Серафим сидел в исповедальной будке, тоскливо поглядывая через решетчатое окошко. Вот уже несколько дней никто не наведывался к нему, чтобы освободить душу от грехов.
«Эх, никчемный из меня священник», – тяжко вздохнув, подумал он. «У Джона Лаонелли отбоя нет от грешников. Все хотят исповедаться только у него. От руководства хвала, почем и уважение. Молодец, папочка! А мне и остается, что читать эти дурацкие утренние проповеди, которые никому не нужны».
Священник с негодованием посмотрел на свои лакированные деревянные четки и, сжав на секунду их в кулаке, швырнул на пол.
– Прошу прощения, могу ли я исповедаться?
Серафим спохватился и поспешил поднять священный предмет с пола, между тем мысленно обвинив себя в богохульстве.
Он быстро достал из кармана платок с изображением креста и промокнул слегка раскрасневшуюся лысину.
– Да, несомненной, дитя Божье. Я готов тебя выслушать, – произнес он, стараясь незаметно выровнять дыхание, чтобы не выказать волнение.
Сквозь деревянную решетку мало что можно было увидеть, но сын главного священника изо всех сил пытался рассмотреть лицо пришедшего. Ему всегда было интересно, как выглядят люди, которые признаются в ужасных и постыдных вещах.
К его сожалению, кроме волос и рубашки, он так больше ничего и не смог увидеть. Ослепительно белые густые пряди спускались по плечам незнакомца, оттеняясь иссиня-черной рубашкой.
– Я предал своего отца, – начал тот.
От неожиданности Серафим вздрогнул. Его ладошки сильно вспотели. Почему он так взволнован? Ведь это обычная исповедь, одна из многих, которые он проводит каждую неделю. Священник нервно сглотнул и сказал:
– Продолжайте, я вас внимательно слушаю.
– Я предал отца, и теперь мне нет прощения, – какая-то вселенская тоска послышалась в голосе незнакомца.
Служитель церкви слушал с затаенным дыханием. Что-то необычное было во всем происходящем, он чуял это нутром.
– Говорите, сын мой. Я здесь не для того, чтобы судить, а чтобы помочь.
Прихожанин едва слышно усмехнулся.