Искусство управления государством: Стратегии для меняющегося мира - читать онлайн

Моя Америка

Америка, которую я увидела во время своей первой после атаки террористов на Нью-Йорк и Вашингтон поездки с выступлениями, была более мрачной, сдержанной и сосредоточенной, чем прежде. Через полтора месяца после объявления войны «Аль-Каиде» и «Талибану» всех волновало лишь одно, и моим долгом было озвучить лишь одну мысль:

Я регулярно бываю в Соединенных Штатах в течение уже более тридцати лет. Однако с Америкой меня связывает нечто более тонкое и труднообъяснимое, чем это многолетнее знакомство. Я не раз задумывалась над тем, в чем это «нечто» заключается.

Шарль де Голль как-то сказал, что у него есть «своя идея Франции»[31]. Точнее, что он «создал для себя» эту идею. Чтобы сформировать идею страны, вовсе не обязательно иметь какую-то особую точку зрения. Если вы хотите, чтобы эта идея была правильной, нужно постичь загадку национальной самобытности.

У меня тоже есть идея Америки. Скажу больше, я не могу утверждать того же в отношении какой-либо другой страны, за исключением собственной. Это не простая сентиментальность, хотя я всегда ощущаю себя на десять лет моложе (несмотря на нарушение биоритмов из-за разницы во времени), когда ступаю на американскую землю: ее люди несут такой заряд позитивности, щедрости и открытости, который неизменно оказывает бодрящее действие. Кроме того, я чувствую своего рода участие в жизни Америки. Чем объяснить такое отношение?

На то есть две причины. Во-первых, в эпоху запутанных идей и ложных посылок я со всей отчетливостью осознала правоту того, что Уинстон Черчилль сказал в своей знаменитой речи в Фултоне, штат Миссури, в 1946 году:

Понимание глубинной общности этого самого «англоязычного мира» и его ценностей необходимо нам сейчас как никогда.

Вторую причину моего ощущения взаимосвязи с Америкой я вижу в том, что Америка – это больше, чем нация, государство или сверхдержава; именно в этом и заключается ее идея – идея, которая трансформировала и продолжает трансформировать всех нас. Америка уникальна своей мощью, богатством и мировоззрением. У этой уникальности есть свои корни, и они в значительной степени английские. Еще во времена зарождения первых поселений на другой стороне Атлантики их обитатели имели твердые религиозные, моральные и политические убеждения.

Об этом свидетельствуют незабвенные слова Джона Уинтропа, обращенные в 1630 году с палубы крошечного суденышка Arbella у побережья Массачусетса к первым поселенцам:

Переселенцы искали свободы, чтобы действовать по своему выбору и усмотрению, однако, как показывают слова Уинтропа, они не были релятивистами или либералами. Ими двигало чувство персональной и коллективной ответственности. У них была сильна самодисциплина, они жили в соответствии с суровым духом общины. Переселенцы были кальвинистами, я же воспитывалась в менее строгих методистских взглядах. Тем не менее в моем родном Грантеме и его окрестностях находились проповедники, напоминавшие Уинтропа, так что атмосфера, которая нас окружала, не так уж сильно отличалась. Поэтому мне кажется, что я понимаю переселенцев, которые для меня воплощают одну из сторон американского характера, одну из сторон американской мечты.

Однако Америка – это не новый Иерусалим. Ее не могли создать одни святые, а если бы и могли, то вряд ли она добилась бы процветания. С течением времени все больше и больше людей покидали свои дома в Старом Свете и отправлялись на поиски лучшей жизни в Новом просто по материальным соображениям. И их нельзя за это осуждать. Они искали лучших возможностей для себя и своих семей и были готовы пойти на огромные жертвы, чтобы их получить. Этих людей отличало бесстрашие, упорство, энергия. Они также, независимо от их происхождения, судьбы и надежд, являются важной частью американской истории. Именно благодаря их готовности идти на риск, предприимчивости и смелости, преодолевающим любую опасность, откуда бы она ни исходила – от природы или от человека, – были освоены девственные леса и бескрайние прерии. Неважно, кем они были – охотниками, фермерами, торговцами или (позже) горняками, – их дух составляет основу сегодняшнего американского характера.

Ответственность и основополагающая ценность человеческой личности составляют фундамент организованной свободы. До войны за независимость у американских колонистов в силу обстановки эти чувства были развиты очень сильно. Политическая культура, на которой выросли американские колонии, т. е. английская политическая культура, тоже всегда была пропитана этими чувствами.

Один из американских ученых, профессор Джеймс К. Уилсон, приводит следующие факторы, сыгравшие значительную роль в формировании модели английской (а позднее британской) свободы: физическая изоляция (которая помогала нам защищаться от вторжений); глубоко укоренившееся и широко распространенное признание частной собственности; этническая однородность (которая помогла создать общую культуру) и традиционное уважение к закону и правам, которые он гарантирует[33]. Отцы-основатели Соединенных Штатов Америки унаследовали все это. Их взгляды на права субъекта и цели Конституции явились продолжением того, что накапливалось в течение более пяти веков в стране, чье ярмо они решили сбросить.

Я выдвинула этот тезис во время выступления на церемонии присвоения мне звания почетного ректора колледжа Уильяма и Мэри в Уильямсбурге, штат Виргиния, в феврале 1994 года[34]:

Подобные соображения представляют не только академический интерес. Их значимость в том, что они позволяют нам осознать одну из истин, касающихся Америки, а именно тот факт, что она – оплот борьбы за свободу в мире, поскольку в сохранении ценностей свободы заключается смысл самого ее существования.

Именно поэтому я чувствовала себя вправе почти два года спустя, выступая на эту же тему, заявить следующее:

То же, вне всякого сомнения, можно сказать и о других революциях. Однако они не смогли выдержать этого испытания. Французская революция принесла свободу в жертву равенству (братство же вообще не имело никакого реального значения), а равенство быстро уступило дорогу диктатуре. Сегодня конструктивные результаты того переворота можно обнаружить лишь в административных преобразованиях, которые пришли ему на смену. Большевистскую революцию можно рассматривать в ретроспективе как возврат к наиболее одиозной разновидности традиционной тирании, дополненной технологическим аппаратом тоталитаризма. Здесь вообще не было каких-либо конструктивных результатов.

Американскую революцию нельзя назвать революцией ни в одном упомянутом смысле. Она реализовалась через войну, но ее целью были мир и процветание. Она привела к разрыву политических уз с Великобританией, но у нее не было программы социального или культурного преобразования. Принесенная ею новизна была одновременно более ограниченна и более радикальна, поскольку, опираясь на английские представления о правах субъекта, господстве закона и связанном ограничениями правительстве, она провозгласила доктрину, которая стала основой демократии.

Очень часто, особенно когда мне приходится выступать в Соединенных Штатах, я кладу в свою сумочку зачитанный желтый томик изданной по случаю ее двухсотлетия Конституции Соединенных Штатов с автографами членов Верховного суда США – подарок президента Джорджа Буша-старшего. В предисловии к ней ныне покойный Уоррен Бергер, один из выдающихся американских судей и председатель Верховного суда с самым большим стажем, пишет: «Конституция [США] – это не дар правителей народу, находящемуся под их властью, – как Великая хартия вольностей, дарованная королем Иоанном Безземельным в Раннимеде в 1215 году, – а передача народом власти правительству, которое он создал».

Это концентрированное выражение того, что американская революция дала миру, а Америка – мне.

Из этих размышлений вытекают определенные выводы, касающиеся международной политики.

• Только Америка имеет моральное право, а также материальную основу, позволяющие занимать место мирового лидера.

• Судьба Америки неразрывно связана с отстаиванием ценностей свободы в глобальном масштабе.

• Ближайшие союзники Америки, в особенности союзники из англоязычного мира, должны рассматривать миссию Америки как основу для выработки своей собственной миссии.

Полюс только один

Как я уже говорила в предыдущей главе, нравится вам это или нет, но в холодной войне победу одержал Запад. И все же главным победителем являются Соединенные Штаты. Только Америка имеет все необходимое, чтобы возглавлять в соответствии со своим историческим и философским предназначением дело борьбы за свободу, и я это приветствую. Вместе с тем есть немало таких, кто не только не одобряет этого, но вообще не признает.

Как выражаются на своем жаргоне эксперты по геополитике, а в таких вопросах жаргон в определенной мере неизбежен, с окончанием холодной войны и развалом Советского Союза мы переместились от «двухполярного» к «однополярному» миру. На сегодня Америка – единственная сверхдержава. Ни одна из сверхдержав прошлого – ни Римская империя, ни империя, созданная Габсбургами, ни Британская империя – во времена их расцвета не обладали таким превосходством в ресурсах и размахе над своим ближайшим соперником, как современная Америка. Причину этого нельзя объяснить лишь последствиями холодной войны. Это в такой же мере и результат динамизма, присущего американской системе.

Сильную неприязнь к Цезарю, Габсбургам и представителям Великобритании питали все, кто завидовал их могуществу: такова общая судьба сильных мира сего. Америке же, напротив, до недавнего времени удавалось избегать подобной участи. Объясняется это тем, что за пределами своего полушария у нее не было никаких территориальных притязаний. На самом деле потенциал Америки до сегодняшнего дня всегда превышал ее реальную власть.

Соединенные Штаты, как и приличествует величайшей демократической стране мира, – воитель поневоле. В две мировые войны XX века эта страна вступила последней. Даже во времена холодной войны Америка, что иногда упускают из виду, долгое время не опускалась до агрессивного антисоветизма. Концепция сдерживания (оказавшая на внешнюю политику Америки тех лет большее влияние, чем что-либо другое), которая лежала в основе оборонительной доктрины, предполагала не отбрасывание коммунизма, а предотвращение его расползания по всему миру. Именно этим и было обусловлено доброжелательное к ней отношение.

Однако в последнее время американцы были вынуждены гораздо серьезнее взглянуть на ту враждебность, которая исходит от влиятельных сил за пределами ее границ. Противников Америки не связывает, по крайней мере в настоящее время, ничто, кроме ненависти. Более умеренные или более осмотрительные среди них, к которым следует отнести некоторые страны континентальной Европы (особенно Францию), Россию и Китай, выражают свое неприятие статуса Америки в терминах альтернативной доктрины «мультиполярности». Так, президент Франции Жак Ширак выдвинул новую идею «коллективной власти», призванной обуздать власть Америки, а премьер-министр Лионель Жоспен посетовал на то, что «Соединенные Штаты нередко действуют в одностороннем порядке и с трудом справляются с той ролью, которая им отводится, т. е. ролью организатора международного сообщества»[37]. Такой язык особенно обожает Пекин. В апреле 1997 года тогдашний президент России Борис Ельцин и председатель КНР Цзян Цземинь договорились о китайско-российском «стратегическом партнерстве», нацеленном против того, кто будет «подталкивать мир к однополярному устройству». Через месяц французский президент – «всегда к вашим услугам» – согласился с принимавшей его китайской стороной в том, что существует необходимость установления международного порядка с «другими центрами помимо Соединенных Штатов»[38]. А совсем недавно премьер-министр Швеции, выступивший в роли хозяина сумбурного европейско-американского саммита в Гетеборге, стал расхваливать Европейский союз «как один из немногих институтов, который способен составить противовес американскому мировому господству»[39].

Угрозы в адрес Америки со стороны поборников исламской революции значительно отличаются по своему тону и смыслу от ворчания брюзгливых государственных деятелей. Задолго до 11 сентября 2001 года вождь исламских террористов Усама бен Ладен совершенно недвусмысленно заявил о своих (и не только своих) целях:

Бен Ладен и его сообщники уже тогда заходили слишком далеко в своих планах.

Перед лицом такого враждебного отношения у любой великой державы появляются два соблазна. Во-первых, это изоляционизм, о котором было немало разговоров. И в самом деле, судя по высказываниям в отношении Америки, может вполне показаться, что мосты уже разведены. Президент Клинтон, к примеру, усматривал «новый изоляционизм» в принятом в октябре 1999 года (и совершенно справедливом) решении сената, направленном против договора о запрете испытаний ядерного оружия. Это было частью более широкой кампании, направленной на то, чтобы убедить избирателей в недостаточной приверженности Республиканской партии мировой роли Америки. Именно в этом контексте следует рассматривать и случай, когда подавляющее большинство демократов в Конгрессе проголосовало против войны в Персидском заливе в 1991 году. Очень важным было и решение собственной партии Клинтона в Конгрессе, лишившее его полномочий на ведение переговоров по торговым соглашениям. Президент Джордж Уокер Буш, со своей стороны, предложил в ходе избирательной кампании подход к американской внешней политике и обеспечению безопасности, названный им «истинно американским интернационализмом», который предусматривал «реализм в служении американским идеалам». Он торжественно заявил, что «Америка по осознанному выбору и волей судьбы будет поддерживать распространение политической свободы – и считать наивысшей для себя наградой расширение демократии». В этом нет и следа изоляционизма. Как, впрочем, его нет и в действиях новой администрации, которая подтвердила свое обязательство защищать Европу, предложила расширить НАТО вплоть до включения в его состав балтийских государств, сделала попытку установить новые прагматические взаимоотношения с Россией, а также выступила с идеей создания гигантской зоны свободной торговли, охватывающей Северную и Южную Америку. Войне против терроризма президент Буш отдал колоссальные силы и проявил в ней незаурядные способности, создав международную коалицию, ориентированную на достижение американских целей.

Большинство консервативных критиков международных проектов Америки во времена Клинтона хотели, чтобы национальный интерес соседствовал или даже стоял выше более широких целей. Я не согласна с некоторыми из них, однако их беспокойство было вполне оправданным, и девять критиков из десяти не заслуживают ярлыка «изоляциониста».

Меня очень беспокоит другой соблазн, который трудно преодолеть творцам американской внешней политики, – соблазн использовать полномасштабную интервенцию в попытке достичь плохо проработанных целей. Я беспокоюсь вовсе не из-за того, что Америка может стать слишком сильной, а потому, что она может распылить свои возможности и, в конечном счете, потерять обязательный мандат народа на применение силы.

Какие же критерии должны определять, как и куда Америка и ее союзники имеют право вторгаться? Здесь нельзя уступать попыткам установить жесткие правила: одним из признаков разумного управления государством является признание того, что один кризис качественно отличается от другого и требует конкретного подхода. Однако в свете такого признания ясность стратегического мышления приобретает еще большее значение: на незнакомой территории компас просто необходим. Это полностью подтвердилось опытом вмешательств, предпринятых Америкой и ее союзниками после окончания холодной войны.

Война в Персидском заливе против Ирака, в подготовке к которой я участвовала, продемонстрировала, как многим казалось в то время, порядок вещей, к которому мы идем. Вторжение Саддама Хусейна в Кувейт, произошедшее ранним утром 2 августа 1990 года, вряд ли могло случиться в разгар холодной войны. Москва просто не допустила бы подобного безрассудного авантюризма со стороны кого-либо из своих вассалов. С другой стороны, во времена холодной войны ни за что бы не удалось добиться столь единодушной поддержки Советом Безопасности ООН использования силы против Саддама, особенно если эта «сила» представляла собой операцию под руководством США на Ближнем Востоке[41].

Такой была обстановка, когда президент Джордж Буш-старший выступил 11 сентября на совместной сессии Конгресса США с обращением, добавившим новое выражение в лексикон аналитиков международной политики. По замыслу президента, его речь должна была обеспечить поддержку операции в Персидском заливе и ее целей, которые он обрисовал следующим образом:

Пока все хорошо, даже отлично.

Однако президент на этом не закончил.

Так родилось понятие «новый мировой порядок».

Как я неоднократно отмечала в связи с высказываниями президента Гавела, подобные сентенции меня настораживают. Президент Буш, впрочем как и любой другой лидер в период ведения военных действий, имел все основания для высокопарных заявлений. Однако того, кто действительно поверил в то, что «новый порядок», какого бы рода он ни был, идет на смену беспорядку в человеческих взаимоотношениях, и в особенности во взаимоотношениях между государствами, скорее всего ожидает сильное разочарование.

По правде говоря, чего я пыталась добиться в числе прочих первостепенных задач после ухода с Даунинг-стрит (и после того, как Саддам Хусейн пришел к власти в Багдаде), так это некоторого охлаждения интернационалистических амбиций, порожденных войной в Персидском заливе. Так, выступая в Совете по международным отношениям в Лос-Анджелесе в ноябре 1991 года, я вовсе не пыталась оспорить факт утверждения новых отношений между государствами после крушения советского коммунизма и последовавшего за ним расширения демократии и свободного предпринимательства, я даже не придиралась к выражению «новый мировой порядок». Я просто призывала к осмотрительности. Я напомнила о до боли похожем языке «нового мирового порядка», которым характеризовалась дипломатия между двумя мировыми войнами, и процитировала эпитафию Лиге Наций, принадлежащую генералу Сматсу: «То, за что в ответе все, в конце концов оказывается ничьим. Все кивают друг на друга, а агрессоры остаются безнаказанными».

Будь я менее тактичной, я могла бы добавить, что Саддам Хусейн также «остался безнаказанным», хотя бы потому, что он все еще находится у власти в Багдаде, в то время как мы с президентом Бушем уже пишем мемуары.

Война в Персидском заливе преподнесла целый ряд уроков, но лишь часть из них понята нами, а из некоторых сделаны неправильные выводы. Важно то, что кампания против Саддама оказалась совершенно нетипичной для конфликтов периода, начавшегося после окончания холодной войны. Единодушное одобрение проведения военной акции было результатом кратковременного и счастливого стечения обстоятельств. Стоит только России и Китаю встать в позу, как Совет Безопасности ООН теряет эффективность в разрешении серьезных кризисов. Нетипичным было и то, что Саддам Хусейн настроил против себя большинство мусульманских государств. Как он ни старался, ему так и не удалось сыграть на их антизападных настроениях и найти таким образом союзников. Саддам промахнулся. Однако события в мире после окончания холодной войны развиваются скорее в соответствии с тезисом Самьюэла Хантингтона из «Столкновения цивилизаций», где противостоящие религии и культуры борются за господство, а не с прогнозом Франсиса Фукуямы из «Конца истории», где демократия неизбежно одерживает глобальную победу[42].

Реальные уроки войны в Персидском заливе не имеют ничего общего с «новым мировым порядком», зато они напрямую связаны с фундаментальной потребностью в успешных военных вмешательствах. Решительность американского руководства во главе с президентом Бушем и превосходство американской военной техники – вот что обеспечило поражение Саддама. Помогли Америке в этом ее союзники, особенно Великобритания и Франция. Дипломатические усилия, направленные на сплочение коалиции, также были чрезвычайно полезными. И все же именно американская сила и решение применить ее прекратили войну; они могли бы добиться и мира, если бы чрезмерная забота о международном мнении не удержала Америку от намерения полностью разоружить иракские вооруженные силы.

Война в Персидском заливе реально продемонстрировала необходимость американского лидерства. Однако это не всем по вкусу, закрадывается подозрение, что в какой-то мере – и Госдепартаменту США. Многосторонность, иными словами использование силы не иначе как под эгидой Организации Объединенных Наций и в международных целях, стала почти навязчивой идеей.

Стоит вспомнить, насколько непохожими были прежние случаи американского военного вмешательства. В период правления президента Рейгана акции против режима в Гренаде в 1983 году и Ливии в 1986 году представляли собой не что иное, как открытое применение силы в целях защиты американских интересов и интересов Запада в целом[43]. До войны в Персидском заливе и президент Буш придерживался такой формулы. Когда 20 декабря 1989 года Соединенные Штаты отстранили от власти правительство генерала Норьеги в Панаме, они устранили наркоторговца, который планировал враждебные действия в отношении американских граждан и представлял угрозу жизненным интересам Америки в зоне Панамского канала. Это была крупномасштабная операция с участием 26-тысячного контингента военнослужащих, которая вызвала международные протесты, – я практически одна твердо ее поддерживала.

И вот с появлением доктрины «нового мирового порядка» здравомыслие уступило место поискам международного согласия. Военное вмешательство в Сомали стало вершиной процесса принесения национальных интересов США в жертву многосторонности. В декабре 1992 года президент Буш санкционировал размещение 30-тысячного контингента военнослужащих США для обеспечения надежного снабжения продовольствием населения Сомали, находившегося на грани голодной смерти в значительной мере в результате хаоса, который последовал за свержением президента Мохаммеда Сиада Барре в январе 1991 года. Президент Буш обосновал необходимость этой акции в телевизионном обращении к нации.

Фактически Сомали стала первым объектом «гуманитарного вмешательства». Позднее, во времена президента Клинтона, доктрина многосторонности достигла апогея. В мае 1993 года контроль над операциями перешел к ООН. В составе 28-тысячного воинского контингента было пять тысяч американских солдат. Впервые американские военные находились под командованием ООН, что явилось радикальным отступлением от правил. До того момента в столкновениях на территории Сомали погибли восемь американцев. Однако по мере усиления сопротивления сомалийских полевых командиров, особенно наиболее влиятельного из них, Мохаммеда Фара Саида, ситуация ухудшалась. К концу операции погибло более сотни миротворцев (в том числе и 30 американских солдат), а более 260 (в том числе 175 американских) получили ранения. Спустя полгода после артиллерийской дуэли в октябре 1993 года, стоившей жизни 18 американским солдатам, США официально завершили свою миссию в Сомали. Операция, которая продолжалась целый год, обошлась ООН в 2 млрд долларов, не считая 1,2 млрд долларов, затраченных США. Вмешательство, преследовавшее благие цели, оставило после себя все тот же хаос. Его наследием стали также мучительные поиски причин неудачи, которая задела престиж Америки и заставила ее общественность предельно настороженно относиться к подобным предприятиям.

Вмешательство в Сомали – прекрасный пример того, чего следует избегать. Его цели были недостаточно хорошо продуманы; оно страдало «расширением миссии», т. е. втягиванием в то, что первоначально не предусматривалось и на что не было ресурсов; и, наконец, линия поведения командования была расплывчатой.

Я сомневаюсь, что администрации Буша и Клинтона действительно горели желанием «что-то сделать» для Сомали, – не обращали же они внимания на страдания в Хорватии и Боснии с конца осени 1991 года. (К этому вопросу я вернусь в разделе, посвященном балканским проблемам, поскольку они взаимосвязаны и по-своему поучительны[44].) Напомню, что до подписания в марте 1994 года Вашингтонского соглашения, которое положило конец хорватско-мусульманскому конфликту, США демонстративно не вмешивались в дела бывшей Югославии, ссылаясь на то, что это проблема европейская и решать ее должна Европа. Лишь в августе 1995 года, когда европейская дипломатия наконец сдалась, бомбардировки НАТО в поддержку сухопутных хорватско-мусульманских войск позволили установить новый баланс сил и открыли дорогу к установлению мира.

Военное вмешательство на Гаити осенью 1994 года стало началом постепенного возврата к внешней политике, преследующей американские национальные интересы. Более 16 тысяч гаитянских беженцев были задержаны береговой охраной США в течение нескольких месяцев, предшествовавших вмешательству. В основном это были экономические мигранты, однако коррумпированное, авторитарное военное правительство Гаити, без сомнения, усугубило ситуацию. Совет Безопасности ООН санкционировал военное вмешательство под руководством США, цель которого заключалась в возврате к власти президента Жана-Бертрана Аристида. Реально же бывший президент Джимми Картер сумел путем переговоров добиться мирной передачи власти американским военным в составе 15-тысячного контингента, которые затем обеспечили возвращение Аристида. Эта операция под кодовым названием «Восстановление демократии», которую президент Клинтон назвал «победой во имя свободы во всем мире», не была на деле ни тем, ни другим. Аристид не имел никакого отношения к демократам, он скорее представлял крайнее левое крыло авторитаризма, а республика Гаити с тех пор практически не продвинулась на пути к законности, честности и стабильности. Америка потратила на Гаити 3 млрд долларов, однако там все равно царят невежество, бедность и коррупция. Государство по-прежнему является центром наркоторговли. Единственное, что принесло вторжение на Гаити, – это некоторое усиление иммиграционного контроля США.

После Гаити в центре дебатов о средствах, масштабах и целях международного вмешательства оказались Балканы. Шестидесятитысячная объединенная группировка войск из США и стран Европы была размещена в Боснии в соответствии с Дейтонским соглашением 1995 года, однако, несмотря на опасения Конгресса и очевидное раздражение администрации, пока не видно масштабного вывода этих сил.

Кульминационным моментом в исполнении обязательств по обеспечению мира в Боснии стала операция НАТО в Косово весной 1999 года. Эту кампанию отличали три важных обстоятельства.

Во-первых, военная акция была предпринята без четкой санкции Совета Безопасности ООН. Конечно, правовым прикрытием в какой-то мере могли служить несколько более ранних резолюций ООН, в которых говорилось о необходимости предотвращения катастрофы[45]. Однако в случае операции в Косово не было предпринято никаких попыток получить санкцию Совета Безопасности ООН на применение «всех необходимых средств» (т. е. военной силы) до начала операции. В этом отношении было сделано серьезное отступление от практики, опробованной в ходе войны в Персидском заливе в 1990 году. Кроме того, блок НАТО, считавшийся доселе оборонительным союзом без права предпринимать действия «вне сферы своей компетенции», стал организацией, от имени которой велись военные действия. Таким образом, данное вмешательство имело совершенно иную правовую и организационную основу, чем операция в Персидском заливе.

Во-вторых, косовская кампания с самого начала рассматривалась и обосновывалась как «гуманитарное вмешательство». В этом, конечно, есть определенный расчет: выпячивание гуманитарной стороны и замалчивание силовой позволяет избежать малоприятных вопросов о необходимости серьезной санкции ООН (рассчитывать на которую не приходилось из-за обструкционистской политики России и Китая). Кроме того, идея гуманитарной трагедии, создающей угрозу международному миру и стабильности, а следовательно оправдывающей международное вмешательство в дела суверенного государства, уже и так витала в воздухе и в Сомали, и на Гаити, и в Боснии. Однако возможность использования силы в гуманитарных целях, до этого считавшаяся новой доктриной, не имеющей определенного содержания и четкой правовой основы, теперь объявляется базой возрожденного, хотя и не провозглашенного «нового мирового порядка».

Прежде всего, эту доктрину горячо приняли и поддержали такие энтузиасты агрессивного интернационализма, как премьер-министр Великобритании Тони Блэр. Выступая в Экономическом клубе Чикаго в апреле 1999 года, г-н Блэр претендовал на роль «свидетеля рождения новой доктрины интернационального сообщества». Он заявил, что «мы не можем отказываться от участия в глобальных рынках, если хотим добиться успеха» – это абсолютно правильно. Далее он добавил, что «мы не можем пренебрегать новыми идеями, возникшими в других странах, если хотим добиться обновления» – это уже вовсе не истина, а пустые слова. Но его заключительная мысль о том, что «мы не можем отвернуться от конфликтов и нарушения прав человека в других странах, если хотим чувствовать себя в безопасности», есть не что иное, как открытое упрощенчество.

Мы можем верить в оправданность вмешательства во имя прекращения страданий, причиняемых правителями своим подданным или одной этнической группой – представителям другой; я твердо знаю, так бывало иногда прежде, так случается и сейчас. Мы можем верить в необходимость поддержания готовности к вмешательству во имя нашей безопасности или защиты нашего союзника, – убеждена, мы обязаны проявлять решительность в этом плане. Однако делать вид, что эти две цели всегда, или хотя бы обычно, совпадают, просто нелепо. Подобное заблуждение в большей степени опасно для Америки как сверхдержавы с глобальными интересами, чем для менее крупного государства, например Великобритании. Доктрина «интернационального сообщества» а-ля Блэр – это установка на неразбериху, распыление сил и, в итоге, ввиду неизбежного провала, на отказ Америки от глобальной ответственности.

Третья и последняя отличительная особенность косовской операции, которую я хочу отметить, напрямую связана со способностью Америки начать и довести до успешного конца вмешательство – это опора на современную военную технику не только для достижения превосходства над противником, но и для предотвращения потерь со стороны НАТО. Правильно это или нет, но большинство ведущих американских политиков полагают, что общественность не готова принять даже риск, не говоря уже о реальности, потерь в Косово.

Возможно, это не так. А если и так, то является следствием плохого руководства или неопределенности объявленных (и необъявленных) целей военной операции. Как ни парадоксально, огромную роль может играть телевизионное освещение современных кризисов. Показывая столь живо страдания находящихся где-то далеко людей, телевидение значительно увеличивает давление в поддержку вмешательства. А драматизируя горе семей погибших военнослужащих, оно подрывает решимость сражаться и идти на риск потерь.

Обязательства Америки по обеспечению безопасности в мире настолько широки, а жертвы, которые она приносит, настолько значительны, что ее союзникам не следует жаловаться на нежелание американских семей нести потери в чужих войнах. Однако американские лидеры должны сознавать, что подобная репутация, пусть даже необоснованная, на руку врагам Америки. Когда, как в Косово, из-за опасения потерять хотя бы один самолет военные действия ведутся с высоты не менее 5000 метров, мы не можем рассчитывать на эффективное предотвращение этнических чисток среди гражданского населения, которое мы обязались защищать.

Технологическое превосходство Америки, которое сыграло решающую роль в Персидском заливе, ко времени событий в Косово (восемь лет спустя) стало еще очевиднее. В косовской операции замечательным было не столько превосходство Америки над югославской армией, которая весьма умело защищала себя, сколько ее превосходство над союзниками по НАТО. Факты красноречиво говорят сами за себя.

Хотя все 19 членов НАТО внесли свой вклад в операцию, доля Соединенных Штатов была подавляющей. Америка покрыла 80 % всех расходов, а Великобритания и Франция – большую часть остатка. США предоставили 650 из 927 самолетов, которые принимали участие в кампании. На долю американских пилотов приходится две трети выполненных боевых заданий. Почти все высокоточные ракеты были выпущены с американских самолетов. Только США предоставили бомбардировщики дальнего радиуса действия, которые сбросили и выпустили половину всех бомб и ракет.

Причиной такой диспропорции явилось в целом вовсе не отсутствие поддержки со стороны стран НАТО (за исключением Греции) и, прежде всего, Великобритании. Проблема заключалась в том, что ни количество военной техники, ни качество вооружения союзников Америки не позволяли им быть эффективными партнерами США. Хотя британские ВВС совершили более тысячи боевых вылетов, три четверти выпущенных ими снарядов были неуправляемыми. Когда плохая видимость не позволяла использовать высокоточное оружие с лазерным или оптическим наведением, успешно применялось лишь американское оружие, так называемые «боеприпасы прямого попадания», которое поражало цели в любых погодных условиях. Наконец, именно американские средства разведки позволили идентифицировать практически все цели для бомбометания в Сербии и Косово.

Можно ли рассматривать Косово как некий образ международной политики будущего? Думается, что нет. По крайней мере, по одной причине. Нам следует всячески остерегаться использования доктрины гуманитарного вмешательства в качестве главного, а тем более единственного оправдания применения силы. Существует же, в конце концов, традиционная альтернатива. Суверенные государства обладают правом на самооборону, которое имеет преимущественную силу перед Уставом Организации Объединенных Наций и не зависит ни от него, ни от числа голосов на международных форумах. Другие государства имеют право прийти на помощь тем, кто стал жертвой агрессии. Именно для этого и существуют альянсы, подобные НАТО. Привычка вмешиваться во все, сочетание точечных ударов высокоточным оружием с лицемерным обращением к высоким принципам ведет нас к бесконечным осложнениям. Вмешательства должны быть немногочисленными и ошеломляющими по своим результатам.

Нет ничего более рискованного, чем высказывать свои умозаключения по текущим конфликтам, каким является на момент подготовки этой книги операция против бен Ладена и движения «Талибан». С другой стороны, если общие соображения по осуществлению вмешательств имеют практическую ценность, значит, они должны быть применимы и к частным случаям, даже к такому, с каким столкнулась сейчас Америка.

Опыт последних лет и в самом деле помогает – хотя бы не повторить ошибок. Акция против бен Ладена, его террористических группировок и государства, которое дало им приют, морально оправданна, законна и необходима. Америке не требуется чье-либо согласие на самозащиту от ничем не спровоцированного нападения на свой народ. Ей нужна поддержка тех стран, чья территория или воздушное пространство необходимы для проведения военных операций. Для нее может быть полезной практическая помощь союзников; Великобритания особенно активна в этом отношении, что делает честь ее премьер-министру Тони Блэру.

Важно лишь не втянуться в строительство более широких коалиций, которое превращается в самоцель. Как мы уже видели на примере войны в Персидском заливе в 1990 году, международное давление, особенно со стороны самого альянса, вполне может не дать довести акцию до конца и оставить будущие проблемы без решения. Меня успокаивает тот факт, что президент Буш, по всей видимости, пока считает эту операцию американской, а следовательно, именно Америка будет решать, как ее осуществлять.

Когда демократические страны начинают войну, они, вполне естественно, ссылаются на высшие моральные принципы. Так всегда было с войнами, которые вела Америка. Эти принципы и в самом деле лежат в основе настоящего конфликта. Заявления о том, что демократии, свободе и терпимости угрожает террор со стороны исламских фанатиков, – не пустая риторика. Однако для победы в войне требуется больше, чем моральный пыл: для этого необходимы ясные представления о целях и конкретные планы; точная оценка силы врага и его намерений; упреждающие действия, позволяющие минимизировать риски и защититься от последствий. Тем более все это необходимо в войне против терроризма, поскольку действовать приходится в удаленных регионах и, в значительной степени, в неизвестных условиях.

В подобных обстоятельствах сделанные мною выше выводы о необходимости ограничения числа целей вторжения и максимизации результатов особенно уместны. Вне всякого сомнения, Западу следовало бы прилагать больше усилий в прошлом, чтобы не допустить превращения Афганистана в пороховую бочку. Мы просто обязаны предоставлять сейчас гуманитарную помощь. Вместе с тем я хотела бы предостеречь от бесконечных неудачных экспериментов с государственным строительством. Самое главное – нейтрализовать угрозу, которая привела к преступлению 11 сентября. Это означает уничтожение террористов и их покровителей, и не только в Афганистане, но и в других местах – задача не из легких даже для глобальной сверхдержавы.

Американская акция против бен Ладена и «Талибана» демонстрирует также еще одну особенность вторжений, которую не следует упускать из виду. Американский народ сразу же понял, что случившееся 11 сентября – это агрессия против него. Его реакция была соответственной. Война, объявленная Соединенными Штатами, и готовность граждан пожертвовать собой являются примером того, как государства должны действовать, когда на карту поставлено само их существование. Они напоминают нам, что в современном мире лишь государства-нации обладают человеческими и материальными ресурсами, достаточными для победы в войне.

Вопрос о том, нужно ли вести боевые действия в Афганистане, оказался необычайно простым. В целом решение о том, когда и как вмешиваться, зависит в равной мере и от интуиции, и от расчета, хотя действия, несомненно, должны быть обдуманными. Споры о том, на какой основе должна строиться внешняя политика – на моральном долге или национальном интересе, в конечном итоге оказываются не более чем занимательными. Выдающиеся государственные деятели англоязычного мира, деятели уровня Уинстона Черчилля и Рональда Рейгана, проводят политику, которая неизменно включает в себя оба элемента, хотя их соотношение и меняется со временем. Исходя из сказанного, я ограничусь следующими рекомендациями:

• Не верьте в то, что военное вмешательство, как бы хорошо оно ни было обосновано с моральной точки зрения, может быть успешным без ясно обозначенных военных целей.

• Не думайте, что Запад способен переделать общество.

• Не принимайте общественное мнение на веру, однако не сбрасывайте со счетов готовность людей идти на жертвы ради правого дела.

• Не оставляйте тиранов и агрессоров безнаказанными.

• Если вы решили сражаться – сражайтесь до победы.

Военная готовность: материальный аспект

Что бы там ни говорили, а сухопутные, военно-морские и военно-воздушные силы существуют исключительно для защиты наших интересов в бою. Они вовсе не предназначаются для выполнения полицейских функций, оказания помощи и гражданского строительства, от них не следует требовать этого, кроме как в исключительных обстоятельствах. Вооружение им необходимо для того, чтобы сдерживать и уничтожать врага, с которым они могут столкнуться. Они должны быть хорошо обученными и дисциплинированными, им нужны хорошие командиры. Кроме того, им нужна уверенность в том, что правительство обеспечит финансовые и другие условия, при которых они смогут выполнить эти задачи.