В первой главе ставится проблема гуманитарной критики науки. Защищается точка зрения о том, что, хотя естественные науки нежизнеспособны без философского обоснования, но последнее, в свою очередь, зависит от развития естественных наук. Сопоставляются антисциентистские и сциентистские точки зрения.
Общество, в котором мы живем, называет себя «обществом знания» (knowledge society). Это самоназвание говорит о том, что знание понимается как важнейший ресурс, основной источник производства материальных продуктов и оптимизации жизни. В 17 в. Френсис Бэкон провозгласил зависимость человеческого могущества от науки и выдвинул проект переустройства мира на началах и принципах естествознания. Сегодня, спустя четыре века, очень многое свидетельствует в пользу того, что ставка Бэкона на естественные науки себя оправдала. Достижения наук о природе бесспорны. Человек с помощью научных инструментов вышел за пределы Галактики, проник в строение космической материи, научился делить атом и использовать его энергию, почти мгновенно пересылать информацию на огромные расстояния, изменять наследственную природу организмов, трансплантировать органы и прочее, и прочее. Научные и технические достижения сегодняшних дней выглядели бы фантастикой, если бы не были реальностью; грандиозные успехи генной инженерии, медицины, астрономии, физики, вычислительной техники решили многие представлявшиеся ранее неразрешимыми задачи и обещают новые блестящие для человечества перспективы: избавление от болезней, продление жизни, расширение коммуникаций, повышение комфорта, усовершенствование общественного строя и т. п. Кто бы сегодня усомнился в том, что логика развития общества определяется наукой и научной рациональностью? С детства мы впитываем уважение к ученым и их деятельности. Социализация, через которую все мы проходим, предполагает передачу и усвоение научной картины мира, научного подхода к информации, научных способов ведения дискуссии и защиты собственной точки зрения, принципов научной организации труда. «Ученые доказали, что…» – в этой фразе прочитывается нечто всеобщее и необходимое, обладающее огромной силой принуждения, что заставляет нас подчиняться и строить жизнь в соответствии с теми истинами, которые ученые открывают о мире. Ученый – эксперт и верховный судья; ученый – тот, кто имеет непосредственный доступ к реальности, понимает ее скрытые механизмы, и именно поэтому его суждения обладают наивысшей степенью легитимности.
Конечно, наше общество несовершенно. Остается непреодолимым разрыв между богатыми и бедными странами, существует проблема истощения природных богатств, сохраняется угроза природных и техногенных катастроф, не решены проблемы преступности, преждевременной смерти от болезней и несчастных случаев, не найдено универсальное средство для всеобщего счастья, благополучия и взаимопонимания. Но могут ли все эти дефекты общественного бытия бросить тень на науку? Многие ученые полагают, что нет. Наука последовательно делает свое дело, и достижения прошлого, образно говоря, так же превышают в количественном отношении проблемы настоящего и будущего, как площадь основания конуса превышает площади его секущих, параллельных основанию, плоскостей вплоть до победной вершины. А если наоборот? Если мысленно перевернуть фигуру и обратить внимание сторонников победоносного развития науки на тот факт, что по мере роста научного знания нерешенные задачи множатся, а не убывают? Да, средневековых европейских горожан косила чума, но они не знали отравляющего воздействия смога, радиации и «ненатуральной» пищи; в древности войны были обычным способом разрешения политических конфликтов, но масштабы античных и средневековых войн не идут ни в какое сравнение с масштабом угрожающей человечеству атомной войны; продолжительность жизни увеличилась, но вместе с ней увеличилось количество болезней и, соответственно, страданий тех, кто болен, т. е. пострадало качество жизни и совокупное здоровье человечества[12]; численность населения Земли выросла и продолжает расти, но в силу ограниченности ресурсов одни представители рода homo sapiens неизбежно превращаются в средство для других; общественные системы и институции достигли высочайшего уровня развития по сравнению с гораздо более примитивными сообществами прошлого, но оказались неуправляемы; продукция стала массовой, но конвейер производства и потребления превратил человека в придаток индустрии; значительная часть человечества достигла благополучия, но она заплывает жиром, тупеет и впадает в депрессию; ученые проникли в атом, но вместо прочного материального фундамента, получили делимые (до бесконечности?) «элементарные частицы», и самый, пожалуй, главный урок, который можно извлечь из этих кризисных явлений состоит в том, что с развитием науки нестабильность и непредсказуемость во всех сферах жизни (как «природной», так и «культурной») не убывают, а возрастают. Знание странным образом умножает незнание.
Однако среди многих ученых, и, в особенности, представителей естественных наук, популярна следующая точка зрения: умножение проблем, считают они, указывает на недостаточный прирост научного знания, который мог бы быть выше, если бы общество относилось к науке с большим уважением. Чем больше науки, тем лучше общество – таково убеждение многих ученых, и, поэтому, необходимо вести просветительскую работу, разъясняя руководящую роль науки: чем более просвещенным будет общество относительно блага, которое способна принести наука, тем больше науки в результате общество получит, и тем больше, в конечном счете, благ приобретет. Например, в начале нашего столетия в Москве состоялся международный симпозиум «Наука, антинаука и паранормальные верования», организованного Комиссией по борьбе с лженаукой и фальсификацией научных исследований президиума РАН и Московским государственным университетом (г. Москва, 2001 г.), где собрался цвет российской науки, а также видные зарубежные ученые. Участники симпозиума напрямую связали продвижение науки с будущим человечества[13]. С.П. Капица, выражающий, по-видимому, точку зрения большинства, высказал убеждение в том, что кризисные явления во всех областях общественной жизни (ученый признал, что кризис планетарного масштаба имеет место) вызваны падением авторитета науки в общественном сознании и тем, что ее место узурпируют паранаучные и лженаучные институции. Они оттягивают на себя финансирование и вместо того, чтобы «сеять разумное, доброе, вечное», «промывают мозги», сбивая общество с пути прогресса. Участники симпозиума сошлись на том, что усиление (подлинной) науки через просвещение общества – насущная необходимость. В середине 2000-х Комиссия по борьбе с лженаукой начала выпуск бюллетеня «В защиту науки», цель которого – развенчивать лженауку и повышать статус (подлинной) науки в обществе.
Такая точка зрения наводит на некоторые размышления. Прежде всего, мы видим, что в наши дни, в начале XXI в., ученые констатируют недостаточную продуктивность науки и возлагают вину за неудачи науки на общество. Вина последнего состоит в том, что, превратившись в легкую добычу нечистоплотных лжеученых, оно препятствует (подлинной) науке вершить ее миссию. Но как могло современное общество дойти до такой жизни, если проекту Просвещения, теснейшим образом сопряженному с научной рациональностью, без малого четыреста лет? Не вчера, а еще в XVII в. лучшие философские и ученые умы связали просвещение общества и продвижение науки как причину и следствие, указав при этом на то, что само просвещение должно питаться от научных познаний, а продвижение науки должно, в свою очередь, конвертироваться в общественные блага. Схематически просветительскую модель можно изобразить примерно так:
(подлинная) наука → (просвещенное) общество → продвижение (подлинной) науки → (благополучное, просвещенное) общество → (подлинная) наука.
Лучшие ученые умы трудились над тем, чтобы данная модель была реализована, и, если, спустя несколько столетий общество остро нуждается в просвещении, то не достаточный ли это срок, чтобы признать (как некоторые философы), что проект Просвещения провалился? Например, Франкфуртская школа утверждает весьма категорично: «Просвещение не выполнило обещаний». А если это так, то не означает ли это, что в каком-то месте цепи (см. вышеприведенную схему) произошел разрыв? А поскольку эта схема, очевидно, круговая, наука не может остаться в стороне от обвинений и выступать в роли невинного страдальца.
Не будем сейчас углубляться в то, как наука влияет на общественное мнение, а обратимся к тому, как, с точки зрения ученых, «правильное общество» должно обеспечить рост научного знания. По мнению ученых, общество должно сказать твердое «нет» сомнительным иррациональным и шарлатанским деятелям, институциям и доктринам, и признать верховный авторитет (подлинной) науки. На всех уровнях социальной структуры – от образовательных институтов до коридоров власти должна неуклонно проводиться политика поддержки (подлинно) научных исследований и трансляция (подлинно) научных знаний. Ни одного случайного рубля, доллара или фунта стерлингов не должно попасть к псевдонаучным проходимцам; все ресурсы и все силы должны быть вложены в (подлинно) научные или санкционированные (подлинной) наукой проекты. Конечно, реальные жизненные обстоятельства не всегда совпадают с идеалом, на практике возможны заблуждения, ошибки и отклонения от прямолинейного маршрута, но, тем не менее, имея данный теоретический идеал взаимоотношения общества и науки в качестве путеводной звезды, мы, пусть с некоторыми незначительными зигзагами, будем последовательно продвигаться вперед. Однако же, и этот теоретический идеал при ближайшем рассмотрении оказывается неудовлетворительным.
Понятно, что общество само по себе не в состоянии судить о том, что является или не является подлинной наукой, поскольку вопрос о причислении тех или иных знаний и практик к научным или ненаучным решается внутри научного сообщества. Существует развернутая институциональная система критериев и процедур оценки знания, начиная с кафедр и ученых советов и заканчивая высшими аттестационными комиссиями, и те, кто имеет право голоса, сами первоначально прошли отбор посредством этих процедур. В силу институциональной организации научное знание герметично, а это означает, что знание о знании вырабатывается внутри него и диктуется обществу, которому остается принимать это знание на веру. Таким образом, «правильное общество», с точки зрения защитников (подлинной) науки, – это общество с большим запасом доверия по отношению к научным институциям, практикам и результатам, такое, в котором роль научной экспертизы является определяющей.
Идея того, что знание должно принадлежать только узкому кругу посвященных, не нова; ее возраст, по-видимому, равен возрасту самого знания. Если мы вспомним Священное Писание, то знание изначально было сокрытым (его первый и единственный законный владелец – сам Создатель), и не предполагало свободного распространения. В древних культурах носителями подлинного знания выступали жрецы, в идеальном государстве Платона таковыми были признаны философы, в Средние века их место заняли теологи. На долю всех остальных выпадало доверие. Доверие основывалось на устной или письменной традиции («так должно быть»), а также закреплялось социальными механизмами (рожденный земледельцем – не жрец, воином – не философ, мещанином – не теолог[14]). Конечно, реальность принадлежит всем, равно как и все принадлежат реальности, но у каждого в этой реальности свое место: существуют мудрецы и простецы, и удел вторых доверять первым. Однако же то, что мы сегодня называем наукой (прежде всего – это точное естествознание), выросло из принципиально иной идеи – из идеи, высказанной, в частности, Декартом, о природном и интеллектуальном равенстве всех человеческих существ: «Бог дал каждому из нас некоторую способность различать ложное от истинного»[15]; «способность правильно рассуждать и отличать истину от заблуждения – … или разум, – от природы одинакова у всех людей»[16]. Просвещение, которое шло рука об руку с опытным исследованием природы, начиналось с критики авторитетов, навязывавших знание о знании «некомпетентной публике», и было, по сути своей, реализацией автономии здравого смысла. В эпоху Просвещения наивысшей познавательной ценностью становится стремление к «прозрачности» знания, которое доступно любому человеку, наделенному «естественным светом разума». Войну с узурпаторами знания вел также и Кант, призывая каждого «пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого»[17].
Что же происходит сегодня? Не оказались ли идеалы Просвещения несколько подзабыты? И не находится ли сегодняшний идеал просвещения общества, выдвигаемый учеными как подлинными носителями «объективности», в некотором противоречии с исходными интенциями Просвещения? Когда ученые вещают «от лица реальности» – один рассказывает, как «на самом деле» устроены пространство и время, а другой говорит, что естественный отбор является единственным ключом к пониманию природы и назначения человека, – то, что остается нам, «неэкспертам», кроме доверия? Конечно, ученые могут ответить на это, что основы нашего доверия к ученым экспертам – «рациональны», что социальная система цивилизованного общества, как минимум, задумана так, что «социальные лифты» доступны всем, что всеобщее многоступенчатое образование и есть то связующее звено, которое соединяет эксперта и неэксперта. Но, помилуйте, о какой универсальности образования может сегодня идти речь, если специализации внутри наиболее развитых наук достигли такой глубины, что эксперты в одной области знания оказываются профанами в смежной области? Как известно, деление физиков на теоретиков, экспериментаторов и инженеров (которые, кстати, уже в середине 20 в., не вполне понимали друг друга) в наши дни отошло в прошлое. Сегодня, каждая из вышеперечисленных групп имеет внутри себя еще более узкие специализации со своим языком описания, между которыми нелегко, если вообще возможно, перебросить мост. Столь же глубокая внутренняя дифференциация касается и иных дисциплин, например, химии и биологии. А что уж говорить о междисциплинарном диалоге! Складывается ли из этой пестрой мозаики непротиворечивая картина? Да и какой универсальный ум, в конечном счете, соберет все детали воедино?
На заре своего существования философия заявила о себе как об интеллектуальной практике, проясняющей основы нашего доверия. Вспомним Сократа, который, как известно, занимался тем, что останавливал спешащих по своим делам жителей Афин и приводил их умонастроение во взвешенное состояние, заставляя признать, что те самоочевидности, на которых покоится их повседневная деятельность, далеко не так самоочевидны, как они привыкли думать. После определенных процедур интеллектуального самоочищения собеседники Сократа останавливались в замешательстве: чаще всего (или всегда?) основы доверия на поверку оказывались нерациональными. В век рационализма и Просвещения философия сильно преуспела на этом поприще деконструкции: критика философов Просвещения вскрывала мифологическую природу как «знания», так и «социальных институтов», которые его транслировали. Но в отличие от Сократа, практикующего очищающее незнание, эпоха Просвещения стремилась к положительному знанию и сделала выбор в пользу «фактов и доказательств».
Да, философы всегда «раскачивали лодку», не позволяя ей тихо скользить по течению. Но если до открытия «фактов и доказательств», философская деконструкция действительно имела смысл, то после того, как положительные науки вступили на подготовленную для них территорию, философии следует признать, что она уже сослужила свою главную службу. «Хватить мутить воду», – могут сказать ученые и инженеры философам. Дело уже сделано, место под новую постройку расчищено, фундамент заложен. Дальше начинается работа ученых, которая заключается в том, чтобы последовательно собирать «теорию всего» и обращать ее части в общественные блага. А если «вездеход научной методологии» (использую выражение Бруно Латура) буксует, то это – вина обслуживающего персонала, который в силу лени или беспечности не поддерживает должный уровень ухода за величайшим механизмом – «предприятием по производству достоверного знания».
Но может ли наука обойтись без философии? В состоянии ли она ответить на критику последней, противопоставив этой критике «факты и доказательства»? Может ли она опровергнуть философствующих «неэкспертов», и, причем, опровергнуть их не «пустословием» (пусть оно останется в арсенале философов), а результатами своей деятельности? Только начните следить за «фактами и доказательствами» на полном серьезе, и вы рискуете оказаться не в меньшем замешательстве, чем после философской деконструкции в духе Сократа. Вредны ли мобильные телефоны для здоровья? А микроволновые печи? Можно ли употреблять в пищу генномодифицированные продукты? Стоит ли прибегать к неорганическим удобрениям? Полезно ли на ночь чистить зубы? Нужно ли снижать температуру таблетками?[18] Следует ли прививаться от гриппа? И т. д. Не сомневайтесь, что на каждый из предложенных вопросов у ученых заготовлены разнообразные ответы, взаимно исключающие друг друга. Правда, приведенный выше список касается мелких забот обывателя, но существуют вещи и поважнее. Зависит ли концентрация метана в атмосфере от хозяйственной деятельности человека? Что ожидает нас в скором будущем – глобальное потепление или новый ледниковый период? Приведет ли запуск Большого адронного коллайдера к мгновенной гибели Планеты? Расширяется или сжимается Вселенная? Играет ли Бог в кости?
Можно ответить, что в научных спорах рождается истина, что коллективная деятельность научного сообщества как раз и состоит в том, чтобы отделять «зерна от плевел». Но приходится повторить вопрос: кто из ученых сейчас, в эпоху столь глубокой внутринаучной дифференциации, может претендовать на роль того универсального разума, который «сверит показания» и представит обывателю или власть имеющему строго дозированную информацию о том, как «на самом деле» устроен мир, необходимую для принятия жизненно важных решений? И даже если этот «кто-то» существует (см. выше о Комиссии по борьбе с лженаукой), то в состоянии ли он(а) обосновать собственную легитимность в ущерб другим претендентам? Война одних «фактов и доказательств» с другими чревата взаимным уничтожением соперников. Как тут не вспомнить В. С. Библера: «Наука, потеряв свое философское обоснование, кончает самоубийством».[19]
Философская критика науки, впрочем, тоже неоднородна. Возможно, что с высоты естественных наук все «антисциентисты», как азиаты для европейца, – на одно лицо, но при ближайшем рассмотрении видно, что это не совсем так. Например, один из вариантов философского антисциентизма поразительно похож на объект своей критики – сциентизм, поскольку разделяет с ним один и тот же образ науки, но только со знаком «минус». Для сциентистов, будь то философы или ученые, автономия науки, ее внутреннее единство и возможность перебросить логический мост от одной теории к другой свидетельствуют в пользу того, что наука может и должна стать основой политического единства и источником рационализации и, следовательно, усовершенствования всех (биологических, технологических, социальных, интеллектуальных) форм жизни. Для антисциентистов, те же самые характеристики науки приводят к тому же самому результату, но только оценивается этот результат негативно. Например, пессимистические зарисовки Хаксли, изображающие оптимизированное общество будущего, и хайдеггеровское решительное «наука не мыслит», в два голоса утверждают: там, где торжествует рациональность, нет места свободной личности, индивидуальной открытости бытию, нет места мышлению как реализации этой свободы и открытости. Основная идея утопии (сциентизма) и антиутопии (антисциентизма) состоит в том, что наука, будучи универсальным инструментом подсчета и контроля, орудием объективности, последовательно элиминирует субъективность, которая ассоциируется с хаосом (утопия) или свободой (антиутопия). По существу ученым нечего возразить анти-утопистам. Хотя формулировка «наука не мыслит» звучит как провокация, но, давайте разберемся. С точки зрения ученых-сциентистов, наука действительно «не мыслит», если понимать под «мышлением» то, что понимали под ним Хайдеггер и диалектики, а именно исторический процесс порождения и обоснования факта, в котором нечто всегда раскрывается через свою противоположность. Наука принципиально дистанцируется от такого «мышления» и работает в области уже наличествующих фактов, в области определенности и логической однозначности, что прекрасно осознавали позитивисты[20], например, Рудольф Карнап и Карл Поппер[21]. Таким образом, спор сциентистов и антисциентистов может идти не о том, каковы формообразующие характеристики науки, а лишь о том, что понимать под конечной реализацией потенциала homo sapiens – а) универсальную рациональность, гарантирующую социальное, биологическое, интеллектуальное единство и функциональность человеческой расы или б) экзистенциальную свободу личности. Такое раздвоение оценки результата при общей посылке является отголоском средневековой конфронтации двух истин – истины понятийного мышления о единичных предметах и истины созерцательного постижения общих принципов мирозданья. Старый вопрос о выборе познавательной и жизненной стратегии спасения – в пользу опытного изучения плодов Божественного творения или в пользу смиренного подчинения разума Откровению (бытию, Абсолюту) – в новейшее время вновь звучит как вопрос о выборе пути спасения человечества. Спасение возможно либо благодаря науке («естественному разуму»), либо вопреки ей (посредством «гуманитарного разума»).
Но когда мы говорим о философской деконструкции, мы, очевидно, имеем в виду несколько иную теоретическую позицию, иную разновидность «антисциентизма». Выше мы написали, что философия исследует основания нашего доверия. Это означает, что она, как в свое время Сократ, разоблачает «само собой разумеющееся», срывая с него покров «очевидности». Возьмем, например, критику понятия «собственности» из «Трактата о человеческой природе» Д. Юма. «Качество, называемое нами собственностью», подобно многим воображаемым качествам перипатетической философии, и от него ничего не остается при более тщательном проникновении в предмет, если только его рассматривают отдельно от наших нравственных чувствований»[22]