло до междуцарствия. Междуцари нашли плебеев раздраженными против патрициев, и мятежи продолжались до одиннадцатого междуцарствия. Хотя трибуны ссылались на защиту Лициниева закона, но плебеи принимали ближе к сердцу повергавшее их в уныние увеличение процентов, и в общественных распрях прорывались личные интересы. Наскучив спорами, отцы приказали междуцарю Луцию Корнелию Сципиону для восстановления согласия сообразоваться на консульских комициях с Лициниевым законом. Публию Валерию Публиколе дан был в товарищи плебей Гай Марций Рутул.

Пользуясь мирным настроением умов, новые консулы задумали облегчить и долговые обязательства, которые, казалось, одни поддерживают рознь, и сделали уплату долгов предметом общественной заботы, назначив комиссию из пяти мужей, которых наименовали mensarii, так как они распределяли капиталы[465]. Справедливостью и заботливостью своей они заслужили того, что имена их прославлены всеми летописцами; это были Гай Дуиллий, Публий Деций Мус, Марк Папирий, Квинт Публилий и Тит Эмилий. Это в высшей степени трудное дело, и притом тягостное, в большинстве случаев для обеих сторон, и уж наверняка для одной, они исполнили, предпочтя произвести затраты из общественной кассы, но не допуская ущерба для нее. А именно: просроченные долги, не уплаченные не столько по недостатку средств, сколько по небрежности должников, либо выплачивала казна (на форуме были расположены столы с деньгами), причем, однако, государство получало гарантии, либо они погашались путем представления вещей одинаковой с долгом стоимости. Таким образом огромная масса долгов была погашена не только без обид, но даже без жалоб с той или другой стороны.

Затем ложный страх перед этрусской войной – распространилась молва, что двенадцать народов Этрурии составили заговор, – заставил выбрать диктатора. Выбран был в лагере, куда было послано к консулам сенатское постановление, Гай Юлий и к нему прикомандировали начальником конницы Луция Эмилия. Впрочем, извне господствовал полный мир.

22. Зато дома попытка диктатора выбрать обоих патрицианских консулов довела дело до междуцарствия [351 г.]. Двум междуцарям, бывшим в этот промежуток, Гаю Сульпицию и Марку Фабию, удалось то, к чему напрасно стремился диктатор: пользуясь тем, что плебеи вследствие недавнего благодеяния – облегчения долговых обязательств – были уже более кротки, они провели в консулы двух патрициев. Выбраны были Гай Сульпиций Петик, тот самый, который первый был междуцарем, и Тит Квинкций Пен; одни дают Квинкцию имя Цезон, другие – Гай. Оба отправились на войну – Квинкций с фалисками, Сульпиций с тарквинийцами, но, не встретившись нигде с врагом, они сражались не столько с людьми, сколько с полями, производя пожары и опустошения. Однако упорство обоих народов было сломлено бездеятельностью, этим как бы медленным разложением, так что они обратились с просьбой о перемирии сперва к консулам, а затем, с их разрешения, к сенату. Перемирие дано было им на сорок лет.

Освободившись таким образом от заботы о двух угрожавших войнах и пользуясь некоторым досугом от вооруженной борьбы, решили произвести ценз, так как, вследствие уплаты долгов, много имуществ перешло к новым владельцам. Но, когда назначены были комиции для выбора цензоров, заявление Гая Марция Рутула, бывшего первым плебейским диктатором, о том, что он ищет цензуры, нарушило согласие сословий. И, по крайней мере, казалось, что он выступил со своим требованием в неудобное время, так как оба консульские места занимали тогда патриции, которые отказывались принять во внимание его кандидатуру. Но и сам он осуществил свой замысел благодаря своей настойчивости, и трибуны всеми мерами поддерживали его, имея в виду восстановить право, утраченное на консульских комициях. Сверх того, в какой мере величие этого мужа соответствовало значению любой должности, в такой мере плебеи желали получить участие и в цензуре при помощи того же человека, который открыл путь к диктатуре. И на комициях голоса не разделились, так что вместе с Гнеем Манлием в цензоры был выбран Марций.

В этом году был избран и диктатор – Марк Фабий – не вследствие страха перед войной, но чтобы на консульских комициях не был выполнен Лициниев закон. В качестве начальника конницы диктатору дан был Квинт Сервилий. Однако и на консульских комициях диктатура не дала большей силы единодушию патрициев, чем то было на цензорских комициях.

23. Из плебеев был выбран в консулы Марк Попилий Ленат, из патрициев – Луций Корнелий Сципион [350 г.]. И судьба более прославила плебейского консула: ибо, когда пришло известие, что огромное войско галлов расположилось лагерем на латинских полях, война с ними вне очереди была поручена Попилию, так как Спицион был тяжко болен. Энергично произведя набор и приказав всем молодым людям вооруженными собраться за Капенскими воротами у храма Марса, а квесторам доставить туда же знамена из казначейства, он сформировал четыре легиона, а остальных воинов передал претору Публию Валерию Публиколе и поручил отцам распорядиться набором другой армии для охраны государства, на случай непредвиденных осложнений войны; сам же, когда уже все необходимые приготовления были окончены, двинулся на врага.

Желая прежде узнать его силы, чем решиться на сражение, он приступил к возведению вала на холме, занятом им на возможно близком расстоянии от лагеря галлов. Свирепый и жадный до битвы народ, издали завидев римские знамена, развернул ряды, намереваясь немедленно начать бой; но заметив, что римский отряд не спускается на равнину и что римлян защищают и возвышенное место, и вал, галлы решили, что они испуганы и что теперь нападение особенно удобно, так как римляне всецело заняты работой, и потому бросились с диким ревом. Римляне не прекратили работ, так как укреплениями заняты были триарии, а гастаты и принципы, стоявшие перед укреплениями в полной готовности, вступили в бой[466]. Кроме доблести, помощь оказало еще возвышенное местоположение, а потому все брошенные оттуда дротики и копья не падали бесцельно, как это бывает в большинстве случаев, если их бросают на ровном пространстве, но попадали в цель, так как их собственная тяжесть ускоряла движение; и галлы, подступив бегом почти под самые укрепления, теперь под бременем стрел, пронзавших их тела или вонзавшихся в щиты и увеличивавших тяжесть, сперва остановились в нерешительности; затем, когда само замедление уменьшило их мужество и увеличило мужество врага, они стремительно побежали назад, давя одни других, и уничтожение их друг другом было более отвратительно, чем избиение врагами: не так много народа погибло от оружия, сколько было задавлено в стремглав несущейся толпе.

24. И победа римлян не была еще решительна: когда они спустились на равнину, им представилась другая трудность; ибо благодаря своей многочисленности, делавшей такую большую потерю вовсе нечувствительной, галлы выставляли свежих воинов против победителя-врага, точно будто бы опять начинался новый бой. Прекратив наступление, римляне остановились, с одной стороны потому, что, несмотря на утомление, им приходилось вступать вторично в сражение, с другой – потому, что консул, неосторожно действуя в первом ряду, был ранен почти навылет в левое плечо метательным копьем и на некоторое время вышел из строя. И вследствие этого замедления победа, казалось, была уже утрачена, как вдруг консул, перевязав рану, выехал к передним знаменам и сказал: «Что стоите вы, воины? Вы имеете дело не с латинами и сабинянами, которых победив можно сделать из врагов союзниками; мы обнажили мечи против зверей; мы должны или пролить чужую кровь, или пожертвовать своею. Вы отбросили их от лагеря, стремглав гнали по покатой равнине, вы стоите над грудами вражеских тел; произведите такую же резню на поле, какую вы произвели на горах. Не ждите, что они побегут от вас, если вы будете стоять на месте; надо нести вперед знамена и наступать на врага». Снова ободренные этими увещаниями, римляне прогнали с места первые манипулы галлов, затем фалангами врезались в средину их строя. Варвары, у которых не было ни определенного командования, ни вождей, приведены были в замешательство и обратили нападение на своих; рассеявшись по равнине, они пробежали даже мимо своего лагеря и устремились в Альбанскую крепость, которая представлялась взорам наиболее возвышенным пунктом среди одинаковых холмов. Консул не преследовал их далее лагеря, как вследствие раны, так и потому, что он не хотел вести войско под холмы, занятые врагами; поэтому, отдав воинам всю добычу из лагеря, он привел назад в Рим победоносное войско, богато украшенное галльскими доспехами. Рана консула помешала триумфу и вызвала в сенате желание назначить диктатора, чтобы было кому председательствовать в комициях за болезнью консулов. Выбранный в диктаторы Луций Фурий Камилл (в начальники конницы ему дан был Публий Корнелий Сципион) вернул патрициям прежнее обладание консульством. Получив за эту услугу консульство при замечательном единодушии патрициев, он провел в товарищи Аппия Клавдия Красса [348 г.].

25. Прежде чем новые консулы вступили в должность, Попилий отпраздновал триумф над галлами при большом сочувствии плебеев, втихомолку спрашивавших друг у друга, разве кто недоволен плебейским консулом. Вместе с тем они порицали диктатора, который за пренебрежение к Лициниеву закону получил награду, позорную не столько потому, что она неправильна с точки зрения государственной, сколько потому, что она обнаруживает личную его алчность, ибо, будучи диктатором, он выбрал сам себя в консулы[467]. Год этот был замечателен многими разнообразными волнениями. Галлы, не будучи в состоянии выносить суровую зиму, двинулись с Альбанских гор и, блуждая по полям и приморским землям, производили опустошения; греческий флот тревожил море, а также берег около Антия, Лаврентскую область и устье Тибра, так что морские разбойники, встретившись с сухопутными, раз сразились с нерешительным результатом и отступили – галлы в лагерь, а греки назад к кораблям, не зная, считать им себя побежденными или победителями.

Но среди этих опасностей особенно страшными представлялись собрания латинских племен у Ферентинской рощи и недвусмысленный их ответ, данный на требование римлян доставить воинов: пусть перестанут приказывать тем, в чьей помощи они нуждаются; латины предпочитают поднять оружие в защиту своей свободы, а не для поддержания чужой власти. Сенат, обеспокоенный сразу двумя иноземными войнами, да еще и отпадением союзников, видя, что необходимо страхом сдерживать тех, которых не сдержала верность, приказал консулам производить набор, напрягая все силы государства, так как, вследствие измены всех союзников, приходилось опираться на войско, состоящее из граждан. Рассказывают, что отовсюду не только из городской, но и из деревенской молодежи набрано было десять легионов по 4200 пехотинцев и 300 всадников; такое небывалое войско нелегко создать, в случае иноземного нападения, даже в настоящее время при общем напряжении сил римского народа, который едва вмещает круг земной; до такой степени весь рост наш идет в то, о чем мы заботимся, – в богатство и роскошь!

Среди прочих печальных событий того года, во время самых приготовлений к войне, последовала смерть консула Аппия Клавдия, и управление перешло к Камиллу; отцы не признали пристойным ставить диктатора рядом с этим единственным консулом, из почтения ли к другим его достоинствам, не допускавшим подчинения его диктатуре, или потому, что его имя носило в себе счастливое предзнаменование для неожиданной и страшной войны с галлами[468].

Оставив на защиту города два легиона, разделив восемь с претором Луцием Пинарием и помня о доблести своего отца, он взял на себя помимо жребия войну с галлами, а претору поручил охранять морской берег и не допускать греков высадиться. Прибыв в Помптинскую область, Камилл выбрал удобное место для стоянки, так как не желал сражаться на равнине, если не заставит необходимость, и считал, что враг, принужденный жить грабежом, достаточно усмирен, если ему не дают возможности производить опустошения.

26. Когда войска спокойно проводили здесь время, будучи заняты только караулами, выступил вперед галл замечательного роста и в блестящем вооружении; ударяя копьем о щит и тем водворив молчание, он вызывает через переводчика одного из римлян сразиться с ним. Военный трибун Марк Валерий, молодой человек, считая себя не менее достойным такого отличия, чем Тит Манлий, узнав сперва волю консула, в оружии выступил на средину. Этот поединок людей сделался менее знаменитым вследствие вмешательства воли богов: ибо, когда римлянин начинал уже битву, вдруг на шлем его, обернувшись к врагу, сел ворон. Сперва радостно приняв это как посланное с неба предзнаменование, трибун обратился затем с мольбою о благосклонной помощи к пославшему ему эту птицу, был ли то бог или богиня[469]. И удивительное дело! Птица не только оставалась на занятом ею месте, но всякий раз, как начиналась борьба, поднималась и вцеплялась клювом и когтями в лицо и глаза противника; от страха перед таким чудом у того помутилось в глазах, и помрачился рассудок, и он был убит Валерием, ворон же скрылся из глаз по направлению к востоку.

До этого только момента обе стороны спокойно стояли на своих местах, но как только трибун начал снимать доспехи с убитого врага, галлы не удержались на своем посту, и римляне еще быстрее побежали к победителю. Здесь около трупа убитого галла завязалась борьба, и произошло ожесточенное сражение. Дело происходило уже не между манипулами ближайших постов, а между легионами, высыпавшими с той и с другой стороны. Камилл отдал приказ воинам, обрадованным победой трибуна и таким очевидным благоволением богов, идти на битву и, указывая на блистающего доспехами трибуна, сказал: «Вот кому подражайте, воины, и кладите галльские полчища около трупа их вождя!» Боги и люди приняли участие в этой битве, и она кончилась решительным поражением галлов. До такой степени оба войска предвидели результат сражения, подобный результату поединка двух воинов! Между передовыми воинами, столкновение которых подняло всех других, произошел ожесточенный бой; остальная масса галлов, не приблизившись даже на такое расстояние, чтобы можно было пустить стрелы, бросилась бежать. Сперва они разорялись по территории вольсков и Фалернской области, а оттуда устремились в Апулию к Верхнему морю.

Созвав собрание, консул похвалил трибуна и подарил ему десять быков и золотой венок, сам же, получив распоряжение сената принять ведение морской войны, соединил свой лагерь с преторским. Так как очевидно было, что дело затягивается из-за бездеятельности греков, не решавшихся на битву, то с утверждения сената консул назначил здесь диктатором для председательства в комициях Тита Манлия Торквата. Диктатор, избрав в начальники конницы Авла Корнелия Косса, созвал консульские комиции и при величайшем сочувствии плебеев провозгласил консулом отсутствующего двадцатитрехлетнего Марка Валерия Корва (это прозвище дано было ему потом), соперника его славы. Товарищем Корва был сделан плебей Марк Попилий Ленат, которому предстояло в четвертый раз вступить в консульство. С греками у Камилла не было ни одного замечательного дела, так как те были не вояки на суше, а римляне – на море. В конце концов, не будучи допускаемы к берегам, они оставили Италию, так как, кроме всех других необходимых припасов, ощущали недостаток и в воде. Нет никаких верных показаний насчет того, какому народу или какому племени принадлежал тот флот; более всего я склонен думать, что то были сицилийские тираны, так как дальняя Греция, истощенная междоусобиями, в то время трепетала уже перед могуществом македонян.

27. Когда войска были распущены, когда водворился внешний мир, и дома вследствие согласия сословий царила тишина, то чтобы положение дел не представлялось чересчур утешительным, в государстве разразилась моровая язва, понудившая сенат приказать децемвирам навести справку в Сивиллиных книгах; по указанию их совершены были лектистернии. В том же году антийцы вывели колонию в Сатрик, и город, разрушенный латинами, был восстановлен; с карфагенскими послами, прибывшими просить дружбы и союза, заключен был договор в Риме[470].

Тот же внутренний и внешний мир продолжался в консульство Тита Манлия Торквата и Гая Плавтия [347 г.]. Только вместо 8 ¹/3 процентов установлено было 4 ¹/6 процентов, и уплата долгов разделена на равные части на три года, так, однако, что доля настоящего года была четвертой. Хотя и это условие для части плебеев было обременительно, но поддержание общественного кредита более озабочивало сенат, чем личные затруднения. Наибольшее облегчение дали приостановка взноса военного налога и прекращение наборов.

На третий год после восстановления вольсками Сатрика Марк Валерий Корв стал во второй раз консулом вместе с Гаем Петелием [346 г.]. Когда из Лация пришло известие, что послы антийцев обходят латинские общины, возбуждая их к войне, то, не ожидая увеличения числа врагов, Валерий получил приказание начать войну с вольсками и двинулся с армией к Сатрику. Так как антийцы и другие вольски, заранее уже приготовившись на случай какого-либо движения со стороны Рима, выступили туда на встречу со своими войсками, то немедленно между врагами, ожесточенными продолжительной ненавистью, последовала битва. Вольски, будучи более отважны на возмущения, чем на войну, были побеждены в бою и в беспорядочном бегстве устремились к стенам Сатрика. Не видя и за стенами достаточно твердой защиты, так как цепь воинов, окружив город, шла уже с лестницами на приступ, они сдались в числе 4000 воинов, не считая неспособной к войне толпы. Город был разрушен и сожжен; не предали огню только храма Матери Матуты. Вся добыча была предоставлена воинам; не вошли в счет ее 4000 сдавшихся, которые во время триумфа шли в оковах перед колесницей консула; продав их после этого, он передал в казначейство большую сумму денег. Некоторые писатели утверждают, что это множество пленников составляли рабы, и это представляется более вероятным, чем продажа сдавшихся граждан.

28. За этими консулами последовали Марк Фабий Дорсуон и Сервий Сульпиций Камерин [345 г.]. Затем началась война с аврунками, вызванная произведенным ими внезапным опустошением; из опасения, что это окажется делом не одного народа, а замыслом всего латинского племени, выбран был диктатором Луций Фурий, как будто весь Лаций был уже под оружием; он назначил начальником конницы Гнея Манлия Капитолина. Суды были объявлены закрытыми, что обыкновенно делалось при большом смятении, набор произведен без всяких исключений, и легионы отправились с возможной поспешностью в землю аврунков. Но оказалось, что у них мужество грабителей, а не воинов, так что первой же битвой война была окончена. Однако диктатор, считая необходимым обратиться и к помощи богов, так как враги без всякого повода начали войну и шли на бой не колеблясь, во время самого сражения дал обет построить храм Юноне Монете; связанный этим обетом, после победоносного возвращения в Рим он сложил диктатуру, сенат же приказал выбрать дуумвиров для сооружения этого храма сообразно с могуществом римского народа; место отведено было в Крепости там, где прежде находился дом Марка Манлия Капитолина. Воспользовавшись диктаторским войском для войны с вольсками, консулы, неожиданно напав на Сору, взяли ее у врагов.

Год спустя после того как дан был обет построить храм Монете, он был освящен в третье консульство Гая Марция Рутула и второе Тита Манлия Торквата [344 г.]. Немедленно за освящением храма последовало знамение, подобное древнему знамению на Альбанской горе: ибо шел каменный дождь[471] и среди дня казалось, что наступает ночь. Справившись с Сивиллиными книгами и ввиду того, что государство было объято суеверным страхом, сенат решил назначить диктатора для установления празднества. Назначен был Публий Валерий Публикола, а в начальники конницы дан был ему Квинт Фабий Амбуст. Решено было, чтобы на молитву шли не только римские трибы, но и соседние народы, и установлен был порядок, в какой день кто должен молиться.

Рассказывают, что в том году [343 г.] народ вынес суровые приговоры ростовщикам, привлеченным эдилами к суду. Без всякой особенной причины дело дошло до междуцарствия; вслед за тем в консулы были выбраны оба патриция – Марк Валерий Корв (в третий раз) и Авл Корнелий Косс, так что могло казаться, что такова и была цель этой меры.

29. Далее пойдет рассказ о войнах уже более важных как по могуществу врагов, так и по отдаленности стран и продолжительности времени, в течение которого шла борьба. Ибо в том году поднято было оружие против самнитов, племени, могучего своими вооруженными силами. За самнитскою войной, которая велась с переменным счастьем, последовала борьба с Пирром, после Пирра с карфагенянами. Какое страшное напряжение! Сколько раз государство подвергалось величайшей опасности, чтобы получить возможность достичь современного могущества, едва выносимого!

Причина войны римлян с самнитами, соединенными узами союза и дружбы, явилась извне, а не возникла среди их самих. Когда самниты, пользуясь превосходством сил, несправедливо напали на сидицинов, те вследствие своей слабости вынуждены были прибегнуть к защите более сильных и соединились с кампанцами. Изнеженные кампанцы принесли в помощь больше свое имя, чем силы, и, будучи разбиты в Сидицинской области закаленными в военном деле самнитами, всю тяжесть войны обратили на себя; ибо самниты, оставив сидицинов, напали на самый оплот соседей – на кампанцев, которых победить можно было так же легко, а взять добычи и получить славы можно было больше. Заняв крепким гарнизоном Тифаты – холмы, возвышающиеся над Капуей, и построившись четырехугольником, они спустились оттуда на равнину, лежащую между Капуей и Тифатами. Здесь последовала новая битва; загнанные после неудачного сражения в город, кампанцы вынуждены были просить помощи у римлян, так как, за истреблением цвета своей молодежи, им не на что было надеяться у себя дома.

30. Вступив в сенат, послы говорили в главных чертах так: «Кампанский народ отправил нас к вам, сенаторы, просить дружбы навеки и помощи в настоящее время. Если бы мы искали вашей дружбы при счастливых обстоятельствах, то насколько дело устроилось бы скорее, настолько же узы ее были бы менее прочны: ибо тогда, помня, что мы вступили в дружбу при равных условиях, мы, быть может, друзьями были бы так же, как и теперь, но были бы менее подчинены и послушны вам; теперь же, связанные вашим состраданием, найдя у вас защиту в тяжелых обстоятельствах, мы должны будем оценить и оказанное нам благодеяние, чтобы не явиться неблагодарными и не заслуживающими никакой помощи ни от богов, ни от людей.

И клянусь Геркулесом: то обстоятельство, что самниты ранее сделались вашими друзьями и союзниками, не ведет, по моему мнению, к тому, чтобы не принимать нашей дружбы, но обозначает только, что они выше нас в силу давности и почетного положения; союз с самнитами не возбраняет ведь вам заключать новые договоры. Для вас всегда служило достаточно основательной причиной заключать дружбу, если кто-нибудь, кто желал присоединиться к вам, хотел стать вашим другом; присоединение же к числу ваших друзей кампанцев, хотя настоящее наше положение не позволяет нам хвастаться, составляет, по-моему, немаловажное увеличение вашего благополучия, так как ни по размерам города, ни по плодородию полей мы не уступаем ни одному народу, кроме вас. У эквов и вольсков, постоянных врагов этого города, когда бы они ни двинулись, мы будем в тылу, и что вы сперва сделаете в защиту нашего благополучия, то мы всегда будем делать в защиту вашей власти и славы. Покорив племена, живущие между нами и вами, – а что это случится скоро, в том ручается ваша доблесть и счастье, – вы будете хозяевами сплошь вплоть до наших пределов. Судьба заставляет нас признаться в горькой и достойной жалости истине: дело дошло до того, сенаторы, что кампанцы должны принадлежать или друзьям, или врагам вашим. Если вы защитите нас, мы будем вашими, если покинете, мы будем принадлежать самнитам! Итак, рассудите, что лучше для вас – чтобы Капуя и вся Кампания присоединились к вашим силам или к самнитским? Справедливо, римляне, чтобы ваше милосердие и ваша помощь были доступны всем, преимущественно же тем, кто, оставаясь свыше сил верным другим, просившим помощи, сам прежде всех поставлен в необходимость искать ее. Впрочем, на словах только мы сражались за сидицинов, на деле же за себя, так как мы видели, что безбожные разбойники-самниты нападают на соседний народ и что пожар этот, истребив сидицинов, перекинется к нам. Ведь и теперь самниты идут на нас не потому, чтобы их огорчала нанесенная обида, а потому, что рады представившемуся случаю. Или если бы это было мщение, вызванное раздражением, а не выполнение страстного желания, то разве мало было поражений наших войск сперва в Сидицинской области, а затем в самой Кампании? Что это за жестокий гнев, которого не могла утолить кровь, пролитая в двух сражениях? Сюда следует присоединить опустошение полей, захват людей и скота, сожжение и разрушение усадеб, уничтожение всего мечом и огнем; разве это не могло утолить гнева? Но им надо выполнить свое страстное желание. Оно влечет их к осаде Капуи; они хотят или разрушить прекраснейший город, или сами владеть им. Но лучше вы, римляне, овладейте им, оказывая нам ваше благодеяние, и не позволяйте им злодейски взять его! Я говорю перед народом, который не уклоняется от справедливой войны; но если только вы пообещаете нам свою помощь, то, я думаю, вам даже и не придется воевать: презрение самнитов простирается лишь на нас, но не восходит выше; поэтому одна тень вашей помощи, римляне, может защитить нас, и затем все – свое достояние и самих себя – мы будем считать вашим: для вас будут возделываться кампанские поля, для вас будет густо заселен город Капуя; вы будете у нас в числе основателей, родителей, бессмертных богов; у вас не найдется ни одной колонии, которая превзойдет нас послушанием и верностью по отношению к вам. Пусть, сенаторы, ваша воля и ваша непобедимая мощь будет за кампанцев, прикажите нам надеяться, что Капуя будет невредима. Какое множество народа всех сословий, думаете вы, провожало нас, когда мы отправлялись? До какой степени все, что мы оставили, преисполнено обетов и слез? В каком ожидании теперь сенат и народ кампанский, жены и дети наши? Я уверен, что все население стоит у ворот и смотрит вперед на дорогу, ведущую отсюда. Какую же весть, сенаторы, приказываете вы принести этим встревоженным и напряженно ожидающим людям? Один ответ означает спасение, победу, свет и свободу, что означает другой, я боюсь и выговорить. Итак, принимайте решение о нас или как о ваших будущих союзниках и друзьях, или как о погибших».

31. Затем, по удалении послов, спрошено было мнение сената; хотя бóльшая часть полагала, что величайший и богатейший город Италии, плодороднейшие и близкие к морю поля будут житницей римского народа, на случай колебания цен на продовольствие, но верность союзу восторжествовала над такой великой выгодой, и консул, согласно решению сената, дал такой ответ: «Сенат считает вас, кампанцы, достойными помощи, но установить с вами дружбу справедливо лишь при условии ненарушения более старинной дружбы и союза. Самниты связаны с нами союзным договором; поэтому в вооруженной помощи против самнитов, которая более оскорбит богов, чем людей, мы вам отказываем, но, согласно международному праву и законам религии, мы пошлем просить союзников и друзей не причинять вам никакого насилия».

На это глава посольства, согласно данному ему дома полномочию, сказал: «Так как вы не хотите законно защищать нашего достояния силою против насилия и обиды, то свое достояние вы, во всяком случае, будете защищать; мы сдаем в вашу власть, сенаторы, и во власть римского народа кампанский народ и город Капую, поля, храмы богов, все, принадлежащее богам и людям, и что бы за тем ни случилось с нами, случится с вашими подданными».

При этих словах все они, стоя в преддверии курии, пали на колени, простирая руки к консулам и проливая слезы. Сенаторы были взволнованы такой превратностью человеческой судьбы, видя, что этот могущественный народ, известный своею роскошью и высокомерием, народ, у которого еще недавно соседи просили помощи, до того пал духом, что передает себя и все свое достояние в чужую власть. При таких условиях уже казалось, что справедливость требует не выдавать союзников; высказывали мнение, что самнитский народ будет не прав, если станет осаждать территорию и город, ставший под власть римского народа. Ввиду этого решено было немедленно отправить к самнитам посольство, которому поручено было сообщить им о просьбе кампанцев, об ответе сената, согласном с дружественными отношениями к самнитам, о последовавшей наконец сдаче, и приказано было просить именем союза и дружбы пощадить римских подданных и не идти с оружием на ту область, которая стала собственностью римского народа; если кроткие речи не будут иметь успеха, то послы должны были возвестить самнитам от лица римского народа и сената, чтобы они не касались города Капуи и Кампанской области. На эти заявления послов, сделанные в собрании самнитов, дан был весьма грубый ответ: они не только заявили, что будут вести эту войну, но даже в присутствии послов их начальники, выйдя из курии, призвали командиров когорт[472] и громогласно приказали им немедленно отправиться в кампанские поля для грабежа.

32. Когда послы вернулись в Рим с таким ответом, сенаторы, отложив все другие заботы, отправили фециалов требовать удовлетворения, а так как его не последовало, то, объявив торжественно войну, постановили возможно скорее доложить об этом деле народу; согласно его воле, оба консула, двинувшись из города с войсками, Валерий в Кампанию, Корнелий в Самний, расположились лагерем, первый у горы Гавра, второй – у Сатикулы[473]. Валерий ранее повстречался с самнитскими войсками, так как самниты полагали, что вся тяжесть военного удара будет направлен туда; вместе с тем они были раздражены против кампанцев, столь проворных то оказывать помощь, то просить ее против них. Как только они завидели римский лагерь, все начали требовать у вождей сигнала к битве, утверждая, что римлян, пришедших на помощь кампанцам, постигнет та же участь, какая постигла кампанцев, пришедших на помощь сидицинам.

Валерий, промедлив несколько дней, чтобы испытать врага в легких стычках, дал сигнал к битве; в краткой речи он убеждал своих воинов не бояться новой войны и нового врага: чем дальше они будут подвигаться от города, тем более и более слабые племена[474] встретят они; доблесть самнитов не следует измерять поражениями сидицинов и кампанцев; какие бы люди ни сражались друг с другом, одна сторона непременно должна понести поражение. Что же касается кампанцев, то их, несомненно, скорее победила чрезмерная роскошь, вызванная изобилием во всем, и собственная изнеженность, чем сила врагов. Да и что значат две удачные войны, веденные самнитами за столько веков, в сравнении со столькими успехами римского народа, который считает чуть ли не больше триумфов, чем лет от основания города, который силою оружия укротил все окрестные племена: сабинян, Этрурию, латинов, герников, эквов, вольсков, аврунков; который, победив в стольких сражениях галлов, загнал их наконец в море и на корабли? Каждый, идя на бой, должен столько же надеяться на собственную военную славу и доблесть, сколько смотреть и на то, под чьим личным предводительством и главным начальством предстоит сражаться – под начальством ли такого человека, которого только следует слушать, так как он говорит блестящие речи, который храбр только на словах и не знает военного дела, или такого, который и сам умеет обращаться с оружием, выступать перед знамена и быть в самых опасных пунктах битвы. «Я хочу, воины, – говорил он, – чтобы вы следовали моим делам, а не словам, и искали у меня не только распоряжений, но и примера. Три консульства и величайшую славу я приобрел не при помощи партий и соглашений, обычных у знатных людей, а личной своей доблестью. Можно было некогда говорить: “Ты ведь – патриций, потомок освободителей отечества, род твой в том же году получил консульство, как наш город консула”; теперь же консульство одинаково доступно и нам, патрициям, и вам, плебеям, и является наградою не за происхождение, как прежде, а за доблесть. Поэтому, воины, обращайте ваши взоры на высшие отличия. Если люди по воле богов дали мне новое прозвание Корвин[475], то из-за этого не забыто старое прозвище нашего рода – Публикола; на войне и дома, в частной жизни, в малых и больших должностях, одинаково в звании трибуна и консула, беспрерывно во все, следовавшие одно за другим, консульства, я всегда забочусь и заботился о римских плебеях. Теперь в предстоящем нам подвиге с помощью богов добудьте вместе со мной небывалый и полный триумф над самнитами!»

33. Не было никогда вождя более близкого к воинам, который не тяготился исполнением обязанностей наравне с самыми последними воинами, который был так доступен во время военных игр, когда сверстники затевают состязания в ловкости и силе; с одинаковым выражением лица он побеждал и уступал победу и не презирал противника, кто бы он ни был; в действиях своих обнаруживая щедрость по мере средств, в речах столько же помня о чужой свободе, сколько о своем достоинстве, он исправлял свои должности в том же духе, с каким искал их, а это особенно приятно народу. Итак, все войско, с невероятною бодростью отвечая на увещание вождя, выступило из лагеря.

В этом сражении более, чем когда-либо, обе стороны сражались с одинаковой надеждой, с равными силами, с уверенностью в себе, но без пренебрежения к противнику. Самнитам прибавляли мужества недавние подвиги и двойная победа, последовавшая немного дней назад тому, римлянам же, наоборот, деяния четырех веков и победы, с самого основания города; но тех и других озабочивало незнакомство с врагом. Битва показала, каково было их настроение; ибо они сражались так, что долгое время строй не подавался ни в ту, ни в другую сторону. Тогда консул, считая необходимым навести на врага панику, так как его нельзя было прогнать силой, попытался произвести беспорядок среди первых знамен врагов, пустив на них всадников. Но, видя, что конные отряды напрасно с шумом толкутся на небольшом пространстве и не могут открыть доступа к врагу, он выехал к тем, которые стояли перед знаменами легионов, спрыгнул с коня и сказал: «Воины! Это дело наше, пехотинцев; смотрите же, как я буду прокладывать мечом путь всюду, где только натолкнусь на неприятельский строй, так и каждый из вас пусть убивает встречающихся на пути; и, произведя резню, вы увидите очищенным то место, где теперь сверкают вражеские копья!» Так сказал он, и всадники, по приказанию консула, быстро отступают на фланги и открывают легионам путь в центр вражеского строя. Прежде всех консул бросается на врага и убивает первого, с которым встретился. Воспламененные этим зрелищем, воины начинают страшное избиение направо и налево; но самниты упорно стояли, хотя больше получали ран, чем наносили их. И уже битва продолжалась довольно долго, около знамен самнитов было жестокое побоище, но нигде еще не было бегущих; до такой степени они твердо решились уступить победу лишь смерти.

Итак, римляне, чувствуя, что силы их уже слабеют от усталости, и видя, что останется небольшая часть дня, с яростью бросаются на врага. Только тут обнаружилось, что он отступает и что дело клонится к бегству; тогда самнитов начали брать в плен и убивать; и мало их осталось бы, если бы ночь не остановила не сражение, а скорее победу. И римляне сознавались, что они никогда не дрались с более упорным врагом, и самниты на вопрос, чтó прежде всего обратило в бегство таких стойких воинов, говорили, что им казалось, будто глаза римлян горят, что выражение их лиц свидетельствовало об исступлении, складки около рта выражали ярость; именно это более, чем что-нибудь другое, навело панику. Не только исход битвы, но и удаление их ночью служили тому доказательством. На следующий день римляне овладели опустевшим неприятельским лагерем, куда с поздравлениями собрались все кампанцы от мала до велика.

34. Впрочем, эта радость едва не была омрачена страшным поражением в Самнии. Ибо консул Корнелий, двинувшись от Сатикулы, неосторожно завел войско в лесистые горы, пересекаемые глубокой долиной и занятые со всех сторон врагами, и увидел их над головой только тогда, когда уже невозможно было отступить в безопасное место. Пока самниты медлили, ожидая, чтобы весь отряд спустился в самую глубокую часть равнины, военный трибун Публий Деций заметил выдающуюся среди гор вершину, господствующую над неприятельским лагерем; войску с обозом на нее трудно было взойти, но воинам налегке не трудно. Итак, он обратился к испуганному консулу: «Видишь ли ты, Авл Корнелий, ту вершину над врагом? Это оплот нашей надежды на спасение, если мы быстро займем ее, пользуясь тем, что самниты в ослеплении оставили ее. И ты дай мне только принципов и гастатов из одного легиона; когда я взберусь с ними на вершину, ты без всякого страха иди отсюда и спасай себя и войско; ибо враг, доступный для всех наших ударов, не в состоянии будет двинуться, не губя себя. А нас затем спасет или счастье римского народа, или наша собственная доблесть».

Получив похвалу от консула и взяв отряд, он незаметно пробрался через горы; и враги увидали его только тогда, когда он приблизился к тому месту, которое хотел занять. Все оцепенели от изумления, и так как взоры всех были обращены на него, то это дало время консулу вывести войско на ровное место, а ему самому занять вершину горы. Поворачиваясь то туда, то сюда и упустив случай для того и другого, самниты не в состоянии были ни преследовать консула иначе, как двигаясь по той же долине, на которой еще недавно он был под их стрелами, ни направить своего войска на занятый над ними Децием холм. Но раздражение, а также близость места и самая малочисленность врага возбудили их особенно против тех, которые вырвали у них возможность действовать, и они хотели то со всех сторон окружить холм воинами, чтобы отрезать Деция от консула, то освободить путь, чтобы напасть на него, когда он спустится в равнину. Пока они недоумевали, что именно делать, настала ночь.

Сперва Деций надеялся, что ему придется сражаться с возвышенного места, когда враги будут подступать к холму; затем им овладело удивление, что они не вступают в бой и не окружают его, насыпав вал, если неудобство местности препятствует их первому плану. Тогда, позвав к себе центурионов, он сказал им: «Что это за невежество в военном деле и леность! И как это они победили сидицинов и кампанцев? Вы видите, они двигают знамена то туда, то сюда и то сносят их в одно место, то несут в разные стороны; а работ не начинает никто, между тем как нас можно было уже окружить валом. Если мы останемся здесь долее, чем выгодно, тогда мы уподобимся им. Идите же за мной разузнать, пока еще несколько светло, где они ставят посты, где открыт выход отсюда!» Все эти места он обошел, одевшись в плащ простого воина, ведя с собою центурионов, тоже в одежде воинов из манипулов, с целью не дать врагам заметить, что ходит вождь.

35. Расставив затем караулы, всем остальным он велит дать приказ тихо собраться к нему с оружием, когда труба протрубит вторую стражу. Когда они, согласно приказанию, молча сошлись, он сказал: «Оставив обычные у воинов одобрения, храните молчание, пока будете слушать меня. Когда я изложу вам свое мнение, тогда те из вас, которые будут согласны с ним, молча перейдут на правую сторону; какая сторона окажется больше, мнение той и будет принято. Теперь же слушайте, что я замышляю. Враг окружает вас здесь не потому, что вы сюда бежали, и не потому, что вы остались здесь по трусости; доблестью вы взяли это место, доблесть же должна вывести вас отсюда. Идя сюда, вы спасли римскому народу отличное войско; прорвавшись отсюда, спасите самих себя; вы достойны славы, так как, подав, несмотря на свою малочисленность, помощь очень многим, сами не нуждаетесь ни в чьей помощи. Перед вами такие враги, которые вчера по глупости не воспользовались случаем уничтожить всю армию, которые только тогда заметили этот удобный холм, возвышающийся над их головами, когда мы заняли его; столько тысяч человек, несмотря на нашу малочисленность, не помешали нам подняться сюда, а когда мы заняли это место, не окружили нас валом, хотя оставалась еще большая часть дня. Одурачив их так, когда они видели и бодрствовали, вы не только обязаны, но необходимо должны обмануть их, когда они спят. Мы находимся в таком положении, что я не столько советую вам, сколько указываю на то, что необходимо; нельзя ведь размышлять о том, оставаться нам или уходить отсюда, так как судьба не оставила нам ничего, кроме оружия и мужества, помнящего об оружии, и мы должны умереть от голода и жажды, если будем бояться меча более, чем это прилично мужам и римлянам. Итак, нам одно спасение – прорваться отсюда и уйти; днем или ночью, но мы должны это сделать. Но вот еще более решительное соображение: если ждать рассвета, то где надежда, что враг, окруживший нас, как вы видите, со всех сторон у подножия холма своими телами, не окружит нас сплошным валом и рвом? И если ночь удобна для вылазки, как это и есть на самом деле, то настоящий час ночи, конечно, самый удобный. Вы сошлись по сигналу второй стражи, а в это время смертные объяты самым глубоким сном; вы пойдете через спящие тела, или обманывая неосторожных своим молчанием, или имея возможность внезапным криком навести панику, если они вас заметят; следуйте только за мной, за которым вы последовали; я же последую за той же судьбой, которая привела меня сюда. Кто признает это полезным, идите на правую сторону!»

36. Перешли все и последовали за Децием, который пробирался в проходах между караульными постами. Уже они миновали центр лагеря, как один воин, перелезая через спавших глубоким сном караульных, произвел шум, задев обо что-то щитом. Разбуженный этим часовой толкнул соседа, и, проснувшись, они начали будить других, не зная, земляки это или враги, гарнизон ли делает вылазку или консул взял лагерь; тогда Деций, так как обман не удался, приказал воинам поднять крик и наводить панику на не пришедших еще в себя после сна, вследствие чего они не могли ни быстро взяться за оружие, ни оказать сопротивление, ни преследовать. Среди смятения и шума, поднятого самнитами, римский гарнизон, перебив встречавшихся часовых, пробрался к лагерю консула.

Оставалась еще некоторая часть ночи, и уже казалось, что они находятся вне опасности, когда Деций сказал: «Хвала вам, римские воины, за вашу доблесть! Ваше наступление и отступление будут славиться в веках. Но чтобы такая великая доблесть была замечена, нужен дневной свет, и вы не заслужили того, чтобы ваше такое славное возвращение в лагерь покрывала ночная тишина. Здесь спокойно будем ждать рассвета!» Словам его повиновались. А когда на рассвете послано было известие к консулу в лагерь, там чрезвычайно обрадовались; когда же в приказе было обозначено, что подвергавшие жизнь свою явной опасности за спасение всего войска возвратились невредимыми, все, высыпав навстречу, восхваляют их, поздравляют, всех вместе и каждого в отдельности именуют своими спасителями, приносят хвалу и благодарение богам, превозносят до небес Деция. То был лагерный триумф Деция, когда он шел через лагерь с вооруженным отрядом, причем все обратили на него свои взоры и всякого рода знаками почтения равняли трибуна с консулом. Когда они прибыли к преторской палатке, консул приказал трубачу звать на собрание; здесь он начал восхвалять заслуги Деция, но отложил собрание по протесту самого Деция, который, советуя оставить все, пока случай в руках, побудил консула напасть на врагов, пораженных еще страхом последней ночи и рассеявшихся вокруг холма отдельными отрядами; при этом он выражал уверенность, что часть их, посланная преследовать его, даже блуждает в горах. Легионам приказано было вооружиться; так как благодаря лазутчикам горы были уже более известны, то, выступив из лагеря, они более открытой дорогой дошли до врага и неожиданно напали на него, когда он не принял мер предосторожности. Так как самнитские воины бродили повсюду большею частью без оружия и не имели возможности ни соединиться в одно целое, ни вооружиться, ни отступить за вал, то их загнали сперва в лагерь, а затем, приведя в беспорядок караульные посты, взяли и самый лагерь. Крик проносится вокруг холма и гонит каждого с его поста. Таким образом, бóльшая часть отступила, когда врага еще не было; те, которых страх загнал за укрепления, а их было до 30 000, были все до одного перебиты, а лагерь разграблен.

37. Так окончив дело, консул созывает собрание и восхваляет заслуги Деция, не только оказанные ранее, но еще усугубленные недавней доблестью, и, кроме других военных подарков, дарит ему золотой венок, сотню быков и одного весьма красивого, белого жирного быка с позолоченными рогами. Воины, бывшие вместе с ним в отряде, награждены были навсегда двойным пайком, а единовременно им подарено было по одному быку и по две туники. После подарков консула легионы, при криках одобрения, возложили на Деция венок из зелени за спасение от осады[476]; другой венок такого же рода возложен был на него воинами его собственного отряда. Украшенный этими знаками отличия, он принес в жертву Марсу красивого быка, а сотню быков подарил воинам, которые были вместе с ним в деле. Тем же воинам легионы снесли по фунту муки и по кварте вина; и все это было сделано с большим воодушевлением, при криках воинов, обозначавших всеобщее согласие.

Третья битва последовала у Свессулы; здесь обращенное в бегство Марком Валерием самнитское войско решило испытать счастье в последней битве, после того как вызван был из дому весь цвет молодежи. Из Свессулы явились в Капую перепуганные вестники, а оттуда поскакали всадники к консулу Валерию за помощью. Немедленно подняты были знамена и, оставив обоз под сильным прикрытием в лагере, войско быстро двинулось и заняло под лагерь невдалеке от врага весьма небольшое пространство, так как кроме лошадей у них не было ни другого скота, ни погонщиков. Самнитское войско выстроилось, как будто битва должна была произойти в тот же момент; затем, видя, что никто не идет на него, перешло в наступление на неприятельский лагерь. Когда самниты заметили здесь на валу воинов и посланные во все стороны на рекогносцировку доложили, какое ничтожное пространство занимает лагерь, все войско, заключая отсюда о малочисленности врагов, стало громко требовать, что следует наполнить рвы хворостом, прорвать вал и вторгнуться в лагерь. И это безрассудство привело бы к концу войны, если бы вожди не сдержали стремительности воинов. Впрочем, так как огромное их войско трудно было прокормить и сперва сидение под Свессулой, а потом отсрочка сражения довели его почти до полной нищеты, то решено было вывести воинов на фуражировку в поля, пока оробевший враг сидит взаперти; а между тем и у римлян скоро не будет ничего, так как они без обоза и принесли лишь столько хлеба, сколько можно было взять на плечи вместе с оружием.

Заметив, что враги разбрелись по полям и оставлены редкие караулы, консул в кратких словах воодушевил воинов и повел их на осаду лагеря. Взяв его при первом крике и натиске и перебив больше врагов в палатках, чем в воротах и на валу, он приказал снести захваченные знамена в одно место и, оставив два легиона для караула и защиты со строгим приказанием не трогать добычи, пока он не вернется, отправился с построенным в боевой порядок войском и произвел страшную резню, в то время как посланные вперед всадники гнали разорявшихся самнитов, как на облаве: ибо в страхе они не могли решить ни того, по какому знаку им собираться, ни того, направляться ли им в лагерь или бежать дальше; и бегство и паника были так сильны, что к консулу было принесено до 40 000 щитов (разумеется, не столько было убитых) и до 170 военных знамен вместе с теми, которые были захвачены в лагере. Затем римляне вернулись в неприятельский лагерь, и здесь вся добыча была отдана воинам.

38. Исход этого сражения заставил и фалисков просить у сената союзного договора – пока они имели перемирие, – и латинов, приготовивших уже войска, переменить войну против римлян на войну против пелигнов. Молва о таком подвиге не осталась в пределах Италии, но и карфагеняне прислали в Рим послов с поздравлением и золотым венком, чтобы положить его на Капитолий в святилище Юпитера; весу в нем было двадцать пять фунтов. Оба консула праздновали триумф над самнитами; их сопровождал Деций, обращавший на себя внимание своей славой и дарами, ибо в нескладных солдатских шутках не менее прославлялось имя трибуна, чем консулов.

Затем выслушано было посольство кампанцев и жителей Свессулы, и по их просьбе посланы были туда на зимние квартиры гарнизоны с целью остановить нападения самнитов. Уже тогда Капуя была вовсе непригодна для поддерживания военной дисциплины, и всякого рода удовольствия, ослабляя воинский дух, заставляли воинов забыть об отечестве, и на зимних квартирах стал возникать замысел отнять у кампанцев[477] Капую путем такого же злодеяния, при помощи какого сами кампанцы отняли ее у прежних ее обладателей; поделом-де данный ими самими пример обратится на них. И с какой стати плодоноснейшей землей в Италии и достойным ее городом будут владеть кампанцы, которые не были в состоянии защитить себя и свое добро, а не победоносное войско, своим потом и кровью изгнавшее оттуда самнитов? Или справедливо, чтобы сдавшиеся наслаждались таким изобилием и удовольствиями, а они, утомленные военной службой, мучились в нездоровой и бесплодной местности под городом или, сидя в городе, терпели разорение от увеличивающихся со дня на день процентов? Такие замыслы, ограничивавшиеся тайными собраниями, но не распространившиеся еще в массу войска, застал новый консул – Гай Марций Рутул, которому по жребию досталась Кампания, тогда как товарищ его, Квинт Сервилий, оставался в городе [342 г.]. Итак, точно разведав через трибунов, как было все дело, умудренный летами и опытом (он уже в четвертый раз был консулом, был диктатором, цензором), он счел за лучшее парализовать страстное желание воинов, заставив их отсрочить надежду осуществить свой замысел, как только им вздумается, а для этого распустил слух, что гарнизоны будут зимовать на тех же квартирах и в следующем году: ведь они расставлены были по всем городам Кампании, и из Капуи затеи их распространились по всему войску. Это заявление Марция ослабило мечты, и на этот раз движения не последовало.

39. Выведя воинов на летние квартиры и пользуясь спокойствием самнитов, консул решил очистить войско, увольняя беспокойных людей; одним он говорил, что они выслужили свой срок, другим – что они уже стары или слабы. Некоторые – сперва отдельные лица, а затем и целые когорты – были отсылаемы в отпуск под тем предлогом, что провели зиму вдали от дома и хозяйства; значительная часть была удалена под видом военных надобностей, причем одних посылали в одно, других в другое место. Всю эту толпу другой консул и претор удерживали в Риме, измышляя то те, то другие основания.

И первое время, не понимая хитрости, они с полным удовольствием возвращались по домам; но когда заметили, что первые уволенные не возвращаются в войско и что увольняются только те, которые зимовали в Кампании, и из числа их особенно зачинщики мятежа, то умы объяло сперва удивление, а затем несомненный страх, что их замыслы раскрыты; уже им представлялось, что они подвергнутся чрезвычайному суду, доносу, отдельные лица будут тайно казнены, дела будут решаться деспотической и жестокой властью консулов и сенаторов. Видя, что искусством консула перерваны главные нити заговора, остававшиеся в лагере секретно распространяли такие соображения.

Одна когорта, находившаяся недалеко от Анксура, засела у Лавтул в узком проходе между морем и горами, с целью перехватывать всех, кого консул увольнял под разными предлогами, как сказано выше; уже образовался весьма значительный по численности отряд, и недоставало только вождя, чтобы придать ему вид настоящего войска. Итак, блуждая нестройной толпою и производя грабежи, они дошли до Альбанской области и окружили валом лагерь, расположив его у подножия хребта Альбы Лонги. Затем, окончив работу, остальную часть дня они провели в спорах об избрании вождя, не доверяя достаточно никому из присутствующих; они думали, кого бы можно было вызвать из Рима, кто найдется в числе патрициев или плебеев, кто сознательно пойдет на такой большой риск или кому надежно можно поручить дело войска, раздраженного обидой?

Следующий день прошел в таких же размышлениях, и вот некоторые из бродивших с целью грабежа донесли как достоверное, что в Тускуланской области занимается обработкой поля Тит Квинкций[478], забыв о городе и почетных должностях. То был муж патрицианского рода; охромев от раны и бросив потому военную службу, которую он нес с великой славой, он решил жить в деревне, вдали от честолюбия и форума. Услыхав это имя, они сразу признали нужного им мужа и приказали, с надеждой на лучшее, призвать его; но считая, что он едва ли добровольно решится на что-либо, они постановили прибегнуть к насилию и застращиванию.

Итак, посланные, войдя среди ночной тишины в жилище Квинкция и захватив его спящим, предлагали ему власть и почетное положение, если он последует за ними, или смерть, если он станет сопротивляться, объявив, что третьего выбора нет, и притащили его в лагерь. Провозгласив его немедленно по прибытии главнокомандующим, воины принесли ему знаки его почетного звания, несмотря на его страх перед неожиданностью, и приказали вести их к городу. Затем, схватив знамена не столько по воле вождя, сколько под влиянием собственного увлечения, они дошли до восьмого камня по дороге, именуемой теперь Аппиевой; и немедленно двинулись бы к городу, если бы не услыхали, что идет войско и что против них выбран диктатором Марк Валерий Корв с начальником конницы Луцием Эмилием Мамерцином.

40. Лишь только воины увидели их и распознали оружие и знамена, сразу воспоминание об отечестве успокоило их раздражение. Тогда еще не так храбро проливали кровь граждан, знали только войны с иноземными врагами, и удаление от своих[479] считалось верхом ожесточения; итак, и вожди, и воины с обеих сторон желали сойтись для переговоров – Квинкций потому, что он пресытился войнами даже за отечество, не говоря уже против отечества, Корв – потому, что он любил всех граждан, особенно же воинов и прежде всех свою армию. Он и выступил для переговоров. Как только его узнали, то среди противников не с меньшей почтительностью, чем среди его собственных воинов, водворилось молчание. «Выступая из города, – говорил он, – я молил бессмертных богов, ваших общественных и своих, и смиренно просил их милости даровать мне не победу над вами, а честь установления согласия. Достаточно было и будет источников, откуда можно приобретать военные отличия; в этом же источнике следует искать мира. О чем я просил бессмертных богов, делая обеты, тó можете дать мне вы, если пожелаете помнить, что вы стоите лагерем не в Самнии, не в стране вольсков, а на римской земле, что эти холмы, которые вы видите, принадлежат вашему отечеству, что это войско ваших же граждан, что я ваш консул, под личным предводительством и главным начальством которого вы в прошедшем году дважды разбили самнитские войска, дважды штурмом взяли лагерь. Я – Марк Валерий Корв, воины, в знатности которого вы убедились по благодеяниям, оказанным вам, а не по обидам; я не был виновником ни одного высокомерного закона против вас, ни одного сурового сенатского постановления; во всех своих распоряжениях я был строже к себе, чем к вам. Если кому могло придать гордости его происхождение, его личная доблесть и далее величие и почетные должности, то я родился от таких предков, таким показал себя, в такие годы достиг консульства, что, став в двадцать три года консулом, мог грозно выступить даже против патрициев, а не только против плебеев. Какое действие мое или какое слово мое в звании консула было более сурово, чем действие и слово трибуна? В одном и том же духе я после трибуната исполнял два раза консульскую должность, в том же духе буду исполнять я и настоящую властную диктатуру; и я буду кроток насколько же по отношению к этим моим и моего отечества воинам, настолько и по отношению к вам – страшно сказать, – моим врагам! Вы раньше обнажите меч против меня, чем я против вас; с вашей стороны дан будет сигнал, с вашей стороны прежде поднимется крик и последует нападение, если мы должны сражаться. Решайтесь на то, на что не решались ваши отцы и деды – ни те, которые удалились на Священную гору, ни эти, которые потом засели на Авентине. Ждите, пока к каждому из вас, как некогда к Кориолану, выйдут навстречу из города матери и жены с распущенными волосами! Тогда вольскские легионы, находясь под начальством римлянина, остались спокойными; а вы, римское войско, не прекратите нечестивую войну? Тит Квинкций! Какое бы ты ни занимал там положение, волей или неволей, уходи в задние ряды, если придется сражаться; даже бежать и показать тыл перед согражданином почетнее, чем сражаться против отечества! Теперь же выступай вперед для доброго и почетного мира и будь истолкователем моей полезной речи. Выставляйте справедливые требования, и вы получите желаемое; впрочем, лучше согласиться даже на несправедливые требования, чем вступать в безбожную борьбу!»

Тит Квинкций, обратившись к своим с глазами, полными слез, сказал: «И я, воины, если к чему годен, то скорее как вождь мира, чем войны. Речь держал перед вами только что не вольск и не самнит, а римлянин, ваш консул, ваш главнокомандующий, испытав счастье которого при защите вас вы не должны желать испытать его против себя! У сената были и другие вожди, которые могли сражаться против вас с бóльшим ожесточением; но он избрал того, кто больше всех мог пощадить вас, своих воинов, которому вы скорее всех могли поверить, как вашему главнокомандующему. Даже те, которые имеют возможность победить, желают мира; чего же следует желать вам? Не лучше ли, оставив гнев и надежду, этих обманчивых советников, предоставить самих себя и всю нашу судьбу испытанной честности?»

41. При всеобщих криках одобрения Тит Квинкций, выступив перед знаменами, объявил, что воины будут повиноваться диктатору; он просил его принять на себя дело несчастных граждан и защищать его с такой же добросовестностью, с какой он обыкновенно заправлял государственными делами. Для себя лично он не выговаривает ничего; он хочет надеяться лишь на свою невиновность. Для воинов необходимо выговорить, чтобы удаление не было поставлено им в вину, подобно тому, как в древнее время раз это было выговорено для плебеев, в другой раз для воинов[480].

Похвалив Квинкция и ободрив остальных, диктатор, пришпорив коня, вернулся в город и, с утверждения отцов, в Петелинской роще вошел к народу с предложением не ставить никому из воинов в вину удаления; вместе с тем он просил граждан исполнить его ходатайство ни в шутку, ни серьезно не упрекать никого за это. Проведен был и военный закон, чтобы имя воина, внесенного в списки, вычеркивалось не иначе как по его собственному желанию, и за неисполнение этого закона назначена смертная казнь; кроме того, к нему сделана прибавка, чтобы никто, будучи военным трибуном, не был потом первым центурионом. Это требование было предъявлено заговорщиками против Публия Салония, который чуть не каждый год попеременно был и военным трибуном, и первым центурионом, как тогда именовали примипилана[481]. Воины были раздражены против него за то, что он всегда был противником их неслыханных замыслов и, чтобы не быть участником их, бежал из Лавтул. Итак, когда сенат из-за Салония не соглашался на одно это условие, тогда Салоний, заклиная сенаторов не ставить его почет выше согласия граждан, добился, что и оно было принято. Одинаково бессовестно было требование убавки жалованья всадникам – а получали они в то время тройное жалованье – так как они были противниками заговора.

42. Кроме того, у некоторых писателей я нахожу известие, что народный трибун Луций Генуций вошел к плебеям с предложением о запрещении ростовщичества; равным образом другими плебисцитами было запрещено получать одну и ту же должность дважды в пределах десятилетия и занимать одному лицу в один год две должности, и разрешено выбирать обоих консулов из плебеев; если все эти уступки были сделаны плебеям, то очевидно, что силы восстания были весьма значительны.

В других летописях передается, что Валерий не был назначен диктатором, но дело было доведено до конца консулами, что не до прибытия в Рим, а в самом Риме толпа заговорщиков вынуждена была взяться за оружье, что ночное нападение было сделано не на поместье Тита Квинкция, а на дом Гая Манлия, и его схватили заговорщики, чтобы сделать вождем; затем, отправившись к четвертому камню, они заняли укрепленное место, и что не вожди заговорили о соглашении, а внезапно, когда войска выступали с оружием в руках на бой, последовало приветствие, и воины, со слезами на глазах, начали протягивать друг другу руки и обниматься, консулы же, видя нежелание воинов сражаться, вынуждены были сделать сенату доклад о восстановлении согласия. Таким образом, древние писатели согласны только в том, что был мятеж, и что он был улажен мирным путем. Слух об этом мятеже и начало тяжелой войны с самнитами привели к отпадению нескольких народов от союза с римлянами, и, кроме того, что договор с латинами уже давно был ненадежен, и даже привернаты, сделав внезапный набег, опустошили Норбу и Сетию, соседние римские колонии.