Истории мертвой земли (Евгений Игоревич Долматович) - читать бесплатно онлайн полную версию книги (ч.2)

– Я люблю тебя, дорогая.

– Так зачем вы убили жену, Мурат? – вновь спрашивает врач.

***

Один день назад:

– Где ты была?

Будучи по природе своей человеком довольно миролюбивым и крайне спокойным, я понятия не имел, что на меня нашло. Так или иначе, но я был в ярости и, расхаживая по комнате взад-вперед, злобно косился на свою явно нетрезвую жену.

– Тебе-то какая разница? – хмыкнула она, лукаво улыбаясь собственным мыслям. – Развлекалась.

Ее нахальный тон распалил меня еще больше.

– И с кем же ты развлекалась?

– Слушай, любовь моя, я, конечно, все понимаю, мы с тобой муж и жена, все такое, но… Знаешь, я не обязана отчитываться за каждый свой шаг! – Она с вызовом глянула на меня. – Или, может, я не права?

– Нет, черт возьми! – закричал я. – Не права!

– Тише, тише. – Она явно была удивлена, даже слегка тронута такой моей реакцией. Но повода для тревоги по-прежнему не обнаруживала.

– Что значит – тише? Ты с кем-то развлекалась всю ночь, а я теперь должен заткнуться, так, что ли?!

Как бы я ни пытался взять себя в руки, у меня ничего не получалось. Столь несвойственное жене поведение полностью ломало сформированный у меня в голове образ. Являйся она литературным персонажем, я бы никак не сумел объяснить, а тем более оправдать подобных резких перемен. В чужом тексте я назвал бы такое халтурой, в своем – жалким ремесленничеством, требующим тщательной переработки всей психологии персонажа и его влияния на сюжет. Но что делать с реальностью? Еще больше меня смущала моя собственная реакция на происходящее. На самом деле я всегда считал ревность той еще дуростью – производной от эгоизма и неуверенности в себе. Безусловно, в литературе ревность была только на руку: она добавляла драматизма, открывала дополнительные возможности, была близка и понятна рядовому читателю. В жизни, напротив, я с сожалением смотрел на те пары, что непрестанно цеплялись друг к дружке, зачастую прилюдно выясняя отношения. И вот теперь, разменяв третий десяток, я внезапно обнаружил в себе пламя этого отвратительного чувства.

– Ну да, ты прав, – вздохнула она, – я была с мужчиной. Что с того?

Опешив от подобной наглости, я растеряно скользнул по ней взглядом и тут же впился глазами в успевший пожелтеть засос у нее на шее. Только теперь понял, что, судя по всему, жена не единожды встречалась с тем мужчиной. Если, конечно, речь шла об одном мужчине…

Подобные мысли звенящей острой болью пропороли мой воспаленный разум, заставив на мгновение умолкнуть рвущиеся наружу идеи.

– И ты так спокойно об этом говоришь? – Мне пришлось взять себя в руки, дабы вновь не сорваться на крик. Я понимал, что чаще всего люди кричат от безвыходности, но именно в такой ситуации я и оказался.

– А как я должна об этом говорить? – удивилась она. – Пойми, с тобой невыносимо скучно! Я думала, что смогу как-то повлиять на тебя, Мурат. Но ты совершенно не хочешь меняться. Сидишь целыми днями за компьютером и пишешь!

– Но…

– Не перебивай, пожалуйста. Просто слушай. Я ведь женщина, Мурат, а женщина не хочет сидеть в квартире и чахнуть. Женщина хочет, чтобы за ней ухаживали, чтобы ее добивались, понимаешь? Женщина хочет внимания. Мужского внимания, Мурат. И если в отношениях у мужчин все зиждется исключительно на сексе, то у женщин дела обстоят несколько иначе. Речь сейчас именно о внимании. Хотя… секс тоже необходим, да.

Мне не верилось, что моя жена – женщина, которую я знал столько лет! – может выдать нечто подобное. Откуда взялся этот шаблон? Все эти расхожие фразы, будто бы понадерганные из бульварного чтива?

А потом до меня дошел смысл ее слов.

– Но разве… – неуверенно начал я.

– Нет же, глупенький, – покачала она головой. – Если у тебя мозги окончательно не спеклись, то ты вспомнишь, что за последний месяц ночевал в нашей постели три, максимум четыре ночи. И то, сил у тебя при этом хватило только чтоб меня приобнять. Все остальное время ты проторчал у себя в кабинете.

Какое-то время я молча смотрел на нее, ощущая, как привычный мир низвергается в пучину некоего бытового абсурда.

Решившись, я задал последний вопрос, который, как мне казалось, должен был задать в сложившейся ситуации:

– Ты спала с ним?

Ответ был более чем очевиден – засосы на шее при безобидном флирте не образуются, – но, как если бы все происходящее являлось неким сакральным ритуалом крушения семьи, требовалось определенное логическое завершение, четко обозначенный финал этого акта. И прежде чем ее губы совершили движение, позволившее словам родиться на свет, я все увидел в ее глазах.

– Разумеется. – Она спокойно выдержала мой взгляд. – И, скажу честно, мне очень понравилось.

Что-то щелкнуло у меня в голове, руки задрожали, а видимый мир вдруг окрасился в бордовые тона.

– Только давай обойдемся без всего этого, хорошо? – устало попросила она, отвернувшись и посмотрев в сторону коридора. – Выгонять меня не надо, сама уйду. Давно уже собиралась это сделать. – И, подумав, добавила: – Знаешь, а я рада, что ты наконец-то оторвался от монитора. Хотя бы увидишь, какие огромные рога я тебе наставила.

Но я не собирался ее выгонять, здесь она ошиблась.

Вместо этого, повинуясь древнему как мир внутреннему импульсу, я сжал руку в кулак и пошел на нее.

– Так будет лучше для всех, – продолжала она. – Каждый получит то, что хочет…

Она не договорила, потому что в следующую секунду я схватил ее за плечо, рывком развернул к себе и с криком ударил по лицу.

***

Сейчас:

– Ты помнишь? – в который раз шепотом спрашивает она.

А между тем тени продолжают свою историю. Они заполонили собой уже практически всю комнату, прочно угнездившись в углах и под потолком, и даже в складках халата сидящего напротив врача. Я же пристально вглядываюсь в его водянистые глаза, пытаюсь что-то прочесть в них, разобрать…

Ее ледяное дыхание касается моей щеки.

К чему она ведет меня?

– Ты помнишь?

Я весь дрожу.

– Да, любовь моя, я все помню.

***

Один день назад:

До поздней ночи я сидел за компьютером и, не отрываясь ни на секунду, писал свой новый роман.

Случившееся утром отчетливо стояло перед глазами, и, натурально одержимый, я описывал все в мельчайших подробностях: мысли или отсутствие оных, ощущения, звуки, действия, медный привкус во рту, резкую боль в кулаке, угрызения совести – если таковые имелись, – свою всепоглощающую ярость, ее пронзительные крики, как и ее перепуганный взгляд, который в одночасье потерял былую проницательность…

И все это время обезображенный труп моей жены находился в гостиной.

Осознав, что она больше не дышит и что мои удары превратили ее лицо в кровавое месиво, я сорвался с этого бездыханного куска мяса и бросился прямиком в кабинет. Даже не удосужившись вытереть пальцы, сразу же засел за компьютер. Мне потребовалось несколько минут, чтобы успокоиться и восстановить в памяти картину произошедшего, после чего я с головой погрузился в работу.

То, о чем я так долго мечтал, наконец-то случилось. И упускать такой шанс было никак нельзя. В конечном счете тело все равно никуда бы не делось – а в том, что моя жена мертва, сомнений быть не могло. Я выбил суставы трех пальцев на правой руке, пока долбил кулаком ей по лицу. Вероятно, я переломал ей все лицевые кости, определенно раскроил переносицу, а еще вышиб большую часть зубов. Так что, усаживаясь за компьютер, я был полностью уверен, что в гостиной у меня лежит самый что ни на есть настоящий труп.

И убийцей был именно я.

***

Один день назад:

Работа над текстом была завершена ближе к полуночи.

Устало развалившись в кресле, я, содрогаясь от боли, размял пальцы обеих рук, затем взял пачку сигарет и с наслаждением закурил. Пуская к потолку кольца синеватого дыма, взглядом я снова и снова возвращался к названию моего нового романа:

«ИСТОРИЯ ОДНОГО УБИЙСТВА»

Все просто до безобразия – отражена лишь голая суть: из ревности я убил свою жену и роман призван рассказать, как и почему это произошло. Ни единого слова вымысла, все чистейшая правда. А изуродованное тело в гостиной вполне могло послужить довольно-таки убедительным аргументом в вопросе моей искренности.

Отправив роман на электронную почту редактора, я вымыл руки и вызвал милицию.

***

Сейчас:

– Так зачем вы убили жену, Мурат? – Врач все никак не угомонится, продолжая донимать меня своими бессмысленными вопросами.

Смотрю на него.

– Она изменяла мне, и… – запинаюсь.

– И?

– И мне хотелось описать убийство. Настоящее убийство, понимаете?

– Попытайся вспомнить, – шепчет она, запуская ледяные пальцы мне в волосы. – Это лишь половина правды, мой дорогой.

– Значит, вы убили жену, потому что она изменяла вам с другим мужчиной, так? А еще потому, что вам требовалось описать убийство… в ваших произведениях? Я все правильно понял?

Теперь он уже не моргает, но пристально смотрит на меня, терпеливо дожидаясь моего ответа.

– Да, правильно, – киваю. – Не то чтоб я задался целью убить ее ради текста, нет. Это было… ну… состояние аффекта, что ли…

– Продолжайте.

– Ее не было всю ночь, а наутро она сообщила, что ей со мной скучно и что у нее есть другой.

– Попытайся вспомнить, любимый!

– И как вы себя повели?

– Ты должен вспомнить, потому что сейчас ты как никогда близок к своей самой главной идее.

Хочу обернуться, но она не позволяет мне этого.

– Мурат, что вы сделали?

Его настойчивый тон начинает меня раздражать. И чего это он докопался, когда и так все понятно – в наличии и тело, и подозреваемый. Также имеется чистосердечное признание.

– Ты ошибаешься. Попытайся вспомнить!

– Что вы сделали, Мурат?

Но что вспомнить? Я не понимаю!

– Ты нуждался во мне, и я пришла.

Перевожу взгляд на врача, и тени в комнате постепенно умолкают. Чувствую, как все остальные люди с любопытством наблюдают за нами, внимательно прислушиваясь к нашей беседе.

– Мурат, ответьте, что вы сделали после того, как ваша… э-эм… жена рассказала про другого мужчину?

Настойчивость его голоса таки заставляет меня отвлечься от собственных мыслей. Внезапно я понимаю, что у меня по щекам текут слезы.

– Мурат?

– Я убил ее! – кричу я. – Забил, блядь, до смерти!

– Вспомни, милый.

Что? Что именно вспомнить?

– И после этого вы написали роман, так все было?

– Да, так!

– Ты уже близко! То, к чему ты так стремился…

– Этот роман, в котором подробно описан процесс убийства, вы отправили своему редактору, да? И лишь после вызвали правоохранительные органы?

– Да-да, все верно…

– Ты нуждался во мне, и я пришла!

– Мы получили копию вашей рукописи, Мурат. Она изучается.

– Ты нуждался во мне, и я пришла на твой зов, милый!

Чувствую ее ледяное дыхание… Слышу ее призрачный шепот… От всего этого у меня начинает кружиться голова, рука же нестерпимо ноет от боли. Я очень устал, хочу спать…

– Что я здесь делаю? – обращаюсь к врачу. – И вообще, почему за столом сидите вы, а не какой-нибудь следователь?

– Мурат, вы действительно думаете, что убили свою жену? – Его лицо остается все таким же непроницаемым, а водянистые глаза по-прежнему ничего не выражают.

Это что – шутка?

– Не понимаю, ведь я только что все рассказал…

– Мурат, послушайте меня.

– Вспоминай!

– Что?

– Вы не убивали свою жену. У вас вообще не было жены.

Несколько мгновений мы молча глядим друг на друга. Я старательно пытаюсь понять смысл им сказанного, выискиваю какой-то подвох, ловушку, потому что его слова никак не укладываются у меня в голове.

– Ч-что?

– У вас никогда не было жены, Мурат, – сообщает мне врач. – Мы опросили ваших соседей и знакомых – в том числе вашего друга Алексея, – подняли данные ЗАГСа, но ничего не нашли.

– Что за чушь вы несете?!

– Мурат, никто никогда не видел женщины с подобным описанием. У вас в квартире не обнаружено никаких следов ее присутствия.

– Но… Как же тело?! Ведь я сам…

– Нет никакого тела, Мурат.

– Теперь ты вспомнишь, – слышу я шепот у себя за спиной…

…и вспоминаю, как одной туманной ночью она просто вошла ко мне в спальню, сообщив, что эпоха одиночества закончена. «Вряд ли, – усмехнулся я. – Ты ж всего-навсего глюк у меня в голове». Но впоследствии я забыл об этих своих словах, ведь так или иначе мне требовалось делиться с кем-то своими впечатлениями, общаться, о чем-то спорить и что-то обсуждать. Всеми силами я старался поддерживать тонкий баланс между реальностью и своими безумными фантазиями, и для этого я использовал созданный мной женский образ – квинтэссенцию всего лучшего, что встречал в женщинах. Так она превратилась в своеобразную отдушину, а потому я все больше стал прорисовывать ее, наделяя теми или иными чертами, качествами, мало-помалу ваяя ее характер, ее личность. Со временем, как и положено истинному писателю, я сотворил из нее – мимолетной идеи – идеальный персонаж. Ежедневно я корректировал ее многогранный образ, наполнял его, подлаживал под себя и свою жизнь отшельника, пока однажды она настолько не абстрагировалась, что стала восприниматься мной как живой человек.

– Твой друг сказал, что тебе нужна семья, и тогда ты создал меня, – шепчет она.

Да, я все вспомнил. Я выдумал ее на роль спутницы и жены, и она подарила мне бесценный опыт в данной области.

– А потом ты захотел описать убийство.

– Это правда, Вишенка, – вздыхаю я. – И когда эта задумка полностью захватила меня, я вновь прибегнул к твоей помощи, ведь к тому времени уже воспринимал тебя как отдельную личность.

– Так было нужно, иначе бы ты не смог убить меня – не прочувствовал бы процесс убийства. Ты должен был верить, что я настоящая, что я – живая.

Теперь я понимаю, что ее голос исходит из моей головы, и именно о ней вновь шепчутся тени, о ней вещает мрак. Я слышу ее внутри себя и чувствую, как она настойчиво будит мою память, даруя мне все новые и новые подробности моей жизни – жизни, потерянной между строк и абзацев…

– Милый, ты сотворил шедевр! И я верю, что он еще очень долго будет будоражить сердца и мысли людей.

Готов поклясться, что взаправду ощущаю холод ее дыхания. А ведь я даже не дал ей имени!

– Полагаю, «История одного убийства» самое жуткое мое творение, – говорю я, поглядывая на явно сбитого с толку врача.

– Но это еще не конец, – предупреждает она.

– Что ты имеешь в виду?

– Осталась еще одна история.

– Какая?

Вместо ответа она обходит меня полукругом, нагибается и заглядывает мне прямо в глаза. Но мне больше не страшно. Страх – от незнания, а мне известна правда. Я больше не вижу образов, как и не слышу бесшумного вопля идей, потому что все практически уже завершилось. Осталась одна последняя идея.

Именно с ней я сейчас и разговариваю, кожей лица ощущая ее ледяное дыхание.

И я догадываюсь, какую историю она потребует, подарив мне взамен столь бесценный опыт.

– Ты должен описать настоящее безумие, – произносит она.

Я смотрю на врача и улыбаюсь.

– Что случилось, Мурат?

– Und wenn du lange in einen Abgrund blickst, – вспоминаю я, – blickt der Abgrund auch in dich hinein.

– Это что, из Гёте? – недоумевает он.

– Ницше.

– К чему бы вдруг?

– Видите ли, – говорю я, – мне нужно закончить еще один роман. И я уверен, что справлюсь. В конце концов, у меня столько новых впечатлений…

Дорога из красного камня

«О, сладкий сон, не покидай меня,

Сомкни мне веки и позволь забыть,

Все, что сбылось, и то, чему не быть,

Все тяготы и все тревоги дня.

Но нет! Воспалены сухие губы.

Виденья обольстительны, но грубы.

Блестят глаза – убийца поджидает

Меня. А может, это страшный сон?

Ночной кошмар? Рассеется ли он?

Когда-нибудь? Но нет, сопровождает

На всем моем пути мой страшный грех,

С которым не расстаться мне вовек,

Как Борджиа с отравою в ларце,

Или Нерон с безумством во дворце»

Джордж С. Вирек

Есть ли смысл оглядываться назад?

– Я же просил тебя не курить в квартире!

Океана никак не отреагировала на раздражение мужа, продолжая разглядывать грязную столичную зиму за окном. Тусклый снег, снег, снег… Болезненное разочарование погибших детских праздников, разносимое по угрюмым дворам провонявшим бензином ветром. И в серой снежной пыли внизу топталась ребятня, соображая, чего бы такого придумать в этом наискучнейшем городе.

– Не слышишь меня?

Альберт подошел и встал рядом, издавая свистящие звуки при каждом выдохе и сверля Океану выпученными от злости глазами. Океана вздохнула, и язвительная ухмылка слегка тронула края ее губ. Неторопливо размазав бычок по подоконнику – так, что на пластиковой молочного цвета поверхности осталась толстая черная полоса, – она повернулась к мужу и заглянула ему в лицо.

– А я и не курю, – сказала она. – М-м, какой душистый аромат. Что это?

– Называется парфюм, – фыркнул Альберт, таращась на высшее в его представлении проявление вульгарности, такое, как окурок на подоконнике. – Зачем ты это делаешь?

– Что именно?

– Это! – Он демонстративно помахал рукой, разгоняя витавший вокруг него дым.

– Чуть-чуть никотина не помешает.

Альберт поджал губы, затем двумя пальцами поскреб гладковыбритую щеку и отвел взгляд. В пустоте их с Океаной семейной жизни едва уловимо скрипнула дверь. В ванной комнате монотонно капало из крана. Размеренно тикали настенные часы: тик-так-тик-так-тик-так…

– Отвратительно!

– Так же, наверное, как и анальный секс.

Океана позволила себе улыбнуться, в то время как Альберт сделался совсем мрачным.

– Тебя это не касается, жена.

– Ну естественно, – кивнула она, – меня вообще ничто не касается. И чем я, по-твоему, должна заниматься? Печь пирожки и рожать детей? Только тебе об этом и судить, мой заднеприводный муженек…

Пощечина была сильная и болезненная – настолько, что голова Океаны дернулась, иссиня-черные волосы разметались, а окружающий мир на мгновение ухнул во мрак. Секундой позже огонек ярости мелькнул в больших серого цвета глазах и… тут же угас. На щеке заалел цветок унижения.

– Я тебя предупреждал.

– Силенок все равно не хватает, – усмехнулась Океана, глотая предательские слезы. – Нужно так, как вон сосед свою лупит, чтоб с синяками, с выбитыми зубами… А ты? Осталось лишь вцепиться мне в волосы и, выдирая их клочьями, выкрикивать какую-нибудь пошлятину, типа «курица», «стерва», «кобыла-а-а»… – последнее слово она специально растянула, перейдя на визгливый фальцет.

Альберт наблюдал за всей этой сценой молча, с ледяным терпением.

– У тебя явно сложилось превратное мнение, дорогая, – сухо произнес он. – Свою ориентацию я не скрываю, все остальное лишь твои выдумки.

– Ну-ну.

Океана отвернулась и посмотрела на голого мальчика в углу комнаты. Лет шести-семи, пепельного цвета волосики стрижены бобриком, щечки румяные, пухлые, носик маленький и курносый. А вот глаза отсутствуют. Вместо них зияющие багровой чернотой провалы, и – судя по обрамляющей их бахроме из плоти, – выцарапаны глаза были чем-то острым.

– Хочу на ручки, мама, – прошептал мальчик, и от его слов Океана покрылась мурашками.

– Что еще скажешь? – поинтересовался Альберт, украдкой поглядывая на часы.

– Там, в углу, стоит твой нерожденный сын, – подавив рвущийся наружу крик, зашипела она. – Вот что!

Альберт немигающим взглядом уставился на жену, и лишь его верхняя губа слегка дрогнула, на миг обнажив два больших передних резца. Затем он вновь поднял руку, манерно размахнулся и с силой ударил Океану по лицу, так, что та рухнула на пол и разрыдалась. Звук пощечины жутковатым эхом отправился гулять по пустынным комнатам. Мальчик же опустил голову.

– Даже не заикайся об этом, – сказал Альберт, внимательно рассматривая покрасневшую ладонь. – Его смерть на твоей совести.

Он нагнулся, заглянул Океане в глаза, но страха в них не увидел: расцветшая было истерика миновала, осталось лишь некое равнодушие – не столько смирение, сколько наплевательство. Это разозлило, но Альберт, с юности научившийся держать себя в руках (пощечины были не чем иным, как средством уравновешивания чересчур импульсивной жены), тут же задушил полыхнувшую было ярость.

– Полагаю, отчасти всему виной твоя чрезмерная зависимость от сигарет, – подытожил он. – Меньше надо курить.

– Иди в жопу!

– Непременно. Уже совсем скоро. А пока… завари-ка кофейку, милая. Через полчаса у меня свидание. Ты же подумай, что завтра возьмешь с собой.

– Я никуда не хочу.

– Это не обсуждается!

И, не произнеся больше ни слова, он вышел из комнаты.

Оставшись одна, Океана взобралась на подоконник и вновь закурила.

– На ручки, мама, – попросил мальчик.

– Нет.

Из гостиной послышалась музыка. Томный голос совсем молодой девушки посредством динамиков в стереосистеме блуждал по пронизанной холодом и окутанной унынием квартире:

Sweet dreams are made of this.

Who am I to disagree,

Travel the words and the seven seas,

Everybody’s looking for something.

Океана прицыкнула: у Мэнсона эта песенка звучит гораздо круче – в ней чувствуется характер, даже некий рок судьбы. А здесь?

– Размазня!

Она глубоко затянулась и, насколько было возможно, задержала дым в легких, ощущая, как приятно кружит голову. В студенческие годы таким образом курила марихуану на хате у одного паренька… Грустно усмехнулась, вспомнив, как позже в беспамятном состоянии провела ночь с этим самым пареньком, а потом несколько недель изводила себя придирками: как же она могла так низко пасть? Наивная простота, даже и не подозревавшая, что не было то падением, но, возможно, являлось одним из наиболее ярких моментов всей ее невзрачной молодости. Падение же ждало ее здесь, в пусть и просторной, а вместе с тем тотально пустынной, даже стерилизованной – нет, правильнее сказать, мертвой! – квартире Альберта. Годы с мужем-гомосексуалистом, трепещущем при одном лишь упоминании о своей богатой мамочке, – вот где было падение.

Выбор, в котором она, Океана, продала свободу за долю в наследстве. Но… смерть смеется над героями, а наиболее громогласен и уничижителен ее хохот в тот момент, когда она потешается над глупцами.

Океана поежилась, вспомнив кровавое пятно на полу, и как болело внизу живота – там, где погиб ее ребенок. Запах, впитавшийся в обои, в стены, в фундамент дома; впитавшийся в самое душу… И слова Альберта, когда он стоял над ней, рыдающей и корчащейся, распростертой на холодном линолеуме, и с нескрываемым презрением смотрел на размазанную кровь. «Ты отвратительна», – такой была его реакция.

Ребенок умер. Перепачканные шелковые трусики и маслянистые пятна – все, что осталось. А еще слова мужа, червем засевшие в памяти и невыносимо жгущие, жгущие…

Жгущие хотя бы потому, что являлись правдой.

– Мама, не плачь, – попросил мальчик, устремив на Океану черные дыры глазниц.

– Я не твоя мама, милый, – выдохнула Океана, не оборачиваясь. – Найди себе другую маму. А я не гожусь на эту роль.

– Годишься!

За окном пронзительно завыл ветер, в сером небе зажглись первые звезды.

– Не-а. – Повернувшись, она безрадостно улыбнулась ребенку. – Я отвратительна. Так считает твой отец. И, сдается мне, этот педрила прав. Но не потому, что я сделала, нет – он заслужил это! Ты – нет, а он – да. Отвратительна я из-за того, чего не сделала. Нужно было послать его далеко и надолго, а я отдала душу за пустоту, которая теперь меня окружает. Ты – моя плата за эти… это… этот чертов дым! – Она подняла тлеющую сигарету и продемонстрировала ее мальчику. Тот ничего не ответил. – Потому и курю так много, надо же насладиться тем единственным, что осталось.

– О чем это ты? – спросил вновь появившийся в комнате Альберт.

– О птичках и пчелках.

Нахмурившись, Альберт уставился на сигарету в руке Океаны, но от комментариев воздержался. Нервно глянув на часы, он напомнил о кофе, и тон его был, скорее, просительным, нежели властным.

– Конечно, любимый, – охотно согласилась Океана и поспешила на кухню.

В то время пока Альберт красовался перед зеркалом, она тайком подсыпала ему в кружку слабительное.

– То-то будет потеха, – мурлыкала Океана, представляя всю неловкость ситуации, когда муж окажется в одном помещении со своим новоиспеченным любовником и внезапно разыгравшейся диареей. Содом, утопающий в дерьме, – что может быть более поучительным? Какая ирония, двусмысленность, символизм!

– Как я выгляжу?

Океана скользнула по Альберту наплевательским взглядом, поставила кружку на стол.

– Слушай, а не все ли равно? Задницы-то у всех одинаковые.

– Ошибаешься, – с деланым равнодушием произнес Альберт. Глотнув кофе, он искоса посмотрел на супругу. – Этот вопрос, если что, непосредственно связан с эстетичностью, личностными предпочтениями и сексуальным воспитанием конкретного индивида. А еще – с его представлениями о красоте. Сама посуди: все мы фактически одинаковые. Две руки, две ноги, стремящаяся к совершенству симметрия. Встречаются, конечно, кривые и убогие, но речь сейчас не о них. Если взять в качестве примера двух среднестатистических, но схожих по конституции мужчин, то все равно разница чересчур велика. Мы похожи лишь внешне, а на деле…

– Ой, профессор, избавь меня от своей лекции, – отмахнулась Океана, внимательно наблюдая за кружкой в руке мужа. – Слушать от гомика философствования о красоте – это уж слишком!

– При чем здесь это? Ты, как женщина, скажи: разве в плане полового сношения все мужики идентичны?

– Э-эм… – Океана задумалась, припоминая, когда же в последний раз у нее был секс. – Ну, в принципе, да.

– Чушь какая! – Альберт даже передернул плечами от возмущения. – Не удивлюсь, если для тебя и тебе подобных занятие любовью и правда является лишь механическим действом, жалкой случкой, после которой вы сломя голову бежите дальше. Для меня же это акт, построенный в первую очередь на духовном восприятии партнера. Это не банальное потворство инстинктам, но связь! Определенное, так сказать, эмоциональное единение, даже сплоченность. И именно в таком совершенстве – гармонии телесного и ментального! – я обнаруживаю высшее удовлетворение, в том числе и эстетическое. Потому, судить нас по жопам так же глупо, как судить вас по вагинам.

Вернув пустую кружку на стол, он вынул из кармана шелковый платочек и деликатно, даже по-своему жеманно коснулся им губ.

– Ну-ну, – улыбнулась Океана. – Все равно, признай, что ты больше бисексуален.

Это всегда его злило.

– Не признаю, – отозвался Альберт. – Та ночь с тобой служила лишь одной цели, с которой ты, увы, не справилась.

А это всегда задевало ее.

– Утром вернусь, – предупредил он. – Не забудь подготовить все на завтра.

– Бумаги туалетной захвати! – крикнула она ему вслед. – Вдруг понадобится!

С его уходом квартиру вновь заволокло тишиной. Липкий страх осел на стенах, а мир враз сделался блеклым и плоским, как пожелтевшая от времени фотография. Распахнув окно и поежившись от нахлынувшего холода, Океана достала из кармана измятую пачку, выудила последнюю сигарету и закурила. Сквозь гул неспящего города она различила, как где-то внизу пикнула автомобильная сигнализация, хлопнула дверь, взревел двигатель. Альберт умчался в голозадый московский рай, насвистывая что-то себе под нос и мечтая о заветных мамочкиных капиталах, ее «скоропостижной кончине» (старуха так же упорно не желала отправляться на тот свет, как и слышать о том, что ее обожаемый сынок гей) и каком-нибудь смазливом юнце, что преданно ждал его на другом конце этого отнюдь не импровизированного Пандемониума. Кругом один только снег, снег, снег… А столичная ребятня таки нашла себе развлечение: скотчем они лепили шутихи к трясущейся от страха дворняге и со смехом наблюдали, как те взрываются, оставляя на тощих собачьих боках багровые ожоги.

– Я бы мог веселиться с ними, мама.

Океана повернула голову и равнодушно поглядела на призрачный силуэт во мраке коридора.

На мир надвигались сумерки, небо темнело, а ветер усиливался. Этажом выше кто-то громко смеялся, и смех этот, не встречая должной преграды в лице стен панельного дома, сочился из квартиры в квартиру, из комнаты в комнату, от уха к уху, тем самым порождая все новые и новые ассоциации.

– Хочешь, спою тебе песенку? – спросила Океана, почему-то думая о своем отце, которого никогда не знала.

– Хочу.

Океана взглянула в черные глазницы-провалы и поспешно отвернулась.

– Some of them want to use you, – хрипло запела она, – some of them want to get used by you. Some of them want to abuse you, some of them want to be abused…

Не оборачиваясь, она протянула руку и коснулась шелковистых волос ребенка.

Бесконечная полоса серого асфальта

Мысли на скоростном шоссе, как покинутая паутина на сильном ветру, – рвутся, мечутся, исчезают… Снег валит и валит, засыпает все вокруг, вихрится. И линия горизонта, словно затерявшись во времени, больше не делит этот мир пополам. Голые стволы по бокам рождают смутное чувство тревоги, а под мерное урчание двигателя в теле метастазами разрастается сладкая дрема. Вот в окне промелькнула иномарка с включенными фарами и куском застывшего теста на месте водителя. Вот от Альберта повеяло нетерпением и злостью, а также гелем для душа. Вот чертова пахучая елочка болтается под зеркальцем, остро ощущая на себе всю неровность этой дороги в никуда, по которой сам Дэвид Линч испугался бы ехать… Дин-дон, вверх-вниз, – и так до бесконечности.

Хочется писать.

– Милый, мне бы в туалет.

– Ага.

Руки его побелели от напряжения, а стрелка на спидометре неумолимо ползет к цифре «120». Бесполезный мобильник оттягивает карман джинсов, а волосы норовят залезть в глаза. Ни одного входящего и исходящего звонка за последние полтора месяца. Музыки бы… Шампанского бы… Любви бы тоже не помешало. А в небесном олове увязло НЛО, но его никто не видит. Никто не обращает внимания. Просто, веками вглядываясь в постоянно меняющуюся и ускользающую дорогу, мы забыли о том, что вверху над нашими головами тоже что-то есть. Макдоналдс же сияет фальшивыми огнями несварения и кишечных газов, напоминая о той давнишней боли и совершенном грехе, о вине на душе и липкой зловонной крови на линолеуме. Экзистенциализм в чистом виде: пальцами водила по маслянистой поверхности, рисовала причудливые фигуры и писала запретное имя; пробовала кровь на вкус. «У меня был выкидыш». Отвращение Альберта слишком велико. Но персонифицировано ли оно? Или же это лишь его отношение ко всем женщинам в целом? Как знать…

Мальчик зовет «мамой».

– Да не мама я тебе!

– Ты чего орешь?

– В туалет хочу.

– Ага…

Хорошо, что ребенок с выцарапанными глазами остался дома, – пусть там и сидит, постепенно становясь частью квартирной пустоты. Может, этот особняк – эта закрытая база отдыха – привнесет некоторое развлечение? Там будут другие мужчины… Хотелось бы. Вспомнить – каково же это: нравиться. Упиваться флиртом так же, как выдержанным армянским коньяком. Секс. Подавляющая часть природных удовольствий, сумевшая уместиться на головке полового члена, либо же на «вишенке» клитора. Забавно, что причины многих человеческих бед гнездятся там же. Муж не против интрижек. Свободная жизнь. Хм… Никогда не думала, что свобода станет такой, словно бы ее вывернули наизнанку. Как хорька. «Трахайся с кем хочешь, главное – ничего не подцепи». Ну-у, хотя бы воздержался от просьб не отбивать у него мужиков, а то было бы очень странно. С другой стороны…

– Еще не вечер, верно?

– Чего ты там бормочешь?

– Да я это… помочиться бы мне.

Как сверкнули его глаза! Восхитительно! Любитель упругих мужских задниц приходит в замешательство при упоминании такой ерунды.

– Слушай, избавь меня от подробностей.

– С чего бы вдруг? Тебя что – смущают естественные потребности организма? Как там народ в интернете стебется: девушки в туалет не ходят, да? А у нас, выясняется, геи не писают и не какают. Неужто стесняются?

– Хватит!

Снег на обочинах грязный, такого же цвета, как кожа высушенного на солнце трупа. Наверное… Полоса же леса, постепенно становящегося все гуще и гуще, наоборот, пугает. Там нет мертвецов, пускай и вырос этот лес на крови миллиардов живых существ. Быть может, люди в этой чаще и вовсе бесследно пропадают. Уходят в прекрасные дали по дороге из красного камня – туда, у чего нет названия. Дайте мне особые туфельки, и я тоже отправлюсь искать волшебника из страны ОЗ. Либо же выпью чаю с безумцами из Страны Чудес. А может, чего и покрепче выпью…

Снег прекратился, но через минуту повалит вновь. Пусть он всю землю укутает. Как это красиво, когда снег падает на незрячие глаза каждого отдельно взятого человека и человечества в целом, когда тает, превращаясь в слезы очищения и… раскаяния. Отчаяние? Что это? Ничего нет, и никогда не было. Есть лишь эта серая дорога, это серое небо, этот серый снег, снег, снег… И впереди тысячи таких же серых ночей, что предстоит шагать по этой нескончаемой дороге из ниоткуда в никуда, не разбирая, где небо, а где земля.

– Насколько помню, нигде поблизости нет закусочных. Может, потерпишь?

– Мы недавно макдак проехали.

– И что?

– Я не могу терпеть, тормозни уже где-нибудь!

Его лицо угрюмое, сосредоточенное, а в глазах пульсирует мысль – как же ему не хочется останавливаться и ждать свою отвратительную жену, пока та справит отвратительную нужду за каким-нибудь отвратительным корявым деревцом. Его глаза, в которых нельзя утонуть, в которые, даже встав на колени, нельзя окунуться. Глаза – не океанская бездна, но подсыхающая лужа московской повседневности. В принципе, против истины не попрешь: Альберт очень красивый мужчина. Череп правильной формы, достойный лежать на столе философа-алхимика; волевой подбородок отважного воина времен последних Крестовых походов; тонкий нос поэта-флорентийца эпохи раннего Ренессанса, и красиво очерченные глаза. О, гляделки эти хоть и не поражают своей мудростью и глубиной, но вполне могли бы стать украшением каменного бюста – этакая слепая искусственность, призванная запечатлеть идею абсолютизированной красоты, но не душу. Линии же бровей неестественно аккуратны, как-то по-женски закруглены… – интересно, Альберт чаще предпочитает быть пассивом или активом? А вот кудрявые волосы растрепались, привнося своеобразную вольность и развязность в картину его внешности. Но так он выглядит даже соблазнительней… Кожа смуглая, как у грека, а на шее сияет небольшая ранка, оставшаяся после бритья. Губы сжаты в полоску, что говорит о внутреннем напряжении, да и кадык неустанно ходит вверх-вниз. Мужчина – эталон! – какими их преподносят нам, женщинам, многочисленные глянцевые журналы, клипы, фильмы, весь этот гноящийся нарыв масс-медиа. Ирония лишь в том, что к мужчинам это недоразумение… этот генетический мусор… Альберт не имеет ровным счетом никакого отношения. Всего лишь надменный мыльный пузырь, предпочитающий возлюбить брата своего на ложе Марса, нежели удовлетвориться лоном женщины. Венера в недоумении: что творится с этим миром?

– Притормозить?

– Альберт, пожалуйста!

Навстречу несется грузовик, и по другую сторону лобового стекла, в бархатистом уютном мраке виднеется очередная человеческая клякса. Но вполне уверена, что если эта многотонная бандура остановится и водитель вылезет из кабины, то окажется вполне себе типичным дальнобойщиком: усатым, с брюшком, многодневной щетиной и проницательными, захмелевшими от чрезмерного употребления пива глазами. А руки у него крепкие, мозолистые, покрытые густыми черными волосами. Наверное, у отца тоже были такие руки… или стали… Папа, где ты теперь? Нашел ли убежище в том краю света, куда отправился много лет назад? Или же сгинул в бездонных глубинах океана?

Как там у Шекспира?

Отец твой спит на дне морском,

Он тиною затянут,

И станет плоть его песком,

Кораллом кости станут.

Он не исчезнет, будет он

Лишь в дивной форме воплощен.

Чу! Слышен похоронный звон!

– Дин-дон, дин-дон… Нет!

– Что такое?

– Так ты остановишься?

– Ладно, ладно. Сейчас, погоди минутку…

Как же это трудно – идти по снегу, при каждом новом шаге проваливаясь в яму. Невольно складывается впечатление, будто снизу и вовсе нет дна. Чавкающая пустота, настоящий Тартар. И если обернуться, то можно встретиться с нетерпеливым взглядом Альберта. Правда, стоит присмотреться, как по ту сторону его вечного недовольства вполне вероятно обнаружится и тщательно скрываемое смущение. Мой милый и глупый муженек, так может, все твои рассуждения о красоте и духовном единении, об однополой любви и прочем… – может, это всего-навсего гипертрофированный комплекс неполноценности? Что с тобой сделали? Почему ты стал таким?..

До чего неудобны эти джинсы! Дурацкую пуговицу не расстегнуть, а терпеть уже нет сил!.. Наконец-то! Какое же это облегчение! Вот он – дар богов и дань Пирамиде Маслоу: всего-то и требуется, что иметь возможность вовремя сходить в туалет.

Приеду, обязательно переоденусь в какое-нибудь платье…

– Ух!

Этот шуршащий звук бьющей под напором струи, блаженная пульсация во всем теле, холод, оставляющий иней на ресницах, – все действует усыпляюще. В этом месте снег гораздо чище, чем в прокоптившемся городе, и его без отвращения можно брать в руки, чувствовать, как он обжигает кожу, постепенно превращаясь в капли воды. Можно даже попробовать его на вкус. Белизна снега – словно фата невесты, архаичный символ ее непорочности. Что ж, наш мир давно уже перестал быть девственным. Ныне он напоминает покрытую гнойными струпьями шлюху, готовую отдаться за бутылку дрянной браги.

И если убрать яркую обложку обстоятельств, то разве сама я не похожа на такую вот шлюху?

Странное ощущение, будто кто-то наблюдает из чащи. Превратившимися в лед глазами смотрит прямо на меня и на пар от мочи, идущий у меня из-под ног.

– Кто ты?

Молчание.

– Ну? Говори уже!

Опять ничего, только Альберт яростно сигналит.

– Я жду.

– Пограничник.

Снегопад словно бы усилился, и отчего-то стало трудно дышать. Да-а, ничего не скажешь: хороший день этот педик выбрал, чтобы разыгрывать семейную идиллию.

– Разве я на границе?

– Ты слышишь музыку?

И правда, я слышу ее: то ли джаз, то ли блюз – не сильна в жанрах – эхом доносится из недр леса. А я так давно не танцевала…

– Что это значит?

– Цена должна быть уплачена, – сообщает Пограничник, – тогда я тебя пропущу.

Снова сигналит Альберт, и перед глазами отчетливо встает картина, как он яростно колотит ладонями по рулю, злобно вглядываясь в снежные вихри. Мгновение он учащенно дышит, пытаясь вернуть утраченное самообладание, но… вновь срывается. Возможно, все это будет стоить мне очередной пощечины – этого раздражающего бабьего шлепка, после которого самой хочется превратиться в накаченного верзилу и двинуть ему в ответ могучей рукой дальнобойщика. Так двинуть, чтобы его высокомерие брызнуло в разные стороны горячими маслянистыми каплями, чтобы он выплевал осколки своего отвращения в ладонь, чтобы… Хочется самой стать мужиком хотя бы ради такой дури, как показать ему, что значит удар мужика!

Больно. На ладонях кровавые полумесяцы от ногтей; одна капля на снегу, медленно растворяется в пелене забвения. Но… как оживился этот лес, вкусив свежей крови. Музыка нарастает, усиливается, сливаясь с биением сердца. Невыносимая тяжесть бытия.

– Эй, Пограничник, не пригласишь даму потанцевать?

Проклятые джинсы: сначала их не снимешь, а потом хрен натянешь обратно!

Главное: улыбаться – это взбесит Альберта еще сильнее. Пощечина? Да пускай! Боль отрезвляет.

– Чего так долго?

– Неужто соскучился?

– Размечталась.

Приятно видеть, как бесконечную полосу серого асфальта заметает снегом.

Обитель сновидений

Жизнь избегала этого места, и солнечные лучи как будто бы сторонились некогда рыжеватых, а ныне посеревших от времени и непогоды стен. Высоченные, взлохмаченные метелью ели неприступной стеной окружали обитель со всех сторон, а запущенный парк с развалинами беседок и полузасыпанными фонтанами – этакая проплешина, расположенная позади дома, – постепенно углублялся в дремучий лес, полностью с ним сливаясь. Меланхолия взирала на незваных гостей ослепшими фасадными окнами, а эхо былых лет истлевало, зацепившись за проржавевший шпиль.

Бормотание двигателя рвало застоявшуюся тишину, и старый дом, казалось, недовольно вздыхал. Его сон потревожили, но витавшее в воздухе предчувствие скорой развязки намекало, что пройдет всего ничего, и все воротится на круги своя.

– Мрачно-то как. – Океана приникла к оконному стеклу и внимательно разглядывала открывшийся вид. – Наверное, хозяин в затруднительном положении.

– Это почему же?

– Вряд ли кому захочется ехать на отдых в… это!

– Ну-у… каждому свое, – сказал Альберт, высматривая место для стоянки. – Ты ведь даже внутри не была, а там вроде как очень мило. Сохранен дух старины, настоящая классика, все дела. Знаешь, почти полвека эта усадьба стояла заброшенной. Она гнила тут из года в год, пока…

Но Океана не слушала. Затаив дыхание, она жадным взглядом изучала затерявшийся где-то вне времени дворец. Если здание это когда-то и подвергалось реставрации, то теперь о том трудно было судить: усадьба выглядела так, словно ее и не восстанавливали, словно все эти годы она так и стояла покинутая и никому не нужная – здесь, в окружении леса, вдали от мирской суеты. Облепленный высохшими щупальцами дикого плюща некогда величественный портик-терраса с широкой лестницей ныне производил крайне гнетущее впечатление; четыре колоны ионического ордера покрылись трещинами, капители же на некоторых из них и вовсе обвалились. Треугольный фронтон зарос мелким кустарником, а сильно выступающие боковые ризалиты с обрамляющими окна верхнего этажа облупившимися пилястрами одним только своим видом довершали картину всеобщей отчужденности и неприкаянности. Они не столько придавали дому величия, сколько вещали о его былой славе. Внутри же в зыбкой пыльной тиши утопали сумрачные залы и анфилады залитых тьмой комнат, где клубком свернулась недоступная для посторонних глаз и ушей история. Веяло гнилостным дыханием разлагающегося ампира… Одна только паутина на чердаке да скользящие по коридорам тени… Едва уловимые вздохи, медленно плывущие по угрюмой винтовой лестнице башенки, отделенной от дома крытым переходом… А ведь в былые времена к центральному входу особняка подъезжали дилижансы со знатными вельможами, министрами и именитыми деятелями культуры; титулованные дамы с жемчужными улыбками и холодной надменностью в глазах степенно кивали друг другу. Ах, сколько всего повидала эта усадьба! О чем только она могла поведать: и о постыдных тайнах благородного дворянского рода, что проживал здесь когда-то, и об ужасах революции, стремительно пожравшей могучую Империю, и о трагедиях одного человека и человечества в целом… – много, много о чем!

Но теперь в помещениях густилась лишь сладковатая дымка забвения, а все минувшее осталось не иначе как на пожелтевших страницах писем – редких, чаще любовных, сохранившихся в так и не обнаруженных тайниках этого трехсотлетнего особняка. Оцепенение и сонливость были ощутимы во всем: и в скрипе старой половицы, и в смутно различимом запахе свежезаваренного кофе, тянущемся из спальни, в которой давно уже никто не живет, и даже в заливистом девичьем смехе, доносящемся откуда-то с чердака и путающем сны по ночам…

– Меня здесь ждут, – сказала вдруг Океана и тут же прикусила язык.

Альберт уставился на жену.

– Конечно тебя здесь ждут, – хмыкнул он. – Мишка с Никой тоже приехали… Наболтаетесь, я думаю.

Океана смерила мужа презрительным взглядом.

В этот момент, заполонив пространства по ту сторону неплотно занавешенных окон, сотни фигур-очертаний обратили к ней свои лица – бледные, полупрозрачные, с подслеповатыми глазами, полными не выплеснутой скорби и едва тлеющей надежды. Раз-другой на втором этаже хлопнула дверь, выгнув спину, испуганно зашипела кошка, и некто ледяной дланью коснулся плеча хозяина усадьбы. Тот отложил книгу и устало посмотрел на тусклый зимний свет, заливающий потрепанный ковер на полу и часть стены с подлинником Айвазовского на ней. Скоро вечер… Внизу – в бывшей танцевальной зале – вовсю болтали гости. Они уже порядком набродились по лесу, что витиеватыми тропами хитро водил их кругами, как и насмотрелись на знаменитую водонапорную башню (ту самую, сооруженную великим русским изобретателем Владимиром Григорьевичем Шуховым, и купленную тогдашним хозяином усадьбы в 1896 году, теперь же ржавеющую за ненадобностью), как и обошли многочисленные, одичавшие, а ныне покрытые коркой льда пруды. Они повздыхали над тем, что осталось от беседок, надышались свежим морозным воздухом, а возвратившись, уселись подле камина пить горячий чай и обсуждать события минувшего дня.

– Все в сборе, – послышался шепот.

– Да, теперь все в сборе. – Хозяин усадьбы впервые за долгое время позволил себе улыбнуться. – Можно начинать нашу пьесу.

Взвизгнула несмазанными петлями дверь, повеяло пылью и дыхнуло сквозняком. Негромко поскрипывали половицы в коридоре, словно по ним кто-то шел. Но… никого не было. Едва заметная тень скользнула вдоль стены, растаяла в сумрачном мареве. Шорохи, шорохи…

Океана вгляделась в чащу, и там, в быстро сгущающейся вечерней мгле промелькнула фигурка. Лес проглотил ее, уставившись на женщину в машине подслеповатыми глазами очнувшегося после спячки Гренделя.

Альберт наконец-то отыскал подходящее место для стоянки, но расположенные невдалеке иномарки остальных приезжих его явно смущали. Он-то надеялся, что в этом доме отдыха, который так нахваливал ему Мишка, и который, как выяснилось, оказался самой заурядной развалиной, все же имеется гараж. Оставлять автомобиль на ночь наедине с зимней стужей не шибко хотелось.

– Я себе иначе все представляла, – сказала Океана, рассматривая блеклые лица в окнах. – Даже и не догадывалась, что ты настолько любишь старину.

– Тебе ничем не угодишь, – рассердился Альберт. – Сделай мне одолжение, хорошо?

– Какое, милый?

– Не устраивай сцен на глазах у публики, ладно? Помни, мы должны изображать семейную пару.

Океана лишь покачала головой.

– Правда думаешь, что в это кто-то поверит? Бог мой, Альберт, лапочка, степень доктора психологии не научила тебя разбираться в людях? Какая жалость! Прям откровение новоиспеченного Фауста. Как там?.. Ах, да! «Я богословьем овладел, над философией корпел, юриспруденцию долбил и медицину изучил. Однако я при этом всем, был и остался дураком!» Господи, да вся Москва уже в курсе о твоем пристрастии к мужским анусам! – Она внимательно посмотрела на мужа. – Мне вот что интересно: этот твой Миша, хоть и женатый, с ребенком, но… у вас что-нибудь было?

Альберт замахнулся, но вовремя спохватился, заметив, как отворилась парадная дверь, и на террасу вышел хозяин усадьбы. Вновь зашелестел по лобовому стеклу снег, взвыл ветер, и окна второго этажа в одночасье опустели. Никаких больше очертаний, никаких лиц, никаких привидений. Лишь обрывок третьей песни из «Ада» Данте призрачным шепотом увяз в напряженном молчании, разделявшем свирепый взгляд Альберта и полные смешинок глаза Океаны:

Воздвигнутое раньше мирозданья.

Бесстрашно я гляжу столетьям вслед.

Ни гнева нет во мне, ни состраданья.

За мной ни для кого надежды нет!

– Ну что же ты? – фыркнула Океана. – Давай, ударь меня еще разок. О да, мой мачо, отшлепай свою негодную девочку! Разве вы, педики, в своих любовных игрищах так друг к дружке не обращаетесь, а?

Она от души расхохоталась.

– Просто заткнись, – прошипел Альберт.

Снег захрустел у него под ногами, когда он, натянуто улыбаясь, двинулся навстречу хозяину усадьбы. Дом же взирал на Альберта – этого жалкого человечка! – с явным пренебрежением, заинтересованный больше в женщине, которая осталась в машине. Сам же Альберт, поднимаясь по расчищенной широкой лестнице и растерянно вглядываясь в хмурое, пусть и испещренное морщинами, но при этом лишенное и намека на возраст лицо хозяина усадьбы (и как только этот тип ухитрился заполучить в собственность такую махину?), невольно ощутил, насколько угнетает его весь здешний вид вкупе с осознанием того факта, что за плечами этого родового гнезда заключено не одно столетие. История прочно впиталась в эти стены, выполненные из кирпича и отделанные белым камнем; история шествовала через галереи и залы, бродила по анфиладам, выглядывала из-за занавесок и кривлялась в помутневших зеркалах. История гуляла по парку, и наутро на снегу можно было обнаружить ее неглубокие девичьи следы.

Океана равнодушно наблюдала за тем, как муж подходит к хозяину усадьбы, как они обмениваются ничего не значащими рукопожатиями, как синхронно, словно по команде, поворачиваются и смотрят на нее – при этом хозяин усадьбы задержал на ней взгляд гораздо дольше, нежели Альберт.

– Что ж, – вздохнула Океана, – приступаем к очередной главе нашей бесконечной пьесы. Трагикомедия под названием «Семейное счастье, или как я все проебала ради наследства одного пидора».

Выбравшись из машины, она поежилась от нахлынувшего ветра и гнетущей тишины окружающей местности. На особняк смотреть не хотелось – встречаться со всеми этими мордами в окнах, с их выцветшими безжизненными глазами… Нет уж, в платье она переодеваться точно не станет, пусть остаются джинсы – вдруг придется в спешке убегать через лес, ха-ха!

Ха?

– Мы как раз к ужину, – сообщил Альберт. – Захвачу-ка я наши вещи.

– Ага.

Так, глядя себе под ноги, Океана боязливо направилась к царству позабытых сновидений. И уже на занесенной снегом террасе, перед самой дверью, резкий порыв ветра настиг ее, прошептав прямо в ухо:

И вместе с ним мы подошли вначале

К обители ужасной вечных бед,

Где из густого мрака доносились

Людские вопли – им названья нет.

Актеры выходят на сцену

Горячий чай обжег губы, и ярко вспыхнуло пламя в камине, на мгновение осветив лица присутствующих. Холодным блеском утраченного комфорта сверкнули их глаза, и бессвязный поток мыслей, словно эхо далекого радиоэфира посреди бурлящих волн белого шума, хлынул в зал, неумолимо затапливая все помещение. Слова вязли в идеях и образах, захлебывались, постепенно утрачивая всякое значение, превращаясь в гортанные звуки, в хрипы и бульканье гибнущей в ужасных муках твари… Эх, эти ничего не значащие слова! Ветер же спокойно заглядывал в окна, принимая очертания невиданных лесных чудищ, вылепленных из снега, прошлогодних листьев и ломких веток. Сплошь пугающие силуэты хтонических монстров, древних, как сама мать-природа. И их перламутровые тапетумные глаза угрожающе мерцали во тьме, с клыков сочилась густая слюна…

…а вязкая патока нерастворенного сахара растеклась по дну чашки, и Океана деликатно поставила ее на столик. Скользнула взглядом по восковым лицам. Размеренный треск полена в камине нагонял дрему. Жеманно коснувшись языком нижней губы, она мысленно устремилась к лучшему другу мужа – Михаилу.

Кто же он такой, этот таинственный персонаж?

Гладковыбритое лицо с острыми скулами и крысиными глазками-бусинами, в которых нельзя было ничего прочесть. Следы давнишней оспы на щеках и кустистые, норовящие срастись над переносицей брови безумца. Ворот рубашки был застегнут и на вид казался уж слишком тугим: бедняге наверняка трудно дышать… И как же лживо он смеялся! При этом все его тело было напряженно: мышцы натянуты в тугие струны, на которых бесчисленными животворящими пальцами Яхве можно подбирать аккорды из ДДТ. Словно гепард перед смертоносным прыжком. Он что-то говорил, и говорил, и говорил, но его шершавый язык ворочался через силу, так как во рту у него было сухо.

«Точно так же, как у меня между ног, – размышляла Океана, – в ту ночь, когда Альберт пришел делать ребенка».

Она улыбнулась, и причиной этого Михаил посчитал шутку собственного сочинения. «А она очень даже ничего, эта Океана», – подумал он, крепче сжимая холодную и влажную ладонь жены.

Океана споткнулась об эти его мысли, но… практически сразу ее внимание привлек странный образ, гвоздем засевший в сознании Михаила: одноэтажный дом, с виду так самый обыкновенный и, по ходу, совсем недавно отстроенный. Вместе с тем, уставившись на нее голубыми глазками юного демона, дом распахивал свои двери и приглашал внутрь, а там… Воспоминания Михаила, смутные и неясные, метались, словно вспышки агонии на бойне: тут тебе и ванна, у которой не имелось дна, лишь черная бездна, а в ней – блеск вечно голодных глазищ да исполинских размеров пасть, – и мебель, шагающая по коридору, и всевозможная живность, будь то кошки, собаки, крысы, тигры, крокодилы, даже слоны. А еще люди – абсолютно одинаковые, с лицами, являющимися точной копией друг друга, – лыбились, хохотали, заполоняя комнаты. «Хотим играть!» Михаил орал и хватался за голову. Стенной шкаф проглотил друга детства: тот шагнул внутрь и… вышел совершенно в ином мире. Дом смеялся, смеялся и смеялся. Дом был наполнен лицами, в нем оживали парейдолии. «Как нам его продать?» – убивалась жена Ника. «Хрен знает, – отвечал Михаил. – Мы никому не сможем впарить эту избушку, она попросту не позволит этого сделать».

«Конечно, – согласилась Океана, крайне заинтригованная идеей впоследствии наведаться в гости к Михаилу и побродить по такой жемчужине с дверями, крышей и характером, как его чудо-дом, – он не разрешит вам продать себя. Вы ж его хозяева! А всякому дому нужны хозяева. Особенно пока дом этот окончательно не превратился в чудовище».

Михаил устало потер переносицу, вздохнул. Он выпустил руку жены и попытался прислушаться к словам Альберта, который привычным менторским тоном вещал об очередной наискучнейшей чепухе. Ника же украдкой поглядывала на угрюмого молодого человека, устроившегося в кресле у самого камина и словно бы зачарованного танцем огня. Ника поглядывала на него до тех пор, пока ей это не надоело.

Ника! Эта миниатюрная женщина, чем-то похожая на Гвиневру Морриса, ласково наглаживала свое богатство – округлившийся живот. Ребенок внутри бился, пусть и не очень сильно. Океана же буквально на физическом уровне ощущала эти толчки, и в глазах ее загорались мертвые звезды Шибальбы. Воспоминания проносились совсем рядом. Казалось, стоит протянуть руку и можно ухватить эти клочья былого… мазки крови… специфический запах, так и не ставший привычным за многие годы примирения с несуразностью женской природы. «Ты отвратительна», – как плевок, как самая болезненная пощечина из всех, что Океана когда-либо получала.

Ника не ведала о такой реальности. В ее утробе неспешно созревала жизнь суть переплетение генных бесконечностей ее и ее супруга. И Михаилу вовсе не обязательно было замечать, как Ника таращится на Альберта – с каким похотливым огоньком в миндалевидных глазах и полными лукавства ямочками на щеках. Эта скромняга дождаться не могла, когда уже наконец придет срок разрешения от бремени. Она подарит мужу венец так восхваляемой им семьи – ожидаемого Михаилом сына (пусть от определения пола они и отказались, но Ника интуитивно знала, что родится девочка), – после чего может спокойно вернуться к привычной светской жизни, полной флирта, красивых мужчин и изысканных коктейлей. Ведь ей так всего этого недоставало: слушать, как побрякивают кубики льда в бокалах, ладонью касаться колючего подбородка своего визави, вдыхать терпкий запах пота и мускуса, смешанный с ароматом дорогого парфюма. Она изнывала от неразделенной страсти и скучала по тому азарту, что испытывала, когда флиртовала с понравившимся ей мужчиной. Отражение собственной власти в его глазах – вот чего она добивалась. Истинный Нарцисс, обнаруживший заветный ручей в каждом из людей. И вот Ника слегка прикусывала кончик языка, мечтая об Альберте, о его сильных руках, грубом голосе и могучих плечах. Пару раз он ей даже снился, и она страстно прижималась к мужу, чувствуя, как огонь разгорается у нее между ног, как сочится влага по ляжкам…

Но Альберт упорно не желал обращать на нее внимания, и винить в этом Ника склонна была свое нынешнее положение и недавнюю трагедию Океаны, которая в этот самый момент почему-то с таинственной ухмылкой пялилась на нее. «Неужели что-то заподозрила?» – всполошилась Ника, но тут же успокоила себя, так как «заподазривать» было нечего: она ни разу ничем себя не скомпрометировала. Ох уж эта Океана! Что может твориться в голове у женщины, потерявшей ребенка?

«Вот те на! – мысленно изумилась Океана. – Мой голубозадый муженек запал на своего кореша, в то время как женушка кореша сходит с ума по моему голубозадому муженьку. Ха! Нет предела несуразности, и век живи, век удивляйся!» В какой-то момент она даже всерьез подумывала о том, чтобы в открытую поинтересоваться у Ники, каким та представляет себе член Альберта. «Копье Аполлона! – усмехнулась про себя Океана. – Но, глупая моя детка, то ли ты не доверяешь слухам, то ли Альберт не так уж и плохо мимикрирует под альфа-самца, – не знаю, не знаю. Ведь чего только не сделаешь ради денег! Господи, да ты и представить себе не можешь, что я ради них сделала! Но… Ника, милая ты моя бестолковщина, прости, конечно, я бы с радостью поделилась с тобой мужем, только – увы и ах! – писюлька его создана не для твоей дырочки. Она штурмует совершенно иные… кхм… места».

Океана повернулась к молчаливой фигуре в кресле у камина.

– Страшную сказку! – хлопнул по коленке Альберт. – Расскажите кто-нибудь страшную сказку. Мне кажется, сейчас самое подходящее время для этого. Да и место вполне соответствует. – Он с укоризной глянул на Михаила. – Все ж я себе несколько иначе представлял элитный дом отдыха.

– Мы только открываемся, – сухо вставил хозяин усадьбы. – Уверяю, в следующем сезоне здесь будет гораздо интереснее.

– Историю! – подала голос Ника. – Я поддерживаю идею со страшилками.

Океана продолжала рассматривать незнакомца – аскетически худой, заросший, с длинным носом и глубоко посаженными задумчивыми глазами. Ссутулившись, он отрешенно наблюдал за переливами огня, переминал узловатые пальцы и изредка почесывал острый подбородок, между тем настороженно прислушиваясь к скрипам и шорохам на втором этаже. Приехал сюда с сестрой – улыбчивой девчушкой лет девятнадцати, которая всему удивлялась и всем восхищалась, при этом оставаясь себе не уме.

Но…

Что же там у него в голове?

Варианты!

Сложнейшая паутина несчетного множества событий – как произошедших, так и тех, что не произойдут уже никогда. Все это ветвилось и пересекалось, соединяясь в определенных точках и расходясь вновь. Реальность, тесно граничащая с невозможностью. Запутанная шахматная партия, которую этот человек разыгрывал со временем и пространством. Он словно бы находился во всех существующих параллельных мирах одновременно, и эти миры соприкасались в нем, так, что он сам выбирал, по какому из них пойти. Выбор, способный изменить ход истории. Этот странный тип постиг вариативность, постиг все возможности и дальнейшие итоги наперед. Он…

Пророк?

– Сказку!

Незнакомец оторвался от созерцания огня и спокойно поглядел на Океану. Он знал, что она у него в голове, знал, что она это знает. Он предвидел все ее действия, и наперед знал все варианты ответов на них.

– Я – Океана, – представилась она, и незнакомец кивнул гораздо раньше, нежели она успела полностью назвать свое имя.

Коробящее чувство асинхронности проскользнуло между ними, от чего у Океаны разболелась голова. Как общаться с человеком, которому заранее известно все, что ты скажешь?

– Григорий.

– …и в этот момент мы распахнули дверь, а там… – вовсю бухтел Альберт, рассказывая уже порядком заезженную страшилку, единственную, которую знал.

Остальные застыли со скучающими физиономиями, а в мыслях у Михаила ненавязчиво вертелся вопрос: поведать ли этой сомнительной публике о проделках своего необычного дома, где из ниоткуда появляются улыбающиеся люди и всевозможные звери, где легко может начаться дождь прямо в комнатах, а стрелки часов вращаются в любом направлении?

– Приятно познакомиться, – сказала Океана.

– Мне тоже, – отозвался Григорий. – А это моя сестра, Таня. У нее для вас кое-что есть.

– Для меня?

– Мне велено передать вам сновидение, – улыбнулась Таня, поглядывая на Океану глазами небесного цвета.

Шепот стелился вдоль стен, а во мраке коридора маячили фигуры. Где-то на втором этаже громко хлопнула дверь, и встревоженные гости инстинктивно обернулись к хозяину усадьбы.

– Моя жена, – пояснил тот. – Она у меня женщина скромная, нелюдимая. А сегодня ей вдобавок ко всему еще и нездоровится.

– Тут, наверное, жутковато, – пробормотал Михаил. – В лесу, в таком большом доме, совсем одни.

– Мы не одни, – загадочно произнес хозяин усадьбы.

Океана же рассматривала Таню, невольно ощущая озноб по коже: глаза девушки то и дело меняли цвет. Тысячи сюрреалистических картин проносились в ее сознании. Люди, бегущие по вязкой зеленой пустыне… Города, уходящие к горизонту и закругляющиеся в дугу… Залитые зловонной водой подвалы, во мраке которых мерещились бледные лица заблудившихся там когда-то детей… Распускающиеся бутоны вместо солнц, и божественные киты, плывущие по орбитам… Клубящийся сгусток тьмы, величественно шагающий по гладкому мрамору и несущий на руках мертвую женщину… Луна, разрезаемая на ломтики самим Господом Богом, который клал ее на хлеб и жевал, жевал, жевал, при этом громко чавкая – так, что смоченные слюной крошки жизни рассыпались по вселенной… Искрящаяся шерсть сонма кошек и гул поднимающегося лифта, шахта которого оказалась бездонна, потому что так пожелал в своем бреду некто, величающий себя Ловцом Сновидений… Гигантские люди с выпученными, заросшими катарактой глазами плелись вдоль пустынных улиц… Пьяный художник тщетно пытался написать потрет выкопанного им же трупа; покойница неустанно о чем-то вопрошала… Алое небо и марши на площади… Забияки из прошлого, возвращающиеся с новыми обидами и насмешками… Первая любовь и вкус поцелуя, смешанный с табаком, шелухой от семечек и кучерявыми волосками чужого лобка… Крик матери, высокомерие, застывшее на ее вытянутом лице и унизительная пощечина. Еще одна. И еще. «Негодный мальчишка!»… Спящий океан и покрытые гниющими водорослями пляжи из серой гальки. Старый японский маяк и подавляющая своей монолитностью бесконечность воды, сливающаяся с будоражащей душу бесконечностью неба. Отец… Фигурка в лесу и унылое тявканье старой собачонки… Все это каким-то непостижимым образом сводилось к пробирающемуся сквозь чащу огромному медведю, он же – седой как лунь старик с густой бородой, в руках у которого зажат клубок шерсти. И шерстяная нить эта окутывала весь мир, приводя его в движение… Шерстяная нить эта тянулась к холодному, полному презрения взгляду, как и к белому халату врача. Тянулась к крови, крови, крови… И к неровным буквам на полу: «П», «Е», «Т»… И, конечно же, к дороге, мощенной камнем, залитой багровой вязкостью…

Океана резко отвернулась, так как не могла больше видеть всех этих несвязанных между собой картин; в глазах рябило – фосфены в форме змей скользили и извивались, постепенно распадаясь на фракталы, обращаясь в мушиный рой, – сердце гулко колотилось, пульсирующим эхом отдаваясь в ушах.

– Простите, это не то сновидение, – смутилась Таня. – Я отдам вам ваше, но не сейчас.

– Когда? – спросила Океана.

– Когда придет время, – произнес Григорий одновременно с сестрой.

Наступила неловкая пауза, и Альберт, уже окончивший свою историю и последнюю минуту с язвительной усмешкой наблюдавший за женой, решил вмешаться:

– Милая, а может, ты расскажешь нам сказку? Стра-а-шную!

– Да, Океана, поведай-ка нам про Бабайку и дома с привидениями, – потребовала Ника, готовая поддержать Альберта всегда и во всем.

«Ты и у него все подержать готова», – злобно подумала Океана, поворачиваясь к хозяину усадьбы. Но в глазах этого необычного человека и вовсе ничего не оказалось. Лишь бездонные черные ямы – колодцы, уводящие в никуда, – и она провалилась в них, падала и падала в эту первобытную тьму, полную ледяного ужаса. Холод сковал ей горло, и Океана даже не смогла закричать.

Пограничник внимательно следил с улицы за всем происходящим, и лес, окутанный сумраком ночи, шумел, а вот снег падал тихо, тихо…

– Я расскажу, – произнес хозяин усадьбы, вытолкнув Океану из ужасающей пропасти своих глаз обратно в зал, к теплу и людям. – Есть у этого дома одна давнишняя история.

При этих словах Григорий и Таня взволнованно переглянулись.

– Не берусь утверждать, что здесь правда, а что враки, но… – Он закашлялся. – Прошу прощения, видимо, и на мне зима сказывается… Так вот, не стану утверждать, правда то или ложь, но всякое ведь случается в этом мире, где далеко не каждый уголок находится под неукоснительным божьим оком. Возможно все, и пределов не существует, верно? Верно. И тем более пределов не существует в такую ночь, как эта, – и скрюченным пальцем он ткнул в направлении окон, меж тем украдкой наблюдая за своими гостями.

«Какое пафосное вступление», – подумал Михаил, считавший себя исключительным знатоком классической литературы.

– Так вот, как вам известно, усадьба эта долгое время пребывала заброшенной, и один только ветер гулял по ее коридорам, не иначе как удивляясь бесцеремонности нынешнего времени. Но когда-то все было иначе. Когда-то здесь вовсю кипела жизнь – яркая, алчная, пульсирующая. Позади дома находились пруды и фонтаны, прекрасный парк с беседками, а ниже по склону располагалась деревня. Знатный дворянский род владел этими землями. Сюда приезжали гостить Анна Ахматова, Лев Николаевич Толстой, а по некоторым данным и Александр Сергеевич Пушкин. Великие русские художники – Репин и Айвазовский – подарили немало картин здешним галереям. В общем, усадьба пользовалась большой популярностью. – На миг умолкнув, он с тоской глянул в сторону коридора, где во тьме едва уловимо что-то шевелилось, переливаясь монотонной густотой запретных воспоминаний, и выдохнул: – Революция уничтожила все! Сброд неотесанных грязных мужиков разграбил дворец, так же, как впоследствии разграбил и развалил всю страну. Но… темное то было дело, так как первый революционный отряд, ворвавшиеся в этот прекрасный дом, обнаружил лишь изуродованные трупы сельчан. Василий Трофимович Береев – последний хозяин усадьбы – был найден застреленным в этом самом зале. Рассказы о нем вряд ли можно считать достоверными, хотя бы по той причине, что все они серьезно противоречат друг другу. По одним сведениям он был добрейшей души человек, весьма образованный, воспитанный, признанный филантроп, художник и литератор. Его заслугам приписывают создание краеведческого музея в Москве, а также немалый вклад в развитие Института Живописи. Но другие характеризовали его как надменного, нелюдимого и вечно угрюмого мужчину средних лет, что беспощадно тиранил своих домашних и выказывал неприкрытое презрение к обществу и государству в целом. Факт остается фактом: революция обошлась с ним точно так же, как поступила со всей голубой кровью – выстрел в грудь.

– И где здесь мистика? – придержав зевок, полюбопытствовал Альберт.

Океана обожгла мужа злобным взглядом и вновь повернулась к рассказчику. Черные крутящиеся пропасти глаз засасывали…

– А мистика, мой дорогой, в том, что у Береева была дочка, восьмилетняя Нона. Василий Трофимович женился на англичанке, которую в 1900-м году привез к себе на родину. Девушка то была хрупкая, скромная, воспитанная в строгих традициях английской аристократии. Дикие нравы царской России пугали ее, а климат не жаловал, потому она была замкнута, часто и продолжительно хворала. Лишь в девятом году она родила мужу дочь. Есть некоторые сведения, что уже тогда, ввиду постепенно нарастающей в стране смуты, супруга всячески уговаривала Береева вернуться в Англию – к привычному для нее спокойствию. Сделать это он категорически отказывался. Возможно еще и потому, что поддерживал идею революции – в то время оно было свойственно дворянству. Ведь никто и представить себе не мог, в какие бесчинства в итоге выплеснется эта борьба за равноправие, сколько прольется крови, и каковыми окажутся последствия. М-да… Так вот, когда отряд революционеров явился в усадьбу, то обнаружил застреленного хозяина и еще человек двадцать местных, не иначе как решивших под прикрытием революции поживиться барским добром. Все были мертвы, и чья это заслуга – до сих пор остается загадкой. При дальнейшем же осмотре дома отыскали и супругу Береева – тоже убитую. И бытует мнение, что сделали это отнюдь не названные сыны Великой Октябрьской.

– В смысле?

– Некоторые считают, что сам Василий Трофимович, предвидя, какой конец ожидает его родных, таким вот незамысловатым способом избавил их от страданий. – Хозяин усадьбы повернулся к Океане, и та содрогнулась, так как чернота его глаз внезапно поползла ей навстречу. – Но загадочным здесь является то, что тела девочки до сих пор не нашли. Ни единого следа. Нона просто исчезла, а двадцать с лишним вооруженных мужчин, ворвавшихся в этот дом, остались в нем навсегда.

– И? Это все?

– Не совсем. Ранее я упомянул, что слухи, ходившее о Берееве, были довольно неоднозначны. Особо злые языки даже приписывали ему занятия черной магией. Подобные утверждения, конечно, легко отнести к глупым россказням, если бы не одно «но». В усадьбе было обнаружено много всего такого, что невольно заставляет задуматься – а россказни ли это? Например, легендарная Велесова книга. Несмотря на то, что считается, будто нашли ее в именье Куракиных, обнаружена она была именно здесь. И вполне естественно, что подобного рода находки породили множество толков и суеверий, из-за чего усадьбу даже было решено сжечь. К счастью, в то время преимущество в силе переходило от одного самозваного правительства к другому, поэтому революционеры так и не осуществили своего замысла. Разграбив особняк, они бросили его и забыли.

– А что это такое – Велесова книга? – тихо спросила Ника.

– Рукопись, якобы содержащая древние предания, молитвы и описания всевозможных обрядов. Название свое она получила в честь одного из главных славянских богов – Велеса. Считается, что этот бог – бог-оборотень, как его еще именуют – привел в движение наш мир. А еще он значился господином всех дорог, покровителем искусств – поэзии в частности, – владыкой чародейства и хранителем загробного царства. Иногда его также называли Пограничником на пути из одного мира в другой.

– Пограничником? – удивилась Океана, стряхнув наваждение.

Но Альберт перебил ее, буркнув:

– Фальсификация!

– Что именно? – осведомился хозяин усадьбы.

– Велесова книга, – сказал Альберт. – Я читал о ней. Несколько деревянных дощечек, текст с которых опубликовала в пятидесятых годах двадцатого века парочка эмигрантов, да? Это ж дешевая подделка!

– Не мне об этом судить, – безучастно отозвался хозяин усадьбы. – Я всего-навсего рассказываю о том, что слышал.

– Видимо, вас обманули… Да и какое отношение дочка Береева имеет к языческому божку?

Хозяин усадьбы мрачно посмотрел на Альберта.

– На вашем месте я был бы поосторожней в выражениях. Тот языческий божок слыл очень могущественным. Вдруг разгневается.

– Если честно, я во все это не верю, – отмахнулся Альберт. – Я рационалист по натуре, всякую религию воспринимаю исключительно как культурологическое явление.

– Может, и так. А может, отвергнутые боги превращаются в ночные кошмары?

При этом хозяин усадьбы в упор посмотрел на Океану, черные бездны на месте его глаз расползлись на все лицо, и сквозь эту первобытную тьму на Океану уставился некто другой.

– Позор искупается позором, – сказал Пограничник. – Кровь – кровью.

Океана поежилась. Альберт же почесал затылок, а после еще и зевнул:

– Так что случилось с Ноной?

– Этого я не знаю, – ответил хозяин усадьбы. – Никто не знает. Мне лишь известно, что девочку так и не нашли – ни единого ее следа. И вполне вероятно, что она до сих пор где-то здесь…

Тут в камине щелкнуло полено, выпустив сноп быстро развеявшихся искр. Михаил презрительно фыркнул, решив, что история оказалась слишком уж шаблонной и невнятной, а вот его хихикающий коттедж вполне бы мог заинтересовать публику. С тем учетом, конечно, если бы Михаил соизволил о нем рассказать.

Григорий украдкой глянул в его сторону, улыбнулся и покачал головой.

– Я хочу спать, – вздохнула Океана. Стараясь не смотреть на хозяина усадьбы, она поднялась с кресла. – Пойду к себе.

– Родная, ты себя неважно чувствуешь? – полюбопытствовал Альберт, и голос его был настолько фальшивым, что она и вправду почувствовала себя неважно.

Дверь за ней закрылась, и подвижными в зале остались лишь тени да языки пламени.

Акт Первый

Первым делом Океана распахнула окно и, зачарованно покрутив в руках дешевую зажигалку – так, словно это было нечто божественное, – закурила. Зимний холод бодрил, и снег, залетающий в комнату, казался неестественным в тусклом свете ночника.

– Никто со мной не танцует, – вздохнула Океана, прислушиваясь к музыке, доносящейся из угрюмой черноты леса. – Никто! Не хочет бравый рыцарь пригласить даму на вальс, чтоб кружиться, кружиться, кружиться…

Кто-то шептался за дверью, и, уже откровенно веселясь, Океана решила, что, скорее всего, там Альберт договаривается с Михаилом о тайном полуночном свидании, которое для одного станет очередной остановкой в извечном поиске любви, а для другого – альтернативными путями в постижении удовольствия. Ведь при желании всякую гадость можно завуалировать, украсить не в меру эклектическим словесным бисером и преподнести в качестве чего-то воистину выдающегося, даже феерического. Выражаясь языком Байрона или Китса можно даже содомию описать так, что многие едва познавшие радость пубертатного периода мальцы будут глазеть на акт мужеложства, как на некое внеземное таинство. Искусственная смазка скроет все шероховатости подобной мистерии. В конечном счете разве не являлись апостолы лишь гаремом Христа?

Океана хихикнула, а резкий порыв ветра растрепал ей волосы. Она выдохнула струю дыма и какое-то время наблюдала, как тот скользит вдоль стен, стелется по полу, вихрится под потолком, постепенно становясь частью комнаты, дома, мира. Голые ноги припорошило снегом.

«Какого черта я здесь делаю?»

– Танцевать! – скомандовала Океана.

Соскочив с подоконника, она собралась было примерить какое-нибудь из своих вечерних платьев, что надевала до этого лишь раз – в день покупки, – но в итоге отказалась от этой затеи. Чистым эмоциям плевать на декорации! Подлинной чувственности нет места среди бутафории! Так Океана закружилась по комнате – быстро, даже яростно. Развела руки и смеялась, смеялась, смеялась, а мир вертелся перед глазами причудливой мазней очередного приверженца экспрессионизма. Картины, мебель, тени по углам, распахнутое окно и ночь, зима и бледные лица… – все-все смешалось в этом хороводе агонизирующего отчаяния. И кто-то звал ее из леса – тихо, печально. И по камням текла кровь…

«Цена должна быть уплачена».

– Ведь совсем скоро, да, папенька? – раздался детский голосок.

– Плесните-ка и мне чаю, господин Шляпник! Хи-хи, ха-ха! Я самая безумная среди вас!

Мальчишка с выцарапанными глазами – кто он? Всего лишь идея – даже не вина, не совесть. А Москва, где тротуары заглатывают прохожих, и где некоторые личности обнаруживают свое призвание в том, чтобы устраивать красочные фейерверки в метро, посредством тротила и гвоздей превращая остальных людей в кашу; Москва, полная дорогих шлюх и шикарных автомобилей, вечно занятых и вечно скучающих мужчин и бесчисленных бесполезных телефонов, телефонов; Москва – этот вздувшийся город-урод, населенный призраками и монстрами, этот запутанный бетонный лабиринт, в макабрических тупиках которого бесцельно слоняются одинокие фигуры, – разве это не чья-то параноидная идея?

А что насчет дороги из красного камня?

Враз сделалось дурно, голова закружилась, ноги подкосились, и Океана рухнула на пол, при этом больно приложившись коленкой.

– Ну вот…

– Еще не спишь? – Альберт притворил дверь и хмуро поглядел на жену.

– Милый, – рассмеялась она, – вот ты профессор, а такой глупый. Ну какой смысл задавать подобный вопрос, если ты сам все прекрасно видишь. Или нет? Естественно, дорогой, я сплю. Сидя на полу. Ха-ха!

– Не смешно.

– А по-моему, очень. Хотя… – Она закрыла глаза, попыталась унять головокружение. – Ты прав, нет тут ничего смешного. Плакать надо.

Альберт схватил ее за руку и резко дернул кверху – что ни говори, а силы ему было не занимать. Встряхнув Океану, он заглянул ей в лицо, зашипел:

– Слушай, не порти мне вечер, а? – Изо рта у него почему-то пахло клубникой. – Я бы с радостью взял две разные комнаты, но… Сама понимаешь, Мишкины родители очень дружны с моей матерью, и все, что попадается на глаза самому Мишке или его любопытной женушке, всенепременно дойдет и до матери.

– Конечно, зайка, – хмыкнула Океана, вырываясь из его цепких пальцев. – Я-то все понимаю. Все-все! Нам же надо драму разыгрывать, чтоб все видели, какая мы замечательная семья. Ребенка просрали, но друг за дружку по-прежнему держимся.

Альберт побагровел от ярости, но Океана-то знала, что ничегошеньки он ей не сделает – смелости не хватит. Как воспримут гости тот факт, если утром она выйдет из комнаты с синяком на лице? Так-так-так… Слухи затопят уши! Ведь всякий город, а тем более такой, как Москва, представляет собой не что иное, как начерченный божественным архитектором план из слухов и сплетен.

– В последний раз предупреждаю, – сквозь зубы процедил Альберт.

– Слышала, слышала, – устало кивнула Океана. – На бумажке мне напиши, а то ведь я в твоих предупреждениях иногда слова путаю. Или ты их путаешь. Ха!

В коридоре скрипнула половица, и где-то под потолком вдруг рассмеялся ребенок. Альберт вздрогнул, огляделся.

– Ну и помойка, – буркнул он. – Мудак этот Мишка! Я думал, здесь все прилично, все как полагается, а он меня в какую-то дыру заманил.

– Это было не трудно, – вставила Океана, но Альберт явно не уловил подтекста.

– Вот интересно, где вся прислуга? – капризно спросил он. – А повара? Чем нас, по-твоему, будут кормить?

Океана закатила глаза.

– Как считаешь, Мишка с этим мужиком какую-нибудь аферу мутят? – не унимался Альберт. – Может, Мишка частично вложился в усадьбу? Хотя, нет. Он же основательно потратился на свой коттедж. И чего им там не живется?

Океана вспомнила голодные глазища и гигантскую пасть в темной глубине ванны. С каким бы удовольствием она предложила мужу воспользоваться душем, окажись они в том доме.

– Холодно-то как, – поежился Альберт.

– Нормально, – зевнула Океана, в то время как перед мысленным взором ее разворачивалась следующая восхитительная картина: Альберт вопит и тщетно пытается выкарабкаться из ванны, кровожадная тварь на дне молниеносными бросками отхватывает ему ноги, приятно бурлит малинового цвета вода. – Я люблю холод, он помогает сосредоточиться.

– Спать надо ложиться, – сказал Альберт. – В общем, так: завтра мы тут из вежливости еще погостим, а на следующее утро свалим к чертовой бабушке. Придумаем там чего-нибудь. Мол, работа и все такое. А тратить свое время на эту избушку-на-курьих-ножках я больше не намерен.

Услышав это, дом заскрипел, зашуршал, и сразу несколько дверей хлопнули по всему второму этажу, а на чердаке кто-то громко затопал. По оконному стеклу медленно сползла капля крови. В лесу мелькнула какая-то тень, а потом важно ухнул филин. «Папенька, любимый папенька…»

– Да закрой ты уже окно! – рявкнул Альберт.

Океана лишь пожала плечами. Пока она исполняла требование мужа, тот разочарованным взглядом изучал широкую двуспальную кровать – ложиться с женщиной ох как не хотелось, но иного выхода не было. Можно, конечно, согнать ее на пол, но где уверенность, что дуреха эта не замерзнет и не простудится? Хотя, если такое случится, то не нужно будет выдумывать причину, дабы убраться из особняка. «Как вариант», – решил Альберт.

Океана посмотрела на противоположенную от светильника стену – выцветшие обои, «Великая Праматерь» Рериха и три смутных силуэта: тени присутствующих в комнате людей и сущностей.

– Не пригласите даму потанцевать? – шепотом осведомилась она, и одна из теней, та, что была в стороне от первых двух – ее и Альберта – протянула руку.

– Что ты делаешь? – спросил Альберт.

– Танцую. Разве ты не слышишь музыку? Доносится из леса. Старая такая музыка, спокойная, очень-очень красивая.

Он еще раз посмотрел на кровать, затем на пол, и, в сердцах махнув рукой, произнес:

– Давай-ка спать.

Светильник потух, ветер за окном на время утих, а еще через несколько минут комнату затопил надрывный булькающий храп Альберта. Океана ворочалась с бока на бок, морщилась от исходящего от одеяла плесневелого запаха и широко раскрытыми глазами изучала темноту вокруг себя. И кто-то подходил к ней, стоял молча, неподвижно. И мерещились бледные овалы лиц с черными-черными глазами и распахнутыми, даже разодранными ртами. «Она, она, она…» И в какой-то момент щелкнул дверной замок, негромко скрипнули петли, – это некто прокрался в комнату. Океана уловила его свистящее дыхание. Сделалось еще холодней.

– Мама, расскажи сказку, – послышалось из-под кровати.

– Спи давай! – шикнула Океана.

Повернувшись к Альберту, она какое-то время рассматривала его лицо – глазные яблоки, нервно вращающиеся под сомкнутыми веками, приоткрытые губы и вязкая нитка слюны на щеке. Отвратительно! Но она упорно продолжала рассматривать Альберта, дот тех пор, пока это ей откровенно не приелось. Ледяные пальцы скользнули по ее спине в ту секунду, когда она кончиком выдранного из подушки перышка осторожно коснулась мужниного носа. Океана поежилась, Альберт же фыркнул и отвернулся на другой бок. Он закашлялся, когда на него повеяло тяжелой гнилостной вонью.

Выбравшись из-под одеяла, Океана накинула халат, влезла в тапки, бесшумно пробралась к двери – та почему-то оказалась не заперта – и очутилась в коридоре. Она прислонилась к двери напротив, прислушалась. По ту сторону едва уловимо поскрипывала кровать, сладострастно и не в меру фальшиво постанывала Ника.

– Можешь встать на колени?

– Конечно, любимый.

Океана представила, как под размеренными движениями Мишиных бедер живот его жены раскачивается взад-вперед – совсем как пакет с мусором, – и прикусила губу. Почувствовав укол стыда, она отпрянула, а сердце ее забилось сильней, потому что впервые за несколько месяцев она ощутила желание.

Черное нечто, цокая когтями по полу, двигалось к ней по коридору.

– Стой! – шепнула Океана, погрозив пальцем. – А ну брысь отсюда!

Густой мрак развеялся…

Спустившись по лестнице и заглянув в зал, Океана увидела странную картину: хозяин усадьбы стоял на коленях перед тем самым креслом, где несколькими часами ранее отмалчивался Григорий, и где ныне сидела бледная и крайне изможденная на вид женщина в старинном платье. Свет от огня ниспадал ей на лицо, отражаясь в совершенно безжизненных глазах. Казалось, что это всего-навсего кукла – искусно сработанный манекен, автоматрон, о котором писал Гофман в «Песочном человеке». Но тут треснуло полено, и губы незнакомки пришли в движение.

– Я устала, – сказала она. – Хочу обрести покой.

– Знаю, – не поднимая головы, отозвался хозяин усадьбы.

Он ласково обхватил ее ноги.

– Устала, – повторила она.

– Скоро все кончится.

– Это должно было кончиться уже очень давно.

– Знаю, знаю, знаю! Но ты ведь помнишь, зачем мы все это сделали.

– Ты убил меня, – произнесла женщина и, оторвав взгляд от огня, посмотрела на хозяина усадьбы, – и теперь я не могу согреться. Так холодно…

– Совсем чуть-чуть. – Он начал неистово целовать ей колени. – Цена уже названа, и наша девочка получит освобождение. Ей просто нужен проводник.

– Как же холодно…

Океана вернулась обратно к своей комнате и замерла в нерешительности: рядом с дверью, прислонившись к стене и скрестив на груди руки, стоял человек.

– Григорий? Что вам…

– Пришел вас проведать.

Ответ по обыкновению прозвучал чуть раньше, нежели Океана успела озвучить вопрос. Шагнув ближе, она внимательно посмотрела на Григория – дерзкая ухмылка на лице и сияние некой таинственной силы в глазах. Натуральное божество, запрятанное в человеческом теле.

Каково это, жить без всякого интереса к завтрашнему дню?

– Можно…

– Конечно! – с улыбкой перебила его Океана. – Не ты один способен предвидеть будущее. А обращение на «вы», понимаешь…

– Понимаю…

– …я считаю это гораздо более пошлым и вульгарным, чем фамильярность. Нет тут никакого уважения. – Она облизнула губы. – А почему…

– Привычка, – пожал он плечами. – Видишь ли, мне заранее известны твои вопросы, вот я и отвечаю раньше, чем ты спрашиваешь.

– Тогда в следующий раз…

– Ага.

– Эй! – Она дружески хлопнула его по плечу, рассмеялась. – Не делай так больше, хорошо? Нелепо как-то выходит.

– Постараюсь.

Океана вдруг вся насторожилась, прислушалась к храпу из-за двери.

– Боишься, что муженек проснется? – спросил Григорий.

– Ну-у… – Это признание стало натуральным откровением; она пристыженно отвернулась, но уже через мгновение серьезно посмотрела на Григория. В глазах ее языками необузданного пламени полыхала уверенность. – Мне стыдно за то, что мне стыдно. Мы с ним все равно не семья, никогда ей и не были. Наверное, это тоже сила привычки.

Григорий кивнул.

– Знаешь, – сказал он какое-то время спустя, – из тридцати возможных вариантов наших с тобой действий, твой муж проснется лишь в четырех. Степень риска ничтожно мала. Может, еще и потому, что этот дом усыпляет своих гостей.

– Но ты же не спишь.

– Нет, как и ты. Но мы не совсем гости.

– А кто мы?

Он задумался, и что-то промелькнуло на его лице – что-то очень похожее на страх.

– Думаю, основные действующие лица.

– Хм… Расскажи, каково это – видеть будущее? – попросила Океана, почувствовав, как щиколоток коснулся теплый пушистый бок. По коридору разливалось довольное кошачье урчание.

– Будущее? Эх, знать бы еще, что это?.. Я таким родился, и всю жизнь передо мной была эта тайная информация: что произойдет и как произойдет, и что может произойти, и, соответственно, что нужно сделать, чтобы прийти к желанному результату. Изначально учтены все риски и возможные последствия, действия других людей и пресловутый фактор случайности. Понимаешь, когда это знание постоянно с тобой, перестаешь видеть в нем что-то необычное – даже удивляешься, как другие обходятся без такой способности. Как то не странно, я не люблю шахматы и не силен в математике, но вот системы причинно-следственных связей выстраиваю очень легко. Будущее… Его нет. Его не существует. Нет никакой временной прямой с начальной точкой «А» и конечной «Б»; прямой, о которой так любят распинаться физики или, скажем, философы. Если бы они увидели истинную модель времени, у них оставшиеся волосы поседели и вздыбились бы на их облысевших черепушках. – Григорий усмехнулся. – А теперь представь себя в момент времени. У тебя есть выбор, который, самое простое, состоит из двух альтернатив. К примеру, принять что-то или отказаться. Этакое состояние суперпозиции. И вот ты выбираешь то, что считаешь наиболее подходящим, при этом не зная наверняка, что конкретно тебе даст твое решение. Ты можешь только предполагать, верно? Вся штука в том, что варианты твоего решения тоже ветвятся. Скажем, ты приняла это что-то, дальше идет еще один выбор – еще одна суперпозиция – или даже два выбора, или три, или все десять. И на основе этого выстраивается твое настоящее, в то время как мнимое будущее остается величиной абстрактной, а потому бессмысленной. По сути, будущее – это набор ни к чему не ведущих предположений. В настоящем же ты то и дело принимаешь решения – либо спонтанно, либо обдуманно, просчитывая все наперед, – но вероятность успеха все равно в большей степени сводится к случайности. Уточню, что случайность эта мнимая, ведь казуальность есть следствие недостатка информации: ты не можешь знать заранее, что выберут остальные люди. Особенно те, кто, казалось бы, не имеют к тебе и твоему решению ровным счетом никакого отношения: таксист, например, или встречный прохожий, психанувшая официантка в кафе, монтер в застрявшем лифте и так далее. Только одних твоих решений и отброшенных альтернатив хватит на то, чтобы нарисовать пышное древо. С тем учетом, что ствол этого древа есть та единица времени – изначальное состояние, так называемая точка «А» – от которой мы рассматриваем альтернативы твоей жизни. Его мертвые ветви – то, от чего ты отказалась. Но метафизически или на квантовом уровне они тоже прорастают, – такое в голове не укладывается, знаю, а еще учти, что древо это не имеет конца и края, к тому же частенько переплетается. Так ты можешь прийти к одному и тому же результату, затратив либо двадцать возможных вариантов и час времени, либо же три варианта и минут десять. Понимаешь? Схема очень мудреная. А теперь вспомни, что эта схема касается лишь – первое! – единицы времени, до момента наступления которой как бы ничего и нет, и – второе! – одной лишь тебя, без учета остального мира. Правда же в том, что каждый человек – это сложнейшее древо решений во вселенной, где той самой точкой «А» служит момент рождения. И если наложить все эти древа друг на друга, соединив их в точках соприкосновения, при этом исключить фактор времени – поскольку принятые решения никуда не деваются, они остаются, пусть мы и забываем их, – и даже не учитывать вероятности, то получившаяся фигура окажется столь сложной и многомерной, что и представить себе невозможно. Так вот, я вижу ту ее часть, которая в той или иной степени имеет непосредственное отношение ко мне. Вижу наперед все возможные развития и выбираю более приемлемое. Помнишь все эти разговоры о параллельных мирах и прочем? Нет этого ничего. Миры параллельны, но не так, как мы привыкли себе представлять. В целом они не разделены. Это все один большой мир. И мы ежесекундно движемся из одной его плоскости в другую, руководствуясь, казалось бы, собственными желаниями и принципами, при этом подчиняясь жесткому детерминистическому закону. Все верно, несмотря на такие свои возможности, я упорно верю в судьбу. И здесь нет никакого противоречия, ведь в той вселенной, что знаю я, даже гейзенбергский принцип легко уживается с всеобщей предрешенностью. Что же касается параллельных миров, то они настолько похожи, что мы не замечаем переходов из одного в другой – ждем аляповатых чудищ Лавкрафта или абсурдной альтернативной истории Оруэлла. Но альтернативная история уже свершилась и свершается прямо сейчас. Это наши квантовые проекции. Они приняли иное решение – а в этом вселенском древе тотальной каузальности ни одна ветвь никогда не вянет, все они используются, – и направились по иному пути. Да, не спорю, конечный ход истории может серьезно измениться. Но меняется он совсем не так, как мы того ждем. Мир един и многомерен, и тоже является ветвью – частью более сложной модели вселенной… Непонятно, да?

< Назад Далее >