Нашему коллеге – вице-президенту Научно-образовательного культурологического общества России, Председателю научной коллегии НОКО, а также главному редактору альманаха «Мир культуры и культурология», заместителю председателя Экспертного совета по философии, социологии и культурологии ВАК Министерства образования и науки, доктору философских наук, профессору Игорю Вадимовичу Кондакову исполнилось 70 лет.
Подводить итоги интенсивной творческой, преподавательской деятельности и вообще творческой биографии ученого, развертывающейся на наших глазах, еще рано. Хотя в апреле 2017 года кафедра социально-гуманитарных наук Академия социального управления организовала и провела Международную научную конференцию «Литература в системе культуры. К 70-летию профессора И. В. Кондакова». На этой конференции многочисленные друзья, коллеги, почитатели, единомышленники, настоящие и бывшие аспиранты профессора имели возможность поздравить юбиляра и высказать в его адрес много пожеланий, всевозможных признаний и слов благодарности”. Это было впечатляющее и многолюдное мероприятие.
Благодарить профессора есть за что: им написано много научных трудов, сказано еще больше. Обо всем не напишешь. Это, будем надеяться, сделают его будущие биографы, которые, конечно, в следующем поколении гуманитариев обязательно появятся. Не претендуя на полный охват разносторонней деятельности И. В. Кондакова, позволим себе коснуться лишь некоторых страниц творческой биографии ученого.
У профессора много учеников, много аспирантов – и еще только готовящихся под его руководством к защите и уже успевших защититься (всего под его научным руководством было защищено 45 кандидатских и докторских диссертаций), но еще больше почитателей его таланта, его научных трудов и вообще Игоря Вадимовича как человека доброжелательного, щедрого, чуткого, великого энтузиаста науки. Редакционный совет и редакционная коллегия нашего альманах присоединяются ко всему сказанному в адрес нашего коллеги. Мы желаем нашему выдающемуся ученому много лет жизни, чтобы он написал еще столько же книг, сколько он уже успел написать. А написал он их много.
Но дело не в книгах, не во многих других публикациях, не в огромном количестве защищенных под его руководством диссертаций, Не в учебниках и учебных пособиях, которые Игорь Вадимович подготовил и даже не в его лекционной деятельности, которая успешно происходит в стенах Российского государственного гуманитарного университета, как, впрочем, и во многих других московских вузах, И дело также не в количестве произнесенных в российских и в зарубежных университетах выступлений, лекций и докладов, например, в Нанкинском университете Китая, в котором он числится приглашенным профессором. Дело также в той науке, которую Игорь Вадимович представляет и в которой он сегодня занимает ведущее положение.
Конечно, когда говоришь о ведущем положении, то под этим обычно подразумевают то, что ученый возглавляет какое-то значительное учебное или научно-исследовательское учреждение. Вроде бы без этого называть ученого, занимающего ведущее положение, как – то неудобно. Да, Игорь Вадимович – преподаватель, он – профессор кафедры истории и теории культуры РГГУ с 1992 года. Скромная должность, которую в последнее время складывающаяся в стране ситуация сделала еще более скромной и даже, можно сказать, совсем уж незаметной. Сегодня из преподавателей сделали Башмачкиных, вынужденных большую часть времени проводить за подготовкой разнообразных отчетов, в последнее время даже ежемесячных, согласно анкетам, содержание которых постоянно меняется, а кадры редеют. В общем, бюрократия крепчает. Высококвалифицированные педагоги или сами уходят, или их увольняют в связи с так называемой «оптимизацией».
Но есть еще наука, и это самое главное. Приходится ею заниматься по ночам, что, насколько нам известно, наш дорогой коллега и делает. Делает с величайшим энтузиазмом и восторгом. Потому что ведь без этого тот интерес студентов, который возникает, когда на кафедре стоит Игорь Вадимович, и не может возникнуть. Несмотря на развернувшиеся процессы бюрократической оптимизации, Игорь Вадимович не покидает студенческие аудитории, готовит аспирантов и продолжает выпускать книги. Только что в издательство сдана очередная рукопись, которую мне пришлось рецензировать. На него равняются. Именно такие ученые-подвижники, как И. В. Кондаков, поддерживают ту ауру новой науки, которую несколько десятилетий тому назад назвали культурологией и которая до некоторого времени в России интенсивно развивалась. Развивалась так до последнего времени, но в последние годы ее развитие заметно замедлилось.
Возникновение и становление этой науки в нашей стране – любопытный феномен. Хочется рассмотреть деятельность Игоря Вадимовича на фоне взрывной популярности культурологии, что породило мощное поле притяжения для ученых, представляющих самые разные направления и научные дисциплины. Это притяжение порождало в культурологии ситуацию неопределенности. Она стала претендовать на рассмотрение и таких проблем, которыми другие науки уже давно считали собственными. Процесс болезненный, но для науки необходимый и плодотворный.
В новую науку Игорь Вадимович вошел именно в этот оптимистический период становления науки. Его выступления можно было услышать на многих культурологических конференциях и форумах. Одно время не столько даже в РГГУ, сколько при Научном совете РАН «История мировой культуры», который в свое время возглавляла Э. В. Сайко, интенсивно и плодотворно работала группа энтузиастов новой науки. Постоянно организовывались конференции, выпускались книги. Игорь Вадимович в этой группе был, конечно, в числе первых. Кажется, именно тогда сложилось ядро теоретиков новой науки, часть из которых и до сих пор продолжает плодотворно работать в этом направлении. Именно тогда интересы Игоря Вадимовича окончательно определились.
С конца 90-х годов прошлого века я в Государственном институте искусствознания Министерства культуры возглавлял сектор эстетики, которым еще в 60-е годы руководил талантливый философ Ю. Н. Давыдов, а позднее А. Я. Зись. В силу некоторых обстоятельств с моим приходом он был переименован в сектор теории искусства. Моя концепция деятельности сектора была ориентирована на культурологическое рассмотрение искусства. Это соответствовало духу времени и рождению новой дисциплины, изучающей культуру. Вот на этой почве и произошло мое сближение с Игорем Вадимовичем. Естественно, что я пригласил Игоря Вадимовича занять в этом секторе место ведущего научного сотрудника. В течение почти десяти лет я и Игорь Вадимович совместно разрабатывали эту проблематику. Хотя после очередного раунда оптимизации этого сектора уже не существует, Игорь Вадимович продолжает работать в институте совместителем.
По инициативе сектора теории искусства в издательстве «Наука» была запущена серия изданий под названием «Искусство в исторической динамике культуры». Во всех этих изданиях печатались работы И. В. Кондакова. Так, в сборнике «Искусство в ситуации смены циклов. Междисциплинарные аспекты исследования художественной культуры в переходных процессах» (М.: Наука, 2002) была напечатана его статья «О механизмах повторяемости в истории русской культуры», в сборнике «Переходные процессы в русской художественной культуре» (М.: Наука, 2003) – статья «Смута: к типологии переходных эпох в истории русской культуры», в сборнике «Циклические ритмы в истории, культуре, искусстве» (М.: Наука, 2004) опубликована его статья «Образ мира, в слове явленный: волны литературоцентризма в истории русской культуры», в сборнике «Поколение в социо-культурном контексте ХХ века» (М.: Наука, 2005) статья «”Отцы”, “дети” и “пасынки” в русской культуре (Заметки по социокультурной микродинамике)», в сборнике «Искусство и цивилизационная идентичность» (М.: Наука, 2007) статья «Динамика цивилизационной идентичности в России», в сборнике «Миф и художественное сознание ХХ века» (М.: Наука, 2011) статья «Архитектоника мифа», в сборнике «От искусства оттепели к искусству распада империи» (М.: Наука, 2013) статья «Рождение “второго авангарда”: между сонорностью и визуальностью».
Конечно, именно благодаря Игорю Вадимовичу на секторе расширялась и углублялась методология культурологического рассмотрения и практики, и теории, и истории искусства. Но, конечно, поле деятельности Игоря Вадимовича не ограничивалось ни кафедрой истории и теории культуры РГГУ, ни сектором теории искусства Государственного института искусствознания. Профессор сотрудничал со многими учреждениями. Их количество трудно даже перечислить. Конечно, восхождению нашего ученого способствовала среда энтузиастов-культурологов. На рубеже ХХ – XXI веков она заметно расширялась.
Параллельно Игорь Вадимович погружался в преподавательскую деятельность. Ведь так случилось, что уже на ранней фазе становления новой науки она была институционализирована. Во многих высших учебных заведениях России возникали кафедры истории и теории культуры. По специальности «культурология» стали защищаться кандидатские и докторские диссертации. Появилась потребность в учебниках и учебных пособиях. Это прикладное направление в деятельности нашего юбиляра заметно присутствует. Книги Игоря Вадимовича, предназначенные для учебного процесса, выгодно выделяются в списке его опубликованных работ. Ими пользуется не только сам автор, но и преподаватели этой дисциплины во многих высших учебных заведениях страны.
Назовем некоторые из этих учебных пособий. Так, в 1997 году в рамках программы «Высшее образование при содействии Института «Открытое общество» было выпущено учебное пособие «Введение в историю русской культуры». В основу этого учебного пособия была положена новая концепция русской культуры. Автор пытался преодолеть идеологическую заданность господствовавших длительное время представлений об истории России, которые утверждались при советской власти. Это была история не столько государства, но именно культуры. Это было совершенно новаторское прочтение истории. Автор проследил логику функционирования культуры от Крещения Руси до краха тоталитаризма. Эта книга была рекомендована государственным комитетом РФ по высшему образованию в качестве учебного пособия для высших учебных заведений.
В 2003 году Игорь Вадимович издает следующую книгу по этой проблеме. Это курс лекций под названием «Культурология: история культуры России». Книга была рекомендована Учебно-методической Комиссией по специальности 020 600 – «Культурология» в качестве учебного пособия для студентов высших учебных заведений. В 2007 году выходит еще одно учебное пособие «Культура России. Краткий очерк истории и теории». Оно тоже было рекомендовано Учебно-методическим советом по специальности «Культурология». В книге раскрываются социокультурные механизмы, регулирующие смену культурных парадигм и определяющие общую логику исторического развития – архитектонику отечественной культуры. В связи с созданием названных трудов следует подчеркнуть, что данные, касающиеся учебной литературы, позволяют сформулировать то, что одной из генеральных тем в научной биографии ученого занимает специфика культуры России. Это обращает на себя внимание как в учебной литературе, так и во многих научных публикациях Игоря Вадимовича.
В связи с подготовкой учебной литературы следует сказать и о складывающейся в науке любопытной ситуации. В 90-е годы прошлого века, когда можно было констатировать пик моды на новую науку, появились десятки, если не сотни учебников по культурологии. Заведующий кафедрой культурологии каждого учебного заведения печатал свой вариант дисциплины. Где эта учебная литература сегодня? Она забыта. В основном это были поверхностные сочинения, которые оказали новой науке плохую услугу. Они ее компрометировали. Между тем, книги Игоря Вадимовича этого рода по-прежнему востребованы.
Спрашивается, как можно объяснить популярность этих его работ? Ответ лежит в непростых процессах развития науки. В частности, в отношениях между научной и учебной литературой. Учебная литература, создаваемая с особой целью, – донести до студентов значимые идеи новой науки, должна опираться на солидный, разработанный учеными теоретический и методологический фундамент науки. Не каждый преподаватель этой дисциплины может быть ученым. Но научные основания дисциплины он обязан знать. Они должны быть разработанными. Однако, когда происходила институционализация культурологии, многие вопросы, касающиеся методологии и теории, оставались открытыми. Сама наука еще не была готовой ответить на все вопросы. Ее институционализация даже опережала ее развитие. Это порождало непростую ситуацию.
Но неопределенность и в понимании предмета, и множество определений самой науки, как ни странно, стимулировало творческие поиски, а они становились причиной интереса к этой дисциплине, что проявлялось не столько в студенческих аудиториях, сколько на многочисленных симпозиумах, круглых столах и конгрессах. Игорь Вадимович был во всех этих мероприятиях в числе первых. Его слушали. Ему было что сказать. Статус преподавателя не мешал ему быть находящимся в постоянном творческом поиске, что присуще выдающимся ученым. Он удачно совмещал и превосходного лектора, и талантливого мыслителя-первопроходца, творца новой науки.
Между тем, любопытно отметить, что Игорь Вадимович вовсе не появился в нашей среде готовым культурологом. Да, собственно, в России до появления интереса к науке о культуре, культурологов никто не готовил. Тем интересней понять, откуда, из каких сфер они приходили разрабатывать новую проблематику. Еще до того, как в России начнется культурологический «бум», Игорь Вадимович уже успел состояться как филолог. Ведь он закончил филологический факультет Пермского государственного университета и получил диплом по специальности «филология». Затем аспирантура на кафедре литературно-художественной критики Московского государственного университета им. М. В. Ломоносова. Первые его работы представляют именно филологическое направление. Он давно начал печататься в журнале «Вопросы литературы» и продолжает поддерживать с ним связь до сих пор.
Для понимания логики возникновения и становления науки, которая сегодня связана с его именем, творческая биография Игоря Вадимовича показательна. Однако эта новая наука развивается в разных направлениях, что приводит к расхождению в понимании ее предмета. В том, что в культурологию Игорь Вадимович приходит из филологии есть логика.
В этом проявляется традиция, которую следовало бы проследить в тех исследованиях по истории становления нашей науки, которые когда-нибудь будут написаны. Если они появятся, то, по всей вероятности, в них будет показано, что время возникновения в России науки о культуре совпадает с оживлением в науке той тенденции, что связана с очередной вспышкой позитивизма. Эта тенденция не могла не оставить следа и на гуманитарных науках, в том числе, в их отечественном варианте. Так, например, в искусствознании оживилась традиция, связанная с количественными методами. Она возникла еще в пифагорействе и платонизме и дошла до нашего времени. Математика стала проникать и в психологию, и в социологию. Параллельно появлению первых публикаций по истории и теории культуры развертывается новая волна в социологии, а социология связана с конкретными эмпирическими исследованиями, которые без математики представить невозможно. Иначе говоря, оживление в науке с эпохи оттепели, в атмосфере которой начинались наши научные биографии, связано с высоким статусом естественных наук, что накладывало печать и на гуманитарные науки. Поэт Слуцкий выразил эту тенденцию строчкой «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне». Через этот соблазн проходили многие мыслители. Гуманитарии часто ориентировались на количественные методы, вообще, на позитивизм.
Эту тенденцию можно проиллюстрировать с помощью деятельности столь популярной в 60-е и в 70-е годы Комиссии комплексного изучения художественного творчества при Научном совете Академии наук «История мировой культуры», возглавляемой энергичным и известным филологом Б. С. Мейлахом. Вспоминаю о деятельности этой Комиссии и о самом Борисе Соломоновиче с большим удовольствием, вовсе не отклоняясь от предмета данной статьи – от слова о юбиляре. Вот на конференциях, организуемых Б. С. Мейлахом, мы и встретились с Игорем Вадимовичем.
Вспоминая эти встречи, я подчеркиваю не только обращение гуманитариев к методологии естественных наук. А это на конференциях Комиссии бросалось в глаза. Ведь на них можно было услышать не только выступления известных писателей, актеров, режиссеров, композиторов, не только искусствоведов и философов, но и математиков, физиологов, кибернетиков, физиков. Я помню, например, на трибуне физика Мигдала, филолога Аверинцева, семиотика Вяч. Вс. Иванова, но и кинорежиссера С. Герасимова, а также театрального режиссера Б. Покровского.
Хочется подчеркнуть, что среди этих ученых разного профиля были не только Д. С. Лихачев и директор Эрмитажа Б. Б. Пиотровский (конечно, старший), но и молодой ученый И. В. Кондаков. Молодой и талантливый филолог Кондаков, что свидетельствовало о том, что это был ищущий, теоретически мыслящий молодой ученый, не довольствующийся традиционными подходами, что существовали в идеологизированном литературоведении. Тогда многие пытались найти себя в возникающих новых сферах и науках. Кто – то проявил интерес к семиотике, кто – то в возрождающихся таких науках, как социология и эстетика. Кто – то увлекся структурализмом.
Вспоминая первые встречи с Игорем Вадимовичем в эпоху бурной деятельности Комиссии В. С. Мейлаха, я решил отыскать и просмотреть ежегодно выходившие издания Комиссии под названием «Художественное творчество. Вопросы комплексного изучения». Сам ведь Игорь Вадимович, конечно, никаких сведений о своей деятельности не хранит. Пришлось проявить самостоятельность. Так, в сборниках Б. С. Мейлаха я обнаружил две публикации И. В. Кондакова. Одна публикация под названием «Эффект синестезии в литературно-художественной критике (к постановке вопроса)» была опубликована в издании 1983 года. Вторая публикация вышла в издании 1986 года. Вторая статья называлась «Цвет в природе и в искусстве (методология вопроса)».
Эти издания Комиссии позволяют уточнить меняющийся статус молодого ученого. В издании 1983 года Игорь Вадимович был представлен старшим редактором издательства «Просвещение» и членом Союза журналистов СССР. Издание 1986 года информирует о повышении статуса молодого ученого. К этому времени он уже успел защитить кандидатскую диссертацию по теме «Литературно-художественная критика в контексте культуры: вопросы методологии» (1983). Молодой Кондаков – уже кандидат филологических наук и старший научный сотрудник Отделения литературы и языка Академии наук СССР. Вот такие подробности о раннем периоде в деятельности нашего ученого. Видимо, сотрудничество с Комиссией не ограничивалось двумя публикациями. Но мне удалось найти только две. Надеюсь, будущие биографы профессора поиски продолжат.
Тем не менее, несмотря на реабилитацию позитивизма с 60-х годов, И. В. Кондаков не стал ни последователем Пифагора, ни последователем Ф. де Соссюра и не пошел по линии позитивистских поисков, которые были присущи применительно к культурологии в то время одному из самых интересных отечественных ученых Э. С. Маркаряну. Хотя подход Э. С. Маркаряна возникал как один из возможных. Поиски Игоря Вадимовича заметно отклонялись от реабилитации в отечественной науке позитивистской традиции и обретали свой смысл в традиции, определившейся еще в романтизме. Собственно, этим путем в России пошли многие. Это стало устойчивой традицией, в том числе, в культурологии. Это антипозитивистское, гуманитарное направление в науке, и в России возобладало именно оно. Об этом свидетельствовала деятельность таких ученых, как Михаил Бахтин, Сергей Аверинцев, Юрий Лотман, Георгий Гачев, Дмитрий Лихачев, Александр Панченко, Вячеслав Всеволодович Иванов, Владимир Топоров, Елизар Мелетинский и многие другие.
Ведь многие из названных ученых вышли именно из филологии, что позволяет считать, что до появления нашей дисциплины – культурологии, многие вопросы, которые потом будут считаться по ведомству этой науки, рассматривались в границах филологии. Казалось бы, исключением является лишь деятельность М. Бахтина, ведь он – профессиональный философ. Философ-то философ, но все его сочинения все же связаны с филологией. Основные его работы, да практически все посвящены литературе. Это не случайно. Культурология как наука в ее отечественном варианте, видимо, следует именно романтической, а не модернистской, т. е. позитивистской парадигме. Это обстоятельство уже свидетельствует о наличии какого-то значимого ментального комплекса, а, вместе с тем, и признака русской культуры, которой посвящено так много публикаций Игоря Вадимовича, что нами уже отмечалось в связи с характеристикой подготовленных ученым учебных пособий.
В счастливый период деятельности Научного совета РАН «История мировой культуры», в котором он скоро займет важный пост, Игорь Вадимович издал фундаментальную коллективную монографию под названием «Современные трансформации российской культуры» (М.: Наука, 2005). В статье, опубликованной в этом издании, Игорь Вадимович развивал идею «глобалитета культуры» применительно к России. Эта идея стала одной из основных идей в творческой биографии ученого. Глобалитет – новое понятие, даже концепт в гуманитарной науке, свидетельствующий о потребности выражения предельной степени обобщенности мировой культуры как целого. Конечно, этот концепт соответствует духу глобализации, о которой в два последних десятилетия так много написано и сказано. Он означает не только вписывание отдельных локальных культур в мировой культурный контекст, но и обретение многими из них своего глобалитета, т. е. в той или иной степени всемирного значения.
В истории очевидна следующая закономерность. На определенном этапе своего имманентного развития локальные культуры начинают выходить за границы своего локализма и претендовать на «всемирность» и «общечеловечность». При этом атрибут «всемирности», приобретаемый той или иной локальной культурой, как правило, не является необоснованной претензией частного феномена культуры представлять в том или ином аспекте мировую культуру как целое или феномен «общечеловеческого» в чистом виде, но свидетельствует о действительных отношениях, складывающихся между той или иной локальной культурой и миром в целом. По утверждению Игоря Вадимовича, прорыв во «всемирность» является не субъективной амбицией той или иной локальной культуры, а объективно ей присущим потенциальным ценностно-смысловым содержанием, связанным с постепенно развертывающимся саморазвитием. Глобалитет культуры Игорь Вадимович сопоставляет с менталитетом. Если менталитет – это самосознание локальной культуры как таковой, прочувствованное изнутри нее, в рамках данного ее природно-географического, этносоциального и исторического локуса, то глобалитет – это самосознание локальной культуры в качестве одной из составляющих мировой цивилизации, в рамках глобального смыслового пространства, взгляд локальной культуры на самое себя извне.
Разрабатывая идею глобалитета как значимого концепта науки, Игорь Вадимович применяет его по отношению к русской культуре. Собственно, идея глобалитета у него возникает именно из наблюдений над функционированием русской культуры, из стремления разгадать то самобытное, что в этой культуре содержится. В этом смысле можно даже утверждать, что он возвращает к рефлексии славянофилов. Это стремление определило и название докторской диссертации Игоря Вадимовича, которую он защитил в Московском государственном педагогическом университете. Она называлась «Архитектоника русской культуры». Предпринимая характеристику глобалитета русской культуры, он затем делает этот принцип универсальным, действующим в каждом типе культуры. Это интересная и глубокая идея, и она фундаментально разработана именно И. В. Кондаковым. А ведь на основе этой идеи уже можно создавать историю мировой культуры, над которой мог бы работать целый коллектив или целый институт. Например, институт культурологии. Приходится сожалеть, что этот институт был недавно закрыт. Зря. Наука о культуре именно в это время оказалась готовой к фундаментальным исследованиям и проектам.
Идею глобалитета по Кондакову можно, пожалуй, сравнить лишь с идеей прасимвола по Освальду Шпенглеру. Более того, с помощью этого понятия Игорь Вадимович пытается понять явление, беспокоящее нас в последние десятилетия, а именно кризис российского глобалитета. Он пишет: «Культура в течение ряда веков тешившая себя собственным всемирно-историческим величием и уникальностью, апеллировавшая то к низошедшей на нее благодаря Крещению, то к идеалам Святой Руси и Третьего Рима, то к формулам «всемирной отзывчивости» и «всеединства», то к целям мировой революции и построения коммунизма, оказалась вынужденной, как в Петровские времена, учиться у других развитых культур «азам» постиндустриальной цивилизации»[1]. После таких выводов ученого трудно упрекнуть новую науку в отвлеченных, абстрактных построениях, в бегстве от реальности, в чем иногда упрекают гуманитарные науки.
Пожалуй, можно утверждать, что осмысление логики функционирования русской культуры, ее природы, ее особенностей стало главной темой в научной деятельности И. В. Кондакова. С этим предметом постоянного внимания ученого связано и выделение им еще одной особенности русской культуры, а именно, ее литературоцентристской ориентации. Кому, как не культурологу, обладающему обширными познаниями в филологии, этот вопрос ставить. Деятельность Игоря Вадимовича позволяет рассмотреть вопрос об отношениях культурологии и филологии. То, что культурология в России связана именно с филологией, далеко не случайно. Ведь в русской культуре то, что нам известно как система видов искусства, представляет специфическое образование. Здесь в системе видов искусства выделяется именно слово, словесность, вербальная стихия, т. е. литература. Именно этому аспекту посвящены многие работы Игоря Вадимовича.
Вопрос о литературоцентризме русской культуры является одним из тех вопросов, который в круге интересов нашего ученого оказывается определяющим. Но, собственно, это даже не проблема его, Кондакова, ориентации в культурологической проблематике, а бессознательно открываемая ученым мотивация того варианта науки о культуре, который утверждает себя именно в российской цивилизации. Утверждает, но не всегда рацио нально, основываясь не на системе понятий, а подсознательно. Таково видение науки, которой Игорь Вадимович посвятил свою жизнь. Это видение непосредственно вытекает из специфики именно того типа культуры, что имеет место в России. Так получилось и по-другому, видимо, получиться не могло. Это наиболее очевидная традиция в науке культурологии, утвержденная такими учеными, определившими гуманитарный горизонт науки в России второй половины ХХ века, как Ю. М. Лотман. Конечно, это совсем не означает, что это – самая оптимальная логика развития науки о культуре. Но это один из возможных вариантов ее развития.
Этот вариант заявил о себе задолго до возникновения науки о культуре. Скажем, в первых десятилетиях ХХ века в разных странах возникло предвосхищение структурализма, мода на который будет заметной спустя несколько десятилетий, когда во Франции появятся труды К. Леви-Строса по этнологии. Это предвосхищение назовут «формализмом». Он возникал и развивался и в русском, и, например, в немецком варианте. Но если русские формалисты предприняли революцию в методологии литературы (см. работы В. Шкловского, Б. Эйхенбаума, Ю. Тынянова), то немецкие формалисты в лице, скажем, А. Ригля или Г. Вельфлина, предпочли заниматься пластическими искусствами, в частности, живописью. Это несходство опять же подтверждает функцию литературы как доминанты в русской культуре.
Но эта основополагающая проблематика в творческой биографии Игоря Вадимовича – литературоцентризм русской культуры проводится Кондаковым не только в его теоретических и методологических трудах. Она является основой и тех его работ, которые следует отнести к исторической культурологии. Для одной из книг, ответственным редактором которого я был, – «Циклические ритмы в истории, культуре и искусстве» (М.: Наука, 2004) – Игорь Вадимович подготовил статью «Образ мира, в слове явленный»: волны литературоцентризма в истории русской культуры». Весьма показательно, что при рассмотрении разных проблем культурологии Игорь Вадимович постоянно прибегал к выявлению этого признака русской культуры. В 2011 году мы вместе с Игорем Вадимовичем и К. Б. Соколовым опубликовали книгу «Цивилизационная идентичность в переходную эпоху: культурологический, социологический и искусствоведческий аспекты» (М.: Прогресс-Традиция, 2011). Для этого издания Игорь Вадимович написал главу IV раздела IV «Литературоцентризм в истории русской культуры» и главу III раздела V «Кризис литературоцентризма в России на рубеже ХХ – XXI веков».
Понятие «литературоцентризм» означает тяготение культуры к словесно-художественным формам саморепрезентации. В науку оно было введено Игорем Вадимовичем уже давно. Об этом свидетельствует целый ряд его публикаций на эту тему[2]. По мнению Игоря Вадимовича, для русской литературы характерен культурный синкретизм, а для всей русской культуры – литературоцентризм, оказывающий мощное воздействие на смежные формы культуры. Особенно сильным влияние литературы на другие формы культуры было в эпоху русской классики – в XIX веке, когда эти культурные формы получают свое развитие и распространение почти исключительно в литературной форме. Это касалось живописи передвижников, программной музыки, театра, в том числе, музыкального, философии, литературно-художественной критики и публицистики, журналистики в целом, науки, религиозно-мистических исканий, политической идеологии, морали и т. п. Значительна роль русской литературы и в отечественной культуре ХХ века, включая Серебряный век и советский период. Но, прослеживая эту универсальную закономерность, Игорь Вадимович, тем не менее, констатирует в этом процессе и подъемы, и спады. Как доказывает ученый, внимательный анализ этого феномена показывает, что при сохранении этой тенденции на протяжении длительного времени как магистральной, можно фиксировать существование определенной цикличности в проявлениях российской литературоцентричности.
В постановке вопроса о литературоцентризме, присущем русской культуре, проявляется, однако, не только один из признаков конкретного типа культуры в мировой истории. Такая постановка вопроса важна и для самоопределения культурологии как науки. С ней происходит то, что всегда сопровождало историю философии. Ведь философия постоянно пыталась осознать себя по отношению не только к религии, а, следовательно, к теологии. В ее истории выделяются две точки зрения на свой предмет. Об этом свидетельствует разделение философов в разные эпохи на две группы. Одни полагают, что философия ближе к науке и даже еще более определенно, философия есть наука, одна из наук. Другие же при держиваются иной точки зрения, будучи убежденными в том, что философия ни в коем случае наукой не является, что она ближе искусству.
Современным концептуалистам, вроде Д. Кошута, размышлявшего о судьбах философии в ХХ веке, последняя постановка вопроса соответствует больше. Если в лице, скажем, Канта и Гегеля, которого Д. Кошут называет последним философом, как мыслителей эпохи модерна (модерн здесь следует понимать в философском смысле) мы находим сторонников философии как науки, то в лице А. Шопенгауэра и Ф. Шеллинга мы обретаем мыслителей, убежденных в близости философии искусству. Эту вторую точку зрения подхватывает в России, например, Н. А. Бердяев. Причем, в этом вопросе он весьма категоричен. «Философия ни в коем смысле, – пишет он, – не есть наука и ни в каком смысле не должна быть научной»[3]. Но если философия – не наука, то что же она такое? Здесь у философа тоже полная ясность: «Философия есть искусство, а не наука»[4].
Та же самая ситуация складывается в истории становления культурологии, которая развивается в тесном сотрудничестве с философией, откуда в ней и возникает эта отмечаемая нами дихотомия. Любопытно, конечно, как она соотносится со спецификой русской культуры. Конечно, Гегель имел огромное влияние и на отечественную философию и даже на историческую науку. Конечно, все это проявилось в активизации позитивизма и социологизма в России и позднее, а именно, с середины ХХ века. Культурология в своем становлении несет печать этой позитивистской вспышки, о чем мы уже сказали. Тем не менее, влияние Ф. Шеллинга, скажем, считавшего художественное, т. е. чувственное познание, в отличие от Гегеля и вообще философов Просвещения, выше логического, т. е. собственно научного, в России даже сильнее.
Ф. Шеллинг более созвучен русскому мыслителю, излагающему свои идеи не только с помощью логических построений, но и с помощью образов. Об этой особенности отечественного философствования писал А. Лосев. Он формулировал: «Русская литература есть вопль против созерцательности, отвлеченности, схематизма; и вся она есть художественная и моральная исповедь и проповедь, политический памфлет и разоблачение, религиозное и созерцательное пророчество и воззвание, сплошная тревога и набат, но ни в коем случае не отвлеченное рассуждение, не логическая система, не методическое построение»[5]. Собственно, это характерно не только для русской литературы, но и для русской философии. Так повелось с А. Хомякова, писавшего стихи и высказывавшего свои идеи в поэтической форме, и дошло до Владимира Соловьева, также совмещавшего философию с поэзией. В. Соловьев критиковал Гегеля и почитал Ф. Шеллинга. Этот синтез философии и литературы можно усмотреть также в творчестве Льва Толстого и Федора Достоевского. Что касается Ф. Шеллинга, то его особенно почитали славянофилы, которые стоят вообще у истоков самостоятельной русской философской мысли. Поэтому даже тип философствования в России и история русской философии как форма самосознания русской культуры демонстрирует синтез логического, чувственного (эстетического), философского и художественного начала. Под художественным следует понимать не только поэтическое и литературное начало. Здесь также ярко выражено и то, что Е. Трубецкой назвал «умозрением в красках», которое, кстати, активизируется в эпохи кризиса литературоцентризма. Это произошло, например, в эпоху символизма. Так что это пристрастие к изложению философских концептов с помощью форм чувственного мышления как раз и свидетельствует о специфике и русской философии, и культурологии в ее отечественном варианте.
Культурология ведь начинается с эстетики. Этот вывод сделал еще Й. Хейзинга, призывающий осознать проблематику культуры через игру. Нидерландский философ, касаясь того смысла, что вкладывается в понятие «культура» Я. Буркхардтом, фиксирует прежде всего эстетический, а не социально-экономический или технологический смысл. Он пишет: «Тот факт, что Буркхардт в своем представлении о культуре на первое место ставит ее эстетическую сторону, не должен нас удивлять»[6]. В конце концов, Й. Хейзинга солидаризируется с Я. Буркхардтом. Выделяя эстетическую сферу в качестве для культуры основополагающей, Й. Хейзинга в то же время противопоставляет ее научному и техническому, т. е. цивилизационному аспекту. Следующее суждение философа еще больше проясняет его мысль о связи культурологии и эстетики. «Мы все слиш ком хорошо знаем, что высокая степень научного и технического совершенства не является гарантией культуры. Для этого необходимы: прочный правовой порядок, нравственный закон и человечность – основные устои общества, которое и является носителем культуры. Наряду с этим наше представление об определенной культуре будет связано в первую очередь с достижениями в эстетической сфере, с произведениями искусства и литературы»[7].
Такая точка зрения, конечно, в еще большей степени обязывает оценить то направление в становлении культурологии, которое в России во второй половине ХХ века выдвинулось на первое место и в границах которого происходило становление идей И. В. Кондакова. Возможно, пройдет время и в контексте новой позитивистской вспышки культурология будет придерживаться других ориентиров и принципов, но пока приходится констатировать близость культурологии как науки в России именно к искусству.
Собственно, погружаясь в самосознание культурологии как науки в России, мы в то же время выяснили и определяющие научные ориентации Игоря Вадимовича. Совсем не случайно в России культурология возникает и развивается на плечах таких выдающихся филологов, как Ю. Лотман, М. Бахтин и С. Аверинцев, которые задали направление культурологической рефлексии, разделяемое нашим профессором. Культурология в России выходит из филологии, и это хотя и не является исключением в логике становления этой науки, но, тем не менее, позволяет говорить о специфических чертах отечественной науки. И еще точнее: о специфических особенностях отечественной науки рубежа ХХ – XXI веков.
И. В. Кондаков становится культурологом – профессионалом именно в этом контексте, именно в русле этой продолжающейся традиции. Возможно, сегодня лишь он один эту традицию продолжает демонстрировать как самую авторитетную и самую конструктивную. Да, можно сказать, что Игорь Вадимович – шеллингианец, продолжатель той традиции, что тянется от Ф. Шеллинга, от романтиков, от славянофилов к Владимиру Соловьеву и затем имеет продолжение в рефлексии Ю. Лотмана и С. Аверинцева. Наверное, эта традиция в отечественной культурологии не будет единственной. Но, что касается периода в становлении науки о культуре последних десятилетий ХХ века и первых десятилетий XXI века, когда появляются зрелые работы Игоря Вадимовича, то он будет отмечен именно этой традицией. Именно это обстоятельство способствует научному авторитету И. В. Кондакова. Именно это способствует периоду акмэ, как выражались древние философы, в его научной и творческой биографии.
Остается лишь пожелать дорогому нашему коллеге – Игорю Вадимовичу от всего Научно-образовательного общества, как и от редакционного совета и от редколлегии нашего альманаха не сбавлять мощного творческого накала и, разумеется, здоровья, без которого такое вызывающее глубокое почтение творческое напряжение невозможно. Долгих лет жизни и творческого накала, уважаемый коллега.
Две книги одного из крупнейших российских культурологов, И. В. Кондакова, изданы с разницей примерно в полтора десятилетия. Любимые идеи: про литературоцентричность русской культуры, про глобалитет культурных трансформаций – эти и многие другие, присутствуют там последовательно и прихотливо.
Между ними – другие книги, десятки научных статей, докладов. Диапазон показателен и впечатляющ: «книга-горизонт», при всем драматизме повествования, размашистый очерк «всей» русской культуры, и «книга-бонус», парадоксальный и полемичный дискурс русской культуры как постмодернистского проекта. В книгах, мыслях, фразах и поворотах – личность ученого – талантливого мыслителя и блестящего литератора.
Знать и любить – далеко не одно и то же. Студенты знают детали учебного предмета, но не любят ни его, ни того, кто им этот предмет должен был «одушевить». Или любят – людей, даже факты, вовсе не зная их в подлинном смысле. Знать и любить то, чему посвящено исследование, – счастье для исследователя; дополнительное счастье – возможность «заразить» любовью, поделившись знанием. Примерно так можно определить эмоциональный посыл книги И. Кондакова, которую автор посвятил необычному адресату: не родным, не учителям, а – ученикам. И этим сказано то, без чего жанр издания показался бы сухим, скучным и не требующим серьезного внимания к себе.
Однако перед нами далеко не просто «еще одно» учебное издание, каких сейчас появляется множество – едва ли не столько же, сколько вузов имеет свои типографии и мало-мальски активных в деле писания преподавателей. Если это и учебник – то особого рода – из которого можно узнать не только о конкретных фактах русской культуры, но и о том, чему и почему хочет научить коллег, в том числе и молодых, И. Кондаков[8].
И сегодня, и несколько десятков лет назад, в годы, вскользь упоминаемые как период тоталитаризма, написать научное исследование и издать его – два совершенно разных дела. Как заметил Б. Егоров в книге о Ю. Лотмане, научные исследования проще всего было издавать в виде учебника. Именно такой «учебник» издан И. Кондаковым.
В этом «учебном пособии» аналитический подход к материалу преобладает над дидактическим. Автор не просто облек в главы и сопроводил вопросами для повторения свои суждения; он откровенен в своих сомнениях и делает их таким же предметом рассмотрения, как и саму фактуру материала. И примерно в середине книги, как бы между делом, замечает: «Любая попытка представить русскую культуру в виде целостного, исторически непрерывно развивающегося явления, обладающего своей логикой и выраженным национальным своеобразием, наталкивается на большие внутренние сложности и противоречия»[9].
Более того, по мере продвижения книги к концу, а истории русской культуры – к нашим дням, И. Кондаков не только усугубляет аналитический дискурс, но придает своим высказываниям открыто полемический характер.
Он позволяет себе «крамольное» высказывание о позитивном значении Николая I для русской культуры, по сути – о пользе административного «пресса», «под давлением которого русская культура обрела свои канонические, эталонные формы…»[10]. При этом словно бы само собой разумеющимся, нигде в книге специально не обсуждаемым полагается столь значимое, роковое и сладостно-вдохновляющее противостояние русского творца и власти. Студентам, только недавно, на школьной скамье, усвоившим представление об А. Солженицыне как едва ли не единственном воплощении народной совести и живом классике литературы, полезно получить толчок к более объемному восприятию этого культурного феномена как последовательного и жесткого «идеологического мониста»[11].
Автор позволяет себе далее высказывание о канонизированном, а затем тотально развенчанном М. Горьком, едва ли не сочувственно говоря о его «творческой гибкости и нравственно-политической бесприн ципности». Но Горький оказывается в восприятии внимательного читателя книги «уравновешен» упоминанием о нем в контексте Серебряного века, что, с одной стороны, поясняет его личностную «многослойность» и противоречивость, а с другой – дополняет столь дорогое для И. Кондакова представление о многовекторности движений в эпоху, названную Серебряным веком[12].
Если смотреть на книгу И. Кондакова как на учебник, можно отметить ее жанрово необходимый элемент – тезаурус. Причем комментарии даются не только к фундаментальным и устоявшимся понятиям (именно комментарии, выражающие отношение автора к категориям культуры), формирующим культуру факторов или механизмов, действующих в ней, Золотого и Серебряного веков, но и к понятийному аппарату, вводимому самим автором. Так, осуществляя естественно-научный дискурс гуманитарной науки культурологии, И. Кондаков по традиции опирается на идеи Г. Вернадского, а также, в частности, на тему специфического «месторазвития» русской культуры, – или употребляет укоренившееся в системе использования искусственного интеллекта понятие «фрейм». А устоявшееся, казалось бы, понятие менталитета рассматривает как необходимую дефиницию, придавая ей впоследствии специфический оттенок и акцентируя проявление не личностного или этнического менталитета, но «менталитета национальной культуры» и указывая на наличие «протоменталитета русской культуры» в период язычества[13]. В числе специально объясняемых – и, действительно, в версии автора требующих этих объяснений – с особенным вниманием осмысливаются Петровские (именно с заглавной буквы) реформы; вполне дискуссионно, но по-своему последовательно освещаются понятия классической культуры, которая рассматривается в рамках только XIX века (не потому ли Л. Толстой и В. Соловьев оставлены исключительно в XIX веке?), элитарной культуры как едва ли не синонима культуры дворянской и культуры массовой, возникшей в «низовой, народной среде».
Учебное пособие как жанр предполагает необходимость апелляции к общеизвестному – хотя бы для уравновешивания оригинальных и непривычных идей. Но и само общеизвестное не обязательно должно оставаться трюизмом. И. Кондаков озаглавил один из параграфов своей книги – «Смута» как образ мира в XVI–XVII веках», переведя обы денное понятие неустроенности и неорганизованности в ранг бытийного обобщения. И дал толчок к избавлению современных студентов от иждивенческого восприятия данностей сегодняшних, объяснив «вненаходимость» современного состояния русской культуры тем, что в конце XX века она переживает «Смутное время»[14].
Для учебного пособия чрезвычайно важно – это мое убеждение выработано многолетними вузовскими штудиями – не только преподать необходимый материал, но соотнестись со стереотипами учебных программ. Невольная идеализация и схематизация Серебряного века как культурного пласта, возвращенного в актив национального самосознания, уже требуют критического осмысления. И автор книги предпринимает шаг именно такого рода, ориентируя неокрепшие студенческие (впрочем, может быть, и некоторые преподавательские) умы на восприятие конфликтных начал, заложенных в далеко не монолитной эпохе. Здесь и неожиданное на фоне общепринятого поклонения слово «беда» (запрограммированность на саморазрушение); здесь и беглое замечание о произрастании «босяков» и революционеров из широты и вседозволенности Серебряного века; здесь и продолжение многочисленных бинарных оппозиций (о которых чуть позже) – рассуждение о том, что Серебряный век был «по-возрожденчески безмерным и по-модернистски беспринципным»; здесь и мысль о противоречии между декларациями свободного индивидуального творчества и стремлением к созданию интегрального «большого стиля»[15].
Если уж всерьез говорить об учебном издании, то книга И. Кондакова может научить независимо осмысливать авторитетно установленные факты и находить нетривиальный способ выражения своих идей. Не скажу – простой, но, надеюсь, доступный. Для этого, пусть изредка, автор позволяет себе сменять стиль научный на публицистический, говоря о том, как «старое» в русской социокультурной истории часто продолжало вялый «дрейф» параллельно с формированием нового[16]; или описывая революционные настроения рубленым слогом: «Искусство (революции) требует жертв. Много. Больших. Безоглядных. Потому что ее цель велика и возвышенна»[17]. Иногда – крайне редко – искушение публицистич ностью перевешивает содержательную строгость, и тогда, рассуждая о мнимом плюрализме русского постмодерна, И. Кондаков возмущается: «идет «базар» – кто кого перекричит и какой «ярлык» наклеит»[18].
И еще немного об «учебном пособии». Задача «учебного» изложения колоссальных массивов – как с точки зрения движения идей, так и с точки зрения фактологии – породила, я бы сказала, органические, естественные противоречия и недоговоренности. Наверное, студентам не покажется странным то, что может удивить их преподавателя: «выпадение» из сферы анализа автора целостности периода, называемого в XX веке «послевоенным» – с 1940 до 1980 годов; то, что, по сути дела, синонимически подаются «советская» и «тоталитарная» культура (ибо культура тоталитарной эпохи вряд ли есть в полной, да и в значительной мере тоталитарная культура!). Есть для меня определенная противоречивость и в некоторых – поневоле – перечислительных пассажах книги, когда без комментариев К. Станиславский упоминается и в числе корифеев Серебряного века, и в числе поступивших «на службу советской власти», в то время как В. Мейерхольд не упоминается в числе последних, а фигурирует лишь как творец, не подчинившийся Системе.
И, разумеется, определенную опасность быть понятым однозначно таит в себе стремление увидеть в последних по времени явлениях итоговое в историческом смысле качество культуры. Наверное, сегодня нет более странного заявления, чем такое: «русская культура к концу XX в. обрела единство и цельность»[19], – даже если дается комментарий к этому единству. Или единство есть не только слитность, но и простая совокупность?..
Но довольно об учебной – пусть важной и полезной – книге. Пора сказать о Книге. О сочинении, написанном «густым» текстом, лишенным эффектных графических решений и читаемым способом «медленного чтения», без желания пролистать «войну» и насладиться красотами «мира».
И. Кондаков убежден в том, что теория и история (в данном случае культуры) не являются вполне самостоятельными и отдельными научными областями. Он полагает и ходом своей книги доказывает, что и история не есть буквальная последовательность фактов и персон, и теория не есть хронотопически аморфная совокупность явлений.
Очень хочется согласиться с автором в том, что мы имеем дело с набором теорий (или, если угодно, теоретических моделей) русской культуры. И вот эти-то теории позволяют автору синтезировать в книге представления о таких важнейших, исторически сложившихся чертах русской культуры, как дискретность ее развития, самокритичность и способность к самоотрицанию, устремление к медитации, и о таких ее современных свойствах, как дефицит социокультурного плюрализма, значимость культуры повседневности, системообразующий характер маргинального.
Многие идеи в силу определенного объема издания выглядят тезисами-«коконами», которые при дальнейшем развертывании могли бы вырасти в самостоятельные величины. Не «развернуты» в своих эпизодах, но осмысливаются по ходу книги тезисы о цивилизованном единстве тысячелетней России как воплощении определенных ментальных предпосылок и о культуре последних трех столетий как потоке инноваций. «Посвященному достаточно», как говорили древние римляне, а непосвященному потребуется отдельный том для обсуждения того, что «Восток» и «Запад» были в России лишены обыденной конкретики, были «лишь условными знаками, символами “своего” и “чужого”… весьма далекими от самой реальности, – ее концептами, фреймами, теоретическими моделями»[20]. И, уж конечно, глубокий опыт многолетних наблюдений должен сопровождать сопоставление российского постмодерна с западным, когда последний оценивается как «результат свободной интеллектуальной и стилевой игры» отдельных творцов, а первый – русский – как проявление кризисного состояния едва ли не коллективного бессознательного в специфической социокультурной ситуации.
Для самого И. Кондакова и для развития нашей научной сферы важно и своевременно его настойчивое внимание к самой концепции и к разного рода проявлениям бинарности русской культуры. Общие принципы и тенденции (которые носят метаисторический характер) и конкретные, подчас дискуссионно рассматриваемые артефакты – все это «работает» на последовательную реализацию научных идей И. Кондакова.
Отказываясь, по сути (и декларируя этот отказ), от попытки «представить российскую цивилизацию в виде целостного… явления, обладающего своей линейной логикой»[21], И. Кондаков употребляет затем в соответствующем контексте такие понятия, как двоеверие, двоемыслие, двоевластие, раскол. Кажется удивительно логичным, но выглядит вполне оригинально соотнесение с бинарной структурой русской культуры принципа диалогичности, при этом и бинарность толкуется как раздвоенность. Из идеи бинарности выводится, в частности, не просто сам принцип двоеверия, но определяется генезис этого явления: незавершенность встречных процессов развития язычества и христианства. Бинарность как соотношение святости и нелепости, провалов и подвигов, религиозности и атеизма, рационального и иррационального (и их инварианта – европейского и азиатского), свободы и вседозволенности, созидания и разрушения, любви и ненависти, тоталитаризма и демократии, – все это И. Кондаков видит не как противостояние несовместимостей, но как действие специфического, российского механизма конвергенции.
В числе составляющих бинарной оппозиции в истории русской культуры есть структуры персонифицированные и универсальные. Среди персонифицированных, которыми наполнены многие эпизоды книги, привлекает внимание сочетание «Карамзин – Пушкин». Для И. Кондакова важна не последовательность их появления, а параллельность воздействия на культурные процессы в России; то, что старший собирает в себе свойства русского творца и понимание русской истории, а младший осуществляет движение вовне времени и пространства России. И. Кондаков видит именно в этих людях, в этой паре «эталонные формы русского национально-исторического самосознания в культуре»[22]. Любопытно при этом, что Пушкин предстает не только как составляющая бинарной структуры, но и как своего рода самоценная бинарная структура, воплощение традиционного для России разлада Империи и Свободы[23].
Среди универсальных структур, как кажется, особенно важной для автора является антиномия средневековой Руси и России Нового времени, что выражается и на политическом, и на художественно-эстетическом уровне. Грустное и справедливое наблюдение относительно взаимной нетерпимости двух русских культур, в особенности находившихся по разные стороны «железного занавеса» в XX веке, выражает (правда, в намеке, развиваемом фрагментарно позднее) характерную антиномию всего прошедшего столетия.
Однако при всей несомненности и «подстроенности» бинарных оппозиций в системе книги И. Кондакова могло бы возникнуть ощущение монотонности, плоскостности этой, чересчур последовательно воплощаемой идеи. От этой опасности книгу спасает вполне последовательное, в духе известных построений Ю. Лотмана, перерастание бинарности в тернарность. И. Кондаков сам находит тернарность в идеях Н. Данилевского и К. Леонтьева, обосновывает ее в связи с работой В. Соловьева «Три силы», вызывая вполне естественное предположение: нельзя ли определить всю логику развития русской культуры последних двух столетий как перерастание бинарности в более естественную для живой культурной практики тернарность?
Разумеется, стремление максимально полно развить идею бинарности русской культуры приводит к ее абсолютизации, которая не может не вызвать сомнений. Очень серьезных и детальных комментариев требует тезис о «сродстве тоталитарности и национального менталитета русской культуры»[24]. Как быть в таком случае с резким ростом персоналистских тенденций в русской культуре последних трех столетий? И как быть с тоталитарными системами иных государств в XX веке? Увлекаясь «парами», в том числе и лексическими, в названиях произведений русской классики, И. Кондаков ставит в единый ряд «Войну и мир», «Преступление и наказание», где бинарность несомненна и системообразующа, – с «Мертвыми душами», где система имеет другие основания. Да и выражена ли – или являет собой вовсе другую целостность, как, скажем, в словосочетаниях «Бедная Лиза» или «Евгений Онегин»?
Дабы не создалось впечатления, что в насыщенной и многосторонне представляющей итоги осмысления особенностей русской культуры книге все «гладко», а потому (упаси Боже!) скучно, – нужно заметить, что у разных, но внимательных читателей могут возникнуть разные собственные ассоциации, продолжение авторских мыслей, и собственные – подчас по контрасту. Конечно, в этой книге есть «предрассудок любимой мысли», видны пристрастия и приоритеты автора. В силу чего те или иные ситуации у него заметно переакцентируются и по сравнению с общепринятыми представлениями (о чем было сказано выше), и даже по сравнению с конкретикой определенных фактов и ситуаций.
Мне показалось характерным, что И. Кондаков относит формулу недоумения М. Горького в отношении «неполучившейся» пьесы «На дне» к 1930 годам. Это в какой-то степени «спрямляет» и схематизирует воссоздаваемое им представление о Горьком как человеке текучем и противоречивом. Тем более что Горький на самом деле сожалел о недопонимании пьесы по линии Луки еще в момент ее премьеры в Художественном театре в 1902 году: «… ни публика, ни рецензята – пьесу не раскусили… Я теперь соображаю – кто виноват? Талант Москвина-Луки или же неуменье автора?» (письмо К. П. Пятницкому, 25 декабря 1902 года). А опровергать себя и «извиняться» в новую эпоху Горький стал сценарием «По пути на дно» тоже не в 1930, а в конце 1920 годов.
Объем и масштаб информации и аналитических пассажей таковы, что проскальзывающие неточности можно отнести не к числу ошибок, а к числу «проговорок», выдающих подлинное мнение автора. Конечно же, И. Кондаков помнит, что идея восприятия названия национальной принадлежности «русский» как прилагательного, требующего «себе» для полноты воплощения существительное, была высказана В. Соловьевым, но не только не отсылает к этому автору и его работе «Три разговора о войне, прогрессе и конце всемирной истории», но и переакцентирует вывод. Если Соловьев, устами одного из участников беседы, утверждал, что существительное это не «человек», а вполне конкретно «европеец», то И. Кондаков полагает, что прилагательное «русский» без конкретного существительного является воплощением «причастности предмету высшему и самоценному по сравнению с людьми, составляющими народ»[25].
Сам, очевидно, ярко выраженный «русский европеец», И. Кондаков, акцентируя значимость интуитивного начала в русской культуре, в определенной мере противоречит себе, когда говорит о характере западного влияния. Чтобы «пример для подражания… был вымышлен», рациональный импульс должен быть куда более мощным и реализоваться куда более последовательно. С другой стороны, прав – хотя бы отчасти – И. Кондаков, ядовито замечающий, что Россия (речь идет о XVIII веке, но это вполне применимо и к нашей современности) подражала Западу, «каким его себе представляли сами русские»[26].
Вычленяемую в ходе формирования русской культуры творческую личность И. Кондаков считает (считает ли?) «компонентом, репликой в споре», а всю русскую классическую литературу определяет как «единый текст» (интертекст?), «принципиально незавершимое диалогическое целое»[27]. Спорность реплики и (в случае, если это не просто реплика) позиции – очевидна, но автор – полемист, для которого многие высказывания – это не окончательные выводы, а побуждение к диалогу.
Оставим это принципиальное суждение для отдельной, самостоятельной дискуссии и заметим попутно, что книга И. Кондакова откровенно литературоцентрична. Литература, ее творцы, ее вершинные произведения – вот конкретный предмет, на фоне которого разворачивается книга. Вне слова, разумеется, немыслима русская культура. Но словом она не исчерпывается. Правда, перед нами – «очерк истории и теории». И если для истории все сферы культуры должны быть равны, то теория заведомо опирается на принцип избирательности, и тогда минимальная апелляция к живописи и архитектуре, музыке, театру и кинематографу – более или менее естественна.
Написанная И. Кондаковым книга – явно не для чтения «по диагонали». И – явно не для приятия ее в качестве источника истины в последней инстанции. На что, впрочем, ни по своим задачам, ни даже по тону и звучанию текста автор не претендует. У нее обязательно должны быть противники, но приятие ее содержания тоже не есть полное согласие с каждой фразой. Думаю, лучший из ожидаемых вариантов восприятия – это единомыслие, как определил когда-то в рабочей репетиционной ситуации С. Юрский; единомыслие не как наличие одинаковых мыслей, а как готовность размышлять в общем для собеседников направлении.
Игорь Кондаков – человек слова. Не только в том смысле, что выполняет данные обещания (это – так, но не об этом сейчас речь). Он – человек слова в том смысле, что культура, и его личная, и как предмет научных интересов, – это, прежде всего, культура вербальная. В отличие от многих современных авторов – историков русской культуры последнего столетия и критиков – И. Кондаков владеет текстами, о которых пишет, будь то тексты художественных произведений или тексты личностей. Его собственный текст, воспринимаемый и как полемический по духу, и как фактологически насыщенный, имеет явственные и определенные связи не только с традицией М. Бахтина (теоретический дискурс прихотливо, на первый взгляд, сформированного корпуса эмпирического материала), но и с традициями крупнейших русских филологов в той их ипостаси, которая позволила бы назвать их, как это часто делают с Бахтиным, культурологами; с моей точки зрения, автору книги о русском постмодернизме не чужд опыт В. Шкловского, Б. Эйхенбаума, Ю. Лотмана… И потому не будет странным назвать И. Кондакова одним из наиболее последовательных и убедительных в своей аргументации авторов и сторонников идеи литературоцентричности русской культуры.
Конечно, эта книга не просто и не только о Пушкине[28] – вовсе не о Пушкине, и даже не о том, что происходило в русской культуре после Пушкина или под влиянием Пушкина. Иначе автор как минимум высказался бы по поводу эссе «Пушкин и диплом рогоносца», написанного одним из «героев» книги, земляком и отчасти коллегой А. Королевым; или об эмигрантах (Г. Иванов, З. Шаховская, С. Черный, Дон Аминадо, наконец, М. Осоргин с его новеллой «Человек, похожий на Пушкина»), для которых Пушкин был несомненной и прекрасной частью России, утратившей в их глазах признаки любимой (достойной любви) родины, в силу чего они «нагрузили» личность ушедшего гения своими комплексами и настроениями, выстроив совершенно особый, поистине абсурдный логический ряд. Эта книга и не могла быть просто о Пушкине, ибо И. Кондаков формулирует то, в чем стыдливо не сознаются патриоты России и поклонники ее классической культуры: справедливо, трезво и точно он говорит о «всемирной непризнанности» Пушкина, хотя и называет этот феномен загадкой. Причем сам автор книги идет по стопам великих предшественников, к примеру, Н. Бердяева, который сравнивал Пушкина и Сергия Радонежского как двух гениев святости – святости дерзновения и святости послушания; Кондаков же определяет (можно спорить, но нельзя не восхититься соблазнительной точностью) Пушкина как формулу «созидания русской культуры», Ленина же как формулу «разрушения, русского бунта».
Конечно, это книга – о постмодернизме, но не о том, который всем известен, а о том, который (как сам Пушкин) у каждого критика или ученого свой. Вслед за М. Цветаевой, которая не стала героиней его книги, И. Кондаков мог бы назвать этот свой опус: «Мой…», но, разумеется, не «Пушкин», а «постмодернизм». И потому, совершенно в духе постмодернизма, композиция «этюдов» свободна, ее надо разгадывать, она не так уж просто укладывается в хронологию, ибо Розанов возникает прежде Гончарова (данного, правда, отраженным светом, в очерке о другом авторе, исследовавшем русского классика из американского далека), а А. Н. Толстой и Хармс то и дело появляются в разных главах не только в соответствии со временем своего присутствия в русской культуре, но и в соответствии с художественным либо политическим смыслом своего существования.
Автор книги, как и многие представители нашего поколения «шестидесятников» (если метафорически – наследников тех, реально существовавших 50 лет назад, если буквально – тех, чей возраст не так давно перешагнул за грань шестидесятилетия), не видит культуру вне политики, вне идеологии, вне проблем нравственного долга и эстетического совершенства. Ему претит черновик будущего курса ВКПб, каким он видит повесть А. Толстого «Хлеб»; он способен очаровываться наивными находками или гневаться по поводу беспрецедентных эстетических «падений» Д. Бедного или Н. Островского; способен с уважением и без принятого сегодня ерничества отнестись к сверхидеологическому А. Фадееву, который «был честен и искренен во всех своих заблуждениях – и как писатель, и как мыслитель, и как политический функционер». И, естественно, он не перестает восхищаться бесконечно противоречивым, а в чем-то едва ли не отталкивающим постоянным героем его опусов, В. Розановым, видя в нем «роковой перекресток ‹…›, грандиозное и безответное распутье» русской культуры.
Не в упрек, а в похвалу исследователю нужно признать: столь значимая бахтинская категория «вненаходимости», понимаемая просто и плоско, как физическое расстояние между людьми, эпохами, явлениями, – для него не осуществима как личная траектория. И. Кондакову интересен не только процесс трансформаций государства российского со всеми его давними и почти сегодняшними тиранами и преобразователями, но интересны люди, которых автор книги, думаю, именно благодаря такому искреннему интересу понимает со всеми их слабостями и индивидуальными особенностями.
Книга И. Кондакова то намеками, то впрямую возвращает читателя к вопросу (проблеме, тенденции) о том, что такое «наше всё». И потому, распространяя вопросительную интонацию за пределы хрестоматийного пиетета перед самим Пушкиным в версии Ап. Григорьева, а рассуждая о «нашем советском всё», находит его в идентифицированном советским графом Толстым «красном углу истории». Поэтому опять же в духе постмодернизма – напомню, книга называется «Вместо Пушкина» – актуализирует одну формулу вместо другой, привычную для выросших в СССР гуманитариев, изобретенную коллективным разумом теоретиков соцреализма («коммунистическая идейность, партийность, народность») вместо известной в дореволюционной Российской империи, изобретенной графом Уваровым («православие, самодержавие, народность»). Поскольку же в обеих этих формулах – традиционная тяга к мифотворчеству, то у И. Кондакова логично возникает анализ мифов, то рожденных разными поколениями представителей русского зарубежья, вроде «Велесовой книги», то сотворенных личной жизнью современников, как А. Королев, о студенческом журнале которого с размахом не только историка культуры, но и щедрого на высокие оценки талантливого человека И. Кондаков пишет как о прообразе знаменитого «Метрополя».
Книга, как это умеет делать И. Кондаков, имманентна нынешнему времени, применительно к которому он объединяет себя и, видимо, своих студентов и аспирантов местоимением «мы», говоря, к примеру, о невозможности различить тексты Маяковского и Мандельштама, нешуточно сообщая о том, что «Бунин и Маяковский, Горький и Солженицын, Мандельштам и Г. Иванов, Булгаков и А. Толстой, Платонов и Фадеев, Шолохов и Бабель (список не завершен), взявшись за руки, подобно героям фильма Ф. Феллини „81/2”, ведут свой вечный и бесконечный хоровод в русской литературе ХХ века». Таким образом, постмодернизм прокламируется в книге И. Кондакова уже не только как художественное явление и как предмет для наблюдений, но и как прием научного (критического) исследования, ибо автор не только знает, как это делается другими, но и, судя по его финальному этюду об упомянутом выше А. Королеве, последнем по очереди в послепушкинской череде-чехарде, умеет делать.
Но книга эта еще и аутентична – она знак времени, смешавшего научное и художественное (недаром автор упоминает о своем юношеском литературном опыте), политическое и эстетическое, традиционное и новационное, нравственное и «пофигистское».
Книгу И. Кондакова, следуя его же инициативе, можно было назвать не только «Вместо Пушкина» (на самом деле, «после», особенно если буквально использовать фрагмент «пост», предшествующий фрагменту «модернизм»), но и «Вместо истории русской культуры». Впрочем, книгу про эту историю автор уже писал. Сейчас он позволил себе углубиться в одном направлении, пройти извилистыми тропками, которые чаще всего противопоказаны учебным изданиям. Научный текст, о котором идет речь, это издание учебное – по-своему: опыт, который учит свободе обращения с многократно обдуманным и тщательно прочитанным материалом. Но в то же время оно «пограничное», своего рода развернутое эссе. Почему «развернутое»? Потому что именно так в нашем давнем разговоре определил жанр своей блестящей книги «Литературные зеркала» А. З. Вулис. Личность автора, «смерть» которого в подобном исследовании была бы крайне огорчительной, читается так же отчетливо, как и его мысли.
Это дорогого стоит в эпоху «дегуманизации личности» и «кризиса культуры».
У Игоря Вадимовича Кондакова есть размышления о Евразии, которые мне интересны в связи с исследованием культуры этого мегаконтинента, в том числе темы, вынесенный в заголовок данной статьи. Однако прежде мне хотелось сказать хотя бы кратко о том важном, что сделал он в развитии отечественной культурологии и выразить ему глубокую признательность за его интересное и продуктивное научное творчество. Это тем более уместно потому, что в этом году мы отмечаем семидесятилетие со дня его рождения.
И. В. Кондаков – доктор философских наук, профессор Российского государственного гуманитарного университета (г. Москва) – является главным редактором и постоянным автором целого ряда блестящих статей в альманахе Научно-образовательного культурологического общества России «Мир культуры и культурология». Все его статьи характеризуются всесторонней проработкой затронутой проблемы и новым словом в её решении. Как правило, в них подводится итог предыдущим исследованием проблемы и открывается либо новый этап, либо новый подход к её изучению. Я попробую рассказать лишь о двух статьях, которые особенно показательны в этом отношении.
Первая статья – «Современное состояние наук о культуре в России: достижения, проблемы и перспективы», опубликованная в четвёртом выпуске Альманаха за 2015 год. Содержание этой статьи ярко контрастирует с появившимися в последние 2–3 года суждениями ряда гуманитариев о том, что после взрывной популярности культурологии в два последних десятилетия XX века и первое десятилетие XXI века, стало заметным её замедлившееся развитие. Более того, говорится и о том, что отечественная культурология остаётся в рамках созерцательно-академического и нарративного существования и отстаёт в маневре современных наук к рационально-конструктивистской методологии познания.
И. В. Кондаков в указанной статье показал, что научный статус российской культурологии как дисциплины, порождающей обогащенное и интегральное знание, заметно укрепился. «В результате реализации комплексного, меж и метадисциплинарного подхода к изучению культуры, – отмечает ученый, – этот феномен за последние десятилетия стал представляться более многомерным и сложно организованным, чем это казалось раньше»[29]. Он проанализировал результат исследования феномена культуры с позиции деятельностного подхода, отметив, что следствием этого стало расширенное понимание культуры и глубинность связей её различных сфер (материального и духовного производства, социальных и художественных практик, экономической и идеологических деятельностей и т. д.). Он рассмотрел аксиологический или ценностно-смысловой подход к осмыслению культуры, а также весьма распространенный ныне структурно-семиотический подход. Он показал, что это способствовало интеграции культурологии как науки о порождении, функционировании и строении различных текстов культуры, взаимодействующих между собой, обладающих различной степенью глубины и структурной сложности и включенных в системные отношения с другими текстами и контекстами.
По мнению И. В. Кондакова «Сочетания деятельностного, ценностно-смыслового и структурно-семиотического подхода в культуре (именно этих трёх!) в качестве взаимнодополнительных и в чём-то пересекающихся друг с другом позволило отечественным культурологам построить многомерную модель культуры, позволяющую представить фактически любой объем, относящийся к природе, обществу и человеческому творчеству и даже воображаемой реальности и включённой в тот или иной смысловой контекст, в человеческую деятельность, в процесс коммуникации, – в качестве феномена культуры»[30].
В поле зрения И. В. Кондакова находились антропологические, социологические, лингвокультурологические, политологические и другие социогуманитарные аспекты изучения культуры, а также генезис культурологической мысли России в сравнении с западной наукой, текстами cultural studies и пути интеграции культурологического знания с естественными науками. Он убедительно аргументировал вывод о том, что у российской культуры может быть не только своя противоречивая история или своя прикладная сфера, но и своя теория, учитывающая культурно-историческую специфику и исходящая от неё, и своя методология изучения культуры.
В этой статье он наметил целый спектр актуальных проблем теории культуры и исторической культурологии, а также вопросы практически-конструктивных возможностей этих наук.
В сущности, в формате большой статьи И. В. Кондаков представил масштабную панораму всей морфологии российской культурологической мысли и её увлекательные горизонты. В заключении он чётко отметил, что «в настоящее время в России не наблюдается ни дисциплинарного, ни институционального кризиса культурологии, которая последовательно и динамично развивается, осваивая новые темы, проблемы, категории, методы и исследовательские подходы. Необходимо смелее пользоваться полученными возможностями и применять их в изучении собственной культуры и её места в мировой культуре. И этому стремлению не могут помешать ни экологические, ни политические, ни психологические трудности, которые всегда – в той или иной форме – существуют, и они всегда – в той или иной мере – преодолеваются подлинной наукой. Тем более, если этой науке принадлежит будущее»[31].
Разумеется, не только в большой серии статей по теории культуры, опубликованных в альманахе «Мир культуры и культурологии» и в других научных сборниках, И. В. Кондаков выступил как выдающийся российский исследователь культуры. В его работах по исторической культурологии также интересно и сильно углублялась и расширялась культурологическая методология познания. Многие годы своего научного творчества он посвятил кропотливому исследованию истории отечественной культуры, её специфическим особенностям. К их числу относятся и докторская диссертация, и монографии, и учебные книги: «Архитектоника русской культуры», «Культура России», «Культурология: история русской культуры», «Введение в историю русской культуры» и другие. Эти труды Игоря Вадимовича по научному значению, по капитальности своего исполнения представляют собой исключительное явление в современной культурологии и гуманитарных науках. Они сопоставимы с тем вкладом в научное исследование русской культуры, которое внесли М. М. Бахтин и Ю. М. Лотман. Сегодня его заслуженно называют «классиком культурологической мысли».
Исследование И. В. Кондаковым истории русской культуры сопровождалось новаторским её прочтением. Критически оценив видение истории России через призму линейно-исторического, формационного и цивилизационного подходов, он предложил новую концепцию типологической интерпретации истории культуры России, разработав в качестве метода исторической культурологии архитектоническое рассмотрение культуры[32].
Речь идет о том, что, по его мнению, типу русской культуры, как и другим национальным или региональным типам культуры, присуща своя логика исторического развития, которая не исчерпывается простой стадиальностью, а имеет особое, исторически изменяющееся строение. Каждая историческая структурная целостность (парадигма) данной культуры содержит имплицитно в себе предпосылки формирования следующей парадигмы и в какой-то степени «программирует» (шаг за шагом) всё историческое развитие этой культуры, не совпадающие с типами других.[33] «В результате складывается неповторимая конфигурация национальной культурной истории, наглядно представленная не только в виде линейной «цепочки», сменяюших друг друга парадигм (парадигмальной эстафеты), – отмечает учёный, – но и в форме ступенчатой пирамиды», в конструкции которой каждая следующая парадигма «наслаивается» на предшествующую, одновременно и продолжая и преодолевая её»[34].
Вот такое же историческое строение «парадигмальной пирамиды» согласно заданной логике культурной конфигурации или определённым цивилизационным алгоритмом как раз образует национальную архитектонику, в том числе и русскую.
И. В. Кондаков исходит из представления об архитектонике культуры «как смысловой конструкции, органически связующей культурную семантику и социодинамику, раскрывающей внутреннее единство ценностно-смыслового и социально-исторического аспектов национальной (в данном случае русской) культуры, как целого и объясняющей её историю, исходя из её феноменологии, как имманентную логику её поступательного становления и развития во времени и пространстве»[35].
В свете архитектонического видения развитие культуры моделируется одновременно по горизонтали и вертикали. Наряду с культурно-исторической хронологией, фиксирующей смену культурных явлений, характерных для различных исторических эпох, вырисовывается исторически изменчивая иерархия ценностей, в которой «нижний» уровень конденсирует в те ценностно-смысловые отношения предшествующих той, невольно отошедшие на задний план культуры, а «высший» уровень ценностно-смысловых ориентаций отражает исторические изменения, произошедшие с системой ценностей и норм к настоящему моменту. «В реальности, – отмечает учёный, – явления культуры прошлого, настоящего и будущего всегда существовали одновременно, в преемственности друг с другом и в состязании между собой, нередко весьма драматическом, – тем самым они либо утверждались в сознании и практике людей, либо забывались и вытеснялись из культуры – временно или навсегда»[36]. История культуры таким образом реализует единство и борьбу противоположностей, движущий элемент, в том числе и культурно-исторического развития. Смысловое поле актуальной культуры «приобретает многослойный и многомерный характер и наполняется проблемами и конфликтами, вызванными взаимовлиянием и взаимоотталкиванием культурных значений и смыслов, которые сложились не только в разное время, а взаимодействуют друг с другом одновременно, но и относятся к разным смысловым уровням и, соответственно, разным системам семантической, функциональной и организационной сложности». Эти значения и смыслы, – продолжает автор, – тем не менее, располагаются в одной семантической плоскости как однопорядковые явления (элементы одного культурного текста)»[37].
Существенно, что каждый последующий этап культурно-исторического развития предполагает усложнение культурной парадигмы. И. В. Кондаков открыл невидимые регулятивные механизмы, которые порождают развитие, а также те конфигураторы, которые обуславливают возникновение новой парадигмы в рамках предшествующей цивилизационной программы. Исследуя имманентную логику развития русской культуры на протяжении одиннадцати веков её истории, он выявил закономерности последовательного восхождения надстраивающихся друг над другом и в то же время сменяющих друг друга пяти основных регулятивных механизмов (конфигураторов). Это кумуляция, дивергенция, культурный синтез, селекция и конвергенция.
Он показал, что в своих исторических трансформациях архитектоника русской культуры претерпела три этапа смыслового конфигурирования. Первый из них, самый длительный (X–XVII вв.) связан с первичной конфигурацией культуры и образован действием двух регулятивных механизмов, следующих друг за другом и отчасти действующих параллельно – кумуляции и дивергенции. Второй этап (XVIII – середина XX в.) представляет собой совокупность явлений и процессов вторичной конфигурации, «надстраивающихся» над смысловыми структурами, образовавшимися в результате первичной конфигурации русской культуры. Этот этап учёный связывает с действием развитой дивергенции и возникновением в результате её кризиса механизмов культурного синтеза и селекции.
Третий этап, получивший свой импульс развития после Второй Мировой войны и продолжающийся вплоть до настоящего времени составляют процессы, связанные с блокированием механизмов селекции и формированием нового интегрального механизма регуляции – конвергенции. Рассмотрев всю историю русской культуры от эпохи Крещения Руси до краха тоталитаризма и постсоветского периода, он делает вывод о том, что «логика архитектонического развития состоит в том, что ни один из конфигураторов социокультурного целого не мог утвердиться (во многих случаях и возникнуть) раньше предшествующего ему как своей предпосылки».
Вместе с тем «ни один из этих механизмов не выпадает из архитектоники целого культуры, служа основанием («низшее») для следующих за ним механизмов более высокого порядка и подспудно влияя на их организационный потенциал и функции («высшее»), а также на архитектоническом строении культурно-исторического целого»[38]. Более обстоятельное знакомство с трудами И. В. Кондакова по русской культуре убедит внимательного читателя в том, что разработанный им архитектонический метод культурно-исторического и цивилизационного анализа является чрезвычайно продуктивным и может активно применяться как в работах в области исторической культурологии, так и в разных прикладных исследованиях. До сих пор в современных исследованиях отечественной и мировой истории культуры преобладает линейно-историческое (в лучшем случае комплексное рядоположение) описание различных моментов, процессов, объектов и даже морфологии, характерных для стилизации друг друга культурных эпох. Архитектонический метод анализа в исторической культурологии, открытый И. В. Кондаковым, позволяет проникать в настоящие тайны культуры, ее гетерогенность, множественность, взаимосвязь и иерархию компонентов, механизмы её исторической динамики, а также специфическую целостность разных типов культур и цивилизаций.
В размышлениях об архитектонике любой культурный современности, И. В. Кондаков выявил её трехслойный уровень. Это «снятое» содержание, уходящее своими корнями в прошлое; это «актуальное» содержание, которое только ещё формируется, и значит незавершённое, а также «потенциальное» содержание (исподволь подготавливающее «будущее» этой современности), которое гипотетически станет «новым». Такая «трёхэтажная» структура культурной современности функционирует как единый механизм. Нижний уровень «представленный «снятым» содержанием, является фундаментом всего здания, так как от его «прочности» и «устойчивости» зависит вся конструкция; без опоры на него невозможно функционирование ни «актуального», ни «потенциального» содержания культуры.
«Снятое» содержание, – отмечает ученый, – поддерживает связь актуальной культуры с её прошлым, с культурным наследием, со всей культурно-исторической ретроспективой[39]. Каждый нижележащий слой культуры – по сравнению с последующим «высшим уровнем» – будет выступать как своего рода «архаика». Однако эта «преходящая» архаика является относительной; а самый ранний и самый «нижний» (исходный) уровень формирования национальной культуры будет впредь выполнять роль абсолютной архаики, своего рода «смыслового дна» данной культуры[40].
Меня очень заинтересовала идея «смыслового дна» культуры России и положение о том, что «Об этом своем абсолютном прошлом культура никогда, ни на одном из последующих этапов и уровней своего развития не забывает, и эта семантика культурной памяти постоянно присутствует в дальнейшем культурно-историческом развитии цивилизации в качестве её ментального «фундамента», по-разному оцениваемого на разных этапах и ступенях развития культуры. Такую миссию выполняют мифология, исторические легенды, обряды и ритуалы, сакральные реликвии, вещи, символизирующие «абсолютное прошлое» и т. п. (глубинные смысловые структуры).[41]
Далее И. В. Кондаков апеллирует, как и многие другие исследователи культуры России, к её «абсолютному прошлому», излагаемому в «Повести временных лет» (Рюрик, Олег, Игорь, Ольга, Святослав, Владимир, Борис, Глеб и т. п.), а также к «Слову о полку Игореве» с его отсылками к персонам восточно-славянской мифологии (Велесу, Стрибогу, Дождьбогу и Хорсу), к архаическим историческим лицам (Ярослав, Всеслав, Боян и др.), а также к мифологическим Ветрилам, Днепру Славутичу, пресветлому Солнцу.
Мне представляется, что глубинная архаика Руси относится ни к её раннесредневековой истории и культуре. Она таится в Евразийской социокультурной древности, по крайней мере, с эпохи бронзы – IV–II тыс. до н. э. Именно в этом «архаическом дне» формировались и трансформировались многие ценностно-смысловые структуры, «проросшие» сквозь тысячелетия и сохранившиеся в культурной памяти Руси.
«Углубляться в архаику» настойчиво призывал выдающийся советский археолог, историк и религиовед – академик Б. А. Рыбаков, написавший такие фундаментальные труды как «Язычество древних славян» (М.: Наука, 1981) и «Язычество Древней Руси» (М.: Наука, 1987). Его завету следовали многие учёные советского и постсоветского времени, занимавшиеся изучением архаики не только Восточной Европы, но и Евразии. Среди них – многие авторитетные археологи, лингвисты, историки, филологи, этнографы, искусствоведы, востоковеды, географы. К примеру, Л. Н. Гумилёв, А. П. Окладников, В. И. Абаев, Т. Я. Елизаренкова, В. М. Массон, Д. М. Дьяконов, Е. Е. Кузьмина, А. М. Мандельштам, Г. М. Бангард-Левин, Э. А. Грантовский, Ю. С. Степанов, В. С. Бочкарёв, А. В. Коротаев, А. Н. Крадин, М. Л. Титаренко, Д. Г. Савинов, Н. Р. Гусева, С. В. Жарникова, Г. Б. Зданович и многие другие.
Их труды основаны на новых реальных доказательствах, подтверждённых неопровержимым фактическим материалом, а не выдумкой фантастов, выдававших себя зачастую за исследователей глубокого прошлого. Так что в России уже существует современная большая, хотя и с противоречиями, традиция изучения Древней и Средневековой Евразии. В этом отношении весьма показательны материалы Международного научного конгресса, посвящённого 100-летию со дня рождения Л. Н. Гумилёва (Санкт-Петербург, 1–3 октября 2012 г.)[42]. Вместе с тем следует заметить, что различные периоды истории евразийской культуры исследованы неравномерно, недостаточно и в значительной мере дискретно. Это, по-видимому, обусловлено тем, что целостное знание о ней не могло быть достигнуто на основе абсолютизации дифференцирующей ориентации познания, сложившейся в европейских и отечественных дискурсах нового и новейшего времени.
Кроме того, как справедливо отметил Н. А. Хренов, нужно учитывать, что «Вызванный к жизни усилиями многих наук в их западном варианте (филологией, историей, этнологией, социологией и т. д.) ориенталистский дискурс привёл к тому, что Запад спроецировал на Восток искусственно сконструированный и неадекватный его образ. И он, как доказал профессор Колумбийского университета Э. Д. Саид, в конечном счёте, был вызван к жизни стремлением подавить самостоятельность Востока и господствовать над ним. Это не должно повториться на новой фазе глобализации»[43].
Сегодня особенно нужна другая методологическая культура, связанная с систематизацией международных адекватных исследований культуры Евразии, а также с интегративными, метапредметными, конвергентными исследованиями этой многотысячелетней и сложной историко-культурный реальности. Очевидно, что пришло время более глубокого познания многообразной, исторически меняющейся и вместе с тем единой культуры Евразии с позиции современной теоретической и исторической культурологии.
История Евразии – это текст культуры, созидаемый огромными суперэтническими общностями, включавшими в свой состав множество малых и больших народов. Эти суперобщности своим эпохальным историческим творчеством охватывали, как правило, всё огромное пространство Евразии. Субъектами культуры древней и средневековой Евразии в южных параллелях континента были земледельческие народы, а в Великой степи и северных широтах – номады или кочевники, которые взаимодействовали между собой веками. Евразийское пространство при всей своей противоречивости держалась на этом «взаимоупоре» (термин И. В. Кондакова) и удерживала циклическое равновесия в относительно интегральном целом. Раннеземледельческие комплексные общества, охватившие пространства от Балтики до Каракумов, иногда и Хуанхэ развивались по урбанистическому пути, а степные и лесные по неурбаническому (В. М. Массон).
К числу наиболее архаических текстов культуры (технико-технологических, визуально-пластических, знаково-семиотических, а несколько позже и письменных), связанных с культурогенезом древнейших славян, балтов и ряда других индоевропейцев, исследователи относят тексты великой Трипольской культурной общности (IV–III тыс. до н. э.). Она охватывала современную территорию правобережной Украины, Молдавии, Румынии, части России. Это было раннеземледельческое комплексное общество с чётко спланированными круглыми или овальными в плане суперцентрами, что свидетельствовало о наличии централизованного управления, организующими столь масштабное строительство и развитие ремесла. Прежде всего это керамика «большого стиля» с впечатляющими образцами полихромных орнаментов, выступающих в качестве того начала, которое как бы упорядочивает мир, посредством ритма извлекая его на свет из первозданного хаоса. Среди трипольских орнаментальных форм исследователи обнаруживают и традиционные узоры славян в архитектуре, гончарном искусстве, на одежде, в плетении и ткачестве (В. Г. Чайлд, Б. А. Рыбаков, П. М. Кожин и др.). Недостаточная развитость урбанистических начал привела трипольскую культурную общность к постепенному угасанию.
Другим крупным явлением Евразии эпохи бронзы стал Индо-иранский историко-культурный комплекс, о реальности которого за сто с лишним лет накопилось уже много достоверных сведений. Индоевропейское единство являлось результатом интенсивных взаимодействий этносов на сравнительно ограниченной территории. Индоиранцы – это индоарии и ираноарии (других ариев нет). С ними контактировали соседние индоевропейские племена – предки славян, балтов, германские племена. Такой территорией, по мнению многих современных исследователей, было Приполярье с Заполярьем до разделения этого единства на две ветви. Первая ветвь – это индоарии, с которыми, по мнению Н. Р. Гусевой и С. В. Жарниковой, были особенно глубоко связаны предки славян[44]. Их межплеменные контакты в процессе переселений укреплялись между близкими потоками мигрантов и ослабевали между расходящимися по новым землям. Арии и славяне на исходной территории долго сохраняли свои связи. Достигнув Причерноморья, они стали двигаться на восток и дошли до долины реки Инд. Их группы стали там появляться во II тыс. до н. э. Именно в это время арийские брахманы и принесли в Индию изустно заученные ими «Веды», сохранявшиеся бесконечно долго благодаря отмеченной Б. Г. Тилаком «целеустремленной полировки их памяти»[45].
Что касается хорошо изученной ветви ираноариев, то они в конце III – нач. II тыс. до н. э. мигрировали с севера на юг не по землям Восточной Европы как индоарии, а в основном по Зауралью, где их потомки создали огромную андроновскую культурную общность от Заволжья и Казахстана до Саяно-Алтая со знаменитыми протогородскими поселениями – крепостями Синташта и Аркаим. В последующие века часть ираноариев осталась в зоне Великой Степи, а часть ушла в Иран. Их древние жрецы были создателями «Авесты», которая позднее легла в основу религии зороастризма, оформившейся уже на территории Ирана и Средней Азии.
Андроновцы (индоевропейцы по-своему антропологическому типу) освоили огромные степные пространства и свою родину величали «Арианам – Вайджах», то есть «широкий арийский простор»[46]. Они создали хозяйство с ярко выраженной скотоводческой направленностью. Наиболее впечатляющими стали успехи, достигнутые ираноариями в Волго-Уральском регионе. Они построили укрепленные круглоплановые поселения, вывели элитную породу тонконогих коней, идеально приспособленных к колесничий запряжке, а также породу тяжеловозов для перевоза кибиток. Они освоили металлургическое производство и превратили легкую повозку на колесах со спицами в самое мощное скоростное оружие II тыс. до н. э. Ираноарии сооружали элитарные монументальные некрополи и погребения с колесницами в центре курганов. Усыпальницы с их богатым оружейным инвентарём – это проявление процесса военно-аристократического пути политогенеза. Волго-Уральский очаг культурогенеза был генератором цивилизационных изменений во многих степных и лесостепных регионах Евразии. В её просторах сформировалась целая свита новых культур, которые оказали сильное влияние на дальнейший ход событий в этом макрорегионе[47].
Следует отметить, что не все древние арии и их соседние индоевропейские уходили на юг и восток. Часть их оставалась на северной территории и в южно-русских степях, участвовала в этногенезе протославян.
Поэтому во многих явлениях материальной, духовной и художественной культуры славян сохранилось значительное число индоиранской архаики. Они содержатся в словах, топонимике, мифах, преданиях, сказках, ритуалах, обрядах, наскальных рисунках, орнаментах, во всём знаково-символическом мире, архитектонике жилья, одежды и т. д. Огромное количество санскритской топонимики есть на северо-западе, в центральном и южном регионах России, а также в Зауралье и Сибири. Исследователи славяно-санскритских схождений – Т. Я. Елизаренкова, В. Н. Абаев, Р. Санкритьяяна, Н. Р. Гусева отмечают наличие огромного количества общих слов, касающихся местоимений, числительных, обозначений родственников и многих других слов (речь, диво, день, сны, зима, свет и т. д.), а также имен богов (Агни, Яма, Яга, Род, Сварог и др.)[48].
В мифопоэтике славянской архаики сохранилось много образов древнего индоиранского круга: волшебные колесницы, солнце-кони, птице-кони, волшебный пьянящий напиток, сакральные числа (три, девять, тридцать три), представления о Слове как высшей творческой силе, способной создавать космос и многое другое. В заключение этого раздела повторю то, о чём уже писала: «Конечно, велик временной разрыв между культурой древних индоиранцев, что развернулась в широком степном и лесостепном поясе Евразии во II тыс. до н. э., и той культурой, которая сложилось здесь с возникновением Руси и России. И всё же. … Какими бы ни были крутыми и долгими повороты истории отечественной земли и её этносов, где-то за дневным горизонтом современной культуры, в геосокральных пространствах традиции, в глубинах духа, как в водах глубокого озера, чудится зарево жертвенных костров, дым кочевий, многоплеменной говор с щемяще родными звуками речи, широкий и вольный простор, образ несущихся троек с белым, рыжим и вороным конём, многолюдные трапезы, волнующий узор утвари, кубки с пенящейся влагой и гимны великой любви к Слову»[49].
Преемниками андроновской культуры в последующем первом тысячелетии до нашей эры стали ираноязычные племена скифов.
Скифо-сакский культурный мир к середине I тыс. до н. э. заполонил почти всё Евразийское пространство «от Дуная до восхода солнца». Скифы осуществили переход к всадничеству и тем самым к классическим формам кочевничества, что имело эпохальное значение для всего Старого света. Как писал Карл Ясперс, «имея лошадей, эти кочевые народы познали даль мира»[50]. Тема скифства приобрела особую значимость в связи с часто повторяющейся мыслью Ясперса о том, что разгадка настоящего и будущего связана с тем, что произошло в доистории. По мнению известного представителя первой волны отечественного евразийства Г. Вернадского «Историческая подготовка русского государства создана была скифами»[51]. Многие стороны скифской культурной общности хорошо изучены. Всемирно известны скифо-сакские курганы Алтая, Средней Азии, Кавказа и Южной России, произведения знаменитого скифского звериного стиля, а также скифская культура войны и многое другое. Вместе с тем до сих пор нет обобщающей культурологической работы о скифской цивилизации.
Последующий, уже не столь архаический, а средневековой мир Евразии явил нам целую череду суперэтнических общностей и кочевых империй. Первая кочевая Империя – Хунну, ставшая эталонной для последующих, охватила пространство от Северного Китая до Рима. Далее следовали могучие каганаты древних тюрок на Востоке и западе Евразии, а затем здесь расположилась империя монголов, созданная Чингиз-ханом. Спустя три века территорией монгольской империи начали овладевать цари Московской Руси. В Новое время Российская империя стала формировать свою национальную территорию, создав объединяющую это пространство коммуникационную сеть и постепенно наращивая её протяжённость на юг и восток Евразии. При этом одновременно Россия глубоко осваивала опыт культуры народов Европы, выдвигая на первый план западную ориентацию в экономической, гуманитарной и других сферах. В XX веке в пространстве Евразии от Бреста до Тихого океана развернулась могучая советская цивилизация[52].
К концу этого века её ослабили в значительной мере внутренние противоречия, а также мощный европоцентристский пресс. Нельзя сегодня не согласиться с выдающимся теоретиком нового евразийства Л. Н. Гумилёвым: «Скажу Вам по секрету, что если Россия будет спасена, то только как евразийская держава и только через евразийство»[53].
Сравнивая как бы архитектонически наложенные друг на друга в истории Евразии великие суперобщности и их культуры, начиная от древней индоиранской и заканчивая современной Российской, можно увидеть и обозначить некоторые общие для них черты и существенные особенности созданных ими цивилизаций:
– наличие особенно широкого земного пространства/ простора межконтинентального типа, в котором осуществлялась деятельность названных суперобщностей (у нас сегодня – это «широка страна моя родная»);
– необычайный масштаб геополитической активности этих суперобщностей на протяжении длительного времени;
– зарождение в локусах Евразии народа – пассионария, способного объединять разные племена и организовывать их стремительные походы на большие расстояния;
– многовековая преемственность продуктивных способов культуры жизнеобеспечения и её широкое распространение;
– инновационность созидательной деятельности каждой суперэтнической общности на всех этапах развития евразийских цивилизаций (в металлопроизводстве, системе коммуникаций, социальной структуре, многих обычаях и законах военной организации, художественном творчестве и т. д.);
– сильная централизация власти при наличии огромной подчиненной ей периферии разнообразных социумов;
– способность интегрировать гетерогенные, полиэтнические, поликонфессиональные культуры в определенную целостность в результате мощного культурного синтеза.
Рассматривая черты отличия Европы от Евразии, многие исследователи отмечают, что для последней характерен «примат общего над частным», «коллективной воли над индивидуальной». Эти черты зародились еще в индоиранской архаике. Д. Неру отмечал: «В одной из наших старинных книг на санскрите есть стихи, которые можно перевести следующим образом: «Ради семьи приноси в жертву отдельного человека, ради общины – семью, ради страны – общину, ради Души – целый мир». Что такое Душа, мало кто из нас знает и может сказать, и каждый волен толковать это на свой лад. Но урок, который преподают нам эти санскритские стихи, – это тот же урок сотрудничества и жертв ради общего блага»[54]. Склонность российского народа – наследника многотысячелетнего и многослойного культурного достояния Евразии – к философии и практике общего дела и общего блага отмечали старые евразийцы, а также многие современные исследователи (Л. А. Абаев, С. Ю. Глазьев, А. С. Запесоцкий, Г. Г. Коломиец, И. Ф. Кефели, М. Л. Титаренко, Н. А. Хренов и другие)[55]. В частности, об этом размышлял Г. Д. Гачев в своих трудах, посвященных национальным Космо-Психо-Логосам, или экзистенциональной культурологии[56].
Евразия сегодня стала цивилизационной мегасистемой, где цивилизационным ядром является Россия – самое обширное по территории и численности населения евразийское государство. Она имеет многовековой «собирательный опыт», высокую степень интеграции в ней народов с их локальными культурами, включающими различные мировоз зрения, образы жизни, религии, художественные практики и т. д. По мнению И. В. Кондакова, её поэтому можно сопоставить с мировым сообществом и это значит, что она являет собой «модель социокультурного всеединства и глобализации в свернутом виде»[57].
В России восстанавливается и обновляется концепция евразийства и утверждается как одна из важнейших основ глобального российского проекта. Изучение и познание евразийской геополитической и цивилизационной реальности России в контексте определения и стратегии дальнейшего подъёма страны, развития её экономики и других сфер культуры выдвигается как первостепенная задача. К сожалению, наша образовательная система к решению этой сложной и важной задачей ещё не вполне готова. Поэтому впереди нас ждет большая работа, в которой можно продуктивно использовать теоретико-методологические находки И. В. Кондакова.
Сегодня у известного российского философа и культуролога И. В. Кондакова целый ряд книг по истории русской культуры, по теории культуры и культурологии, но почти пятнадцать лет он был в числе тех, кто открывал новое поколение учебников и учебных пособий по этим направлениям[59]. Мне хотелось бы напомнить, как воспринималась эта книга тогда, ничего не меняя и не добавляя в рецензию, которую я с удовольствием написала, погрузившись в написанный четким стилем текст учебного пособия.
Это был период становления тогда еще сравнительно новой научной дисциплины, изучающей как культуру в целом, так и ее отдельные явления, породил несколько десятков учебников и учебных пособий самых разнообразных по тематике и содержанию. В этой связи прав В. М. Розин, утверждая, что нет единой культурологии – сколько культурологов, столько и теорий культуры. Одно из главных достоинств этой книги заключается в ее оригинальном культурологическом направлении, связанном с историей культуры России.
Определяя культурологию не только как частную науку о культуре и ее внутренних закономерностях развития, но и как новую междисциплинарную методологию, автор, тем самым, выводит культурологию за пределы собственно культурных явлений и процессов в узком смысле, охватывая более широкую область социокультурных явлений. Он выдвигает новые методические и методологические задачи перед историей культуры:
1. Отход от скомпрометировавших себя вульгарно-социологических и политических схем культурно-исторического развития и обращение непосредственно к анализу и интерпретации богатого и во многом еще не освоенного материала истории культуры.
2. Найти основания для общей концепции закономерностей ее имманентного развития – именно как культуры, подчеркивает автор, а не культурного придатка социально-политической истории. Таким образом, предлагается новая разработка универсальной концепции культуры, соединившей философию культуры с философией истории, апробированная автором в течении более десяти лет в различных вузах страны.
Книга И. В. Кондакова – это новый взгляд, расширяющий его представления по истории культуры, которые были опубликованы ранее и уже получили оценку благодарных читателей: Введение в историю русской культуры. М., 1997; Культура России: Русская культура: краткий очерк. М., 2000. По сути, они стали в ряду первых исследований по истории русской культуры, охватывающий период от Крещения Руси до современного этапа посттоталитарного развития России.
Эта глубокая работа демонстрирует новый подход к проблеме социокультурных взаимодействий – социального детерминизма культурно-исторических процессов и культурной подготовки явлений социально-исторического порядка. Автор определяет новые ориентиры в понимании социодинамики культуры, призывает изменить систему обобщений и теоретических обоснований данной концепции, что является, весьма значимым и актуальным. Тем более, что перспективу исследования социокультурных закономерностей России он видит прежде всего в анализе исторически конкретных текстов русской культуры. Через призму культурно-исторических процессов, он обозревает основные тенденции и закономерности развития отечественной культуры в целом. Это еще одно из достоинств этого учебного пособия.
Необходимо отметить, что автор удачно расставляет акценты в своей книге. Он подобен композитору: выделяя «главную партию», он наполняет интересным содержанием и «побочные мелодии» своего лекционного курса, что дает возможность судить о смысле и значении культурно-исторических процессов по их результатам и социокультурным итогам, не «подгоняя» смыслы и значения к заданному «ответу». Разнообразный культурно-исторический материал, прекрасно иллюстрируемые вербальные тексты литературного, журнального, философского и политико-организационного характера, предваряющие каждый курс лекций тематические эпиграфы и дополняющие схематичные изображения – все это демонстрирует современный уровень учебных пособий.