…Детство свое Эмиль помнил смутно. Лишь отдельные фрагменты тех далеких времен отчетливо запечатлелись в его сознании. Конечно, степень достоверности их ему была неизвестна. В течение всей последующей жизни в его памяти неоднократно прокручивались одни и те же картинки детства. Со временем воображение по-своему распорядилось с ними, отбросив неинтересное и сохранив только то, что теперь выдавало ему в качестве фактов. Да и к чему документальность в воспоминаниях? Каждый раз, когда он мысленно возвращался к тому, что удерживала его память, Эмиль чувствовал себя особенно легко: он расслаблялся, насущные проблемы на какое-то время отдалялись от него, и он переносился в иной мир – возможно, им самим придуманный.
Погружаясь в воспоминания раннего детства, Эмиль видел почтенных лет двухэтажный дом с серыми стенами, окна которого выходили на сумрачную узкую улочку старой части города, и небольшую темную комнату с застекленным балконом над грязным, дурно пахнущим двориком. И то, как в ней мальчик трех-четырех лет случайно прикасается маленькой ручонкой к раскаленной стенке массивной чугунной черной печи. Небольшой след от ожога на руке не позволяет Эмилю забыть эту картинку детства. В его видении эта комната мрачная и страшная. В ней одинокий малыш испуганно озирается по сторонам. А еще ему припоминаются его страх и желание уползти под кровать сразу же после того, как родители начинали выяснять отношения.
Эмиль был спокойным и «сладким» ребенком, эдаким толстым хомячком, с которым очень любили возиться, тискать его, целовать, гладить, носить на руках его тетки. Он был в их власти и, пользуясь этим, те наслаждались им как красивой и милой сердцу игрушкой. Он был всеобщим любимцем! Странно, что эти любовь, обожание, ласки и забота не превратили малыша в капризное, избалованное дитя. Напротив, все охали и ахали по поводу его спокойствия, молчаливости, терпеливости и нетребовательности. Просто чудо, а не ребенок!
Детские воспоминания, связанные с другим домом, запомнились ему более отчетливо. Семилетний мальчик вживался в новые условия и всматривался в лица новых людей.
Новый двор, в который переехали родители Эмиля в 1961 году, находился чуть ли не на западной окраине города. Благодаря своей географической замкнутости и относительной обособленности, он походил на маленькое государство с автономными традициями и обычаями. Жизнь двора напоминала деятельность организма, функционирующего благодаря только одному ему присущему механизму – четко и однообразно. Двор был густо заселен работниками умственного труда. Дело в том, что в свое время отцы города торжественно передали Академии наук восемь пятиэтажек, известных в народе как хрущобы, а та, в свою очередь, щедро предоставила квартиры своим сильно заждавшимся научным сотрудникам.
Итак, двор был населен лучшими умами республики, цветом науки, а это не могло не оказать соответствующего влияния на его атмосферу в целом. Но пусть никто не заблуждается. Ибо ни городская жизнь, никакие виртуозные упражнения ума в дебрях науки, никакая современная внешность не могли ни на йоту поколебать в жильцах незримые, но фундаментальные основы, заложенные их предками и впитанные с молоком матери. Самое главное, учили те, – это з е м л я! Земля, на которой ты родился. И самое страшное предательство – то, которое человек совершает по отношению к своей земле. Маленький Эмиль все время думал: как же можно предать землю? И не находил ответа.
Будучи людьми умственного труда, жители двора считались интеллигентами, а дети их, естественно, будущими интеллигентами. Наряду с этим во дворе проживала особая социальная прослойка – «шоферня». Это сообщество считали отдельной народностью, особым племенем со своими обычаями и привычками, своим образом жизни и даже особыми внешними отличительными атрибутами. Его представители казались очень гордыми людьми: они всегда свысока и даже несколько презрительно относились к другим. Все шоферские семьи были большими – до десяти человек, и почему-то в них доминировали мальчики. Биографии у ребят, рождавшихся обычно с интервалом в два года, были почти как под копирку. За школой следовало томительное ожидание призыва в армию в течение года, когда подростки целыми днями тусовались небольшими кодлами в излюбленных местах. Пароль «Встретимся на углу» – имелся в виду определенный угол дома – был известен им всем. И, что примечательно, эти «углы» не пустовали ни дня в течение всего года. Одни подростки сменяли других. Одно поколение приходило на смену другому. Дождавшись призыва, ребята покидали эти углы на два года. После армии они выучивались на шофера, затем женились, обзаводились кучей детей. Вот и все. Как правило, после армии, а тем более после женитьбы, они остепенялись – становились солидного вида мужчинами, знающими толк в своей профессии. И вряд ли кто поверил бы, что эти серьезные люди когда-то в юности были грозой дворов и мальчики-ботаники и девочки-отличницы при виде их тряслись от страха и не знали от них покоя. Тогда они устраивали настоящие разборки с мордобитием в борьбе за сферу влияния, за авторитет. Теперь же в свободное время бывшие сорвиголовы все так же собирались на углу, но уже никого не задевали – лишь тихо беседовали, а чаще же просто молча сидели на корточках и часами вращали на указательном пальце связку ключей – то вправо, то влево, – при этом тихо насвистывая себе под нос какую-нибудь популярную в народе мелодию.
В хорошую погоду, по вечерам, двор напоминал громадный муравейник, над которым стоял несмолкаемый гул голосов детей и взрослых.
Мужчины каждый вечер собирались в «клубе» – большом доме из каменного белого кубика, выстроенном жителями посреди двора на собственные средства (кстати, на месте футбольного стадиона для детишек). В этой длинной комнате со множеством окон они просиживали порой до глубокой ночи, сражаясь друг с другом в нарды, шахматы и забивая козла.
Между детьми и мужчинами шла жесткая схватка за территорию. Бедным ребятам необходимы были площадки для игр, а мужчинам – земля для садоводства. Мало того что все пятиэтажки были окольцованы непроходимыми чащами, так еще и каждый квадратный метр не асфальтированного пространства тут же огораживался от посторонних глаз и переходил в полное и безраздельное владение того или иного неведомого хозяина, скрытого от посторонних глаз довольно высокой и непроницаемой зеленой изгородью.
Видимо, тяга мужчин к садоводству объяснялась самой главной традицией – любовью к земле. От своего отца Эмиль знал, что гордость Академии наук в большинстве своем составляли выходцы из деревень. Они родились, окончили школы и даже успели оформиться как личности именно там, впитав в себя все то, что скрывается за словами «деревенский образ жизни». Они, сыновья крестьян и сами в душе крестьяне, приезжали в город ради самоутверждения. Ехали с твердым намерением взять свое в этом незнакомом и чуждом для них городе. Причем это были не только личные честолюбивые планы молодых людей, но и планы их землячеств – или, иными словами, общин, – ибо за ними стояли их родные деревни. На них сделана была ставка, от них ждали успеха. И они обязаны были чего-то добиться, обязаны были оправдать надежды земляков и, по возможности, еще и прославиться. Впрочем, суть заключалась даже не в этом. Самое главное – молодой сельчанин должен был укрепиться в городе, заложить фундамент. Занять некий пост, должность. И лишь затем этот покоривший научный Монблан ученый наряду с пожинанием плодов своих многолетних усилий обязан был вернуть долг своим землякам. Это значит, что каждый из тех был вправе просить либо даже требовать у него помощи. И эта помощь неукоснительно должна была оказываться, что, безусловно, и делалось.
Одним словом, прошлое этих уже немолодых ученых, их корни, их естество жаждало клочка земли, коим они могли бы владеть безвозмездно, где могли бы найти для себя отдушину в жизни, где они становились самими собой. Ах, этот одурманивающий сознание аромат земли! Эта упоительная работа с лопатой в руках! Люди науки получали от всего этого в своем саду истинное наслаждение. Они там по-настоящему творили, и, похоже, каждый с содроганием думал о предстоящем дне, когда вновь придется облачиться в костюм, завязать галстук-удавку, без которого ну просто никак нельзя обойтись культурному солидному человеку, а тем более уважаемому ученому, и, прихватив непременно пухлый и внушительных размеров портфель, окунуться в круговерть дня.
Единственной альтернативой садоводству для этих интеллигентов были настольные игры в «клубе», которым они увлеченно отдавались изо дня в день, из года в год. Если среди мужчин и существовали группировки, то они складывались исключительно в зависимости от спортивных наклонностей игроков. Так, во дворе у всех были на устах и склонялись имена самых знаменитых «козлистов», нардистов и шахматистов. И чемпионами становились всегда одни и те же лица. Не случалось такого, чтобы кого-то скидывали с пьедестала. Все было незыблемо, раз и навсегда установлено. Таковы были традиции этого двора, и мужчины строго придерживались их.
Свадьбы и похороны торжественно отмечали всем двором в том же самом «клубе», где шли нескончаемые спортивные состязания. Естественно, что предоставление помещения для проведения праздничных торжеств или ритуальных мероприятий являлось для людей немалой помощью – как моральной, так и материальной.
В детстве Эмиль очень боялся темноты. Ночные звуки, всевозможные шорохи пугали его до колик в животе. Когда поздно вечером его посылали к бабушке, живущей в соседнем доме, на расстоянии каких-то двадцати метров, он не бежал, а летел: ему казалось, что за ним кто-то гонится, преследует его. Успокаивался он лишь перед дверью бабушкиной квартиры. Если же Эмиля оставляли одного вечером дома, то он всегда зажигал свет во всех комнатах и вслушивался в каждый шорох. От любого ночного звука ему становилось не по себе, и сердце просто екало. В нем определенно сидел Страх. К тому же он сызмальства отличался малодушием. Драться не мог и никогда не стремился к этому, редко отвечал на дерзости других ребят. Был тихим и скромным, уступчивым и добрым, застенчивым и скрытным. Одним словом, по его же собственному определению, был просто «дерьмом на палочке». Ох, как он злился на себя, оставаясь наедине с самим собой! Но изменить ничего не мог.
С самого раннего детства в компаниях своих сверстников Эмиль играл роль второй скрипки. У него был авантюрный характер, и он всегда старался спровоцировать мальчишек на нечто интересное, труднодоступное, рискованное и даже запретное. То и дело он подбрасывал неординарные идеи тоскливо слонявшимся по двору ребятам, которые в ответ с ленцой, как бы между прочим, начинали их обсуждать. Высказывались мнения «за» и «против». А он, затаив дыхание, слушал и с нетерпением ждал решения. Эмиль очень гордился, когда идея получала одобрение, ибо ему казалось, что именно она, идея, важнее всего. Но много позже он понял, что в суете человеческих отношений, когда все так призрачно, зыбко и поверхностно, людей интересует совсем не идея, не мысль, а результат, конечный итог. И ценится, восхваляется и запоминается лишь процесс реализации задуманного.
Очень часто реальность дисгармонировала с его внутренней самооценкой. Его Я-реальное по отношению к внешнему миру – это спокойствие и терпение, а его Я-идеальное – энергия и страсть. Все удары, оскорбления и унижения, устремленные на Я-реальное со стороны внешнего мира, рикошетом отскакивали, обрушивались и давили всей своей тяжестью на Я-идеальное. В свою очередь, Я-идеальное непрерывно терзало его Я-реальное – за его неадекватные реакции на внешний мир. И так как оба «Я» и составляли Эмиля как индивида, то с полным правом он мог отнести себя к категории мазохистов. Ибо жизнь его уже с детства представляла собой сплошную цепь самобичевания. Представьте себе ужасную картину: внутри Эмиля идет настоящее сражение. Его Я-идеальное мучает и истязает его Я-реальное за ошибки и слабости последнего, тем самым фактически подавляя его; при этом для внешнего мира Я-реальное выглядело вполне благополучно и миролюбиво.
В детстве Эмиль страдал спазматическим комплексом заклинивания. Так, во время конфликтных ситуаций с родителями либо со сверстниками, чувствуя свою вину или, напротив, зная, что совершается несправедливость по отношению к нему, каждый раз он цепенел и в голове его происходило какое-то замыкание. Проще говоря, стоял, как остолоп, и молчал. Не было никаких сил вымолвить в ответ хоть словечко, голос будто проваливался вглубь, и горло стягивало, как веревкой. Куда там оправдываться, доказывать свою правоту – это было для него и вовсе недосягаемо. Его молчание еще больше раздражало обвинителя, который прямо-таки зверел от такого кажущегося спокойствия и безразличия. Никто даже и не догадывался, что это своего рода ширма, за которой прячутся незащищенность, страх и бессилие. Что творилось в такие моменты в душе Эмиля? Тело его напрягалось, колени дрожали, изнутри бил озноб, спазмы душили его, а лоб покрывался испариной.
Школа, в которой учился Эмиль, была двуязычной. Он обучался на русском языке. В этом городе для интеллигенции того времени было вопросом престижа отдавать своих детей в русские школы. Считалось, что это указывает на родителей как на людей прогрессивных, а более высокий уровень обучения в таких учебных заведениях открывает перед ребенком куда большие возможности.
После окончания первого класса Эмиля определили еще и в музыкальную школу. Туда был сумасшедший конкурс, и он специально полгода занимался, чтобы выдержать его. Дело в том, что в начале 60-х годов XX века в городе начался очередной бум: родители «заболели» музыкой. Но жертвами этой болезни оказались не сами они, а их дети.
На экзамене Эмиля сдержанно похвалили и сказали, что у него, несомненно, присутствует музыкальный слух. Но это отнюдь не означало, что его обязательно примут, ибо желающих была уйма, а мест слишком мало. По счастливой случайности директор этой школы – пианист, обретший на склоне лет тихую гавань, – оказался старым знакомым отца Эмиля.
С той поры начался новый жизненный этап Эмиля: долгие годы ему пришлось совмещать обучение сразу в двух школах – общеобразовательной и музыкальной. Постепенно к музыке сложилось особое отношение. Мама Эмиля часами заставляла играть сына на пианино. Так музыкальные занятия затмили общеобразовательные. Не в малой степени такому отношению к делу способствовала и педагог Эмиля по классу фортепиано, считавшая его одаренным мальчиком.
Детская пора отличается своей особенной, не как у взрослых, сексуальной жизнью. Детскую сексуальность, видимо, подпитывают запрет и огромное любопытство. Ребятне все хочется посмотреть. Потрогать, самим испытать – даже если они ничего и не понимают, не осознают, не получают истинного наслаждения от содеянного.
Двенадцать лет – очень серьезный возраст. Очень хочется иметь собственное мнение по всякому поводу, быть самостоятельным, походить на взрослых. Вот только досадно, что взрослые совсем не воспринимают двенадцатилетних всерьез, и тем это обидно до слез. А в итоге – характерные для этого возраста замкнутость, отчужденность, какие-то великие тайны от взрослых. Наступает период, когда подросток чуть-чуть дистанцируется от родителей и прочих взрослых. У него начинается этап обособленной от них жизни. В то же самое время он вплотную сближается с узким кружком своих сверстников. Этому способствует и новый взгляд мальчика на девочек, отличный от того, который был характерен для предшествующих нескольких лет детской жизни.
Эмиль называл первые четыре года в школе периодом романтического рыцарства. В его классе появились две «элитарные» группки из четырех-пяти девочек и мальчишек. Каждый мальчик должен был выбрать для себя объект поклонения. Все знали, кто кого «любит», но не всегда это чувство было взаимно, а, впрочем, это было совсем и не важно: парочки не говорили о любви друг с другом. В свои одиннадцать лет, считая себя влюбленными, они обсуждали и смаковали неведомые им до сих пор чувства и ощущения в узком кружке подростков одного пола. Вплоть до пятого класса царил матриархат: всеми верховодила «элитарная» группка девчонок. Мальчишки готовы были по первому зову выполнить любое их приказание. А вот не принадлежавшие к «элите» одноклассницы от мальчишечьих выходок по-настоящему страдали и плакали. Обычно из их числа назначалась очередная жертва, после чего можно было наблюдать сценки садистического толка. Присущая детям неосознанная жестокость проявлялась в них в полной мере.
И все это было в порядке вещей, как само собой разумеющееся. Чем хлеще позволяли себе ребята выходки, тем больше они вырастали в своих собственных глазах. Разумеется, о шалостях своих чад родители даже не подозревали. Делиться со взрослыми событиями своей жизни, конечно, хорошо, но делиться без оглядки, до самого донышка – это адски трудно, да и не нужно. Каждое поколение уносит с собой свои маленькие тайны. И если взрослый невольно окажется свидетелем их, он не должен реагировать на что-то неблаговидное как на катастрофу, делать из этого трагедию, травмировать ребенка своей реакцией. Умные родители словами обрисуют ребенку картину неприятных последствий этих неосознанных шалостей, а вот те, кто без царя в голове, возьмутся за рукоприкладство. Убедив его в том, что он ходячий кошмар и занимается ужасными делами, родитель ввергнет ребенка в крайне подавленное состояние, наполнив детскую душу страхами, которые, укоренившись там, будут преследовать его всю жизнь.
Однажды Эмиль возвращался из школы – как всегда, быстрым шагом, опустив голову и не оглядываясь по сторонам. И вдруг услышал, как кто-то назвал его по имени. Замедлив шаг и обернувшись, он увидел симпатичную девушку. Высокая худощавая незнакомка с коротко подстриженными темными волосами пристально смотрела на него.
– Не узнал? – спросила она и приятно улыбнулась, заметив на его лице любопытство и недоумение.
– Да… Нет… Кажется, – стал он выдавливать из себя слова.
– Я же Рая, бывшая соседка Эльдара, – быстро пришла она ему на помощь.
– Ох! – выдохнул Эмиль, раскрыв рот от удивления. – Неужели та самая маленькая Рая?
– Когда это было… – мечтательно произнесла девушка.
– Как будто совсем недавно. А теперь смотри, как вымахала, – наконец пришел в себя Эмиль.
– Ну, рассказывай, как дела, чем занимаешься. Учишься? С тех пор как я переехала, мне только один раз удалось побывать в старом дворе, и то Эльдара видела мельком, поговорить не удалось, – щебетала Рая без умолку, задавая вопросы и в то же время не давая ему возможности дать на них ответы. Да он и не старался вникать в этот щебет, мысленно он был далеко. Он вспомнил, как впервые увидел Раю.
…В тот день Эмиль пришел к Эльдару:
– Открой, это я.
– Заходи, – пропустил его Эльдар.
– Ты что, не один? – спросил Эмиль, услышав в спальне детские голоса.
– Не один, проходи, – еще раз предложил Эльдар.
Пройдя в комнату, Эмиль увидел девочку и мальчика и вопросительно посмотрел на друга.
– А-а-а… – протянул тот. – Это мои соседи по площадке, брат и сестра.
Эмиля поразила худоба мальчика. Этому ходячему скелету было лет десять. Девочка же совершенно не походила на брата. Она была упитанной, с красивой фигуркой, стройными ножками и смазливым личиком. Ей было чуть больше восьми лет, но выглядела она на все десять. Держала она себя явно вызывающе: хватала руками находящиеся в комнате предметы, что-то бубнила себе под нос, приставала с вопросами. С Эмилем она вела себя сдержанно буквально пять-десять минут. На большее ее не хватило, и вскоре они почувствовали себя так, словно были старыми знакомыми. Через некоторое время брат с сестрой ушли.
– Что ты связался с мелюзгой? – удивился Эмиль, хотя ему самому едва исполнилось тринадцать.
Эльдар молчал, хитро поглядывая на приятеля.
– Ну, знаешь, это как-то само собой получилось.
– Что это? – нетерпеливо перебил его Эмиль.
– Однажды я зашел к ним, вижу – они играют. Ну, я и спросил: «Во что играете?». – «В доктора и больного», – ответили они. – «И что вы делаете?» – поинтересовался я. Оказалось, что «больная», то есть Рая, раздевается и ложится, а «доктор», брат, начинает «лечить» ее. Мне эта игра понравилась, и я решил играть в нее сам и без лишних свидетелей. Эта идея понравилась и Рае. Выждав благоприятный момент, она прибегала ко мне, а я начинал ее «лечить». Сперва она стеснялась, но вскоре привыкла. «Лечение» сводилось к тщательному анатомическому изучению деликатных мест…
Эмиль слушал рассказ Эльдара, затаив дыхание. И так ему захотелось до страсти самому поиграть! Ведь в свои тринадцать лет он еще ни разу не видел это запретное место у девочек. Место, которое всегда так притягивает, о котором все думают, представляя его в меру своего воображения, но никто не говорит об этом вслух.
– Давай организуем эту игру, я буду ассистировать, – с надеждой предложил Эмиль.
– Ты знаешь, это сложно…
– Почему? – нетерпеливо оборвал друга Эмиль.
– Во-первых, мы все трое должны будем собраться в одно и то же время, а это не всегда возможно. Во-вторых, нужна свободная хата. И, в-третьих, вряд ли Рая согласится на твое присутствие.
– Подумаешь! У вас любовь, что ли?
– Какая любовь… – махнул Эльдар рукой.
В большинстве случаев все, что реально удавалось Эльдару в отношениях с девочками, Эмилю рисовалось лишь в его воображении. Ох уж эти изнуряюще сладострастные видения, преследующие его, стоило ему только остаться ночью наедине с самим собой! В них он выглядел храбрым, сильным, окруженным вниманием и уважением своих сверстников и любовью девочек – самых лучших. И самых недоступных.
– Знаешь что? Я ничего не знаю. Вот ты, вот она. Сами разбирайтесь. Захочет – пожалуйста, мне не жалко, – вдруг твердо сказал Эльдар.
Слабый пол есть слабый пол, даже когда его представительницам всего восемь-девять лет. Эмилю потребовалось совсем немного времени, чтобы добиться своего замысла – хоть раз поиграть в эту чертову игру.
И вот теперь, когда он стоял перед той самой Раей, слушая ее звонкий голосок, ему казалось, что он все это выдумал. Просто взял и выдумал. Сейчас он стоял и разговаривал с ней – вот это реальность. А то, что было между ними когда-то, больше походило на сон. Он не знал, насколько его экскурс в прошлое отразился на его физиономии, но на лице Раи не было ни капельки смущения: ее лицо жило сегодняшним днем, ее волновало лишь настоящее и, может быть, не очень отдаленное будущее. Они поговорили и расстались. Возможно, никогда уж больше и не свидятся.
Все школьные годы Эмиля прошли под господствующим влиянием музыки. В музыкальной школе он жил более полной, более интересной и насыщенной жизнью. Класс Мальвины Семеновны, который он посещал, был одним из самых сильных в этом учебном заведении. Уже в первые годы учебы игра Эмиля стала привлекать внимание педагогов. Блестящее исполнение разученного музыкального произведения получалось у него сразу, как-то само собой: сказывалась ежедневная многочасовая муштра за пианино. Эта способность и артистизм выделяли его среди большинства учеников. Во время игры он словно отрешался от внешнего мира и погружался в себя. Очень часто, играя, он неожиданно будто куда-то проваливался, и тогда его сознание уже не контролировало игру. Затем, так же внезапно, его рассудок, как бы поймав нить произведения, возобновлял свой контроль над музыкальными знаками. Эмиля всегда мучило такое вот внезапное ускользание нити произведения из-под контроля его сознания: он все время боялся, что, исчезнув однажды, нить уж более не вернется. Но каждый раз, очнувшись от рукоплесканий зала, он облегченно вздыхал, понимая, что исполнил произведение без единой погрешности.
Видимо, у родителей Эмиля никогда и в мыслях не было сделать из него музыканта. Много лет спустя мать скажет ему, что и сама не знает, зачем потратила столько сил, времени и нервов на его музыкальные занятия.
Чем ближе подходило время расставания с музыкальной школой-семилеткой, тем настойчивее Мальвина Семеновна просила и убеждала родителей Эмиля позволить ему посвятить себя музыке. Она уверяла их, что из него обязательно выйдет толк. Каждый раз после очередного успешного выступления в теле- или радиопрограмме, а однажды даже в знаменитой городской филармонии, Мальвина Семеновна с убежденностью и в то же время с обидой в голосе спрашивала у матери Эмиля:
– Ну что? Вы опять не согласны, чтобы Ваш сын стал музыкантом? Он же пианист, настоящий пианист!
При этом она обнимала Эмиля за плечи и, прижимая к себе, целовала его в лоб. А мама «таланта» лишь смущенно разводила руками и заливалась смехом:
– Ой, даже не знаю, что и сказать. Посмотрим – все зависит от него самого.
Да, действительно, все зависело от самого Эмиля.
Лето 1968 года выдалось очень жарким. Однажды, в один из знойных июльских дней, к Эмилю домой зашел его друг и сосед Эльдар.
– Чувак, тебе здорово повезло, – стукнул он Эмиля по плечу.
– В чем же? – полюбопытствовал тот.
– Есть клевая чувиха, живет в нашем дворе. Ты знаешь ее: Света.
– И что? – настороженно спросил Эмиль.
– Желает с тобой познакомиться поближе, – усмехнулся Эльдар.
– А как? – задал Эмиль довольно глупый вопрос.
– Можно прямо сейчас.
У Эмиля тотчас что-то закололо в животе, а затем судорожно сжалось. Сердце учащенно забилось, будто перед сдачей экзамена. Неожиданное предложение выбило его из колеи.
– Как? Прямо сейчас? – переспросил он.
– Да. Минут через пять-десять иди в сторону детского сада, она будет там, – деловито бросил Эльдар и исчез.
Эмиль был ошарашен этой новостью. С одной стороны, он чувствовал жгучее любопытство, радость и даже гордость оттого, что его заметили, что он кому-то нравится – причем, по-видимому, очень решительной девочке. С другой стороны, им овладели чувства беспокойства, стеснения и даже что-то вроде страха перед тем, что ему предстоит совершить; инстинктивное желание покоя и ничегонеделания. Ему все время приходилось бороться с этим мерзким сидящим в нем червячком. Тот уговаривал его продолжать сидеть в тихом и уютном уголке и читать книжки – лишь бы только не предпринимать никаких действий, ни с кем не общаться. Ведь это так утомительно…
Но на этот раз ноги сами привели Эмиля к детскому саду. Здесь было тихо и спокойно: наступило время дневного сна. Шум двора сюда не доносился. Эмиль фланировал в нетерпении вдоль беседок. Девочка появилась с той стороны, откуда он не ждал, и застала его врасплох.
– Здравствуй, – произнесла она, мило улыбнувшись.
– Здравствуй, – эхом вторил ей Эмиль.
– Меня зовут Света.
– А меня…
– Я знаю, как тебя зовут, – еще более сладко улыбнувшись, опередила она Эмиля.
Наступило тягостное для Эмиля молчание. Как он ни старался, ничего путного не приходило ему в голову, чтобы продолжить разговор.
– Давай дружить, – произнесла вдруг Света и протянула ему руку.
На мгновение оцепенев от изумления и оттого неловко замешкавшись, он повторил ее движение. Они обменялись легким рукопожатием.
– До свидания, – бросила ему новая знакомая и пружинистой походкой удалилась.
Эмиль молча смотрел ей вслед. Света была высокой девочкой, с красивой фигурой и кукольными чертами лица, и выглядела старше своих тринадцати лет. Возможно, Эмиль не раз встречал ее во дворе, но не обращал на нее никакого внимания. Но теперь, когда она сама, проявив смелость и инициативу, сделала первый шаг, он увидел ее другими глазами. Одна только мысль о том, что он нравится девочке и, более того, она заявляет об этом во всеуслышание, способствовала тому, что Эмиль стал искать в себе пути к ответному чувству. Сразу же стало как-то легче дышать. Появилось ощущение, будто с плеч его свалился огромный груз, убрались ко всем чертям все сомнения, а этого мерзкого червячка нет и в помине – сгинул. Одним словом, уже через неделю Эмиль был по уши влюблен. Его чувство можно было квалифицировать как первую любовь. О, это была замечательная пора для них. Они жили друг другом. Все их мысли вращались по орбите их любви. Ему хотелось со всеми говорить только о ней, рассказывать о ее вкусах, о ее отношении к людям и к вещам. Каждый день следовали десятки телефонных звонков друг другу и совершались ежедневные прогулки по вечерам. О, эти пьянящие летние вечера! Без умолку, часами парочка могла ворковать с детской непосредственностью. Нет, слова были не главными. Главным было само их присутствие, звуки их голосов; непроизвольные прикосновения, которые обжигали и отзывались легкой упоительной дрожью их тел…
Однажды вечером они стояли перед подъездом Эмиля и никак не могли расстаться. Внезапно Света, легонько опершись руками на его плечи, прикоснулась губами к щеке Эмиля. Одурев от счастья, тот довольно неуклюже и непростительно медленно попытался склонить голову, чтобы ответить ей тем же. Но она ловко отстранилась, махнула рукой и исчезла в темноте. В следующее мгновение Эмиль был у своих дверей. Он совершенно не заметил, как взлетел на четвертый этаж. Не видел ни одного пролета, ни одной двери соседей по подъезду, словно промчался по темнейшему тоннелю, и пришел в себя, только когда вошел в квартиру. И вот какой курьез случился: в коридоре он сразу же попал в объятия тетки, которая пришла навестить родственников, и получил поцелуй в ту самую щеку. Эмиль почувствовал, как к щеке прикоснулось нечто мягкое. И еще не успокоившийся трепет души вдруг как-то сразу затих. Схожее с этим ощущение человек испытывает, бросаясь после раскаленной парилки в холодный бассейн. Дикий кайф был перебит…
Все летние каникулы Эмиль ходил сам не свой, витая в облаках и отдалившись от друзей. Эльдар и не думал, что дело обернется таким образом. Бывало, встречая Эмиля во дворе, он ехидно подхихикивал. Либо подкалывал друга острым словечком.
Между тем влюбленные и не заметили, как пролетели летние месяцы. Эта счастливая пора их жизни канула в Лету.
А весна следующего года разлучила их. Дело в том, что родители Светы получили новую квартиру в одном из микрорайонов города.
Однажды Эмиль, вернувшийся из школы, с жадностью уплетал на кухне свой обед, с не меньшей ненасытностью проглатывая страницу за страницей очередного романа европейского классика. Пронзительный звонок в дверь неожиданно прервал его сочетаемую с чтением трапезу, и он нехотя поплелся к двери, невольно ругая незваного пришельца. Перед ним стоял Эльдар.
– Спуститься можешь? Света внизу.
– Да, конечно, сейчас, – растерянно встрепенулся Эмиль, натягивая на ноги туфли. И вновь, как когда-то, почувствовал слабость и неприятные ощущения в области живота. Видимо, это заговорило чувство вины. Через две минуты Эмиль стоял перед Светой. Эльдар тактично удалился, оставив их наедине.
– Привет, – смущенно произнес Эмиль.
– Как дела?
– Ничего, хорошо, а как у тебя?
– Нормально. Я вот приехала во двор по делам, а заодно решила увидеть тебя.
– Молодец, что зашла.
После этого короткого диалога наступила тягостная пауза. Чувство вины набирало силу и начинало невыносимо давить на Эмиля. Ему захотелось, чтобы все поскорее закончилось и он вновь в уютной обстановке продолжил бы обед и чтение романа.
– Ну ладно, я спешу, мне пора, – наконец нарушила молчание Света.
– Уже уходишь?
– Да-да, пока, – нервно затараторила она. – Желаю тебе всего хорошего.
– Тебе также, до свидания, – пролепетал Эмиль вслед бывшей подружке.
Света почти выскочила из подъезда. Некоторое время Эмиль оставался, как всегда в подобных случаях, в заторможенном состоянии. Его вернул на землю Эльдар.
– Что случилось?
– Ничего, поговорили и все.
– Тебе что, она не нравится?
– Так, – неопределенно пожал плечами Эмиль.
– Эх ты! Такая классная чувиха, – махнул Эльдар рукой.
Эмиль молча уставился на него.
– Ну, смотри, – бросил Эльдар и вышел на улицу.
Так был поставлен жирный крест на первой любви Эмиля. Подобно новой звезде, она внезапно ярко засверкала на небосклоне, но, не выдержав испытания разлукой, так же неожиданно быстро погасла. Будто и не было ее вовсе. И только след ее после переезда Светы долго еще тревожил душу Эмиля, когда он оставался наедине с собой. Но и след, как выяснилось сегодня, оказался не вечен. Все преходяще в этом мире. И первый удар в данном случае нанес Эмиль. Уже через минуту он снова сидел на кухне и как ни в чем не бывало продолжал трапезу, одновременно погрузившись в чтение. Чтение было самым любимым его занятием. Книги были сродни наркотику. Ребята порой срывались с занятий, и Эмиль, разумеется, не отставал от них. Но компания направлялась либо в кинотеатр, либо «кадрить баб», а Эмиль мчался домой, ложился на диван и погружался в волшебный мир книг. Страсть к чтению в нем проснулась внезапно – где-то в одиннадцать лет. Именно страсть, а не что-то иное, ибо он мог читать запоем в любое свободное время дня и ночи. Читал все подряд – дома была неплохая библиотека. С возрастом влечение это только усилилось. Эмиль выкраивал время для чтения за счет школьных занятий, даже за счет музыки.
После выпуска из музыкальной школы Эмиль стал перед дилеммой, решение которой откладывать уже было невозможно. Он должен был либо поступить в музыкальное училище и посвятить себя музыке, либо забыть о ней как о профессиональной деятельности. По крайней мере, в момент прощания со школой Эмилю казалось, что он страстно и безоговорочно желает стать музыкантом. У него состоялся серьезный разговор с отцом. До этого они не раз и не два, а бесчисленное множество раз затрагивали эту тему, но как-то не глубоко, а все больше в шутливой форме. Отец всегда увиливал от серьезного разговора, считая совершенно излишним обсуждать с собственным сыном такие важные проблемы. Позиция мамы Эмиля вроде бы была одобрительной – во всяком случае, она это доказывала на деле, заставляя сына играть чуть ли не до умопомрачения. И вот настало время, когда отец Эмиля пустил в ход все свое влияние, весь свой авторитет, дабы отговорить своего сына от столь рокового и неверного, по его мнению, выбора в пользу музыки. Главный аргумент отца звучал так: искусство хорошо как хобби, в то время как в качестве профессии оно слишком уж расплывчато и ненадежно. К тому же их семья не из музыкальной среды: они – люди научного мира. А среда играет очень большую роль в становлении человека. И в жизни необходимы надежность, тыл, опора; твердый заработок, наконец. Да и вообще, нельзя быть середнячком в искусстве. Отец не хотел видеть своего сына музыкантом-неудачником. Он не был уверен в музыкальном таланте Эмиля…
Неизвестно, чем бы все это закончилось, если бы неожиданно не возник компромиссный вариант выхода из создавшегося тупика. По инициативе некоторых педагогов, в том числе и Мальвины Семеновны, и благодаря влиянию и связям директора музыкальной школы, выпускникам была предоставлена возможность, в качестве исключения, продолжить образование еще в течение трех лет в объеме программы музыкального училища. В городе таким правом пользовалась лишь одна музыкальная школа-десятилетка при консерватории. Конечно, сопротивление Эмиля резко ослабло, но в глубине души он с подозрением отнесся к такому варианту. Ему как-то не верилось в возможность поступления в консерваторию после окончания музыкальной школы. Но Мальвина Семеновна убедила его, что за три года он пройдет всю четырехлетнюю программу музыкального училища за счет отсутствия общеобразовательных предметов. Так или иначе, Эмиль и еще три девушки перешли в восьмой класс музыкальной школы.
Но что-то вдруг стало происходить с Эмилем. В течение последующих двух лет он стал все больше и больше остывать к музыке. А началось все с музыкальной теории. Ну никак не давалась она ему! Более того, его буквально тошнило от нее. В конце концов он настолько обленился, что вообще перестал открывать учебники по теории музыки и стал посещать занятия сперва через раз, а затем и еще реже. Пошли жалобы, замечания со стороны педагогов. Каждый раз Эмиль обещал исправиться. Не интересовала его и общеобразовательная школа. Его ругали и там, и здесь, и все это он молча покорно выслушивал, потупив глаза и опустив голову. Если подсчитать, сколько ему наговорили за эти два года обидных слов и прочитали всякого рода нравоучений – разумеется, чаще по делу, – то иному этого на всю жизнь хватило бы. И он почти привык (если к этому вообще можно было привыкнуть) к брани, замечаниям; привык бессловесно, безропотно проглатывать унизительный поток «правильных слов». Внешне он соглашался на эту ежедневную пытку выслушивания назиданий, позволяя всем этим людям говорить ему всякие мерзости, и ничего не предпринимал, чтобы изменить свое положение; доказать, что он вовсе не тот, за кого его принимают все эти люди. А внутренне он считал себя умнее и выше их всех; считал, что достоин такой участи, которая им и не снится; что все они ходят по земле, а он один парит в воздухе; что грош цена словам этих людей; что ему предначертано осуществить более высокие, чем у них, цели.
Постепенно у Эмиля сложилось мировоззрение фаталиста. У него было собственное отношение к своей смерти. Он уверял себя, что не случайно появился на свет: это было продиктовано какой-то необходимостью. Что его рождение должно быть чем-то оправдано. Отсюда он делал вывод, что судьба сдаст его в лапы смерти не раньше, чем он оправдает факт своего прихода на эту землю. Эта уверенность и обрекла его на целеустремленность, и породила в нем чувство собственной уникальности. В то же время его съедал червь сомнения: может, он ошибается; может, он слаб, беспомощен и сер?..
Это было его тайной, ее он лелеял с юности, она была его отрадой и отдушиной. С этой мечтой он чувствовал себя счастливым, под ее давлением он постепенно сворачивался, как улитка, замыкался в себе, отгораживался от внешнего мира. Общаясь с людьми, он в то же время витал где-то в облаках, оставаясь наедине со своей мечтой, словно его вовсе и не было среди людей.
Девятый класс в общеобразовательной школе оказался сборным, составленным из двух восьмых классов. Класс был дружен, обычно по праздникам ребята организовывали вечеринки. Заводилой в классе была девочка Ира – рослая, с простоватым, но довольно симпатичным лицом. Белокожая, с золотистыми, вьющимися колечками и всегда коротко подстриженными волосами, она вся излучала свет и энергию. Редко какой мужчина не оценил бы ее крепко сбитое тело, крутые бедра, высокую грудь и длинные стройные ноги. Прибавьте сюда властный характер и уверенность в себе – и вы сможете представить себе, какое влияние она имела на одноклассников. Любимица педагогов, комсорг, а затем и староста класса, она училась на хорошо и отлично. В то же время она была душой компании – как говорится, «своей чувихой», бывшей на короткой ноге с ребятами. Даже самые задиристые и хулиганистые элементы класса уважали ее и считались с нею.
К концу учебного года Эмиль стал замечать явные признаки особого внимания со стороны Иры. Это выражалось в продолжительных и многозначительных взглядах, которые невозможно перепутать с какими-либо другими. Эмиль был, конечно, польщен, но, как всегда, ничего в ответ не предпринимал. Однажды класс собрался на вечеринку в квартире одной из девушек. Как обычно, Ира была в центре – шутила, шумела, суетилась, смеялась. Заставила Эмиля играть на пианино – не классику, конечно, а легкую музыку. Веселым получился тот вечер. Все танцевали до упаду, пили шампанское и закусывали. Эмиль в основном танцевал с Ирой. Она притягивала его, как магнит, и он, безвольно подчинившись, вовлекался в ее стихию-страсть. Он ничего более не соображал, был словно во сне. Нет, не хмель ударил в голову Эмиля: он был опьянен прикосновениями к податливому мягкому женскому телу. У него дрожали коленки от наслаждения, когда он прижимал к себе ее пышные груди. Они кружились и кружились в бесконечном танце, время для них остановилось, и, казалось, этому блаженству не будет конца. Вернул их на землю чей-то ехидный голос:
– Ира, осторожно: не задуши Эмиля в своих объятиях.
Действительно, рука девушки крепко обвивала шею Эмиля. Не в силах превозмочь соблазна, они гладили тела друг друга. Эмиль пришел в себя только после того, как вся компания вывалилась на улицу. Все жили по соседству и, разбившись на группы и пары, разбрелись по домам. Эмиль провожал Иру. Свежий воздух окончательно уничтожил остатки сексуального кайфа, и он вновь превратился в заторможенное и внутренне стесненное существо. Когда они подошли к ее дому, Ира предложила:
– Может, пройдемся немножечко? Смотри, какая прекрасная ночь!
Стояла поздняя весна. Ночная тишина обволакивала парня и девушку, которые, тесно прижавшись друг к другу, медленно шли по лунной тропе. На перекрестке они остановились, не зная, куда идти дальше.
– Пойдем в ту сторону, – указала Ира на тонущую во мраке улочку, хитро и маняще улыбаясь.
– Нет, ты знаешь, мне надо домой, – выпалил скороговоркой Эмиль.
И сразу же ему стало не по себе. Возможно, потому, что Ира так странно посмотрела на него. Не столько с удивлением, сколько с недоумением. Казалось, она не поняла его слов.
– Ладно, спокойной ночи, – только и произнесла она в ответ.
И они расстались. Придя домой, Эмиль сразу лег в постель. Теперь, оставшись наедине с самим собой, он мог сосредоточиться и осмыслить происшедшее. Через несколько минут он понял, какую непростительную ошибку совершил, отказав Ире. Он поступил так глупо, как мог поступить только он. Поступок был оскорбителен для мужского достоинства и самолюбия и бестактен по отношению к девушке. Да и вообще был просто собачьей чушью! Парень отказывается от того, что ему предложила девушка. А предложила она ему, ни больше ни меньше, саму себя!.. Такие мысли долго мучили Эмиля той ночью, пока он, вконец издерганный, не заснул.
Вообще, ночью все видится по-другому – не то что днем. Ночью все воспринимается обостренно. Человек остается в темноте один на один со своими представлениями. Ночью он более чувствителен и эмоционален, а жажда справедливости заставляет думать о возмездии. Другими словами, человеческий образ «Я» вытесняет «Оно» (то есть сознание продолжает существовать в бессознательном). Поток подсознания усиливает действие человеческого «Я»-идеала на «Я»-реальное. Те мысли, которые приходят в голову ночью и кажутся вполне реалистичными, утром выглядят абсурдными и нереализуемыми. Днем уже не хочется делать того, что задумывалось ночью. Ночью человек опьянен какой-то страстью. Постель, уют, нега вызывают эти ощущения и ассоциации. Это часы грез и мечтаний – но не планы на завтрашний день, а, скорее, заветные желания. Терзаясь подобными мыслями, Эмиль всегда засыпал с трудом. Особенно его одолевали сексуальные идеи и сексуальный мазохизм. Ему не давало покоя, что одну чувиху он не трахнул, другую как следует не облапал. Зато сколько он их поимел в своем воображении! Он еще не знал, что чем больше секса в воображении, тем меньше он нужен в реальности.
И в дальнейшей жизни Эмиль не раз поступал довольно глупо, с точки зрения хотя бы здравого смысла самца. Нет, конечно, он имел женщин, но из-за своего комплекса оказался лишен массы наслаждений, коими может одарить лишь женщина.
…После той вечеринки Ира изменила свое отношение к Эмилю. Она старалась просто не замечать его. Это сильно действовало на Эмиля. Он не находил себе места. И даже хотел (!) сам сделать решительный шаг и подойти к ней для объяснения. Много ночей готовил монолог; как мог, шлифовал его. Но… так и не смог побороть самого себя.
Вот и все, что запомнилось Эмилю из его детства. Мечтательный, застенчивый, смешливый, завороженный музыкой мальчик превратился в юношу. Но в этом юноше продолжал жить тот ребенок, ибо детство, отрочество, юность – это не этапы, не подготовка к настоящей жизни: это сама жизнь. И как же грустно оттого, что многие из тех, кого мы любили в детстве, приходят к нам лишь по ночам, как зыбкие тени, неуловимые и непостоянные…