Глава 1 Позабытая проблема

С начала Второй мировой войны прошло уже больше двадцати лет, а с ее окончания – пятнадцать. Люди, пережившие войну, все еще воспринимают ее как часть своего непосредственного опыта. Но в один прекрасный день они вдруг понимают, что Вторая мировая, как и предшествовавшая ей Первая, ушла в историю. Для университетского профессора этот момент настает, когда ему приходится напоминать себе, что его студенты еще не родились, когда война началась, и не могут помнить даже ее финал. Вторая мировая так же далека от них, как Англо-бурская война от него самого; родители, может, и рассказывали им какие-то истории, но куда вероятнее, что все свои знания о войне его слушатели почерпнули из книг. Ее великие фигуры сошли со сцены. Гитлер, Муссолини, Сталин и Рузвельт мертвы; Черчилль ушел в отставку; один только де Голль снова у руля. Вторая мировая война – больше не «сегодня»; это уже «вчера». К историкам этот факт предъявляет новые требования. Современная в строгом смысле слова история фиксирует события по горячим следам, судит исходя из текущего момента и по праву рассчитывает на живое участие читателя. Никто не рискнет обесценивать такие работы, имея перед собой великий пример сэра Уинстона Черчилля. Но приходит время, когда историк может отстраниться и взглянуть на события, бывшие некогда современными, с беспристрастностью, какую он мог бы выказать, описывая борьбу за право на инвеституру или гражданскую войну в Англии. По крайней мере, он может попытаться.

Подобную попытку историки предприняли и по окончании Первой мировой войны, но упор тогда делался на другое. Сама война особого интереса не вызывала. Полемика «западников» и «восточников» по поводу глобальной стратегии считалась частным конфликтом Ллойд Джорджа с генералами, недостойным внимания академической истории. Официальная военная история Великобритании – сама по себе неоднозначный вклад в этот частный конфликт – писалась так неспешно, что была доведена до конца лишь в 1948 г. Написать официальную гражданскую историю не собрался никто, кроме министерства военного снабжения. Попытки достичь мира путем переговоров практически никого не интересовали. Никто не изучал эволюции военных целей. Исследований, посвященных такой вызывающей жаркие споры теме, как внешняя политика Вудро Вильсона, пришлось ждать почти до сего дня. Один вопрос затмил собой все остальные и полностью завладел вниманием историков: как началась эта война? Правительства всех великих держав, за исключением Италии, щедро делились документами из своих дипломатических архивов. Обозревая свои книжные полки, забитые томами на всех основных языках, усердный историк мог сожалеть лишь о том, что не читает на остальных. На французском, немецком и русском языках выходили периодические издания, целиком посвященные этой теме. Изучая истоки Первой мировой войны, историки делали себе имя – Гуч в Англии, Фей и Шмитт в США, Ренувен и Камиль Блок во Франции, Тимме, Бранденбург и фон Вегерер в Германии, Пржибрам в Австрии, Покровский в России и т. д.

Кто-то уделял особое внимание событиям июля 1914 г.; другие углублялись в прошлое вплоть до Марокканского кризиса 1905 г. или даже во времена Бисмарка. Но все сходились на том, что для историка Новейшего времени эта область исследований представляет особый интерес. Университетские курсы обрывались августом 1914 г.; кое-где это и до сих пор так. Студенты не возражали. Им нравилось слушать о Вильгельме II и Пуанкаре, о Грее и Извольском. Телеграмма Крюгеру интересовала их больше битвы при Пашендейле, Бьёркский договор казался им важнее соглашения Сайкса – Пико. Главным событием, определившим настоящее, считалось начало войны. Все, что произошло потом, было сумбурной отработкой неизбежных последствий, которая в настоящем значения не имеет и ничему научить не может. Если мы поймем, почему началась война, то поймем и то, как мы пришли к тому, к чему пришли, – и, естественно, как нам не угодить туда же снова.

Со Второй мировой войной дело обстояло почти полностью наоборот. Максимальный интерес и у читателей, и у авторов вызывала сама война. Не только ход военных кампаний, хотя и их разбирали снова и снова. Изучали и военную политику – в частности, отношения стран, составлявших антигитлеровскую коалицию. Не сосчитать книг, посвященных Компьенскому перемирию 1940 г. или конференциям «Большой тройки» в Тегеране и Ялте. Под «польским вопросом» в контексте Второй мировой войны понимали конфронтацию Советской России и западных держав, которой война закончилась, а не территориальные претензии Германии к Польше, с которых она началась. Истоки войны возбуждали сравнительно небольшой интерес. Сложилось мнение, будто, несмотря на то что какие-то подробности еще могут всплыть, ничего глобально нового мы уже не узнаем. Все ответы известны, и ставить новые вопросы попросту незачем. Ведущие авторы, к которым мы обращаемся за описанием истоков Второй мировой войны, – Нэмир, Уиллер-Беннет, Вискеманн на английском, Бомон на французском – опубликовали свои труды вскоре после окончания войны; все они как один выражали взгляды, которых придерживались еще в годы войны или даже до ее начала. Спустя двадцать лет с начала Первой мировой войны очень немногие согласились бы принять объяснения, предлагавшиеся в августе 1914 г. Спустя двадцать и более лет с начала Второй мировой войны практически все довольствуются объяснениями, предложенными в сентябре 1939 г.

Конечно, вполне возможно, что здесь и в самом деле нечего искать. Может, у Второй мировой войны, в отличие от практически любого другого крупного исторического события, имеется простое и окончательное объяснение, которое было очевидно каждому с самого ее начала и которое никогда не поменяется под влиянием нового знания или анализа. Но я очень сомневаюсь, что лет через сто историки будут воспринимать события ровно так же, как люди, жившие в 1939 г.; вместо того чтобы повторять суждения прошлого, современный историк должен стремиться предвосхитить суждения будущего. Разумеется, историки обходят эту тему вниманием по вполне практическим причинам. Любой историк хотел бы быть отстраненным и беспристрастным ученым, который выбирает свой предмет исследования и делает выводы без оглядки на окружение. Однако, будучи частью общества, он – пусть неосознанно – откликается на требования времени. Великий Томас Тоут, например, чьи труды кардинально изменили подход к изучению средневековой истории в нашей стране, без сомнения, перенес акцент с политики на систему управления исключительно в интересах чистого знания. И тем не менее какое-то отношение к этой перемене имело и то обстоятельство, что университетский историк XX в. готовит будущих гражданских служащих, в то время как университетский историк XIX в. готовил будущих государственных деятелей. Поэтому и авторы работ, посвященных двум мировым войнам, должны были учитывать, какие темы сохраняли актуальность, или же предлагали ответы на животрепещущие вопросы современности. Никто не станет писать книгу, неинтересную читателям, а тем более книгу, неинтересную самому автору.

В военном отношении Первая мировая война, казалось, особых вопросов не вызывала. Большинство, особенно в странах Антанты, считало войну изнурительным поединком на выносливость вроде боксерских боев XIX в., которые длились до тех пор, пока один из противников не падал от изнеможения. Только когда опыт Второй мировой войны отточил умы, люди принялись всерьез обсуждать, нельзя ли было окончить Первую мировую войну раньше – за счет лучшей военной или политической стратегии. Кроме того, после Первой мировой войны было принято считать, что новой войны никогда не будет[19]; следовательно, из изучения последней войны нельзя было извлечь уроков на будущее. С другой стороны, даже по окончании той войны огромная проблема, послужившая ее причиной, по-прежнему оставалась в фокусе международной политики. Этой проблемой была Германия. Союзники могли говорить, что войну повлекла за собой немецкая агрессия; немцы могли отвечать, что ее повлек за собой отказ обеспечить Германии по праву принадлежавшее ей место в ряду великих держав, – в любом случае речь шла о Германии. В мире, помимо Германии, существовали и другие проблемы, в том числе Советская Россия и Дальний Восток. Однако имелись разумные основания предполагать, что эти проблемы решаемы и что миру во всем мире ничего не угрожает – при условии, что немецкий народ примирится со своими бывшими врагами. Потому-то изучение истоков войны и считалось вопросом первоочередной практической важности. Если бы народы союзных стран удалось убедить в том, что немцы не несут «ответственности за развязывание войны», они смягчили бы карательные условия Версальского договора и признали бы немецкий народ такой же жертвой исторического катаклизма, как и самих себя. Как вариант, если бы самим немцам удалось внушить чувство вины за войну, они могли бы согласиться со справедливостью условий договора. На деле «ревизионизм» избрал исключительно первый путь. Британские, американские и до некоторой степени французские историки силились показать, что вина правительств союзных стран гораздо больше, а вина немецкого правительства – гораздо меньше, чем полагали творцы Версальского мира в 1919 г. Лишь немногие из немецких историков пытались продемонстрировать обратное, и это было вполне естественно. Даже самый беспристрастный ученый ощутит прилив патриотизма, когда его страна разгромлена в войне и унижена после нее. С другой стороны, в предвоенные годы внешняя политика была предметом жарких дискуссий в каждой из стран антигерманской коалиции. Люди, критиковавшие Грея в Англии, Пуанкаре во Франции, Вудро Вильсона в США – не говоря уже о большевиках, свергших царское правительство в России, – теперь выступали учеными – поборниками «ревизионистского» подхода. Кто был прав в этих внешне- и внутриполитических спорах, а кто ошибался, уже не имеет значения. Хватит и того, что они поддерживали накал интереса, служившего стимулом к изучению истоков Первой мировой войны.

Топлива, способного подогреть интерес к истокам Второй мировой войны, не сыскалось. Что касается внешней политики, то Германия как великая держава перестала быть центральной проблемой международных отношений еще до того, как закончилась война. Ее место заняла Советская Россия. Людей интересовали ошибки, допущенные во время войны в отношениях с Советской Россией, а не те, что были сделаны до ее начала в отношениях с Германией. Более того, поскольку и Россия, и Запад намеревались привлечь на свою сторону отдельные части разделенной Германии, чем меньше говорилось о войне, тем лучше. Немцам такое забвение тоже было на руку. После Первой мировой войны они настаивали, что Германию по-прежнему следует считать великой державой. После Второй мировой они первыми заговорили о том, что Европа перестала определять ситуацию в мире, негласно подразумевая, что Германия больше никогда не сможет спровоцировать большую войну и поэтому ей должно быть позволено идти своей дорогой без контроля и вмешательства извне. Что касается политики внутренней, то и тут дела обстояли схожим образом. Перед Второй мировой войной в союзных странах гремели яростные споры – куда яростнее любых дискуссий, предшествовавших августу 1914 г. Но в годы войны противники уладили свои разногласия, а по ее окончании в большинстве своем постарались о них позабыть. Бывшие сторонники «умиротворения» могли вернуться к прежней политике, имея теперь на то больше оснований; бывшие сторонники «сопротивления» забыли старые тревоги в отношении Германии, столкнувшись с необходимостью противостоять Советской России.

Истоки Второй мировой войны мало интересовали людей, которые уже изучали истоки третьей. Возможно, какое-то развитие тема все же получила бы, если бы в ней оставалось достаточное пространство для вопросов и сомнений. Увы, существовало объяснение, которое устраивало всех и, казалось, ставило точку в споре. Вот это объяснение: Гитлер. Он спланировал Вторую мировую войну. Она началась исключительно по его воле. Само собой, это объяснение устраивало сторонников «сопротивления» от Черчилля до Нэмира. Они же прибегали к нему все время, в том числе и еще до войны. Они могли бы сказать: «Мы же вам говорили. Альтернативы сопротивлению не было изначально». Это объяснение устраивало и «умиротворителей» – им оно позволяло утверждать, что политика умиротворения была мудрой и могла бы стать успешной, если бы по непредвиденной случайности Германия не оказалась во власти сумасшедшего. Но более всего это объяснение устраивало немцев, за исключением разве что немногих нераскаявшихся нацистов. После Первой мировой войны немцы пытались переложить вину на страны Антанты или представить все так, будто не виноват никто. После Второй мировой войны свалить всю вину немцев на Гитлера, который так кстати сошел в могилу, оказалось еще проще. Может, при жизни Гитлер и обрушил на Германию чудовищное количество бед, но, с точки зрения немцев, он многое искупил своей последней жертвой в бункере. Никакая посмертная вина хуже ему уже не сделает. На его безответные ныне плечи можно было возлагать ответственность за все подряд – за Вторую мировую, за концентрационные лагеря, за газовые камеры. Если во всем виноват один лишь Гитлер, значит, остальные немцы могли объявить себя невиновными; и немцы, которые до той поры были самыми рьяными противниками концепции ответственности за развязывание войны, превратились в самых преданных ее сторонников. Некоторым из них удалось развернуть образ изверга Гитлера под особенно удачным углом. Поскольку Гитлер, очевидно, был воплощением зла, ему с самого начала нужно было дать решительный отпор. Поэтому ту вину, что не помещалась на плечи Гитлера, можно было переложить на французов, которые не изгнали его из Рейнской области в 1936 г., или на Чемберлена, который пошел на уступки в сентябре 1938-го.

С такой причиной Второй мировой войны радостно согласились все. Какая в этом случае могла быть нужда в «ревизионизме»? Кое-кто в нейтральных странах, прежде всего в Ирландии, попытался было заикнуться о своих сомнениях, но участие в холодной войне против Советской России, как правило, затыкало рты даже тем, кто хранил нейтралитет в войне с Германией; аналогичные соображения – только в обратную сторону – действовали и на советских историков. Школа убежденных ревизионистов сохранилась лишь в США, где в нее входили последние из тех активистов, которым после 1919 г. собственное правительство казалось злокозненней любого другого. С научной точки зрения их труды не впечатляют. Кроме того, американские ревизионисты занимались в основном войной с Японией, и не без оснований. Это Гитлер объявил войну США, а не наоборот; трудно представить, как Рузвельту удалось бы втянуть свою страну в войну в Европе, если бы Гитлер своевольно не сделал этого за него. Но и в отношении Японии места для дискуссий почти не оставалось. Ломать копья больше было незачем. Некогда перед США стоял вопрос практического свойства: кого взять в союзники – Японию или Китай? Ответ на этот вопрос дало время, заодно полностью опрокинув американскую политику в регионе. Япония – это теперь общепризнанный факт – является единственным надежным другом Америки на Дальнем Востоке; в связи с этим война с Японией представляется чьей-то ошибкой – хотя, скорее всего, естественно, ошибкой японцев.

Эти злободневные политические соображения помогают понять, почему истоки Второй мировой войны не являются сегодня предметом острой полемики. И тем не менее только этим почти поголовного единодушия историков не объяснить. Влиянию академических стандартов подвержены даже самые ангажированные из ученых; к тому же далеко не все историки ангажированы. Будь свидетельства достаточно противоречивыми, обязательно нашлись бы исследователи, которые оспорили бы всеобщий вердикт, пусть и самый что ни на есть общепризнанный. Ничего подобного не произошло, причем по двум на первый взгляд противоречащим друг другу причинам – исторических материалов одновременно и слишком много, и слишком мало. Материалы, которых имеется в избытке, – это те, что собирались для суда над военными преступниками в Нюрнберге. Бесчисленные тома документов выглядят впечатляюще, но для историка эти материалы небезопасны. Их собирали наспех и почти наугад, чтобы положить в основу прокурорских досье. Историки так не поступают. Задача юриста – доказать свою правоту в суде; задача историка – понять, что же произошло на самом деле. Доказательства, которые убеждают юристов, часто не удовлетворяют нас; им же наши методы кажутся исключительно неточными. Но к настоящему моменту даже у юристов могли бы появиться вопросы к доказательствам, представленным в Нюрнберге. Нюрнбергские документы отбирались не только для того, чтобы доказать вину подсудимых, но и чтобы завуалировать роль великих держав, выступавших в качестве обвинителей. Если бы любая из четырех стран, организовавших Нюрнбергский трибунал, вела дело в одиночку, результат мог бы быть совершенно иным. Западные державы припомнили бы России Пакт Молотова – Риббентропа; Советский Союз в ответ поставил бы им на вид Мюнхенскую конференцию и другие, более тайные сношения с врагом. Вердикт, по-сути, предшествовал суду, а документы специально подбирались так, чтобы обосновать уже сделанный вывод. Документы эти, вне всяких сомнений, подлинные. Но они «подобраны c оглядкой»; и тому, кто на них полагается, практически невозможно не поддаться предвзятости их подбора[20].

Если же мы попытаемся отыскать данные, собранные с академической беспристрастностью, то поймем, что по сравнению с нашими предшественниками, изучавшими истоки Первой мировой войны, мы находимся в неизмеримо худшем положении. Через поколение или около того после первой войны все великие державы, за исключением Италии, почти полностью обнародовали дипломатические документы, непосредственно касающиеся предвоенного кризиса. Опубликованы были, кроме того, и обширные массивы документов, простиравшиеся на ту или иную глубину в прошлое: австро-венгерские документы вплоть до 1908 г., британские – до 1898 г., немецкие и французские – до 1871 г.; российские публикации, пусть и эпизодические, тоже были объемными. Имелись и очевидные пробелы. Можно было пожаловаться на нехватку итальянских документов, но сейчас этот изъян устраняется; можно было пожаловаться – как тогда, так и сейчас – на отсутствие сербских документов. В опубликованных собраниях, вероятно, имеются намеренные пропуски; к тому же никакой добросовестный историк не успокоится, пока не ознакомится с архивами лично. Тем не менее мы в целом можем в мельчайших деталях и широчайших пределах проследить дипломатические усилия пяти из шести великих держав. Окончательно эти материалы не осмыслены до сих пор. По мере их изучения мы находим новые темы для исследования и возможности для новых интерпретаций.

Контраст с доступностью материалов, освещающих события периода до 1939 г., поистине печален. Великой европейской державы Австро-Венгрии больше не существует. Из оставшихся пяти три до последнего времени не обнародовали ни строчки, ни предложения из своих архивов. Итальянцы начали наверстывать упущенное: они уже опубликовали документы за период с 22 мая 1939 г. до начала войны, а со временем обойдут всех остальных, обнародовав документы с 1861 г. Позиции Франции и России по-прежнему совершенно не объяснены материалами из их архивов. У французов хотя бы есть частичное оправдание. Бóльшую часть французских документов с 1933 по 1939 г. сожгли 16 мая 1940 г. при поступлении известия о прорыве немецких войск под Седаном. Дубликаты сейчас кропотливо собираются по французским представительствам за рубежом. О причинах молчания Советского Союза, как и обо всем, что касается советской политики, остается только гадать. Может, советское правительство скрывает что-нибудь особенно предосудительное? Может, оно предпочитает не выставлять свои действия, какими бы давними они ни были, на всеобщее обозрение? Может, у них вообще нет никаких документов – комиссариат иностранных дел в силу своей некомпетентности их просто не составлял? Или же советское правительство выучило урок множества прошлых споров на исторические темы: единственный надежный способ отстоять свою версию – никогда не предъявлять доказательств в ее поддержку? Но по каким бы причинам ни хранили молчание три великие державы, в поисках непрерывных сведений о дипломатических сношениях между войнами мы в итоге можем обращаться лишь к немецким и британским документам, из-за чего создается ложное впечатление, будто международные отношения в межвоенный период сводились к диалогу между Германией и Британией.

Но и здесь объем материалов уступает периоду до 1914 г. В 1945-м союзники изъяли немецкие архивы; документы с 1918 по 1945 г. первоначально планировалось издать полностью. Позже по соображениям экономии решили ограничиться периодом с прихода Гитлера к власти в 1933 г. Но и этот план не доведен до конца: между 1935 и 1937 гг. все еще зияет провал. Сейчас архивы вернули немецкому правительству в Бонне, что может привести к дальнейшим проволочкам. Более того, редакторы проекта, граждане стран-союзниц, при всей своей добросовестности по ассоциации разделяли точку зрения Нюрнбергского трибунала на вопрос ответственности за развязывание войны. Дополнительно дело осложнялось тем, что немецкое министерство иностранных дел, которое и вело записи, часто заявляло, будто работало против Гитлера, а не от его имени; так что мы не можем быть до конца уверены, что какой-нибудь конкретный документ описывает реальную позицию, а не сфабрикован, чтобы обелять его автора. Британские публикации со временем полностью охватят период с подписания Версальского мира до начала войны в 1939 г. Но это дело не быстрое. Пока что у нас нет практически ничего за 1920-е гг.; еще одно белое пятно охватывает промежуток с середины 1934-го до марта 1938 г. Содержание изданных томов ограничивается британской политикой как она осуществлялась. Ее мотивов они не раскрывают – в отличие от томов, посвященных периоду до начала Первой мировой войны, где такие попытки предпринимались. Опубликовано буквально несколько стенографических отчетов, освещающих ход дискуссий в министерстве иностранных дел, а протоколов совещаний кабинета министров нет вовсе, хотя ни для кого не секрет, что премьер-министр и кабинет в то время играли роль бóльшую, а министерство иностранных дел – меньшую, чем в предшествующий период.

Положение наше гораздо хуже и в том, что касается менее официальных документов. Большинство деятелей, начавших Первую мировую войну, благополучно ее пережили, а после немало понаписали в свое оправдание или восхваление. Что касается Второй мировой, то кто-то из лидеров воюющих стран умер, пока война еще шла; других казнили в ее конце, по суду или без суда; третьи слишком горды или слишком осторожны, чтобы что-то писать. Количество книг, написанных по окончании Первой и Второй мировых войн людьми, занимавшими высшие позиции на их старте, не идет ни в какое сравнение. Вот список мемуаров о Первой мировой:



Список воспоминаний о Второй мировой войне выглядит следующим образом:



Расстрелянный министр иностранных дел Италии оставил после себя дневники. Немецкий министр иностранных дел составлял отрывочные записи в свою защиту, пока ожидал повешения. В нашем распоряжении имеются жалкие фрагменты переписки британского премьер-министра, а также разрозненные страницы автобиографии министра иностранных дел Британии. От Гитлера, Муссолини и Сталина, как и от советского министра иностранных дел Молотова, – ни строчки, ни слова. Нам приходится опираться на досужие толки второстепенных фигур – переводчиков, служащих министерств иностранных дел, журналистов; людей, которым зачастую известно немногим более, чем широкой публике.

Но что ни говори, а историки никогда не бывают довольны объемом информации. Я сомневаюсь, что, если мы подождем еще 10–15 лет, данных станет больше – скорее наоборот, многое будет утрачено[21]. Может, горстка людей, переживших крах цивилизации, к тому времени вообще не будет читать книг, не говоря уже о том, чтобы их писать. Поэтому я попытался изложить эту историю такой, какой она может предстать перед каким-нибудь историком будущего, опирающимся на документы. Возможно, результат продемонстрирует, сколь многое мы, историки, упускаем или понимаем неверно. Но это не избавляет нас от обязанности писать историю. Как и моему воображаемому преемнику, по ходу повествования мне часто придется признавать свое невежество. Кроме того, я обнаружил, что документальные источники, если оценивать их непредвзято, зачастую подталкивают меня к интерпретациям, отличным от тех, которые многие (включая и меня самого) давали в момент описываемых событий. На мои выводы это не влияло. Мне было важно не осудить и не оправдать, а понять, что произошло. Я был противником политики умиротворения с первого дня прихода Гитлера к власти; и не сомневаюсь, что в сходных обстоятельствах стал бы им снова. Но для меня, как для историка, этот факт не имеет значения. Оглядываясь назад, понимаешь, что виноватых не счесть, а невиновных не отыскать. Цель политической деятельности – обеспечить народам мир и процветание, но по разным причинам все до одного государственные деятели того периода не справились со своей задачей. Это история без героев; а может, даже и без злодеев.