Матушка-земля заботливо принимает все, что предается ей с любовью, обильно политое потом, кровью и слезами: от налитых золотистых зерен, чтобы заколосились бескрайние хлебные поля, до закопанных бессчетных сокровищ и кладов, укрываемых от лихих людей, – для процветания потомков, на будущие благие дела. Да и тела наши бренные, поливаемые слезами расставания, принимает земля со скорбным отпечатком на лике погоста. Все-все принимает с материнской заботой. Одно не приемлет ни под каким видом – больно ей, когда вонзают в нее занозы поганые.
Даже через мягкую подошву кроссовок я ощутил, как земля делает вдох, чтобы кашлем отторгнуть, изрыгнуть несколько килограммов тротила, сконцентрированного в заложенном по всем правилам минно-взрывного дела фугасе. Опережая короткую команду «ложись», я распластался на обочине дороги, вжимаясь всем телом в придорожную насыпь. Уткнувшись лицом в грязь, сжал руками голову, закрывая ладонями уши и затылок. Гром взрыва прервал команду «ложись» на последнем слоге, ударил по ушам, почти одновременно с ударом горячего спрессованного молота взрывной волны.
Дорога встала на дыбы, и в небо устремился растущий столб камней грязи и дыма, а не найдя в небесах поддержки, раскрылся зонтиком, шляпкой ужасного, ядовитого гриба. Я не видел его, с закрытыми глазами втягивая на вдохе расплющенными ноздрями всякую гадость, – я его знал. Нет, это не гриб, это огромный бутон цветка, смертельно-серого цветка, мгновенно вырос и расцвел на пути группы инженерной разведки, которая ежедневно разминировала дороги, работая на грани нервного напряжения, где расслабление смерти подобно. Один неверный шаг, неверное движение – и распускается адский цветок, вырастая на месте, где благодатной почвой для него становится смертельная ошибка либо дьявольская гримаса судьбы в виде радиоуправляемого фугаса.
Вырвавшийся из преисподней, адский бутон распускается, разделяя жизнь на «до» и «после». Вырастает мгновенно, и, чтобы отличаться от встающей дыбом, опаленной чеченским солнцем придорожной земли, разукрашивает свои мерзкие серые лепестки фрагментами солдатских тел – руками, кишками, ногами, вырванными из благоухающего всеми прелестями цветущего и по-матерински нежно-ласкового начала кавказского лета.
Не успел еще развеяться дым, а саперы мгновенно откатились, приняли боевой порядок, ощетинившись оборонительным кольцом, отработанным до автоматизма не на учениях, а в самых что ни на есть боевых условиях, ожидая внезапной атаки либо подлого обстрела из засады.
Старший лейтенант, которому, судя по возрасту и абсолютно седой голове, давно уже пора командовать полками, осипшим голосом на понятном только ему и его бойцам языке прокричал пару отрывистых коротких фраз, делая упор на выкрикиваемые цифры, и, получив такие же цифровые ответы, стал бледнеть на глазах. Его одутловатое круглое славянское лицо вмиг осунулось, на нем выделились неестественно огромные пульсирующие желваки. На похолодевшем бледном лице медленно краснели, наливаясь кровью, некогда добрые голубые глаза. В этих глазах была и боль, и злость, и ненависть. Этим озверевшим взглядом он шарил по «зеленке», прожигая, как лазером, деревья, кусты и всякую поросль, стеной подошедшую к дороге, выискивая тварей, скрывающихся в зеленой непроглядной чаще.
Вспомнив о моем существовании, он повернул голову, оценив меня в данной ситуации больше как обузу, нежели как помощника, и продолжил отдавать команды своим бойцам, и радиоэфир, координируя действия идущего на удалении автомобиля «Урал».
Взгляд военного офицера кардинально отличается от мировосприятия оперативника: для него взрыв – это только начало, и он обшаривает взглядом все вокруг, просчитывая и выискивая, как и откуда ожидать дальнейшего развития угрозы. Я же, как оперативник, воспринимаю взрыв как произошедший факт и, подняв голову, первым делом уткнулся взглядом туда, где еще все слабо просматривается из-за расползающихся, оседающих клубов пыли, профессионально фиксируя место происшествия и только потом расширяя сектор внимания.
«О БОЖЕ!» – оседающие клубы пыли открыли корчащееся посреди дороги тело солдата.
Выскакивая из своего укрытия, отталкиваясь одной ладонью от земли, а второй рукой опираясь на зажатое мертвой хваткой цевье автомата, я сделал рывок в сторону бедняги, готовый в несколько прыжков оказаться рядом с ним. Но в то же мгновение стальная хватка за лодыжку и мощный рывок назад распластали меня на земле, как лягушонка.
– Урод! Кретин! Дебил! – старлей не стеснялся в выражениях и крыл меня, используя весь богатейший словарный запас ненормативной лексики, хотя перед выходом, изучая мой РОШевский спецпропуск, почти что клялся в любви.
– Дебил! Еще тебя потом вытаскивать, урода! Дорога душманами, как в тире, пристрелена, а место вокруг закладки – особенно. Откуда таких дебилов только присылают?!
Но наверняка в душе все-таки оценил мой порыв и стремление вытащить пацана из этой мясорубки. Да и ему самому было невмоготу видеть, как корчится от боли его раненый боец, являясь приманкой для стрелков, засевших в «зеленке». Набрав полную грудь воздуха, надрывно, вкладывая всю злость и делая упор на букву Р, растягивая слова, чтобы, не дай Бог, не быть неуслышанным и непонятым, прорычал:
– Т-р-р-р-етий, пятый! Секто-р-р-р обст-р-р-р-ела с полвосьмого до одиннадцати – огонь! – и под прикрытием шквального огня по «зеленке» он, согнувшись, бросился к раненому. Ни на мгновение не задерживаясь, я рванул за ним.
Одновременно мы рухнули с двух сторон от бойца и, не переводя дыхания, хотя я, наверное, в последний раз вдохнул только на старте, схватили его за плечи бронежилета и, отползая на боку, подгребая локтем и отталкиваясь ногами, поволокли бедолагу к обочине. Стон, переходящий в протяжный вой, подгонял нас быстрее оттащить бойца в безопасное место и вколоть ему обезболивающий укол, чтобы хоть бы на время облегчить его страдания.
Маленькие фонтанчики пыли и грязи, брызнувшие в полуметре от нас, ужасом сжали все внутренности внизу живота. Животный страх мгновенно отключил все мысли. Оцепенение. И уже находящаяся где-то над телом душа готова увидеть, как следующая пулеметная очередь пройдется кровавыми фонтанчиками по нашим застывшим телам и почему-то обязательно должна размозжить мою дурную голову. Не сговариваясь, мы вскочили и, согнувшись, на полусогнутых ногах бегом бросились к спасительной обочине, не обращая внимания на дикий вопль раненого бойца. Инстинкт самосохранения удесятеряет человеческие возможности – с такой скоростью и тем более в такой позе не передвигалось ни одно Божье создание на земле. Обогнав пущенный нам вслед смертоносный рой свистящих пчел калибра 7,62 мм, мы упали в придорожную яму, навалившись своими телами на раненого и усугубив его страдания.
Где-то там, далеко-далеко, как будто на другой планете, за пределами нашей спасительной ямки, на противоположной стороне дороги завязался скоротечный бой, а старлей и неизвестно каким чудом оказавшийся здесь санинструктор никак не могли разжать мою ладонь, сжимающую плечо бронежилета, рука как будто окаменела в том состоянии, в котором тащила раненого бойца. Спазм от низа живота поднялся вверх и стал щемить в левом боку, одновременно выдавая такую жесткую пульсацию, что ребра еле выдерживали эти удары изнутри.
– Обосрался ты не на шутку, но ты молодец, – грубо вернул меня в реальность старлей.
– Я думал, конец, – не стал я оправдываться.
– Да я и сам… – сделал он глубокий вдох. – Со времен Афгана так близко эта старуха с косой не проходила.
– А почему еще старлей-то? – задал я глупейший в данной ситуации, но почему-то свербивший меня вопрос. – Прости за глупость, если обидел.
– Да глупость это не твоя! На Украине отказался принимать «незалежную» присягу, а здесь тоже оказался не нужен. Болтался по ЧОПам, а как запахло жареным, так и призвали.
– Товарищ старший лейтенант! – прервал наш разговор санинструктор. – Машина подошла, Серегу грузить надо.
– Так грузите! – прорычал старлей.
Человеческий мозг удивительное создание – отчетливо зафиксировал всякую мелочь: не до конца отстиранные пятна синей краски на рукаве старлея, валяющегося на спине опрокинутого жучка, дергающего лапками, старающегося перевернуться и убежать от этого кошмара, – но как появился БТР, как он обработал «зеленку» и как прямо над нами очутился многотонный «Урал», я даже под пытками не расскажу, потому что это было словно в каком-то параллельном мире.
Это ложь и обман, что параллели никогда не пересекаются: чувства страха и отваги, глупости и мужества, любви и ненависти, все параллельные миры вселенной сегодня сошлись здесь в одной точке – в лесу за перекрестком дорог между Аргуном, Мескер-Юртом и Джалкой.
Армейский организм отработал как часы: каждый винтик, каждая шестереночка выполняла свою задачу. Каждый боец делал свою работу, осознавая, что он частичка того великого, которое собьется, сорвется, заскрежещет и умрет или как минимум перестанет работать без него – маленькой, но очень нужной в данный момент шестереночки. Только я, как пятое колесо в телеге, оставался «здесь и сейчас» памятником бесполезности в этом слаженном механизме. Механизме, воюющем против нелюдей, затеявших эту смертельную бойню.
– Не стой истуканом, – без злобы выпалил мне старлей, выстраивающий свою команду для продолжения выполнения боевой задачи. – Машина уходит, везет раненого. Может, тебя забросить в Аргун?
Эти безобидные, на первый взгляд, слова задели меня за живое.
– Ты что, меня за барышню кисейную принимаешь?! – взорвался я. – Я с тобой не по бульвару погулять напросился, а работа здесь у меня не слаще твоей будет. Пошел ты!..
– Не кипятись, – не понял он моего эмоционального взрыва. – Ты че?
– Отвали от меня! – забыв про приличия и уже не владея собой, выпалил я ему. – Да пошел ты!..
А он неожиданно схватил меня за плечи, тряхнул так, что недосказанные слова застряли между лязгнувшими зубами и прикусанным языком, а мозги, подпрыгнув в голове, встали на место, готовые снова воспринимать мир в его реалиях.
– Ты прости, подполковник, но не уважаю я ментов. Нет, не всех, конечно, вы, губоповцы, – трудяги, и пашете, и головы кладете наравне с нами, а кто-то карманы в это время набивает. Понимаю – не турист ты здесь. Не хотел я тебя обидеть, но и лукавить не привык – бойцы плохо реагируют на неприкаянных.
От этих простых и откровенных слов мне стало ужасно стыдно перед человеком, с которым мы несколько мгновений назад могли вместе навеки остаться на этой дороге, взявшись с двух сторон за бронежилет раненого солдата.
– И ты прости! – обнял я его. – Нервы ни к черту, не каждый день в такую задницу попадаешь. А работать я буду вон там, за теми кустами, – и тут же прикусил язык, поняв, что на нервяке сболтнул непростительно лишнего, чего не должен произносить даже на дыбе, чтобы ни намеком, ни полусловом, ни взглядом, ни даже вздохом не создать цепочку, указывающую дорогу к внедренному сотруднику. И, незаслуженно обижая хорошего человека резкой сменой настроения, повернулся, давая понять, что разговор окончен, одновременно прокручивая в голове заученный еще на инструктаже в Москве стнттюк: «Руские домой (с одним С) – значит, пятьсот метров от поворота на Мескер-Юрт, слева по ходу движения на Гудермес – контейнер с информацией».
Но старлей оказался во сто крат умнее меня, а вернее, мудрее. Он по-отечески и в то же время как-то игриво ударил в плечо, вроде толкнул, но не отталкивая, а лишь обозначая крепкую мужскую руку с увесистым кулаком, впился в меня каким-то грустным взглядом и с тяжелым вздохом, как будто прощаясь навсегда, произнес:
– Давай хоть пару человек с тобой отправлю. Понимаю твою секретность, но за тебя, дурака, страшно, а мальчишки молодые, даже не поймут… – И, как бы уговаривая, с надеждой добавил: – Подумай!
У меня подкатил к горлу ком, перехватило дыхание от такой искренней заботы совершенно незнакомого человека, с которым даже не успели по-человечески познакомиться.
– Спасибо, брат! Спасибо! Не надо. Извини, но если что, то пацаны не помогут, а грех на душу брать не хочу, да и ты себе не простишь. А я надеюсь, отработаю быстро и выберусь к вам. Ты, кстати, дай команду сразу не палить из всех стволов по кустам, я ведь как раз из «зеленки» возвращаться буду. – И выдавив, как из тюбика, на грустное лицо неестественную улыбку, ударил ответным коротким джебом в его плечо.
– С Богом! – старлей развернулся на каблуках, поднял в прощальном приветствии полусогнутую руку с крепко зажатым кулаком и быстрым шагом направился к своим бойцам, оставив меня работать.
На появившуюся глубоким вечером на торце дома напротив временного отдела милиции города Аргун корявую надпись «Руские домой» все отреагировали абсолютно по-разному: кто-то вскипел праведной яростью, готовый прикончить наглеца, кто-то испугался – не дай Бог, что после этого что-то случится, кто-то даже восхитился смелостью писавшего, и только я обрадовался.
Эту надпись я ждал с момента назначения начальником отдела по борьбе с организованной преступностью ВОГОиП в Чеченской Республике. Она как «черт побери» для турецких контрабандистов в фильме «Бриллиантовая рука». Но только для нас это не кино, а гораздо серьезнее. Бриллианты слов «Руские домой» означают, что есть срочная информация от внедренного в бандподполье сотрудника и она дожидается меня в контейнере в условленном месте.
Нельзя найти черную кошку в темной комнате, особенно если ее там нет, но, перевернув эту мудрость, гораздо легче найти иголку в стоге сена – контейнер, скрытый в лесу от посторонних глаз, закамуфлированный под складки местности, когда на сто процентов знаешь, где и чего искать.
Вытащив плотно скрученную фотографию с пояснительными надписями на обороте, я заложил Казимиру подробную инструкцию о других средствах экстренной связи, так как повторение надписи «Руские домой» – прямой путь к провалу, и рванулся догонять группу инженерной разведки.
Внутренний порыв бегом, сломя голову, броситься из неуютного и пугающего леса, сдерживался двумя вескими причинами, одна серьезнее другой. Во-первых, надо так же скрытно, как подкрался, так же незаметно покинуть место закладки контейнера, не потревожив даже постоянных жителей – зверушек, зверьков и зверей разных мастей и предательских птиц, испуганно взмывающих вверх, обозначая присутствие чужака. Второй причиной пренебрегать не менее опасно, чем первой. В лесу мин, растяжек и иных сюрпризов, наставленных одними против других, теми против этих, этими в ответ против первых, в итоге насовали так, что сами рвутся на своих же и как месть ставят еще больше и изощреннее смертельных ловушек, усугубляя и так уже невозможную непроходимость леса.
Выбравшись на дорогу, я производил впечатление человека, вернувшегося из преисподней. Солдаты группы инженерной разведки спокойнее бы отреагировали, если бы перед ними в обнимку прошли министр обороны с президентом. Мое появление из леса, откуда одинокие путники живыми не возвращаются, ввергло их в шок, а бледно-серое от пережитого страха и нервного напряжения лицо дополняло вид ходячего покойника.
– Спиртика прими, тебе сейчас в самый раз, – подскочив ко мне и извлекая откуда-то из многочисленных карманов плоскую, видавшую виды фляжку еще с гербом Советского Союза, скороговоркой выпалил старлей, искренне обрадовавшийся, что снова видит меня в полном здравии.
– Н-е-е-е, никак не могу, мне бы срочно в Ханкалу или хотя бы в Аргун, а там разберусь.
– С чем ты разберешься? С тобой все нормально? – посмотрел он на меня как-то подозрительно.
– Более чем, спасибо. Дай лучше связь, машину вызвать, – прижимая рукой непонятно для чего и так наглухо застегнутый карман с полученной от Казимира посылкой, внутренним чутьем осознавая, что у меня в руках такая информация, что сейчас каждая минута на вес золота.
Оказавшись в относительной безопасности, я стал беспричинно суетиться, дергаться, усугубляя и без того очевидный образ подвинувшегося разумом. В голове было какое-то опустошение, я односложно отвечал на его вопросы и в то же время бормотал всякую чепуху, мысленно убегая куда-то далеко-далеко от злополучного перекрестка.
Вдруг как-то резко стало отпускать нервное напряжение после пережитого за эти неполных два часа. А вместе со стрессом стали покидать и физические силы, как будто из меня вытащили батарейку. Навалилась неимоверная тяжесть. Я еле передвигал ноги, тащась в хвосте группы инженерной разведки, проклиная нерасторопность выехавших за мной Долгова с собровцем. А перед глазами навязчиво стояли, возвращая в совсем недалекое прошлое, бурые, в некоторых местах блестящие от еще не запекшейся крови солдатские берцы с разорванной шнуровкой и поменявшие цвет с бело-зеленого на пугающе черно-бордовый кровавые, заляпанные грязью камуфляжные штаны бойца группы инженерной разведки Сереги. Его душераздирающий крик, истошный вопль, пронизывающий до мозга костей.
– Боже! Почему они? Сопливые пацаны, некоторые даже толком не потискавшие девчонок, становятся седовласыми ветеранами, вычеркнув из жизни самые полноценные, самые бесшабашные и счастливые годы – время проб и ошибок, время мечтаний и исполнения желаний.
Убоповский «жигуленок», появился неожиданно, как, в принципе, и все в этой жизни, чего очень сильно ждешь, подгоняешь, нервничаешь, торопишь, а появляется совсем внезапно.
Долгов, сильно удивившийся, что вместо утреннего совещания он находит меня Бог знает где в полуобморочном состоянии, да еще через посыльного от вояк. Он не скрывал своего недовольства по поводу полного неведения планов своего руководителя, чьим заместителем он является по службе и другом по жизни.
Я что-то лепетал ему в оправдание, скрывая даже от него истинную цель своего появления в столь ранний час на дороге в лесу под Джалкой. В то же время я жадно искал взглядом старлея, чтобы от всей души сказать ему и его бойцам человеческое спасибо.
А старлей, наверное, и не выпускал меня из виду. Увидев рядом со мной убоповцев, он сам подошел, протянул руку и, когда рукопожатие не смогло уже передавать тех чувств, которые мы испытывали друг к другу, не разжимая руки, он рванул меня к себе и, похлопывая по спине, сжал в стальных мужских объятиях.
Долгов, не скрывая своего раздражения, грубо прервал наше прощание:
– Там Шаравин ужом вьется, отмазывая тебя. Генерал Хотин просто рвет и мечет: где начальник ОБОП?!
– А он-то откуда узнал?
– Посыльный воин сначала в штаб прибежал, а в штабе есть твои «доброжелатели», которые не преминули заложить тебя по полной программе со всеми прилагающимися в таких случаях своими интерпретациями.
– Вот за это я и не люблю ментов, – встрял в наш разговор старлей, – хотя, чего греха таить, и в наших штабах подонков хватает.
– Не от профессии, а от человека зависит подлючесть его натуры, – вступился за правоохранителей Долгов. – А хороших ментов все равно гораздо больше, как, в принципе, и в войсках нормальных пацанов.
– А у меня из головы этот парень не выходит, солдатик твой раненый, которого мы вытащили с дороги, – находясь еще в каком-то ступоре и не успевая за ходом разговора, пробормотал я.
– Серый что ли?
– Да, Сергей.
– Отличный боец, способный, смышленый, хороший парень, его все любили. Дай Бог, врачи спасут его, сейчас вся надежда на медиков.
– И на Господа!
Долгов, понимая, что он опять не в теме разговора, вспомнил о генерале и, осознавая, что самое страшное еще впереди, поежился, представляя, какой гнев обрушится на наши головы, командирским голосом, не терпящим возражений, как будто начальник он, а не я, прорычал:
– Викторыч, пора! Понеслись!
Захлопнувшаяся дверца «жигуленка» сжала пространство и время, которое понеслось, не задерживая память ни на одном последующем отрезке этого сумасшедшего дня.
Осознание реальной действительности пришло, только когда я нос к носу столкнулся с генералом Хотиным, поджидавшим нас у входа в хитросплетение нагроможденных убоповских кубриков-вагончиков. Хотя выражение «нос к носу» явно не подходит к описанию нашей встречи – скорее, это было похоже на столкновение с Голиафом, где не то что до носа, у него под мышкой можно пройти, не нагибаясь. Поэтому, уперевшись прямым взглядом в зажим на генеральском галстуке, я, как можно нечленораздельнее пробормотал, что готов прийти с докладом через пятнадцать минут, в душе даже не надеясь получить этот так необходимый зазор времени.
Оказывается, генералы тоже допускают ошибки. Смерив меня сверху вниз грозным взглядом и нагоняя страха и ужаса, чтобы впредь неповадно было, используя принцип наказания, что ожидание смерти страшнее самой смерти, он прорычал, сотрясая знойный воздух над Ханкалой, как царь зверей лев своим ревом оглашает застывшую в испуге саванну:
– Через пятнадцать минут вдвоем с начальником криминальной милиции ко мне в кабинет!
Не знаю, за что Господь так милостив ко мне, выдавая авансом столько времени, чтобы из труса, дезертира, предателя, оборотня и виновного еще Бог знает в каких смертных грехах военного времени, какими успели обмазать меня в глазах генерала за время моего отсутствия улыбчивые доброжелатели, мне снова вернуть свою репутацию, причем извернуться так, чтобы ни слова не проронить о истинных целях моего самовольного исчезновения.
– Слушаюсь! Через пятнадцать минут быть в вашем кабинете, – уже забегая ему за спину и выискивая взглядом старающегося держаться подальше от начальства Скорнякова, бросился в штабной кубрик. И нисколько не ошибившись в расчетах, я нашел его у дверей штаба. О том, что это штаб УБОПа, гласила изготовленная им лично табличка, но самое главное – там была прямая связь с Москвой.
– Петрович, – заталкивая его в дверной проем и захлопывая за собой дверь, воскликнул я, – срочно связь с начальником ГУБОП!
– С кем?! – его природная осторожность и устоявшаяся нелюбовь к общению с высоким руководством, от которого ничего хорошего ждать не приходится, стала включать тормоза, как бы чего хуже сгоряча не натворить.
– Викторович, ты не охренел? Ты бы еще министру позвонил! Не надо быть Д’Артаньяном и вызывать на дуэль сразу весь мушкетерский корпус, это только у Дюма в книжках удается, а тебе для растерзания и одного Хотина хватит.
– Ты не понял?! Срочно связь с начальником главка! А сам с той стороны за дверью встань, чтобы ни одна тварь не вошла, пока я разговаривать буду.
И пока Петрович с опаской за последствия дозванивался в Москву до начальника Главного управления по борьбе с организованной преступностью и терроризмом, я, повернувшись к нему спиной и слегка наклонившись, закрывая, как в школьные годы отличники прячут в тетрадках выполненные задания от рыскающих взглядом нерадивых двоечников, достал записку от Казимира. Это была любительская, но довольно-таки качественная фотография, на которой изображены шесть бородатых ублюдков в камуфляжной одежде, обвешанные оружием, как новогодняя елка игрушками, но бросался в глаза явно выделяющийся на общем фоне второй слева боевик со славянскими чертами лица, на которого указывала нарисованная шариковой ручкой стрелка. На обороте фотографии этой же ручкой написано: «Степан Луценко. Знает, где запланирован теракт, выезжает в Москву для организации. Знает, где зарыта взрывчатка. Знает исполнителей в лицо».
Холодок пробежал по спине, и к горлу подкатил ком щемящего чувства тоски по дорогим и любимым людям, оставшимся там, в суетливой московской обыденной жизни, по которым скучать начал уже в пути, даже еще не увидев красоту и жестокость седых Кавказских гор. Осознание последствий готовящегося террористического акта стало растворять, размазывать эти милые, дорогие лица, соединяя их в одно пепельно-серое обезображенное видение, пугающее своим непоправимым ужасом, и все это медленно-медленно накрывает пелена до сих пор стоящего перед глазами растерзанного камуфляжа сапера Сереги, пульсирующего потоками бурой крови.