De

profundis


***


Я закрываю глаза и чувствую, как откуда-то с запада ветер приносит запах дыма.

Это, конечно же, полная бессмыслица. Не может здесь пахнуть дымом, только если летом, пшеницей и, наверное, самую малость – надеждой.

Я вижу, что мужчина улыбается, но улыбка у него вымученная, неестественная. Благо, в этот момент женщина отворачивается налить молока и потому не замечает фальши.

– Молоко, – зачем-то говорит он.

– Да. – Она глядит на него, звонко смеется.

Ее смех такой лучистый, такой искренний – словно теплое дуновение весны под конец февраля – действует на него расслабляюще. Запах дыма не более чем дурное предчувствие. А вот ее лицо, блеск глаз, аромат волос, все это – действительность, настоящее. Она рядом, здесь и сейчас! И чтобы удостовериться в этом, мужчина протягивает руку и осторожно касается ее загорелого плеча.

– Что? – Она удивленно смотрит на него.

– Ничего.

Ветер шуршит в колосьях, и невольно складывается впечатление, будто пшеница о чем-то шепчется с небом и солнцем, разбалтывая скромные секреты влюбленных. Птиц, правда, не слышно, – да и откуда им тут взяться? Зато есть облака – кучерявые, ленивые, принимающие самые различные очертания в зависимости от угла зрения и разыгравшейся фантазии.

Но мужчина не хочет смотреть на облака. Все его внимание поглощено женщиной. Ямочки на щеках, янтарного цвета глаза, в которых искрится молодость и любовь, еле заметная россыпь веснушек и причудливой формы родинка на шее. Эта женщина больше не эфемерный образ, каковым он привык ее считать, нет. Теперь она реальна.

И, все еще предчувствуя неладное, он вновь касается ее плеча, ощущает бархатистость ее кожи.

– Да что с тобой?

В голосе нет раздражения, наоборот, ей нравится, что он вот так до нее дотрагивается – настороженно, трепетно, будто она и не человек вовсе, а какой-то мираж. Да, когда-то она действительно была для него миражом – размытым изображением на опаленной черно-белой фотокарточке. Но ведь теперь она с ним, рядом, сидит и кормит его свежеиспеченным хлебом, поит молоком. И вместе они наслаждаются этим солнечным днем. Этой свободой. Этой тайной мечтой, внезапно воплотившейся в реальность.

Мужчина глотает из протянутой кружки.

– Холодное, вкусное, – говорит он, вытирая губы. – Давно я такого не пил.

Женщина не отвечает. Пришла ее пора любоваться им, и от одной только мысли, что все происходящее не является очередным мучительным сновидением – бессмысленным и пугающим, – ей хочется смеяться…

А далеко на западе идет война.

– Ты же вернешься? – помрачнев, спрашивает она.

– Вернусь.

– Честно-честно?

– Я верю, что Господь на нашей стороне. А значит, мы обязательно победим.

Женщина отводит взгляд, вспоминая недавний сон, в котором, как ей кажется, она видела Бога – злого, уставшего, равнодушного к бедам людским.

– Но если Бог за нас, – тихо произносит она, – кто тогда против нас?

Он молча пожимает плечами.

– Ты правда вернешься? – вновь спрашивает она.

– Обещаю.

Она опускает голову ему на колени, щурится от яркого солнца. Подняв руку, ласково гладит мужчину по щеке. Он в ответ нежно сжимает ее ладонь, касается губами запястья.

– Когда ты вернешься, – шепчет она, – нас будет уже двое. И мы будем тебя ждать.

Сердце томительно ноет в груди от осознания, что вечно этот день длиться не может. Мужчине все равно придется уйти. Так надо.

– Люблю тебя.

– А я тебя, – улыбается она и закрывает глаза.

Невидимый, я нахожусь там, вместе с ними. Я – энергия, бурлящая в их крови, сплетающая воедино их души; я – это их чувства друг к другу, их страх перед неизвестным будущим. Мне же, напротив, будущее известно. Я знаю, что эти двое, как и все остальные, погибнут через два месяца, в тот день, когда будет уничтожена их цивилизация. Я все знаю, но волнует меня лишь…


***


Обыденность.

Это крайне премерзкое слово, неприятно режущее слух и коробящее сознание. Вы можете не согласиться, но я считаю, что обыденность куда сквернее, нежели все эти боли, страдания, одиночества и прочие беды, на которые так любят сетовать люди. Всевозможных слов тут можно насобирать уйму, но в моем представлении обыденность – она же повседневность – было и остается худшей из бед.

Почему?

Да потому, что все вышеперечисленное несет в себе хоть какую-то эмоцию, а ведь важна именно эмоция! – ее исключительная красочность, ее обжигающий свет, но никак не ее унылая трактовка. Обыденность же порождает скуку, тотальное бездействие, ужасающее ничто (собственно, обыденность и является прямым ответом этого самого ничто на всякую попытку ему противостоять). Забавно, но даже боли и страдания со временем себя изживают, лишаются изначально заложенной в них спасительной эмоции, желанного чувства бытия. Так или иначе, но они тоже связанны с обыденностью, косвенно или напрямую из нее вытекают, либо же переходят в нее. Все и всегда.

Как любил или любит или еще только полюбит говорить Люций Лукумон: «Детка, всему виной причинно-следственная связь».

Вам интересно, кто такой Люций Лукумон? Да я и сам пока что не в курсе. Только что выдумал это имя, как и его носителя, как и весь период бытия (жизненного цикла?) последнего: на свет появился тогда-то, свое первое сновидение постиг тогда-то, оригинальными мыслями обзавелся тогда-то, отыскал себе спутницу и был сожран ею во время соития – тогда-то. Итогом же всего периода бытия Люция Лукумона явилась или только еще явится все та же обыденность.

А что позволяло – и позволяет – мне считать свое бытие необычным?

Как то ни прискорбно, но ничего. Я вел, веду и буду вести самое наискучнейшее существование из всех возможных – в этом и прочих мирах на любой из нитей паутины времени. Ведь время – это единственное, что мне не подвластно, потому что время – каждое его направление во всех возможных реальностях – есть мое необузданное, лишенное всякого контроля подсознание. Полагаю, что именно поэтому я и не способен преодолеть скуку, чего бы я там ни навыдумывал.

Отчасти время и есть скука. Моя скука.

И даже если у меня был, есть, или, захоти я того, еще только появится спутник или спутница – человек ли, арахнид ли, да кто угодно! – такая же любящая женщина по имени Мария, а то и огромный насупленный паучище Кхе-ре-тере-хи-ре-хе-ке – еще кто-нибудь этакий, – то вряд ли что-то серьезно изменится. Бесчисленное множество спутниц и спутников, унылые и предсказуемые ипостаси моей жажды не-одиночества. И даже если у меня был или будет кот (очень древний, один из первых моих собеседников наряду с уснувшим Океаном), чья шерсть искрится огненными всполохами, и в чьих глазах сосредоточены мириады звездных скоплений, то все равно бесполезно на что-то надеяться. Всего ничего друзей – как результат осознания собственной удручающей неспособности снизойти до их уровня, стать равным и уже после проникнуться дружбой, довести это явление до своего логического финала, до апогея. И даже если вы спросите, а как, черт возьми, такое возможно?..

Хотя нет, вы не спросите, потому что вы тоже часть этой реальности. Моей реальности. Реальности, в которой возможно все. А понятие «все» включает в себя первым делом обыденность.

И, конечно же, скуку.

Поэтому я закрываю глаза и чувствую, что сейчас, как и когда-то очень давно, мне вновь хочется рассказать обо всем этом; хочется, чтобы оно обросло плотью произнесенного, обрело форму озвученной мысли и тем самым отпечаталось в закоулках памяти. Мне нужно записать это, но у меня нет подходящего инструмента – ни ручки, ни гусиного пера, ни кисти. Тогда, не придумав ничего лучше, я ломаю себе бивень, макаю его в собственную тоску и вывожу первые строки на полотнах своего разума – это мое откровение о том, что было и что будет, о том, что случилось или еще только случится, как и о том, чего никогда не случалось.

Я помню, что вначале было слово. И слово это…


***


– Зачем? – спрашиваю я сам себя.

И мысль моя плутает в лабиринтах прошлого, среди полузабытых сновидений и изживших себя идей; мысль моя послана в направлении тягучего сгустка света, пронизанного тысячами то удлиняющихся, то становящихся короче игл-лучей, – того самого света, что переливается всевозможной гаммой цветов и который, увы, вряд ли даст нужный ответ. Но воплощенное Существо знает, что Свету ответ просто неведом. У Света иная, понятная только ему одному задача: его собственное предназначение. И когда-нибудь оно обязательно свершится, а пока что Свет мчится сквозь тьму, перебираясь из одной мертвой системы в другую.

Тот, кого они именуют Сущее, все так же хранит молчание. Да и вообще, оно крайне редко общается с Существом или со Светом, внутри которого Существо передвигается.

– Ты должен искать.

В результате несметное число единиц ничем не исчисляемого времени потрачены на блуждание по уже потухшим либо еще затухающим светилам – от одного к другому, от другого к третьему… Собирая прошлое по крупицам, исследуя ошметки былых эпох, разглядывая тлен уничтоженных планет и галактик – и все это в поисках незнамо чего. А потом дальше, дальше и дальше…

– Таков замысел, – обращается Свет к Существу.

И так было всегда – с того самого мига, как Существо осознало, что оно есть. Замысел, суть которого сокрыта от всех и вся, но который обязательно должен исполниться, иначе… иначе что?

Сущее же упрямо молчит.

Преодолевая один сгинувший мир за другим, перебирая память за памятью, образы и видения, звуки и мысли, давно растаявшие, давно отзвучавшие, давно угасшие, – до бесконечности и далее, в предвечную тишину за ее пределами. А повсюду сплошь тлен; повсюду отголоски прошлого, чего-то яркого и непривычного, бесцельно сгинувшего в пелене времен и черной предельности всякого бытия – (жизни?) – пусть первоначально Существо и не понимало, что именно это значит.

– Думаешь, когда-нибудь мы найдем то, что ищем? – спрашивает Существо.

Огненные иглы на мгновение перестают изменяться, цвета же делаются интенсивнее, а свечение ярче: Свет размышляет. Но он не знает ответа, так как сам является пленником этого непостижимого замысла. Всего лишь орудие для свершения высшей воли.

Но какова эта воля? В чем ее суть?

– Надеюсь, – наконец отвечает Свет.

– Иначе все напрасно, – говорю я, закрывая глаза и растворяясь в омуте прошлого.


***


Я вижу, что тогда – когда-то давно, а может, и в далеком-далеком будущем – я застыл в облаках сжатого газа, неустанно стимулирующего все рецепторы моего естества, и бесконечно курил-курил-курил, выдыхая к тусклым закопченным звездам кислотно-алые кольца туманностей. Я выстраивал из туманностей целые города, населял их жителями и наделял последних примитивнейшим разумом. А еще я устраивал облавы на слезососов. Случалось, что цеплял в одной из сонма альтернативных вероятностей различные формы одних и тех же арахнид и часами совокуплялся с ними в кипящих озерах растраченных эмоций. Удовольствие есть противопоставление скуке, ведь так? Вдобавок мне хотелось, чтобы все выплеснутые в пространство-время эмоции скапливались в виде бурлящей жидкости, в которую я регулярно погружал свое изможденное вечностью естество. Раз мне так хотелось, значит, так оно и было. Те, кто звался или будут зваться моими собеседниками, конечно же, не понимали, с чего бы вдруг мне питать такую страсть к застоялым эмоциональным ваннам и гигантским паукообразным. Но я не виню их за это, ведь в реальности, где эмоциональное соитие и эмоциональный вампиризм сделались основой сосуществования, хотеть можно было всех и вся.

И поначалу мне это действительно нравилось: я был вполне доволен идеей разделить всех тварей на несколько относительно схожих, но при том разительно отличающихся друг от друга типа – единых в своей противоположности типа, – способных порождать новых тварей и острые ощущения лишь слившись в целое. При этом заложенное в них стремление к автономному бытию зачастую вступало в конфликт с жаждой наслаждений, тем самым выливаясь в непреодолимые противоречия. Так все они являлись и будут являться прямым отражением меня, созданные по образу и подобию моему.

Суть расшалившиеся дети.

Суть сбрендившие старики.

Суть паразиты…

Ну и, естественно, так открывалась возможность для определенных эмоциональных маневров.

И я упивался этим.

Некоторое время подобная забава доставляла просто несказанное удовольствие: наблюдать, как твари мечутся меж двух огней – заложенным в них фундаментальным призывом к единению и собственной ментальной природой. Это неразрешимое противоборство расцветало пестрой гаммой наивкуснейших эмоций. А еще мне нравилось, когда оголодавшие арахниды с жадностью рвали мое существо, – делали это сразу после того, как я изливал в них свой яд, свое всеразрушающее семя, свою скуку, а по совместительству – идею. Глупое паучье яростно растаскивало меня по кускам, даже и не подозревая, что в тот момент выплескивает куда больше эмоций, нежели я во время коитуса.

Чуть позже кто-то из моих альтернатив пробуждался, стряхивал с себя плесень чужих предрассудков и предавался размышлениям о бестолковости очередного мира, как и всех предыдущих миров, как и всех не-миров на этом ветвистом дереве вероятностей; пытался охватить все разом, дабы постичь, что же я такое, зачем нужен и, самое главное, как мне побороть опостылевшую обыденность. И во всем этом также не было никакого смысла – сплошное ковыряние среди праха и мертвечины моей памяти. Извечный поиск – но чего?

Ведь я же помню, что так повторялось снова и снова – всюду один только прах и ничего кроме. Несомый холодными или кипящими волнами, гонимый раскаленным или стылым ветром, либо же, повинуясь незримым законам мироздания, блуждающий сквозь пространство и время, обреченный на вечное скитание сквозь мерцание далеких светил, прах этот был всегда. Он был растворен в воде; он искрился в расплавленной магме и остывал на поверхности потухших солнц; он витал в воздухе и выпадал с дождем; он был скован в доисторических ледниках. Пылающие звезды оберегали в себе крошащиеся руины. Разрастающиеся в пространстве червоточины – являющиеся не чем иным, как язвами на моем теле – таили в абсолютной своей тьме все тот же прах. Миры, наделенные атмосферой и увядающей растительностью, скрывали в пышных зарослях неразумных погибающих джунглей отголоски давно минувшего. В недрах планет покоились молчаливые черепки – свидетельства некогда кипевшей там жизни. И даже во тьме пространства, сквозь холодное сияние звезд крупицы праха неслись из ниоткуда в никуда, унося с собой воспоминания о том, чему, вероятней всего, никогда более не суждено повториться. Нет, никогда, ведь все, что могло быть создано – уже было создано, и все, что могло свершиться – уже свершилось.

Так я в который раз цеплялся зубами за собственный хвост.


***


Естественно, тогдашняя моя спутница, Кхе-ре – так я ласково ее называл, – до определенного момента ни о чем не догадывалась. Большую часть времени она мирно дремала в своем аляповато сработанном коконе, восторгаясь пустотой внутри собственного не-сознания. Если она и расспрашивала, о чем я думаю или куда собрался, то я неизменно отвечал, что отправляюсь ловить слезососов. Я врал, и она верила, потому что так и должно было быть – ложь и ревность тоже мои находки, довольно оригинальные, как я считал. Увы, постепенно и ложь с ревностью перестали интриговать, тем самым лишив меня желанных эмоций и, как следствие, ощущения собственного бытия.

Кхе-ре же была, есть и будет наивной и глупой, и это даже не моя заслуга. Кхе-ре сама предпочла стать такой: то ее выбор, а возможность выбирать – единственный мой подарок обитателям этого мира в конкретной точке времени…

Хотя кого я обманываю? Данная тварям свобода воли, конечно же, мнимая, ведь варианты выбора все так же подарены мной. Истинной свободой наделен только я. Увы, это не спасает меня от глупых решений, напротив, глупость порой и вовсе кажется спасением. И знаете что? В определенный момент я даже начал подумывать, будто глупость – это тоже своего рода эмоция.

Теперь же мне наплевать.

На самом деле все это меня крайне мало заботило, заботит и будет заботить. В том числе и слезососы. Я давно уже пресытился этой дурацкой игрой: когда я и я, и еще несколько меня шумной компанией устраивали облавы на этих спрутов (которые, собственно, тоже являются всего-навсего моими искаженными отражениями). Так в кротовины между пространствами мы запускали перепуганное дитя – квинтэссенцию беззащитности, ужаса и рыданий – и ждали, пока дремлющие недотепы встрепенутся, расправят щупальца и выползут из своих чернильных нор в пустоте, учуяв сладковатый запах невинных слез. Как и все прочее, это занятие мне быстро наскучило; я перестал получать от него удовлетворение. Я больше не испытывал никаких эмоций.

Тогда я вновь начал охотиться за сновидениями – своими и чужими. И какое-то время мне это очень даже нравилось. Откопав на задворках памяти очередную полуистлевшую идею, я запускал ее в несдерживаемое границами разума воображение и наблюдал, как она развивается, – на моих глазах из ничего возникал мир-цветок. Он распускался, подобно сверхновой в первозданной тьме, усложнялся, словно геометрическая фигура в многомерном прапространстве, постепенно наполняясь все новыми и новыми сочными красками-подробностями. Мир-цветок этот, как и все прочее на одной из нитей паутины времени, обретал собственную историю (прямо как Люций Лукумон), выстраивал последовательные цепочки действий-противодействий, тем самым создавая себе не только прошлое, настоящее и будущее, но и сложную вариативность развития.

А затем, будучи уже не в силах терпеть, я срывал этот цветок, заключал его во вневременную рамку и подвешивал в пустоте, слизывая краски его эмоциональной статики и мрачнея по мере того, как он увядал. Любая идея должна питаться новыми мысленными импульсами, а мои сновидения, как только они были поняты мною и сорваны, теряли для меня всякий интерес. И тогда они чахли и тускнели, пока однажды я не обнаруживал на месте своего сновидения все ту же кучку ментального праха. Так всякий мир-цветок был воссоздан из праха и в прах был обращен.

Остальные миры ожидает та же участь.


***


И вот я закрываю глаза и вижу, что в тот первый раз, когда Существо отыскало прах, оно также столкнулось со свидетельством времени, в чьей власти находилось все, даже Сущее. И тогда Существо прониклось этим прахом, втянуло из него память и осознало, что значит быть мимолетным явлением в неиссякаемом течении, в бурном потоке, увлекающем за собой все окружающее. Так для Существа открылись понятия смерти и жизни. Оно получило представление о материи, о развитии, о физических ощущениях. Оно обрело первые свои знания и первый свой опыт.

А еще, помимо всего прочего, оно постигло и последний день той цивилизации, впитало покорность, с которой ее обитатели встретили неотвратимость судьбы.

Выбравшись из глубин воспоминаний, Существо искренне удивилось:

– Как странно, они знали, что бесследно исчезнут, и не страшились этого!

А затем откуда-то издалека явился Свет.

– Теперь мы вместе, – сообщил Свет, принимая в себя Существо, – и у нас одна миссия…

Познание и поиск. Ведь мне известно все, но я многое позабыл.

Зато я помню, что за то время, пока взращенный внутри сновидения мир-цветок формировался, в нем – то есть в заключенной в нем реальности – сменялись целые эпохи. Я никогда особо не задумывался над тем, что конкретно происходит внутри сновидений, не вглядывался столь пристально, не был ценителем, дегустатором. Как оно всегда и случается, я все знал заранее, но скрупулезное исследование и наслаждение мельчайшими – самыми незначительными – деталями навевало на меня скуку. Я не был вездесущ – вернее, я был вездесущ когда-то давно, и мне оно надоело, – а между тем целые поколения невиданных рас и народов рождались и погибали. Они воевали друг с другом и восхваляли друг друга; следуя отработанной схеме ограниченности их разума, они выдумывали себе идолов, возводили в их честь молельни, а после яростно их низвергали; пытались исследовать пространство вокруг, но так ни на шаг и не приблизились к разгадке. Они даже не могли вообразить, что такое бесконечность. А бесконечность суть я, мое раздувшееся от бремени бытия существо, мои мысли и сновидения…

Все вы не более чем чье-то сновидение…


***


Я окунаю обломок бивня в собственную тоску и продолжаю писать то, что давно уже написано. Я вывожу буквы, складываю их в слова, а слова – в предложения, и читаю этот позабытый, ставший уже незнакомым мне текст. Расшалившееся дитя и вместе с тем глубокий старик, я слоняюсь в лабиринтах этих давнишних грез, которые, в свою очередь, блуждают в многомерной бесконечности, перемещаясь из одной ее плоскости в другую и постигая все новые и новые миры. Оксюморон, ведь то, что я обозвал «новыми мирами», на самом деле заплесневелое старье, пыль моего творчества. Но из праха этих миров Существо вбирает знания и опыт, тем самым постепенно осмысливая себя, как нечто единое и уникальное, существующее и осознающее собственное бытие.

Сущее велело искать, и целью поиска является именно прах – тот самый, что остался от давно уже сгинувших народов либо отдельно взятых величественных созданий, будь то наделенные способностью созидать океаны или же мудрые растения, жившие в доисторические времена разумные планеты либо же организмы и механизмы, достигшие размеров планет, много кто еще.

Так Существу попадались миры, некогда населенные механизмами – кем-то сотворенными либо сами себя сотворившие. Во многом опередив остальных, эти машины достигли апогея в своем развитии и погибли оттого, что не смогли превзойти пика собственных возможностей – не сумели возвыситься над самими собой! А бывало, что организмы создавали такую вот, наделенную разумом машину, и машина эта, осознав самое себя, как и собственное превосходство над создателями, неизменно уничтожала последних. Либо же случалось обратное, когда в своем стремлении постичь замысел Сущего, машины развивались настолько, что способны были вывести первый в их истории живой организм. Непременно уязвленный пониманием собственной уникальности, граничащей с собственной же никчемностью, организм либо умирал, либо устраивал бунт.

По сути, и те и другие являлись всего-навсего конструктором, неказистым творением, в наивности своей рвущимся превзойти неведомого творца. Лишенные всякой оригинальности, эти неумелые поделки – первые попытки играться с формой и закольцованной идеей создателя и создания – не вызывают у меня ничего, кроме скуки.

Но все же порой и я задаюсь вопросом: а что если и меня кто-то создал?

Тем временем Существо продолжало свой поиск. Оно обнаруживало цивилизации, взращенные внутри других цивилизаций, а то и отдельно взятых живых существ. Но чаще всего эти паразиты были не способны уяснить той простой истины, что сами же истребляют своих носителей, тем самым обрекая себя на вымирание. Прочие народы и вовсе были лишены того, что понимается под физическим телом. В чем-то они походили на Существо – предпочитали интеллектуальное совершенство и, впитывая крупицы истины, полагали, что им открылись основы мироздания. Такие, как правило, вымирали от скуки.

Как я их понимаю!

Другие предпочитали иные пути гибели: они доходили до того, что накладывали табу на – о, сколь многое для Существа было заключено в этом великом и прекрасном таинстве! – размножение. Попадались и те, кто, имея крайне скудный запас знаний, но высокую плодовитость, за короткое время заселяли свою обитель, необратимо вырождались и самолично себя истребляли. Но наиболее странными казались другие, предпочитавшие поклоняться собственным иллюзиям, возводившие в их честь храмы и приносившие своим иллюзиям жертвы. И все чаще обнаруживались такие, кто неизменно желал истреблять – бессмысленно и беспощадно. Как правило, при должном уровне развития, они скитались в пределах дарованного им пространства, следуя из одной системы в другую и пожирая все, что встречалось им на пути.

Все создано по образу и подобию моему. И все отныне лишь тлен – останки загустевшей фантазии.

Многие же народы постигла иная трагедия: они бесследно исчезли в катаклизмах, потрясших их миры. А однажды Существо заглянуло в прах наделенной способностью мыслить и уснувшей много единиц времени назад звездной системы, – уснувшей из-за усталости, из-за осознания полной бесполезности всего происходящего…

Я закрываю глаза и вздрагиваю, потому что в собственном сновидении вижу навечно уснувшего себя.


***


– Все это так удивительно, – подводит итог Существо. – Они столь разнообразны, каждый из них уникален. Все уникальны!

Свет же хранит молчание, покорно следуя туда, куда устремляется Существо. Свет не способен постигать память, зашифрованную в прахе. Но каким-то образом он получает все сведения от самого Существа, читая в его мыслях.

А Существо продолжает развиваться.

Подобные опыты с прахом: все эти видения, бессчетная череда выгоревших жизней, целые эпохи, цветастым калейдоскопом мелькающие в сознании Существа, – все это не проходит бесследно. Существо впитывает мудрость народов, забирая как их знания, так и мотивы их поступков. Но Существо никогда не принимает их на свой счет – не осмеливается отождествлять пусть и потерянную, но жизнь, с самим собой, – лишь бережно сохраняет где-то в отдельном уголке собственного разума.

– Продолжай искать, – велит Сущее.

Судя по всему, Сущее очень старо, и остается всего ничего, прежде чем и оно превратится в прах.

– Но ведь тогда исчезнет все. Как такое возможно?

– Все подчиненно законам, – отвечает Свет, и иглы его то удлиняются, то укорачиваются. А в самом центре этого яркого сияния, способного освещать наиболее темные уголки пространства вокруг, находится Существо. – Ничто не исчезнет бесследно, дабы не возродиться вновь.

Но Существо сомневается в верности этих суждений, ведь на протяжении всего пути они обнаруживали лишь погибшие миры, но так ни разу и не встретили хоть одного, существующего поныне.

– Возможно, никого уже не осталось, – решает Существо. – Именно потому исчезает Сущее: оно больше не способно дарить жизнь. Быть может, оно и само уже – прах?

Свет же помалкивает, переливаясь всевозможными огнями. Временами он и сам очень похож на звезду, правда, совсем крохотную.

– А может, его цель изначально сводилась к тому, чтобы зарождать самое жизнь? – задается новым вопросом Существо. – Только зарождать, при этом никоим образом не способствуя ее развитию или же, напротив, упадку?

– Сущее – мать примитивных чудес, – усмехаюсь, я выпускаю новую струю-комету.


***


– Опять скучаешь? – Кхе-ре выползает из кокона и таращится на меня россыпью черных дыр, в которых бесследно испаряются планеты, целые скопления звезд.

– Отвяжись.

– Чего грубишь-то? – Она ныряет в воронку, к берегам уснувшего Океана, и делает несколько жадных глотков. Ее физиология, как и было задумано, требует того, чтобы Кхе-ре регулярно пропускала сквозь себя частицы материальной вселенной, точно так же, как однажды материальная вселенная без остатка впитает и пропустит сквозь себя Кхе-ре. – Мне сейчас такая красивая пустота снилась, рассказать?

Способность тварей видеть сны – пусть и отличные от тех, что грезятся мне – тоже мой подарок. Так в своих снах они, сами того не осознавая, робко прикасаются ко мне, сталкиваются с изнанкой их реальности; в своих снах они заглядывают по ту сторону и могут полюбоваться на крохотную частицу правды. Большего их разум попросту не выдержит.

– Не-а, не надо. – Я выплевываю сжеванную курительную нить и тянусь за новой. – Твои безпространства слишком примитивны. Мне такое не интересно.

Кхе-ре обиженно глядит на меня.

– Еще бы! Это ж ты у нас такой абсолютный, даже умеешь сновидения воображать! – Последнее слово она намеренно растягивает, и мне известно, что это не только потому, что она хочет как-то задеть меня, но и потому, что так и не уяснила его истинного значения.

Впрочем, даже захоти она понять, у нее все равно ничего бы не вышло, ведь всякое мое сновидение – это отдельное напластование грез и событий, в которых я прячусь от обыденности, в которых я либо сплю беспробудным сном, либо и вовсе умираю.

Что же касается Кхе-ре, то я видел, вижу и буду видеть ее насквозь: все ее недалекие мыслишки текут передо мной едва заметным потоком ментальных нечистот. Вполне естественно, ведь это я сотворил ее, как и весь ее куцый род. Скажи я ей об этом, и она рассмеется – все рассмеются, настолько они недалеки. И настолько трусливы.

Ведь истина пугает.

– Сожри меня грубо! – велю я.

Ответ мне заранее известен (и разве не я спровоцировал его своим вопросом?): у нас с Кхе-ре давно уже все не так гладко, как хотелось бы. Ей хотелось бы, не мне. Когда-то мне очень даже нравились склоки между разными типами одних и тех же тварей – я регулярно менял свои формы, дабы не упустить ни одного скандала. Но позже и это стало надоедать. В общем, мы с Кхе-ре давно уже не получаем друг от друга эмоций. И сдается мне, это тоже является частью всепожирающей обыденности, ловушкой, в которую я загнал сам себя. Все есть укрепившаяся модель, которую я помимо собственной воли использую в каждом новом творении – осознанном либо спонтанном.

Все уже однажды случилось, и нет ничего нового пред взором моим…

– Не дождешься.

– Так и думал.

Я вновь смотрю на звезды, наблюдаю, как они вспыхивают и гаснут, проглатываю их и выплевываю: скучно, совершенно нечем себя занять.

Вместе с тем мысленно я слежу за Кхе-ре. С момента нашей первой встречи она обрюзгла, клыки ее затупились, педипальпы и хелицеры сделались вялыми и служат отныне лишь для приема пищи, а ее тело – этот склизкий комок материальности, загустевшая творческая энергия – обросло плотным слоем усиков, которые меня ни капли не возбуждают. А еще она постоянно канючит – все-то ей, дуре безмозглой, не нравится, все-то не так. Грустно, ведь такой она стала потому, что я ее такой сотворил.

Вдобавок ко всему это невероятно скучно.

– Страшилище!

Я посылаю эту мысль ей в голову с такой силой, что Кхе-ре, при всех ее габаритах, отбрасывает прочь.

– И незачем было толкаться, – хмурится она, даже не понимая, насколько вдруг стала уродлива.

– Да пошла ты.

Отвернувшись, я продолжаю любоваться погибающими звездами. Определенно, чего бы там не произошло, звезды я сохраню, – эта мысль вспыхивает где-то на периферии сознания и тут же гаснет. Я же ощущаю агонию звезд, впитываю ее, проживаю и… зеваю, зеваю, зеваю. Мне нестерпимо хочется разнообразия, чего-то необычного. Мне нестерпимо хочется…

Любить?

Пробую на вкус эту вроде бы знакомую, а вместе с тем странно новую идею. Она выскользнула из вороха тех событий, что случились когда-то давно и вместе с тем еще только должны наступить; будто бы заблудилось на прямой моего бытия. Кхе-ре же украдкой посматривает на меня, тайком прощупывая мой разум, на случай, если я вдруг снова решу ее толкнуть. Но мне уже нет до нее никакого дела. Точно я знаю одно: я устал от спутницы – этой никчемной попытки не быть одиноким. Из нашего с ней союза я высосал все, что можно, и ныне пришла пора избавиться от ее присутствия.

Забросить, что ли, ее в подпространство? Пусть чахнет там с остальными ненужными и вспоминает то якобы прекрасное время, что все они напыщенно именуют первыми эрами. Так эти простофили мнят, будто в первые эры зародилось Сущее, хотя на деле ничего такого не произошло. В действительности все случилось совсем недавно. Да и вряд ли бы им понравилась правда о том, что вся окружающая их реальность есть лишь последствие моего пердежа, или отрыжки, или усталого вздоха, а то и всхлипа…

Истина не только пугает, но порой вызывает и грустную усмешку.


***


Тут ко мне заявляется кот. Свернувшись кольцами и частью не-сознания нырнув в иное измерение, он принимается довольно мурлыкать, пока я почесываю его мохнатую, взбухающую огненными вспышками, спину. Котом, как и всем его племенем, я очень доволен. Наверное, поэтому я и подарил им возможность бродить одновременно в нескольких реальностях, и даже заглядывать в чужие сны. Так или иначе, а эти создания я сохраню впредь.

– Что будем делать? – По-видимому, Кхе-ре решила, что время моего дурного настроения миновало, и ко мне уже можно приставать с всевозможными глупостями.

– Существовать.

Я отдираю от порядком изношенной реальности очередную тонкую нить, курю. Мне очень нравился, нравится и будет нравиться дым. Его пленительный танец. Его вездесущность. Его абстрактность, изменчивость, первозданная хаотичность. Дым подобен моим идеям – никаких жестких форм, никаких выверенных пропорций. А еще мне нравилось, нравится и будет нравиться то, что дым лишает мыслей: его переливы освобождают разум от обыденности, очищают от лишних образов – всей той алогичной шелухи, что наплодило и еще только наплодит мое неугомонное воображение.

– Я буду просто курить и ни о чем не думать. А потом… потом, может быть, наступит конец эпох и все завершится. Все-все!

– Ты фантазер, – хмыкает Кхе-ре, естественно, не понимая истинного значения моих слов. – Плюс ты слишком пустой. И чего я в тебе нашла?

Признаться, я заинтригован.

– Неужто решилась уйти?

Она раздумывает, проецируя свои мысли вихрями липкой черноты. Кхе-ре слишком зависима от обыденности и не любит что-то менять: как и прочие, по непонятной для меня причине она стремится к стабильности. Ее усики нервно подрагивают, а разум замыкается в непроницаемый ментальный монолит, – нечто подобное я наблюдал и у слезососов, когда отнимал у них все накопленные эмоции. Эти вампиры становились похожими на заплесневелые раковины, на ломкую пленку уснувшего Океана (мой друг, которого я так и не отважился разбудить: боялся, что рано или поздно наши с ним отношения скатятся до уровня обыденности), а их не-сознания не отображали вообще ничего.

– Да, – наконец выдает Кхе-ре, – я оставляю тебя! К тому же все эти твои тайные вылазки – думал, я ничего не знаю? Ха! Твои измены…

Мне остается лишь согласиться. Я жду, что от ее решения мне станет хотя бы чуть-чуть получше. Но лучше не становится. Все остается на своих местах. Все это происходило уже несметное число раз; оно изжевано настолько, насколько вообще может быть изжевано. Какую бы паутину событий я не сплел, мое подсознание – время – по-прежнему одерживает надо мной верх.

Либо же причина таится в несовершенстве моей фантазии – этакий скрытый изъян, который я не способен исправить?

Как ни крути, а обыденность продолжает меня пожирать.

– Хорошо. Рад, что мы так быстро уладили нашу проблему.

– И все?

– Все.

Но Кхе-ре не двигается с места. Она терпеливо ждет. И тогда я швыряю ей в голову наиболее четко сформулированный и продуманный образ-идею. Несмотря на то, что арахниды, как и я, обожают эмоции, они не переносят красочности, терпеть не могут многомерность и детализацию, – все те мелочи, коими прочие, более соответствующие моему прообразу твари так стремятся наполнить свои не-сознания. Удел арахнид – пустота, и они вечность грезят о ней, так никогда и не осмеливаясь в нее проникнуть.

В результате Кхе-ре не стало. Я же свободно растворяюсь в облаке сжатого газа, слушаю резонирующее меж небесных сфер урчание кота и вижу, что чем дальше заходит в своих поисках Существо, тем чаще сталкивается оно с такой особенностью большинства организмов, как убийство.


***


– Почему они так поступали друг с другом? – вопрошает Существо. – Что заставляло их, отринув собственную уникальность, пойти на такое?

Переливы Света едва замедляются, а извивающиеся иглы останавливают свое нескончаемое движение.

– О чем ты?

– Об убийстве.

– А что это?

Не найдясь, что ответить, Существо посылает Свету образ, обнаруженный в прахе одного из сгинувших миров.

– Оружие, – размышляет Свет. – Их разумность привела к созданию оружия. Значит ли это, что разум есть одно из проявлений не-бытия?

– Тогда и бытие есть одно из проявлений не-бытия, – вмешивается один из моих собеседников, до того молча наблюдавший за сценой расправы над Кхе-ре.

Он очень ярко светит, этот мой собеседник. Сам же похож на исполинского змея, лишенного как начала, так и конца. И я понимаю, что ему тоже скучно: своим испепеляющим жаром он истребляет все вокруг себя.

– Устал от нее, – объясняю я. – Не-е, такое бытие определенно не по мне. Кхе-ре – это разжиревшее паучище – она слишком примитивна! Ее стремление к нескончаемой деградации, ее ненасытность эмоциями и желание лишить реальность движения, заключить ее в одной точке вне паутины времени… – все это просто омерзительно! Идеалом для нее было то, что я вытворял со всяким миром-цветком: статичность, не подразумевающая перемен, лишенная формы плоскость… Фу! Поверить не могу, что я ее…

Любил?

Я гляжу на кокон в углу и поспешно его стираю.

Что значит «любил»?

Существо же, преодолев бесчисленное множество звездных систем, вновь задается вопросом: в чем смысл его странствий? Какой толк блуждать меж потухших светил, если жизни все равно нигде нет?

– Сущее не ошибается, – сообщает Свет.

– Но оно ошиблось! Ошиблось, когда породило столь варварскую, уничтожающую самое себя жизнь! – возмущается Существо. – Оно определенно ошиблось, иначе хоть где-то мы обнаружили бы следы новой жизни.

– Значит, замысел Сущего состоит не в этом.

– Тогда в чем? В чем он может состоять, если не в том, чтобы отыскать уцелевшую жизнь?

Свет молчит. Его иглы двигаются, вытягиваясь и укорачиваясь, а его мысли похожи на рождение новой звезды.

– Сущее скоро завершится, – сообщает Свет. – Что будет дальше, не известно.

– Сущее умирает, – подтверждает Существо. – Быть может, именно по этой причине нельзя отыскать жизнь?

– А что если искомая жизнь – это мы? – спрашивает Свет.

Существо не знает, что на это ответить, так как не смеет накладывать понятие «жизнь» на себя – есть в этом что-то неправильное. Но, приближаясь к очередной системе, звезда которой угасла давным-давно, Существо спрашивает у Света:

– А к какому миру принадлежишь ты? Ведь ты отличаешься от меня.

Свет делается ярче.

– Наверное, к твоему, – отвечает Свет после продолжительного раздумья. – Да, определенно это так: я принадлежу к твоему миру. Я – его неотъемлемая часть.

– Значит ли это, что я представляю собой целый мир?

– Тебе подвластно то, что неподвластно мне: в себе ты можешь концентрировать энергию всех, кого мы отыскали. В тебе их мудрость и их опыт. Ты хранишь то, чем они могли бы стать в совершенстве. Да, в тебе определенно заключен целый мир. Множество миров.

И каждый из этих миров лишь тлен: ворох полузабытых, местами нереализованных идей. Идей, берущих свое начало из одного-единственного слова.


***


– Зачем? – в который раз спрашиваю я сам себя, вспоминая первую мысленную вспышку в пустоте – миг моего рождения; вопрос, лишенный ответа, но побудивший меня к новым вопросам. – Зачем все это нужно?

Быть может, я – всего-навсего антитеза пустоте, разросшаяся до неслыханных размеров идея существования? Если так, то не является ли обыденность хаосом внутри системы, пустотой внутри не-пустоты?


***


– Любопытно, – меж тем хмыкает мой собеседник. – Значит, ты снова сам по себе? Свободный повелитель снов?

– Точно. – Затянувшись, я закрываю глаза и начинаю заполнять пространство вокруг себя дымом. – Свободный повелитель снов…

Тогда он устремляется ко мне; он скользит меж звезд и планет, сворачивается кольцами туманностей, постепенно обвивая все мое естество.

– Что ж, давай отпразднуем это немаловажное изменение в твоем бытие. Как-никак, перемены.

– И никаких арахнид?

– Никаких. Мы пожрем улов пары сотен слезососов, впитаем в себя неимоверный запас эмоций и…

Но я не слушаю. Моя, воплощенная в Существо, мысль продолжает свои скитания по закоулкам моей памяти. Она ищет нечто настолько древнее, что я мог бы посчитать новым, что сумел бы противопоставить нынешней своей скуке. И вот Существо приближается к очередной потухшей звезде. Как бывало уже не раз, ее гибель оказалась не случайной. Со звездой определенно что-то сотворили те, кто населял одну из ближайших планет, ныне представляющих собой облако оледенелых осколков. Отделившись от Света и пройдя сквозь темноту Сущего, Существо подхватывает горсть праха и впитывает то, какими были организмы, обитавшие здесь много периодов времени назад. И вновь его настигает разочарование, потому что и эта жизнь ничем не отличается от всех предыдущих – все то же самое, все то же самое…

– Они такие же, как и все остальные, – заключает Существо. – Их единственная уникальность была лишь в том, что они жили. Как жаль, что в собственной неразумности они ухитрились лишиться и этого…

Тут ход его размышлений прерывается.

Среди всего прочего Существо обнаруживает нечто принципиально новое – особую специфичность этого мира, что неизменно выделяла его на фоне других миров. В мгновении ока перед мысленным взором Существа проносится тот жалкий отрезок времени, на протяжении которого эти организмы правили здешней планетой. Жестокие войны подавляли их чувства, коверкали их эмоции, но при этом сами они продолжали развиваться. Используя собственную разрушительную природу, как антипод своих устремлений, эти причудливые создания умудрялись укреплять свои лучшие качества, взращивали свою необычность.

И это было воистину удивительно!

В ворохе бессмысленно сгинувших цивилизаций именно эта особенность делала нынешний мир незаурядным, если не единственным, сумевшим приблизиться к первоначальному замыслу.

Приблизиться, а может, и превзойти его.

– Ты нашел, что искал, – в предвкушении облизываюсь я.

– Да, нашел, – отвечает Существо, формирующимися пальцами растирая многовековой прах, – нашел…

– Жизнь, в основе которой жажда насилия, – вспоминаю я давно уже позабытые законы этого мира; вспоминаю свою неоконченную рукопись. – При том жизнь, рвущаяся противостоять этой жажде, всеми силами подавляющая ее. В результате нескончаемая борьба с собственной природой, желание возвыситься над собой, воспитав в себе качества, отвергающие всякое насилие.

– Любовь… – Существо не знает, что это значит, и тогда прах преподносит ему череду образов, столь волнующих и пленительно странных, столь алогичных, а вместе с тем желанных, чарующих, вызывающих доселе неизведанное чувство… восторга?

– Это называется радость, – вспоминаю я. – Чувство это не было полностью моим творением, оно возникло случайно.

– Радость, – повторяет Существо.

– Это нужный мне мир. Его обитатели сумели добиться большего, нежели я дал изначально, – пусть и шли они к этому совершенно не тем путем. Они искали смысл не там, потому так и не осознали, где скрывалась их истинная уникальность.

– Радость, – вновь повторяю я, пальцами Существа растирая прах и все больше превращаясь в Человека. – Любовь.

– Чего? – недоумевает мой собеседник.

В то же мгновение я стираю его – просто вырезаю из реальности, так, словно его никогда и не было, – и, полностью слившись со своей воплощенной в Существо мыслью, зачарованный, пристально вглядываюсь в одну точку внутри себя. Лишь теперь понимаю, чего мне так не хватало. Я все еще могу изменить обыденность, могу убрать ее. Снова! Ведь я наконец-то отыскал в закоулках собственной памяти нечто такое, что мне в этом поможет.

Но для начала требуется кое-что сделать. И смутные образы в голове подсказывают, что именно.


***


– Время пришло, – говорю я.

– Время пришло, – повторяет Свет.

И тогда я, в мыслях своих уже ставший Человеком, смотрю на пронизанное множеством переливающихся игл сияние и разжимаю пальцы, высвобождая космический прах.

– Еще одна моя идея, – размышляю я, – лишь составляющая в бескрайней цепи, формирующей замысел. Точно так же, как этот замысел является очередной составляющей чего-то еще более могущественного и грандиозного – может, противопоставления пустоте? И пусть это всего лишь полузабытая идея, отжившая себя давным-давно, но вместе с тем это идея, которую я обрел вновь. Все суть я, суть бесконечность, образованная несметным скопищем подобных идей, – теми, что были до, и теми, что, может быть, будут после. И все это сводится к элементарному желанию не быть одиноким, не чувствовать скуку, избавиться от обыденности. Все сводится к тому, чтобы вновь испытать радость, пытаться… любить?

– Таков изначальный замысел, – сообщает Свет.

И тогда я умолкаю, закрываю глаза и погружаюсь в то мысленное не-существование, где пребывал изначально. Все, что было до этого, словно бы расползлось на части – вмиг исчезли звезды, планеты, бесследно канули во тьму целые системы, растаяли галактики. Ничто буквально заглотило окружающее – это бесполезное старье! – и безвозвратно стерло его. Все захлестнула пустота, в центре которой остались лишь сжатые в единую точку безпространства напластования моих воспоминаний, идея нового мира, заключенная в Человеке.

Так я в очередной раз перестаю существовать.

Только мой прах покоится на руках меня-новорожденного, меня-Человека. И прах этот дарит великие знания…

Я приближаюсь к Свету, проникаю в него.

– Теперь мне известно мое предназначение.

– А мне известно мое, – отвечает Свет, и иглы его разрастаются, цвета же, составлявшие саму суть его существа, расщепляются на тысячи оттенков. Это – импульс творческой энергии, вспышка воображения.

И вот я читаю свою неоконченную рукопись – откровение о том, что было и что будет, о том, что случилось или еще только случится, как и о том, чего никогда не случалось. Так я воскрешаю в памяти давно позабытый мир, лежащий в пределах всего трех плоскостей. Никаких геометрических кульбитов; красота, заключенная в минимализме. Натуральный взрыв моей фантазии: быстро формирующаяся идея целостности, незамысловатой, но строгой, замкнутой на самой себе системы, в основе которой колебания и всевозрастающая плотность элементарных частиц, скованных рядом фундаментальных взаимодействий. А дальше узоры галактик, звезды и планеты, равнины и поля; дальше огромные скопления воды – мой друг Океан пробудился, вздыхал, бушевал, – высокие пики гор и пышные леса. Захваченный творческой мотивацией разум, не желая мириться с ущербной действительностью, соткал эту реальность у меня в голове – хоть и много проще, нежели все предыдущие, но зато более структурированную, согласующуюся с определенной внутренней логикой и порядком вещей. И я разглядываю этот удивительно симметричный, отчасти неизвестный и пугающий мир; я любуюсь им, поражаясь его красоте и… его новизне.

Увы, эта реальность не есть совершенство, отнюдь не апогей созидательного начала. Но она может решить мою проблему.

И тогда, сконцентрировавшись, я побуждаю пустоту не-существования вспыхнуть огненным свечением творческого импульса. Эта энергия стягивается, заворачивается в тугой узел, а развернувшись, исторгает из себя раскаленные пространства – пока что только эрзац, которому суждено стать носителем сотни тысячи молодых звезд.

– На этот раз я не повторю былых ошибок, – говорю я, формируя созвездия, выводя спирали галактик и лепя сферы планет, лишь одной из которых предстоит сделаться вместилищем нового мира.

С чего бы начать?

С почвы?

Воды?..

Я улыбаюсь своими новыми губами:

– Да будет свет!


***


Обыденность.

Все неизбежно возвращается к ней!

Не прошло и жалкого миллиарда лет по местному времяисчислению – с тех самых пор, как я выблевал этот неказистый мирок, – а жизнь в нем мне уже порядком приелась. Нет, конечно, люди довольно забавные существа, и в качественном плане они значительно превосходят всех прочих тварей. Думаю, причина здесь еще в том, что в первый раз я творил их под действием вдохновения. Я подарил человечеству смертность. И логику. И даже зачатки воображения – последний мой подарок этим потешным созданиям… О да, смертность, логика и воображение! – в совокупности они дали очень зрелищный и эмоциональный мир; они произвели на свет такое иррациональное чувство, как любовь. И я буквально купался в ней – этой причудливой энергии, потоки которой пронизывают все нынешнее пространство, как и все его альтернативны. Отчасти я сам стал любовью, способной вызывать как радость, так и отчаяние. И здесь можно смело утверждать, что люди – первые из тварей, кого я в буквальном смысле лепил с себя. С молодого себя. С себя – ребенка…

Как мог я про них забыть? Ведь эмоций с ними невероятно много. И всему виной сила любви и жажда насилия. Смесь воистину уникальная, так как буквально делит мир пополам. Результатом этого дуализма явился тот факт, что люди начали трактовать все события в рамках двух разных сущностей. Амбивалентность, присущая их природе, породила понятия добра и зла. При этом люди, несмотря на все их притязания на некую великую истину, так и не сумели заглянуть дальше, увидеть целостность, выстроенную в ясной для них гармонии систему. Быть может, дело еще и в людской смертности, в боязни человечества бесследно исчезнуть, сгинуть? Или же в том, что я во многом ограничил их разум, заставив его развиваться с самых основ? Поэтому-то люди и не видят, что их излюбленные добро и зло суть лишь надуманные интерпретации (этакая плодородная почва для формирования схожих типов человеческих личностей), либо же никчемные философские понятия, позволяющие алчной человеческой мысли обрести хоть какое-то утешение, а то и вовсе объект для манипуляций, с целью получения той или иной выгоды.

И это прекрасно.

А порой люди даже пытаются разговаривать со мной. Их сознания примитивны, и потому ограничены в представлениях об Абсолюте. Как и у всякого думающего существа, у людей существуют пределы их понимания и их разыгравшейся фантазии. Глубже они проникнуть не в силах. Именно поэтому они зачастую впадают в грех антропоморфизма, уверенные, будто я есть лучшая и более могущественная форма их самих. В крайнем случае я – тот Абсолют, что они себе представляют. Наивные, они не догадываются, насколько это глупо – сравнивать вещи несоизмеримые: как засохший плевок на асфальте и бушующий океан.

И это тоже прекрасно.

Так в дни юности своей они приносили мне жертвы и радовались, видя, как я вкушаю. Они назвали это союзом, отождествлением, полагая, что раз божество ест одну с ним пищу, то оно такое же, как они – со всеми присущими им радостями и печалями, с мыслями, что идут по тому же течению, что у них. В результате они привыкли персонифицировать меня как нечто им подобное, и даже начали выдумывать мне различные имена, сочиняли истории моих странствий. Они именовали меня Матерью, именовали Отцом, поклонялись мне и истребляли друг друга, оспаривая, чья версия меня более верная. Они даже создали для меня символы – от простейших геометрических фигур, будь то треугольник или крест (мне же больше понравился круг с равнозначными, проникающими друг в друга плоскостями, – хорошее олицетворение меня и изначальной пустоты), до объемных форм, в основе которых внешний вид зверя или птицы, а то и гениталий.

Несмотря на то, что подобное случалось и раньше – когда твари догадывались о наличии творца, – лишь теперь я обратил на этот феномен более пристальное внимание. И какое-то время я откровенно забавлялся с этой их особенностью. Потехи ради я извергал гром с молниями и устраивал солнечные затмения, кружился в разрушительном танце и воскрешал мертвых, заставлял морские воды расступиться, дабы отчаявшиеся рабы могли бежать себе дальше, и даровал пророку возможность лицезреть будущее. Я являлся к безумцам и диктовал им дикие правила, по которым они обязаны были жить. Я даже обернулся гигантским волком, готовым пожрать солнце, и однажды я обязательно его сожру. Много чего еще вытворял…

Нынче все это меня откровенно смешит.

Люди же по-прежнему взывают ко мне, и, порой, нехотя я им отвечаю. Но они больше не слышат. Они ждут, что я заговорю с ними на понятном для них языке звуков (собственно, на чем и выстроена вся их культура). Мой же ответ – это ветер в степи, падающая звезда в ночном небе либо предзнаменование; мой ответ – это импульсы у них в головах, побуждающие их к действию, как и их сны.

А еще я скучаю. Опять. Потому что, как ни крути, а развитие всякого мира движется неизменно по одной и той же спирали, за малым лишь с незначительными отклонениями. Даже любовь уже не способна противодействовать этому. И здесь я обнаруживаю определенное свое несовершенство, возможно даже – ограниченность. Я читаю свое незавершенное откровение, вписываю в него все, что только может произойти (люди именуют это судьбой), воплощаю вероятности в сонме зеркальных альтернатив, но не вижу спасения.

И от досады вновь кусаю себя за хвост.

Как бы там ни было, такое просто не может не надоесть!

Отчасти я осознаю причину своих неудач: каждое мое творение всенепременно желает обитать – даже застыть! – в стабильном и заранее предугаданном состоянии; эти бедолаги совершенно не любят сюрпризы. Но ведь именно стабильность и предугаданность приводят к обыденности.

Эх, наивные простаки…


***


– Люций, милый, что-то не так?

Я тушу сигарету в пепельнице и отворачиваюсь от окна, из которого с высоты в семьдесят этажей открывается вид на придуманный мною же человеческий город. Внимательно смотрю на девушку. По меркам людей она очень красива. Возможно, я даже мог бы ее полюбить, заставить, чтобы она любила меня. Но пока что она думает лишь о власти, каковую олицетворяет мое имя, как и о последующих выгодах для самой себя – еще одна особенность человечества, отчаянно рвущегося провести отпущенный им крошечный отрезок времени в сплошных удовольствиях. Быть может, это передалось им от меня? Кто ж знает. Так или иначе, но бедняжка даже и не догадывается, что я ежеминутно меняю ее жизнь и ее мысли – кем только она уже ни была!

Сегодня, например, она хитрая меркантильная сука. А завтра, возможно, я сделаю ее секс-рабыней, а то и вовсе молчаливой женой какого-нибудь нищенствующего плотника.

– Детка, всему виной причинно-следственная связь.

– Э-эм… В смысле?

– Не важно.

– Иногда я тебя не понимаю.

Пожимаю плечами.

– Это нормально.

Какое-то время она раздумывает, как поступить дальше, а после лукаво улыбается:

– Идешь в постельку? А то мне без тебя не уснуть…

Я же тем временем похищаю у нее воспоминания детства, краду ее сокровенные мечты – так, чтобы ей было о чем задуматься на досуге.

Глупышка Мария, кем бы она ни была, но она тоже считает меня пустым, а ночами ей грезятся безпространства – не такие, конечно, как у Кхе-ре и всех прочих, но подогнанные под рамки и требования ее реальности, обусловленные особенностью ее личности. Ее нынешней личности.

В любом случае суть остается неизменной.

И вот я закрываю глаза и вижу мечты Марии, вижу, кем она была очень-очень давно, когда я только окончил творение, наслаждался им, постигая мельчайшие его особенности.

Я чувствую, как откуда-то с запада ветер приносит запах дыма; я погружаюсь в эту реальность, успокаиваюсь.

Мне известно, что дымом здесь пахнуть не может, только если летом и пшеницей. Мария меж тем улыбается, подливая молока в мою кружку.

– Молоко, – зачем-то говорю я.

– Да, – звонко смеется она.

И ее смех, такой лучистый, такой искренний, словно бы теплое дуновение весны в конце февраля, заставляет и меня улыбнуться. Дым? Глупость какая! Нет тут никакого дыма. Зато есть ее лицо, блеск глаз, аромат волос… – как же она прекрасна! И вот она – здесь и сейчас! И так будет всегда!

Протягиваю руку и касаюсь ее загорелого плеча.

– Что? – Она удивленно смотрит на меня.

– Ничего.

А ветер шуршит среди колосьев, и складывается впечатление, будто это о чем-то шепчет пшеница. Принимая самые причудливые очертания, в синеве неба лениво плывут кучерявые облака.

И мне нравится все это – облака, пшеница, голос ветра и любимая женщина. Я неотрывно смотрю на нее: ямочки на щеках, янтарного цвета глаза, в которых искрится молодость и надежда, еле заметная россыпь веснушек, родинка на шее…

Я знаю, что Мария – такая же часть меня, как и прочие. Она – моя жажда не-одиночества, очередная попытка, слепленная со всех тех спутниц и спутников, что меня окружали и только еще будут окружать. А значит, все напрасно.

– Что такое? – спрашивает она. – Почему ты так на меня смотришь?

Гоню вздорные мысли прочь.

– Потому что ты мое счастье. А еще потому, что люблю тебя.

Она вновь улыбается, протягивает мне кружку с молоком.

– Холодное, вкусное, – отпив, говорю я.

Она ничего не отвечает. Понимаю, что ныне ее черед любоваться мной, и от одного лишь осознания, что я здесь, рядом, ей хочется смеяться – радоваться жизни, свободе, возможности любить и быть любимой.

А там, далеко-далеко на западе… там… расстилаются дремучие, пронизанные речными извивами леса, и величественные в дымке туманов холмы, и неприступные заснеженные горы, и бескрайние, полные древних духов и старинных преданий степи. И так до самого океана. Огромный, огромный мир!

– Правда вкусно? – спрашивает она.

– Да.

Она опускает голову мне на колени, щурится из-за солнца. Подняв руку, кончиками пальцев нежно касается моего, заросшего густой бородой, подбородка. В ответ я сжимаю ее ладонь, целую запястье.

– Совсем скоро нас будет трое.

Слышу, как учащается ее сердцебиение: всего ничего и она станет мамой.

– Люблю тебя, – говорю я.

– А я тебя, – отзывается она и закрывает глаза…

Я знаю, что могу полностью раствориться в этой мечте, забыть, кто я есть и стать тем, кого так желает видеть Мария. Я все знаю, но… от себя никуда не деться.

И вот я прогоняю наваждение, смотрю на мир с высоты в семьдесят этажей. Все это для меня больше не ново. Мир надоел мне, и я всерьез помышляю проглотить солнце, стереть эту реальность в порошок и попытаться создать что-то новое. Свежее. В корне отличающееся от всего, что было сотворено мною ранее.

А на углу улицы ослепший безумец кричит:

– Ответьте же, если Бог за нас, кто тогда против нас?

И все идут мимо, ведь им нет никакого дела.

Вздыхаю:

– Как же я устал…


Утром шестого августа


Мы проделали работу дьявола.

Роберт Оппенгеймер


На рассвете я долго смотрю в потолок, отрешенно прислушиваясь к тому, как на улице поют птицы, шуршит в листве ветер. Где-то вдали глухо воет сирена, но я не обращаю внимания. А рядом со мной безмятежно посапывает жена, у противоположной стены – дочка. Я счастлив, что у меня такая замечательная семья. И я счастлив, что ужасная война, в которую была втянута наша империя, подходит к концу. Пусть мы и проиграли – а в этом никто уже не сомневается, просто не осмеливаются говорить вслух, – но я все равно рад.

Однако сирена не унимается, и смутная тревога закрадывается мне в сердце, мешает вновь уснуть.

Вздохнув, тянусь к часам.

7:36

И все-таки какое восхитительное нынче утро! Последние дни были пасмурны, теперь же, судя по всему, небо прояснилось, совсем безоблачно. Жаль, что остальной мир не замечает этой красоты. Жаль, что все так же норовит вцепиться сам себе в горло. Но войны не могут длиться вечно. Я верю, что однажды людям надоест убивать друг друга. Обязательно надоест!

А для меня все завершилось, когда я потерял ногу. Да, лишь став инвалидом, я смог избежать бесчестья, вернулся к семье.

7:45

Усевшись на постели, беру прислоненный к стене костыль и, опершись на него, поднимаюсь.

– Что такое? – сквозь сон бормочет жена.

– Все нормально, – улыбаюсь я.

Она не видит моей улыбки, ведь по-прежнему находится в долине грез. Впрочем, оно и к лучшему, потому что я сам не знаю, что именно случилось. И я не уверен, что моя улыбка искренна.

7:49

Застегнув на запястье часы, пересекаю комнату и раздвигаю створки. И правда – небо безоблачно. Теплый ветерок ласкает мне лицо, и в этом я обнаруживаю намек: несмотря ни на что, жизнь все так же прекрасна. И как же хочется верить, что этот чудесный день станет первым днем окончания войны, днем, когда бойня прекратится, и все мы объединимся, чтобы разогнать скопившийся в наших душах мрак.

7:52

Но… что-то явно не так. Предчувствие неумолимо надвигающейся беды не дает мне покоя. Мне страшно. Не за себя, но за семью. За их судьбы!

Тогда я подхожу к дочери, с умилением наблюдаю, как она спит. Сон ангела. Ее мысли чисты, как подлунная роса. В них нет тревог, они не омрачены грехом отнятых жизней. Дитя, чей разум – это журчание горного ручейка по весне. Он не испорчен политикой, не затуманен долгом и ужасом перед всей той яростью и злобой. Моя дочь спит и даже не представляет, в каком жестоком мире ей предстоит выживать.

Вот поэтому я боюсь – за ее будущее, за будущее всех нас…

8:01

Надо бы включить радио, послушать, что там передают. Но я не двигаюсь с места, жду чего-то…

А затем умолкает сирена, сгущается тишина. Может, я просто себя накручиваю?

8:05

А может, сегодня и правда особенный день?

Не знаю почему, но точно уверен, что так оно и есть. Наверное, этим и вызвана моя тревога.

Правда ведь?..

Закрываю глаза и мысленно любуюсь видом на город. Это очень красивый город, расположенный на шести древних островах. Это – моя родина, родина моих предков…

Но что-то все равно не так. Город безмолвствует. Он будто бы затаился, ждет чего-то.

8:09

Тогда я открываю глаза и только тут замечаю несколько точек высоко в небе. Они неспешно движутся в мою сторону. Вражеские самолеты летят свободно, никто им не препятствует, не обстреливает…

– Что это значит? – шепчу я. – Что им здесь нужно?

Нет ответа. Лишь гулко бьется сердце в груди.

8:14

И внезапно тревога достигает предела, выплескивается, перерастая в натуральную панику. Я оглядываюсь на мирно спящих жену и дочь. Я понимаю…

8:15

…все кончено.

Так в мгновение ока день становится ярче тысячи солнц, и множество жизней буквально испаряется в этой ослепляющей вспышке…


Меня зовут Такахаси Рокуро, я и моя семья – жители потерянного города Хиросима.

6 августа 1945 года, в 8:15 утра – мы умерли.


Вглядываясь в бездну


Именно потому, что подлинное искусство стремится к чему-то реальному и объективному, оно не может удовлетвориться только видимостью правды.

Фридрих Шиллер


***


В своем разоблачительно-пророческом «По ту сторону добра и зла» помимо всего прочего Ницше высказал следующую любопытную мысль: «Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя», – и в молодости я частенько задумывался над этими словами. Что на самом деле великий философ пытался нам сообщить? О каких жутких тайнах, открывшихся его взору, стремился поведать? Признаюсь, меня неимоверно пугало это его изречение.

И лишь теперь я с полной уверенностью могу сказать почему.

С самого начала, желая разобраться с заложенным в тексте смыслом, втайне от самого себя я жаждал узнать, что же скрывает бездна.


***


Сейчас:

Вот они – все эти люди. Ходят-бродят тут, сверкают проплешинами и таращат на меня свои трусливые глазенки. Задают дурацкие вопросы. Приводят бессмысленные доводы. О чем-то спорят друг с другом, раздражаются и неодобрительно качают головами. В общем, любым способом пытаются выяснить, с чем же им довелось столкнуться.

Мне скучно.

Зевнув, я перевожу взгляд с одного из этих умников на другого. Изображаю улыбку. Мне фальшиво улыбаются в ответ. Все это – лишь игра. Общепринятая, а потому крайне примитивная и не требующая особого умственного напряжения забава. Обычно ее напыщенно именуют социальной психологией. И если честно, я не особо рвусь участвовать в этой игре, но иного выхода у меня попросту нет.

Что мне интересно, так это скользящие вдоль стен тени – извивающиеся, подобно гигантским тропическим змеям, и принимающие самые причудливые формы и очертания. Я украдкой наблюдаю за ними, не без содрогания обнаруживая в их недрах хищный оскал моего альтер эго, всюду следующего за мной по пятам…

– У вас было все!

Сказано это с долей восхищения и зависти, а вместе с тем и не без высокомерия, даже презрения.

Было.

Отвернувшись от теней, что уже принялись нашептывать мне свои пугающие истории, окончательно сбитый с толку я смотрю на людей. Неужто эти представители породы умственно отсталых, гордо зовущие себя докторами, профессорами, всякого рода специалистами, взаправду считают, будто понятие «все» подразумевает одно лишь материальное благосостояние? Судя по всему, так и есть. Что ж… – таков этот мир. Мы его создали, нам в нем и жить.

Как ни крути, а они меня мало заботят, и потому с возросшим воодушевлением я снова прислушиваюсь к изменчивым теням, как и к скопившемуся в углах комнаты мраку. Несмотря на явную клишированность образа, мне страшно, но и… любопытно – любопытно, что же поведают мне на этот раз; любопытно, насколько ужасной и запутанной окажется очередная история.

– Попытайся вспомнить, – слышу я шепот.


***


1995 год:

– Леха, в этом пруду жук-плавунец точно не водится.

– С чего бы?

– Да сам посуди, откуда ж ему тут взяться? Сплошное мелководье, тины практически нет, а из живности лишь комарье да мошкара.

– Может, еще поглядим?

– Да впадлу как-то. Это ж не пруд даже, а какое-то городское болото. Сплошной тухляк!

– Хм… твоя правда. Обломно, конечно. И че теперь делать? В деревню не сгоняешь, а в этом мерзком городе ни одного тебе нормального пруда не сыщется.

– Есть у меня идейка.

– Ну и?

– Мне дружбан вчера пару кассет с ужастиками подогнал, можно позырить.

– Ужастики?

– А что?

– Фиг его знает, не очень-то я люблю ужастики.

– Да брось ты, Леха! Маленький, что ли? Все равно делать особо нечего, а в ужастиках – там тебе и чудища всякие, и кровищи дофига. В крайнем случае всегда найдется над чем поржать.

– Ладно, уговорил…


***


Сейчас:

В воспоминаниях я нередко возвращаюсь к этому короткому диалогу, состоявшемуся одним жарким днем, казалось бы, тысячу лет назад.

В том недосягаемо-чарующем прошлом, обычно увлеченные ловлей всевозможных жуков, мы с моим другом Лешей изнывали от скуки в душной городской повседневности – сказывалась привитая сердобольными бабушками и дедушками любовь к деревенским просторам, которых по ряду причин мы оказались лишены. Не зная, чем еще себя занять, мы обратились к единственному возможному в такой ситуации развлечению – к кино. Зарубежные низкобюджетные фильмы ужасов в переводе Володарского и Гаврилова, Михалева и Горчакова пришлись мне по вкусу, и даже больше – они пробудили во мне некий, спящий до поры до времени талант. Невольно запустив механизмы моего буйного воображения, эти фильмы заставили меня фантазировать, а чуть позже и сочинять.

Всего лишь потертая видеокассета с записанными на ней двумя ужастиками – сущая нелепость, сплошная бессмыслица!

Но именно с этого все и началось.


***


Три дня назад:

– И о чем они тебя спрашивали?

Когда я вошел, она, уютно устроившись на диване, размеренными движениями маленькой кисточки наносила на ногти лак.

И не показалось ли мне, что в последнее время она стала слишком много внимания уделять своей внешности? Или же это я – вечно витающий в облаках писатель, а по совместительству непутевый муж – наконец-то заметил, что моя жена в первую очередь женщина, а значит, ничто женское ей не чуждо?

Сняв пальто и скинув ботинки, я швырнул ключи от машины на стойку и прошел в комнату. Мгновенный слепок реальности: телевизор на стене – огромная плазменная панель – крутил очередную рекламу, на кофейном столике красовалась полупустая бутылка из-под вина, а за окнами в расцвеченный маслянистыми огнями город бесшумно вползала туманная ночь.

– О чем спрашивали? – с запозданием отозвался я. – Так все о том же, Вишенка: сколько вымысла в моих сюжетах, не страшно ли мне спать по ночам, излюбленное – откуда у меня берутся идеи… Э-эх, Алана Мура на них не хватает!

– Все?

– Ну и, естественно, классический вопрос: как я стал тем, кем являюсь.

Еще один слепок: в ванной комнате бурлила джакузи, а ионизатор воздуха источал едва уловимый аромат пластика…

Я знал, что в будущем обязательно использую все эти слепки для большего натурализма в своих текстах. Ведь имитация реальности – достоверность, правдоподобие, как ни назови! – является одной из важнейших задач всякой, тем более вымышленной, истории. И разве среди прочего не достигается она за счет ненавязчивого, но тщательно выписанного окружающего пространства?

– И что ты ответил? – Оставив ногти в покое, жена насмешливо посмотрела на меня.

В первый же день нашего с ней знакомства я был поражен силой ее взгляда – невероятно проницательного, срывающего с тебя все покровы и маски, а при желании способного изничтожить, – потому и думать не думал что-то от нее скрывать или отделываться проходными шутками.

– Правду, – просто сказал я.

– Надеюсь, не как обычно? – вздохнула она, демонстративно закатив глаза и откинув голову на спинку дивана.

И не показалось ли мне, что на ее тонкой шее, резко контрастируя с фарфоровым цветом кожи, алел овальной формы синяк, которого, готов поклясться, еще утром там не было?

Решив, что в последнее время мне слишком многое кажется, я с виноватым видом улыбнулся:

– Угу. Я опять сказал им, что для того, чтобы стать мной, мне всего-то потребовалось сойти с ума.


***


1995 год:

– Слушай, а ведь не так уж и плохи эти твои ужастики. И сиськи в наличии, и литры кетчупа, да и поугарать есть над чем.

– А ты думал!

Не обращая внимания на призывы ярких солнечных лучей, отчаянно прорывающихся в пыльную комнату сквозь плотные занавески, мы плюхнулись на диван и включили старенький китайский телевизор.

– Че зырим сегодня? – поинтересовался Леха.

– «Пятница тринадцатое», – ответил я и даже попытался изобразить дьявольский хохот: – Уха-ха!

А где-то в глубине души уже зрело понимание, что если для Лехи все эти ужастики лишь развлечение, то для меня они нечто большее – что-то совершенно иное, по-своему определяющее меня как личность.


***


2000 год:

Я с жадностью ловил каждый ее взгляд, каждое мимолетное движение – будь то покусывание губы или почесывание мочки уха, даже подергивание отдельных мышц на лице – и не мог дождаться, когда же она наконец дочитает. За это время я трижды прокрутил в голове всю историю, скрупулезно разобрал каждого из героев и даже умудрился пройтись по стилистике – и все это с целью выявить сильные и слабые стороны моего рассказа. Но, как бы я ни старался отыскать изъяны, во всех смыслах рассказ по-прежнему казался мне безупречным, если не сказать шедевральным. И потому, тот итог, что она подвела, был настолько ошеломляющим, что я решил, будто ослышался.

– Очень примитивно.

Она выжидающе глянула на меня.

– Э-эм… В каком смысле, примитивно?

– Во всех. Сюжет предсказуем до безобразия: заброшенный дом, типичное древнее зеркало, открывающее врата в ад, и группа туповатых подростков на очередной пьяной тусовке. Персонажи совершенно не раскрыты, художественность отсутствуют напрочь, а логика хромает на обе ноги. Сразу видно, что автор очень неопытен и совершенно не дружит с русским языком. А еще – что автор явно насмотрелся фильмов ужасов. Впрочем… могу похвалить сцены убийств. Это единственное, что в рассказе удалось. Здесь автор постарался на славу – как с описаниями, так и со всем остальным.

– А что не так с языком? – полушепотом спросил я.

– Уж больно много в тексте ошибок. Прям слишком много! Да и ошибки все какие-то глупые.

– А ошибки еще и умными бывают? – съязвил я.

Ее глаза сверкнули ледяной молнией, но, видимо сделав скидку на мой возраст, она предпочла сменить гнев на милость.

– Бывают. И со временем вы поймете, о чем я сейчас говорю.

Она вернула мне тетрадь.

– Передайте автору, что если он хочет стать настоящим писателем – если он действительно хочет им стать! – одного желания будет недостаточно. В этом деле требуется усиленная работа над собой. – И, подумав, добавила: – А еще пускай выберет менее кровожадный жанр. Насилия в мире и так хватает.

Улыбнувшись уголками губ, она совершенно неожиданно подмигнула мне, тем самым давая понять, что мое инкогнито раскрыто: никакой я не посредник. Притащив к ней свой рассказ под предлогом-де от скромняги-приятеля, я определенно сглупил.

– Обязательно все ему передам, – смутился я и стремглав кинулся прочь – подальше от моего первого критика.


***


1997 год:

– И давно ты рисуешь комиксы?

Леха деловито листал альбом, скользя взглядом от одной текстовой вставки к другой.

– Не-е, сравнительно недавно, – признался я. – Это вот история по мотивам «Зловещих мертвецов».

– Да вижу, вижу… У мужика циркулярка вместо руки – сложно не узнать. – Он пролистал альбом до конца. – Слушай, а у тебя недурно выходит. Прям настоящий художник!

Ощутив, что краснею, я отмахнулся:

– Брось, скажешь тоже, художник… У меня по рисованию за четверть постоянно тройбан стоит.

– Это не показатель.

Взяв один из своих комиксов, созданных в состоянии, очень близком к наркотическому экстазу, я принялся его перелистывать.

– Так что, правда думаешь, что у меня неплохо получается? Видишь ли, мне просто надоели все эти голливудские ужастики, вот я и попробовал создать что-то свое…

Перед глазами замелькали карандашные рисунки, в которых рекой текла кровь, отвратительные чудовища раздирали на куски визжащих от боли людей, а перепуганные военные отстреливались от полчищ разъяренных живых мертвецов. То, с какой анатомической точностью мне удавалось изображать черепа и кости, внутренние органы и мышечные волокна, стало натуральным откровением как для моих родителей, крайне смущенных подобным моим хобби, так и для меня самого. Мои ужасные персонажи всячески скалились и подмигивали, тем самым выражая свое почтение. Отныне я был их другом и покровителем – тем, кто позволил им явиться в наш мир из глубин моего не совсем нормального воображения.

Я захлопнул альбом и посмотрел на Леху.

– У тебя определенно талант, – без тени иронии сообщил он.


***


Сейчас:

Воспоминания – крайне интересная штука. Для кого-то они представляют отдельную реальность или, скажем, подтверждение некогда прожитой жизни – этакий метафизический документ, удостоверяющий пребывание в этом мире на определенном отрезке временной прямой. Своеобразный перечень слов и мыслей, поступков и событий, частью которых тебе довелось стать, которые сделали тебя тем, кто ты есть, и которые никогда уже не произойдут вновь. А еще – бесчисленное множество людей: друзей и врагов, знакомых и незнакомых, всех, кто имел хоть какое-то для тебя значение.

Воображение также является отдельной, не менее значимой реальностью. С той лишь разницей, что, в отличие от подлинных воспоминаний, здесь нет никакого ограничения в плане возможностей. Воображение несет столь желанную для всякого мыслящего человека свободу, пределы которой устанавливаются исключительно самим человеком. Воображение – это и есть та бездна, о которой писал Ницше. Бездна, в которую заглядывает каждый из нас – осознанно или нет, – пытаясь отыскать нечто принципиально новое, отличное от реалий повседневности.

При этом не стоит забывать, что у бездны тоже имеются глаза.


***


2007 год:

Табачный дым стелился причудливыми извивами, а холодный неоновый свет перемежался с музыкальными басами, оставляя неприятное ощущение пульсирующего визуального гула. И на дне моего стакана – в чарующих глубинах пузыристой, янтарного цвета жидкости – казалось, скрывается мифологический кракен, рвущийся изменить меня, сделать меня совершенно другим…

Внезапно я ощутил прикосновение к руке, а через мгновение у меня на ладони возникла голубенькая таблетка. Один-единственный глаз на криво ухмыляющейся физиономии подмигнул:

– На вот, заправься.

А от существа по левую руку исходил сладковатый аромат парфюма.

– Это очень веселое колесико, – прошипела физиономия справа. Глаз же словно бы плыл в мареве дыма, света и музыки, остекленело-безжизненный, в чьих недрах, сколько бы я ни старался, так и не смог обнаружить разумность. Противоестественное, рядящееся в одежды привычного. Такое пугает. – Идешь отрываться?

– Да, сейчас.

Закинув таблетку в рот, я сделал жадный глоток из стакана. Кракен запустил свои щупальца мне в нос, потянулся к мозгу и с голодной яростью рванулся навстречу моему сознанию. Существо же по левую руку игриво хихикнуло, обнажив ровные белые зубы, и, скользнув в дымку моего опьянения, внезапно придвинулось ко мне, очутилось совсем рядом.

Слепок реальности – странная-странная мысль, навязчиво засевшая в голове: «Интересно, каково это – постоянно жить с женщиной, любить ее, называть семьей?»

– А еще одной не найдется? – поинтересовалось существо, и я поразился тому, что оно знает человеческий язык.

– Думаю, найдется.

– Меня Катя зовут.

Ба, да это ж девушка! Я был искренне удивлен.

– Мурат.

С запозданием она окинула меня оценивающим взглядом, а я – ее. Симпатичная, явно не обремененная интеллектом особь женского пола: миловидное личико, тонкая шея, покатые плечи, крепкий третий размер, изящные запястья, маленькие пальчики с наманикюренными ноготками, мощные бедра и шикарные ноги, бесцеремонно выступающие из-под коротенькой юбки…

– Только, пожалуйста, не разговаривай с моей грудью, – развязно ухмыльнулась она.

– А ты – с моим кошельком, – парировал я.

Очередное знакомство с перспективами на одну ночь. Большего и не требуется. Или все-таки?..

Уже будучи у меня дома, лежа в постели, Катя как бы невзначай поинтересовалась:

– Мурат, а кем ты работаешь?

И тут же прижалась ко мне, словно пытаясь загладить вину за подобную бестактность. Но мне было плевать на ее меркантильные ужимки, как и на нее саму. Я разглядывал сгустки тьмы под потолком, воображал скрывающихся там лавкрафтианских чудовищ, всевозможных древних богов, готовых пробудиться от тысячелетнего сна и пожрать наш мир, а между делом раздумывал и над тем, как бы избавиться от этой неимоверно безмозглой и поражающе навязчивой девицы.

– Маньяком-убийцей, – проворчал я, фантазируя, как слепленные из теней щупальца тащат ее в страну Морфея, а лучше Аида. – Хотя, полагаю, это вряд ли можно назвать работой.

– Нет, я серьезно.

– И я серьезно. Цепляю в клубах всяких шалав и трахаю их, если дают, а если не дают – насилую. А потом кромсаю этих тварей на части, купаюсь в их горячей крови и упиваюсь их предсмертными воплями. Ну-у… как-то так, в общем.

Она взволнованно посмотрела на меня.

– Хорош шутить-то!

Вздохнув, я повернулся к ней.

– А ты знала, что реже всего человек верит в правду, сказанную ему прямо в лицо?

– К чему это?

– К тому, что если я всамделишный психопат и честно тебе в этом признаюсь, то очень маловероятно, что ты мне поверишь. Видишь ли, идея, что преступники тщательно скрывают свою преступность, есть всего-навсего стереотип мышления.

– Не смешно.

Я вдруг понял, что мне нравится, как она нервничает, – стало быть, мои слова произвели должный эффект. И тогда я невольно задался вопросом: а как, собственно, выглядит подлинный человеческий страх? Не тот, что нам демонстрирует насквозь фальшивый кинематограф, как и не тот, что испытываешь в очереди к стоматологу, но другой – страх живой твари, загнанной в угол.

Скосившись на Катю, я пару секунд оценивал свои возможности, после чего – естественно, не без помощи алкоголя и наркотиков в крови – принял решение. Поднявшись с кровати, я направился в туалет помочиться, а оттуда завернул на кухню. Отыскав разделочный нож, прямо на голое тело напялил фартук, а на руки нацепил резиновые перчатки. По пути обратно закинул в Катин пуховик свой пустой кошелек – так, на всякий случай. Вернувшись в спальню, я врубил магнитофон на полную громкость – благо, соседи у меня были приучены, а для того, чтобы все сработало, требовалось создать достоверный антураж.

– Ты чего это? – насторожилась Катя, испуганно рассматривая мой нелепый наряд.

– Сейчас узнаешь.

– Да что происходит-то, черт возьми?! – сорвалась она на крик.

Отлично!

– Можешь вопить, сколько влезет, тебя все равно никто не услышит, – прокричал я в ответ и, состроив морду кирпичом, двинулся на нее…

Закончил я уже на рассвете.

Под не стихающий шепот множества теней, питаемый яркими впечатлениями, я с маниакальной тщательностью описывал все, что увидел в Кате. Моя импровизация полностью себя оправдала, и даже больше – могу заверить, что результат превзошел самые смелые ожидания. Вместо банального испуга я получил натуральный ужас, а еще смог воочию убедиться в бессознательном стремлении человека выжить любой ценой: Катя отбивалась от моих вялых нападок чуть ли не со звериной яростью.

И пусть царапины на плечах и спине нещадно саднили, а с минуты на минуту вполне могла нагрянуть милиция, я был вполне доволен. Все эти ссадины заживут, а для законников у меня имелась хоть и простенькая, но вполне правдоподобная история. И кошелек в Катином пуховике ее прекрасно дополнял.

Разумеется, я ничего этой дуре не сделал, мне вообще на нее было плевать. Самым главным являлся полученный мною опыт и те потрясающие впечатления, коими я еще долго собирался питать свое воображение.


***


1999 год:

– Значит, с комиксами ты завязал? – уточнил Леха.

– Ага, – замялся я. – Видишь ли, комиксы это прикольно, но они не дают тех возможностей, что мне требуются. У меня не получается нарисовать то, о чем… ну-у… думает мой герой, из-за чего страдает, да и вообще – кем он, собственно, является. А если он ни кем не является, то, сам понимаешь, он превращается в типичную марионетку. В этакую жалкую куклу, с которой происходят всевозможные каверзы. А меня заебали статисты!

– Э-эм… – Леха с сомнением посмотрел на меня, – хочешь, чтоб они были как живые?

– Типа того. Хочу, чтоб помимо стандартного набора жути в моих историях было что-то еще – не только сюжет, но и идея, катарсис и, конечно же, более-менее натуралистичные персонажи. Смотри, мы ведь пугаемся не только соответствующего антуража, но и когда можем сопереживать герою, с которым случаются всякие гадости, верно? А сопереживаем мы в том лишь случае, если обнаруживаем определенное с ним сходство. Вот так-то! Дело еще в том, что я, судя по всему, уже вырос из всей этой бессмысленной кровавой резни. Меня больше не прикалывают глупые ужастики – они скучны и предсказуемы. А я хочу оригинальности.

Леха пожал плечами.

– Знаешь, – сказал он, – мне кажется, тебе пора уже завязывать со всей этой хуйней. Мурат, дружище, начинай жить полной жизнью! Бухай, гуляй, отрывайся в клубах и пяль телок. Научись водить тачку, чтоб потом без проблем получить права. И, в качестве совета, избавься от всех этих книг, а то у тебя скоро крыша поедет.

«Она уже едет», – подумал я, представляя, как Лехина голова лопается, и кровавая жижа из мозгов и осколков черепа расплескивается во все стороны. Мгновение – и его уже нет. Целая вселенная, заключенная в одном человеческом существе, канет в бездну.

В бездну?

– Наверное, ты прав, – вздохнул я.


***


Сейчас:

Изредка еще случается, что мне снятся причудливые цветастые сны. Так-то я давно уже не вижу нормальных сновидений – с тех пор, как научился их контролировать, а чуть позже начал беспощадно использовать в своих работах. Сон – это награда за проделанный труд, а сновидение – награда за приобретенные впечатления. Но если ты вдруг начинаешь охотиться на них и пытаешься эксплуатировать, то сновидения пропадают. Так оно было и со мной. Я утратил способность видеть сны, и теперь каждую ночь мне является одна только тьма. И это вовсе не значит, что по пробуждению я просто-напросто забываю, что мне снилось, – вовсе нет! Тьма и есть мое сновидение – единственно возможное, жуткое, неистовое, всепоглощающее…

Забавно, а ведь большинство моих читателей даже и не догадываются, что платят за мои сновидения, как и за мои страхи, а может, даже за мое безумие?..

Тем не менее порой иного рода сновидения все же посещают меня. И тогда я вижу неиспользованные идеи, которые выстроились длинной очередью и на манер баркеровских привидений беззвучно кричат: «Выпусти нас! Выпусти! Выпусти же!» Я нужен им. Я – их единственный путь к свободе. Я – вылепленные из плоти и крови, наделенные разумом врата, через которые зло проникает в этот мир, разливаясь чернилами по листам бумаги и коверкая сознания всех, кто решится прочесть написанное. А таких много! Одним из признаков современной цивилизации является то, что нравственность крайне слаба и не способна противостоять моде. Так вот, мои книги все больше приобретают тенденцию моды – людям страсть как хочется пощекотать себе нервы, а то и попробовать заглянуть в бездну. Я же вынужден пассивно наблюдать за всем этим, содрогаясь при мысли о том, какую еще заразу способен принести человечеству…

Ведь их так много, этих безумных идей, а значит, нужно продолжать писать, и писать, и писать… – иначе они поглотят меня! И даже если бы я вознамерился отказаться от своего творчества, то у меня ничего бы не вышло. Я уже не способен на это!

Бездна слишком долго вглядывалась в меня, теперь она заговорила:

– Ты нуждался во мне, и вот я пришла.


***


Два дня назад:

– Может, сходим куда-нибудь? Я устала сидеть дома.

Облокотившись о дверной косяк, она замерла на пороге комнаты, поглядывая на меня с глухим раздражением и изредка морщась от звука клавиатуры. Она заранее знала ответ, но в который раз решила меня испытать.

– Милая, давай не сегодня, – хрустнув затекшими суставами, я откинулся на спинку кресла. – Лучше завтра, а? Понимаешь, я сейчас очень продуктивен. Не хотелось бы упускать такой момент.

Кивнув, она раздосадовано посмотрела в окно, за которым сгущались сумерки, а затем, как бы ненароком, на настенные часы.

– Стандартный ответ.

– Родная…

Она приложила указательный палец к губам.

– Я не обижаюсь, не думай. Просто ты днями напролет сидишь за компьютером и пишешь, пишешь… А в нашей жизни вообще ничего не происходит!

И когда это в ней выработалось такое пренебрежение к моей работе? Помнится, раньше ее очень интересовало мое творчество – она была постоянным читателем и ценным критиком. Этакой прекрасной музой, на манер тех жен, кому именитые западные авторы посвящают все свои романы и кого обязательно благодарят в послесловии за терпение и прочее.

Раньше…

Что же изменилось?

– Знаю, – сказал я, – но пойми…

– Я не договорила!

Манера ее поведения, пронзительный взгляд ее карих глаз – все это было таким знакомым и одновременно неизвестным, отчасти даже чужим. Казалось, я понимаю, о чем она думает, – в ее мыслях не содержалось ничего запредельного, интригующего, хоть немного любопытного для меня. А вместе с тем она по-прежнему оставалась загадкой – не сама по себе, но своим предназначением. Отнюдь не противоречивая натура или какой-то нешаблонный персонаж, но кто-то второстепенный, ошивающийся на задворках сюжета и до поры до времени таящий предначертанную ему решающую роль: словом или действием, которое перевернет все с ног на голову. Мысли об этом не давали покоя. Какова вероятность, что я – всего-навсего писатель в жанрах ужасов, мистики и психологического триллера – досконально изучил свою жену? Где гарантии, что, не уделяя ей должного внимания и не следя за ее развитием, я все так же способен предугадывать ее действия и определять их мотивы? Чрезмерная самоуверенность? Непростительная ошибка? Или же все так, как должно быть, и повествование неспешно движется к своему логическому финалу?

Правда таилась по другую сторону ее карих глаз.

– Не думай, пожалуйста, будто я не ценю твой труд, – между тем продолжала она. – В конечном счете именно он принес нам все это, – она красноречиво обвела взглядом комнату. – Но ты ведь не должен работать каждый день с утра до вечера. Мурат, я переживаю за тебя!

– Но мне надо закончить.

– Потом закончишь. Издатели тебя не съедят. Господи, да они на тебя готовы молиться! Ты ж их волшебная курица, несущая золотые яйца! В крайнем случае отправь им что-нибудь из твоих романов на черный день. Возьми отпуск, наконец.

– Ты не понимаешь… – Я замолчал, не зная, как объяснить ей эти сонмы идей, осаждавших крепость моего разума, как передать их ужасающие вопли и их настойчивые требования. Все что я мог делать, так это писать, потому что только работа над текстом заставляла их хоть на время умолкнуть.

– Что не понимаю? – настойчиво спросила она. – Скажи, что?

Растерянный, я скользнул взглядом по ее лицу, опустился чуть ниже и замер, обнаружив желтовато-лиловое пятно, которое уже видел накануне. Вздрогнул, почувствовав, как учащается пульс.

Сомнений быть не могло: на шее у моей жены красовался засос.

– Не важно, – с трудом выдавил я, ощутив, как в груди разрастается невыносимая пустота. – Люблю тебя…

– И я тебя, – услышал в ответ, – но мне очень скучно.

Эта ее фраза наравне с засосом сделали свое дело: я больше не мог сосредоточиться на тексте. Просидев какое-то время, словно в прострации, я выключил компьютер и поднялся из-за стола.

– Ты права, Вишенка, – с фальшивой бодростью сказал я. – Так куда мы пойдем?

Но в квартире кроме меня уже никого не было.


***


2000 год:

Старательно выводя в тетрадке слова, я создавал первый в своей жизни рассказ с незамысловатым названием «Зеркало». Всевозможные кошмары мелькали у меня перед глазами, а в ушах звучали душераздирающие вопли. Я едва успевал выливать на бумагу все то, что плодило мое буйное воображение, и откровенно поражался, как много было уже написано и вместе с тем сколько всего еще предстояло написать.

– Тебя к телефону, – позвала мать.

Ей пришлось дважды это повторить, ведь я совершенно абстрагировался от внешнего мира.

– Да-да, сейчас. – Раздраженный, нехотя потащился к телефону. – Алле?

– Салют, дружище! – проорал в трубку пьяный Леха. – Ты это, в клубешник с нами пойдешь? Мы не одни, если че. Тут Даша и Лариса. А еще Настя, которая очень хочет с тобой познакомиться.

Предложение оказалось заманчивым, и я уже собрался было согласиться, когда вдруг увидел, как сквозь переливающуюся зеркальную поверхность в наш мир проникает отвратительное злобное нечто. Эта картина настолько потрясла, испугала, а равно и восхитила меня, что я загорелся желанием тут же ее описать. Раскрытая тетрадь в соседней комнате манила, пальцы зудели в предчувствии работы, а перед глазами проносились все новые и новые подробности моего незавершенного рассказа.

– Ну че притих-то? – вернул меня в реальность Леха.

Я колебался лишь мгновение.

– Слушай, извини, но сегодня вообще никак.

– А-а… – потускневшим голосом протянул он. – Че-нибудь стряслось?

– Тут свои проблемы, – уклончиво ответил я. – Позже объясню.

– Ясно, ясно… Что ж, тогда как-нибудь в другой раз, да?

– Заметано.

– Ну бывай, дружище.

– Ага, оторвитесь там по полной.

И уже через пару секунд я вновь склонился над тетрадкой, полностью забыв о звонке друга.


***


Сейчас:

Для всякого пишущего человека не секрет, что создание литературного текста процесс кропотливый и крайне изнурительный. И дело здесь отнюдь не в сочинении некой увлекательной истории или монотонном наборе ее на компьютере, нет. Перво-наперво автор должен хорошенько все продумать, свести, так сказать, концы с концами. А для этого необходимо разбираться в том, о чем пишешь. Это касается не только основной сюжетной линии, но и второстепенных событий, прочих мелочей, а в особенности психологии персонажей. Без такого рода знаний и, желательно, еще опыта, максимум чего автор сумеет достичь, так это состряпает нелепый бульварный романчик, жалкую однодневку, пестрящую карикатурами, шаблонами и роялями в кустах и годную для чтения только если в метро или на курортах.

И вот в случае с используемыми мной жанрами несложно догадаться, что у большинства авторов попросту нет возможности обзавестись нужным опытом, и это как бы загоняет их в своеобразный творческий тупик. Приходится всеми мыслимыми и немыслимыми способами выкручиваться, чтобы получить хотя бы примерное представление о том, о чем собираешься написать. Вообще, считаю, что писать по наитию дело абсолютно бессмысленное: в лучшем случае можно пересказать то, что вычитал в других книгах или увидел в кино, а в худшем – выдать такую белиберду, которой прямая дорога в печь.

Именно эта неразрешимая проблема в свое время вынудила меня скитаться по всевозможным притонам и общаться с личностями, которых обычные люди всеми способами пытаются избегать. Я же, напротив, с жадностью постигал культуру и саму бытность этих маргиналов от нравственности, этих подгнивающих аутсайдеров. Я впитывал их тошнотворные, а вместе с тем поразительные рассказы, как впитывал их самих – начиная с внешности и характера и заканчивая бесценным жизненным опытом. И все ради того, чтобы как можно правдоподобней отобразить их на бумаге, целиком или частично скопировать их реальность, переместив ее в мои истории.

По той же причине я иногда пугал случайных знакомых так называемой игрой в маньяка. Мне была интересна природа страха, как и безумия, отчаяния или всепоглощающей ярости. Нет, я знал, что испытываю, когда чего-то пугаюсь или на кого-то злюсь, но это было совсем не то. Мне хотелось увидеть, как оно выглядит со стороны – спущенное с цепей разума, готовое преступить границы морали и даже человеческой жизни.

Устав от бутафорских смертей, больше всего я мечтал лицезреть настоящее убийство.

Идеи кричали и рвались наружу, а мне требовались новые впечатления.


***


2007 год:

– Мурат, братишка, найди себе уже нормальную бабу, – как-то раз заявил Леха. – Хватит по кабакам шляться да всяких шкур цеплять.

– Уж кто бы говорил, – усмехнулся я.

– А че не так? – возмутился он. – Между прочим, я уже два года как семейный человек. Жену свою очень люблю, а через месяц у меня родится лапочка-дочка. И буду я самым счастливым мужчиной на этой планете!

Я задумался: ведь действительно – минуло два года с тех пор, как мой друг остепенился. А я даже не счел нужным обратить на это внимание. Почему? Семья, дети – неужели это и правда столь значимые вещи, если даже такого парня как Леха они ухитрились превратить в порядочного семьянина, краснеющего при одном только упоминании былых выходок?

Размышления об этом привели меня к более поразительной мысли. Перебрав в памяти все мною написанное, я вдруг понял – ошибки быть не могло! – что ни в одном из моих текстов ни слова не говорится о семье с ее положительными и отрицательными сторонами. И единственной причиной этого являлось мое банальное незнание семьи как таковой. Столько раз я в мельчайших деталях описывал человеческое падение, одиночество или боль, сутками напролет раздумывал над тем, как изобразить подлинное безумие, но при этом ни разу и словом не обмолвился о семейной жизни. Мои рассказы брали первые места в ежегодных литературных конкурсах и печатались в видных журналах, в то время как сам я с нетерпением дожидался ответа из нескольких авторитетных издательств, ничуть не сомневаясь в успехе. Окрыленный, я мнил себя состоявшимся писателем и лишь теперь вдруг осознал, что не способен рассказать о самом главном в жизни человеческого общества – о взаимоотношениях внутри семьи.

А ведь семья давала невероятный простор для действий – от глубинных исследований древнейшего и зачастую кровопролитного чувства, до сакрального «муж и жена – одна сатана». И это не говоря о правдоподобности возможной истории, значительном расширении ее целевой аудитории, более прочной корреляции читателя и персонажа.

– Пойми, – меж тем распинался Леха, – когда ты найдешь себе девушку, у тебя все в жизни наладится. И дело тут не в том, что она станет готовить пожрать или стирать твои вонючие носки, – не-е, это все херня! Главное, что у тебя появится спутник, родная душа, которая не позволит тебе окончательно закрыться в скорлупе твоего «я». Просекаешь, дружище?

– Если честно, не особо.

– Да я к тому… Короче, то, что некогда казалось мне забавой, теперь приносит свои плоды. – Он хлопнул меня по плечу. – Мурат, ты очень талантливый человек, и я говорю это без всяких там… ну-у, ты понял.

– Думаю, да.

– Но ты затрагиваешь в своих рассказах очень мрачные темы, и – так или иначе – эти темы затрагивают тебя. Ты меняешься.

– В смысле?

– Да ты погляди на себя! Ты уже превратился в бог весть что! Натуральный затворник! Практически никуда не ходишь, ни с кем не общаешься, только сидишь и читаешь эти твои странные книги, смотришь не менее странные фильмы и пишешь, пишешь, пишешь. Это же ненормально! Мне вот кажется, что если б я тебя не навещал, ты бы и вовсе здесь паутиной зарос. Именно поэтому тебе нужна подруга. Она будет как бы компенсировать негативные последствия твоего творчества, врубаешься? Посмотри на всех этих чудаковатых классиков – что с ними стало? Одни стрелялись у себя в сараях. Другие оканчивали дни в психушках. Третьи спивались и превращались в бомжей. Ты ж сам мне это рассказывал! А теперь что – рвешься повторить их жизненный путь? Думаешь, они не мечтали избавиться от своего таланта и жить как все нормальные люди? Мне вот кажется, что мечтали. Даже твой любимый Стивен Кинг где-то там признался, мол, если бы мог не писать, то с радостью бы забросил это гиблое дело.

– Кинг не мой любимый, – проворчал я.

– Не суть, – отмахнулся Леха, – когда-то ты запоем читал его книги.

– Я был маленький и глупый. Теперь все изменилось.

Леха вздохнул.

– Как знаешь, Мурат. Я просто советую тебе выйти из дома и познакомиться уже с нормальной девушкой. И постарайся сделать так, чтоб она задержалась у тебя больше чем на одну ночь. А дальше, поверь, сам все поймешь и скажешь, что я был прав.


***


Сейчас:

Он был не прав. По крайней мере, в моем понимании. Живя счастливой и не обремененной творческими изысканиями семейной жизнью, мой друг не задумывался о том, что порой сила твоего воздействия на супругу может многократно превосходить силу ее воздействия на тебя. И если такое случится, то это не она вытащит тебя из той черной ямы, в которую ты угодил, но ты утянешь ее на самое дно.


***


Четыре дня назад:

– Милый, мне скучно.

Этот ее голос…

Он никогда не срывался на крик, как и не опускался до жалкого стона или изматывающего нытья. Напротив, он всегда оставался размеренным и спокойным, как шепот осеннего ветра в кронах деревьев или как дыхание северного моря; в самом его звучании чувствовалась определенная стать и твердость, но не вызов. Именно таким я представлял себе голос совершенства – идеальной женщины из моих грез.

Так почему же в последнее время ее голос стал настолько меня раздражать?

Хотя, быть может, истинная причина моего раздражения крылась в чем-то другом? Скажем, подсознательно мне было стыдно за то, что я не в состоянии оторваться от компьютера и уделить жене толику внимания? Она же, не требуя от меня многого – пожалуй, только моего общества, – лишь усугубляла ситуацию.

Мог ли я измениться?

Стоило мне хоть на день отвлечься от работы, как идеи принимались выматывать меня своими душераздирающими воплями. Они мешали спать, концентрироваться, думать. И вновь дееспособным я становился лишь тогда, когда усаживался за компьютер и начинал стучать по клавишам. В остальное время я бесцельно, подобно сомнамбуле, бродил взад-вперед по квартире – ничего перед собой не разбирая, не понимая того, что мне говорят, как и не имея возможности или желания что-либо предпринять. Я находился во власти идей, образов, видений. Я выстраивал запутанные сюжеты у себя в голове и шлифовал характеры персонажей. Даже ничего не делая, я упрямо продолжал сочинять.

И кому, скажите на милость, такое понравится?

– Солнце, дай мне минутку, – бросил я, не оборачиваясь.

Я знал, что жена стоит у меня за спиной и испытующе смотрит на мой затылок. Я буквально чувствовал на себе ее холодный цепкий взгляд, в котором не было ни капли любви, только если усталость и разочарование.

– В общем, поступай, как знаешь, – грустно вздохнула она. – Я поехала в город.

– Конечно. Я с тобой, хорошо?

– Ага…

Горько усмехнувшись, она неторопливо оделась, покрутилась перед зеркалом, скользнула по мне еще одним испытующим взглядом, после чего щелкнула дверным замком и ушла.

А я так и продолжал стучать по клавишам, отчаянно сражаясь со своей творческой одержимостью и даже не осознавая, что тем самым лишь умножаю ее.


***


Сейчас:

Опять кто-то из этих людей входит в комнату – приветливо улыбается, добродушно кивает, хотя водянистые глаза за толстыми линзами очков выражают нечто совершенно иное. Осторожность? Страх? А может, профессиональный интерес патологоанатома к извлеченному из канализации вздувшемуся трупу?

Незнакомец усаживается напротив меня, кладет на стол какую-то папку и долго-долго ее листает, пока наконец не произносит:

– А я читал вашу книгу.

– У меня их много, – пожимаю плечами я.

– Кажется, она называлась «Дорога из красного камня»… – Он задумчиво чешет затылок. – Да, определенно так. Впечатляющее произведение, очень… э-эм… эмоциональное. Хотя, признаюсь, я не любитель данного жанра.

– Все равно спасибо.

Формальность за формальность, не больше.

Как известно, всякая популярность таит в себе один существенный недостаток – у публики возникает нездоровый интерес к частной жизни популярного человека. Мне изначально такое казалось очень сомнительным удовольствием, а потому я старательно избегал внимания общественности. Тем не менее полностью отгородиться от мира не всегда получалось, и, полагаю, именно это научило меня играть в формальности.

– Как долго меня здесь продержат? – спрашиваю, разглядывая исцарапанную поверхность стола.

– Все зависит от ваших ответов, – сообщает он.

– Ладно. Слушаю.

– Что ж… – Он пристально смотрит на меня. – Мурат, расскажите, зачем вы убили свою жену?


***


Сейчас:

Она была очень необычной женщиной.

Появившись словно из ниоткуда, она одним лишь своим ласковым голосом кардинально изменила привычный уклад моей жизни. Не скажу, что это был бурный роман – никаких вам интриг или ярких эмоциональных вспышек. В противном случае я бы просто сбежал. Нет. С ней все обстояло совершенно иначе – подобно призрачной тени она бесшумно следовала за мной по пятам, изредка корректируя мое направление, поддерживая меня в трудные минуты, придавая мне сил. И я действительно любил ее, ведь в ней воплотилось все то, о чем только можно было мечтать – красота, покладистость, ум. Окрыленный, я с трепетом слушал ее отзывы о моих произведениях, зная, что, обладая хорошим литературным вкусом и не страдая предвзятостью, она честно выскажется касательно того или иного текста.

Да, я любил ее, а она любила меня.

Но как мы с ней познакомились?


***


Сейчас:

– Ты помнишь? – слышу я шепот, затылком ощущая ее ледяное дыхание.

– Да, Вишенка, наверное…

– Попытайся вспомнить.

Фантасмагорические образы и кошмарные видения, череда аморальных идей… – все эти тени выстраиваются передо мной бесшумной толпой.

Бесшумной?

Даже тишина может кричать. И вот я в который раз зажимаю уши, пытаясь укрыться от этой омерзительной какофонии, полной невнятных бормотаний, сердитых голосов, пронзительных воплей. Они не собираются отпускать меня, ведь я их единственная надежда. Я – их шанс!

А может… может, я тоже всего лишь чья-то идея? Что если я плод воображения какого-нибудь обезумевшего писателя – начинающего либо уже состоявшегося? И что если сотни людей в данный момент читают обо мне на страницах какого-нибудь журнала или сборника, не без праздного любопытства наблюдая за моими злоключениями – за моей жизнью, моей трагедией?

Тогда пусть ответят, что ждет меня дальше? Каков будет итог этой истории, а? Всего-то и требуется, что пролистать несколько страниц вперед и заглянуть в финал. И тогда, быть может, я смогу что-то исправить, сделаю эту историю качественнее, а то и добрее, чем она есть. Мне не известно, насколько хорош тот автор, что меня выдумал, но я определенно лучше. Лучше!

Почему вы молчите?

Отвечайте, черт бы вас всех побрал!

– Ты должен вспомнить.

– Знаю, милая, – киваю я в ответ, попутно выводя пальцем буквы на столе.

– Почему ты не хочешь этого? Почему не желаешь вспоминать? – спрашивает она, и ее обычно мягкий голос грубеет, того и гляди превратится в голос старой ведьмы, выкрикивающей проклятия…

Так впервые за годы нашей совместной жизни я наблюдаю хоть какое-то проявление ее эмоций. Моя жена – жена безумца, подарившего миру кошмар – отнюдь не бесчувственна.

– Бесчувственна? Как ты мог такое подумать!

Ее холодная ладонь скользит по моей щеке.

Сколько раз она поглаживала меня таким образом, и сколько ночей, находясь на грани сна и реальности, я грезил о ней. Я ощущал ее нежные прикосновения задолго до того, как она постучалась в двери моей жизни. Даже в годы юношества я мечтал о ней, веря, что однажды она непременно придет.

И вот она вновь гладит меня по щеке.

Так почему же у меня мурашки бегут по коже?

– Милый, попытайся вспомнить, – настойчиво требует она.

– Вы еще здесь, Мурат? – спрашивает врач.


***


2007 год:

Одиночество убивает.

Как бы там ни было, но человек стадное животное, совершенно не пригодное для жизни в изоляции от представителей своего вида. Естественно, как и везде, здесь существуют исключения. Но даже в этих случаях так называемые затворники не могут оставаться абсолютными изгоями. Они предпочитают общаться если не с внешним миром, то с самими собой, плавно погружаясь в свое внутреннее пространство – свой микрокосм, – развивая и дополняя его. За это их нередко называют сумасшедшими, каковыми, надо признать, они не всегда являются.

Тем советом насчет подруги-спутницы Леха невольно посеял в моей душе сомнение. Я впервые поднял глаза от исписанных листов и огляделся вокруг. И то, что я увидел, мне не особо понравилось. Отдавшись во власть идей, я посвятил себя творчеству. Неустанно изливая свои страхи на бумагу, описывая всевозможные ужасы и погружая в них своих персонажей, я тем самым совершенно позабыл о себе.

Поначалу комиксы, затем робкие попытки сочинить рассказ-другой, а ныне вот профессиональное занятие писательством – все это было следствием моего чрезмерного увлечения жанром ужасов, в основе которого лежал нездоровый интерес к природе страха и насилия. И чем больше я писал, тем тщательней исследовал эту природу и тем скорей приближался к заключительному этапу своего творчества – к роману о подлинном, насколько это возможно, безумии.

А между тем, заглядывая в зеркало, я поражался тому, что обнаруживал в отражении – землистого цвета кожу, впалые щеки, вечно слезящиеся в сетке лопнувших капилляров глаза, торчащие в разные стороны давно не стриженные патлы, свалявшуюся от грязи бороду… Казалось, этот бытовой ужас вырвался со страниц моих же произведений исключительно ради того, чтобы предстать предо мной во всей своей красе.

Леха оказался прав – мне требовалась спутница.

Требовалась хотя бы для того, чтобы просто следить за мной. Иначе однажды я вполне бы мог довести себя до полного истощения, умерев во время описания очередных человеческих мучений. Какая б вышла ирония!


***


2008 год:

– Поздравляю, любимый, – отложив авторский экземпляр моего нового романа, она нежно поцеловала меня в щеку.

Я лишь пожал плечами, улыбнулся:

– Спасибо, Вишенка.

На самом деле мне не было никакого дела до этой книги. Я написал ее, сплавил издательству, и дальнейшая ее судьба меня мало заботила.

– Уже решил, что напишешь дальше?

Я внимательно посмотрел на жену.

– Э-эм… Думаю, да.

От нее не ускользнуло мое замешательство.

– И что же?

– Хочу описать убийство, – сказал я.

– Но ведь ты в каждом своем романе описываешь убийства, – удивилась она. – Много убийств!

– И да, и нет. – Я тряхнул головой, не представляя, как объяснить свою идею. – Понимаешь…

И обреченно умолк.

Она была абсолютно права: все мои истории так или иначе изобиловали смертью и трагедией. Множество покалеченных судеб, разбитых жизней, подробно расписанных несчастий и самоубийств обрушивались на читателя, отважившегося взять в руки сборник моих рассказов или роман. Но все это была жалкая бутафория, пародия на реальность. Как и в случае с безумием, я хотел поведать о настоящем убийстве. А все то, что я скармливал читающему населению планеты, казалось мне скучным и неправдоподобным, литературной пустышкой – пусть и стилистически выверенной, детализированной, атмосферной, но лишенной и намека на реальность. Выпуская идеи на свет божий, даруя им жизнь, я пытался избавиться от их назойливого шепота – не больше. Ведь мое альтер эго – то самое «я», которое искренне жаждало слиться в творении со всеми этими тенями – стремилось к полному совершенству. Не способное удовольствоваться пародийными выдумками, оно требовало развивать талант иллюстратора ужаса и отчаяния. Именно это второе «я» зародило мечту написать романы о безумии и убийстве, взяв за основу реальные события и впечатления, а не пустые, созданные воображением образы.

Но где я мог набраться таких впечатлений?

Где мог получить возможность наблюдать за агонией обреченного на погибель живого существа?

И где бы мне довелось познать истинный вкус убийства?

Выход оставался только один: я должен был сам стать убийцей. По-настоящему, а не так, как обычно делал, пугая случайных знакомых жалкой игрой в воображаемого маньяка.

Но если в вопросах исследования страха все было просто и ясно, то на убийство я не отваживался.

И безвыходность этой ситуации удручала.


***


Сейчас:

– Ты ведь любишь меня? – шепчет она.

Конечно, конечно я люблю ее! И всегда любил, ведь это она не позволила мне свихнуться, восполнила пробелы в моем знании семьи, любви и счастья и подарила мне всю себя. И это именно она сотворила из меня того, кем я теперь являюсь: писателя, во имя искусства рискнувшего выйти за границы дозволенного…

Она помогла мне отыскать заветное решение.