Господи, я прошу не о чудесах
и не о миражах, а о силе каждого дня.
Научи меня искусству маленьких шагов.
– Я любила своего мужа, – признается Регина, наша прихожанка; в крещении она Маргарита.
Мы с Региной знаем друг друга уже много-много лет, а познакомились еще до моего прихода в церковь. Она же воспитывалась в вере с самого детства.
– Вместе с мужем мы растили двух сыновей. Когда младшему исполнилось три года и он пошел в детский сад, я решила, что пора и мне возвращаться на работу, благо, место за мной сохранялось.
Со всеми обо всем договорилась, завтра мой первый после декрета рабочий день, и вдруг я понимаю, что снова беременна. Как же это было не вовремя. Представила: снова ходить с животом – я тяжело переносила беременность, частые интоксикации, потом рожать. Младенец требует к себе постоянного внимания, а у меня еще двое малышей, старший из которых только должен был пойти в первый класс. Муж постоянно на работе. Родители далеко. Мама и так от нас два года практически не выбиралась. Отец всё это время жил один, вида не показывал, но я понимала, что и ему надоело его вынужденное одиночество. Как они отнесутся к появлению на свет очередного внука или внучки? Да понятно, как. Все будут недовольны.
Решила посоветоваться со своей лучшей подругой Анной, та работала медсестрой у нас в поликлинике. «Аня, проблема, что делать? Ума не приложу». – «Нашла о чем беспокоиться! Тоже мне проблема. Я с Михаилом Васильевичем, нашим гинекологом, поговорю, и решим мы твою проблему».
Уже через несколько дней я входила в женскую палату хирургического отделения. Мне предстояло переночевать, а утром отправиться на аборт.
«Михаил Васильевич меня как специалиста уважает, – откровенничала словоохотливая Анна. – Собирался в отгулы. Друзья к нему должны были приехать. Рыбалка там, шашлыки. А я за тебя попросила, сказала, срочно надо, на работу человеку выходить. И так двое мальчишек на шее. Мол, войдите в положение. Что ты думаешь, доктор сразу созвонился с друзьями и по моей просьбе перенес дни отгулов. Так что учти, подруга, операцию тебе делаем по моей протекции», – улыбнулась Анечка.
На аборт я решилась, а у самой на душе муторно. У меня же все предки верующие, в церковь ходили. Иконы на кухне висят, еще от бабушки достались. Иногда встану вот так вечером, перекрещусь на них и что-нибудь попрошу. Молитв я особо не знала, но «Отче наш…» и «Богородице Дево, радуйся…» помнила с самого детства. И тот факт, что аборт – это грех, понимала отчетливо. Потому и душа у меня болела. Если бы не обстоятельства, ни за что бы не согласилась.
Накануне операции уже поздно вечером наконец уснула и вижу сон. Будто идем мы по берегу вдоль реки с маленькой девочкой лет шести, может, чуть больше. Она держит меня за руку. Иногда поднимает головку вверх и смотрит мне в глаза. Будто ждет от меня чего-то. Потом опускает глазки вниз, и мы идем дальше.
Наконец дошли мы с ней до какого-то места на берегу и остановились. Девочка отпустила мою руку. Снова молча посмотрела мне в глаза. Потом повернулась лицом к реке и пошла ножками прямо по воде, будто она совсем ничего не весит. Перешла на тот берег. Встала и смотрит на меня. Вижу машет рукой и что-то такое мне говорит, но я никак не разберу. Но понимаю, что говорит она это с любовью.
Проснулась в слезах. Сердце колотится. Девочка будет. Не пойду на аборт. Встала, оделась и принялась собирать сумку. Уже уходить, но не успела. В палату, будто предчувствуя, что я попытаюсь сбежать, проскользнула моя Анечка: «Ты что это удумала?! Сбежать хочешь? Михаил Васильевич уже приехал и ждет. Он ради тебя от шашлыков отказался. Навстречу тебе пошел, а ты такого человека подводишь! Меня подводишь! Даже и не думай. Марш за мной».
Схватила меня за руку и тащит. И я точно загипнотизированная покорно поплелась за ней в кабинет гинеколога.
Не родилась моя девочка. До сих пор вспоминаю ее темненькие волосики, собранные сзади в хвостик, и голубые глазки. Успокаивала себя, мол, у меня двое мальчиков. Придет время, вырастут, женятся. Внуков мне нарожают и обязательно внучку. Очень надеялась.
В четырнадцать лет от роду заболел мой младший сыночек. Заболел тяжело и, проболев год, умер. Его смерть и похороны вспоминаются, как будто всё это происходило во сне и не со мной.
Старший – тот уже учился в институте на первом курсе – отправился с приятелями на вечеринку и пропал. Никто из ребят не мог вспомнить, в какой момент это случилось и куда он подевался. Это известие я приняла почему-то на удивление спокойно. Уже не мальчик, человек взрослый, в глупостях особо не замечен. Ладно, ночь погуляет, а утром вернется домой. А утром его тело обнаружили в двадцати километрах от дома. Я была на работе. Мне позвонили из милиции и пригласили на опознание. Дело уголовное завели, но убийц не нашли. Остались мы с мужем вдвоем. А теперь я доживаю век уже одна и всё думаю о своей неродившейся девочке.
На днях встречаю Анну и говорю ей: «Ты виновата! Если бы ты не остановила меня в то злополучное утро, жила бы я сейчас со своей дочечкой в окружении собственных внуков. А ты: „Михаил Васильевич отгул перенес! Михаил Васильевич от шашлыков отказал ся“!»
Анна меня слушает, а чувствую, что сама она на грани, вот-вот заплачет: «Что же ты мне душу рвешь, а, Регина? Дура ты, хоть в крещении и Маргарита. Зачем ты меня тогда послушалась? Зачем?! У тебя что, собственных мозгов нет? Бегом за мною бежала. Шашлыки. Да пропади они пропадом, эти шашлыки! А Михаилу Васильевичу пойду и скажу, что всё, в абортах я больше не участвую».
С того нашего разговора с Региной прошло несколько лет. После литургии выхожу из алтаря и слышу:
– Батюшка, простите, что отвлекаю, – вежливо, но настойчиво обращается ко мне взрослый мужчина, на вид лет шестидесяти, – я бы хотел принять крещение. Как это можно реально сделать?
– Хотите креститься? Очень хорошо, а как ваше святое имя?
– Вы имеете в виду, как меня зовут? Понятно. Меня зовут Михаил Васильевич, я врач-гинеколог с тридцатилетним стажем.
Нужно сказать, что Михаила Васильевича я знал уже много лет, но знаком с ним не был, встречаясь, мы не здоровались. Среди врачей людей, верующих в Бога, очень мало. Потому сам факт, что врач решает креститься, для меня факт выдающийся. Тем более, если об этом говорит человек, чье желание присоединиться к церкви подразумевает кардинальный пересмотр его прежних нравственных установок. Хочешь ты этого или нет, но возникает вопрос, что же такое случилось с этим уже пожилым доктором, что заставило его столь принципиально пересмотреть собственные взгляды?
– Михаил Васильевич, можно поинтересоваться, почему вы решили креститься? Возраст у вас уже почтенный, а вы вот только сейчас озаботились этой проблемой.
– Всю свою жизнь я работаю гинекологом. Работа у меня, как у любого врача, нелегкая. Но множество плюсов от моей положительной деятельности перечеркнуто тем, что мы у себя в больнице проводили искусственное прерывание беременности, то есть все эти годы я делал аборты. И только теперь я осознал, что аборт есть не что иное, как разрешенное убийство. К этому выводу я шел многие годы и рад тому, что в конце концов эта мысль привела меня в храм.
– Это возраст, Михаил Васильевич? Накопленная мудрость? Или какое-то событие в вашей жизни заставило вас так думать?
– Скорее, всё вместе. Понятно, что жизненный опыт рано или поздно ставит перед человеком вопрос о смысле прожитой жизни. Но порой случаются события, значимые и одновременно не объяснимые никакой человеческой логикой. Они берут и разворачивают поток твоих мыслей совсем в иное русло.
Всю свою жизнь помогал женщинам стать счастливыми мамами. А параллельно с этим убивал детей, считая, что так можно, если эти дети не нужны даже собственным несостоявшимся родителям. И думал так до тех пор, пока уже моя единственная дочка не вышла замуж.
Вспоминалась свадьба, веселое застолье и пожелания молодым поскорее стать родителями, а нам с женой, соответственно, счастливыми дедушкой и бабушкой. Я радовался в предвкушении этого события, но время шло, а дочь не беременела. Думали, может, молодые хотят, как это часто бывает, сперва пожить для себя, а потом уже и дитя рожать. Разговариваю с дочерью. Признается: «Папа, мы хотим, но не получается».
Тогда мне пришлось, что говорится, брать инициативу в собственные руки. Начали мы с ними ездить по медицинским светилам. Все-таки, когда столько лет в специальности, невольно обрастаешь знакомствами. К одному съездили показались, к другому. Пять лет ездили. Ничего не выездили. У нее и у него всё в норме. Показатели во всех отношениях – хоть в космос посылай, а дите не приходит.
Поменяли они место жительства, уехали от нас в Питер. Думаем, ну пускай. Может, им самостоятельности не хватает. Год они живут на новом месте. Следующий. Ничего не получается.
Однажды звонит мне дочка и сообщает, что собираются они с мужем к нам в гости. Мы с матерью обрадовались. Они приезжают. Смотрю, а у дочери вот здесь на цепочке висит маленький золотой крестик. Раньше она крестик никогда не носила, а теперь надела. Подумал – бедная девочка, совсем отчаялась, раз в церковь пошла. Ведь церковь – это что? Это только тогда, когда совсем опускаются руки. Смотрю – нет, глаза веселые безо всякой грусти. Сообщают: «Завтра мы планируем вдвоем отправиться в Москву к мощам блаженной Матроны. Будем просить о нашей проблеме. А послезавтра, уже с друзьями, едем несколькими машинами на Гремячий ключ к источнику преподобного Сергия Радонежского». – «А это зачем?» – «Как зачем? Будем окунаться в святой источник и все вместе молиться о нашем ребеночке. Раз земные врачи нам не помогают, будем обращаться к врачам небесным. Кстати, если хотите, присоединяйтесь с мамой к нашей компании».
Мы с женой подумали и решили не отказываться. Приезжаем на этот самый Гремячий ключ, а проехать там по дороге к источнику можно лишь до определенного места. Потом бросаешь машину и идешь пешком. Идем, пылища – ужас. Почва вокруг исключительно глина, сплошь изрытая глубокими колеями от автомобильных колес. Чуть дождь – и вообще не проехать.
Молодежь смеется. Я тоже иду, улыбаюсь, а у самого на душе кошки скребут. Бедный мой ребенок.
Наконец добрались до источника. Народу вокруг полным-полно. Все, кто подходят, раздеваются и с головой окунаются в воду. Я ее рукой попробовал, ледяная. Смотрю, мои спутники раздеваются и один за другим становятся в очередь. А потом – в купальню. В воде визжат от холода, крестятся и с головой туда же.
Потом все в полотенцах сбились в кучку, стоят, обтираются и смеются. Благо лето и на улице температура под тридцать. Думаю, сейчас обсохнут, переоденутся, может, это безумие обойдется без видимых последствий. Размышляю так и вижу – летит пчела. Медленно так летит, зависла рядом с молодыми людьми и будто прислушивается, о чем они между собой смеются. Их всех вместе с друзьями было восемь человек.
Затем, представляете, батюшка, пчела подлетает конкретно к моей дочери и садится ей на лицо возле самого рта. Та растерялась, не зная, что делать. И все растерялись, а пчела берет и жалит ее прямо в нижнюю губу. Тут же аллергическая реакция, губа отвисла до подбородка, кошмар, короче.
Возвращаясь, вел машину в преотвратительном настроении. Жалел свою дочь и на чем свет ругал все эти зловредные глупости с чудотворными источниками, святыми иконами и церковь с попами, которые разумных людей норовят превратить в идиотов. Короче, пока ехали, всем досталось.
В эту ночь после купания в источнике моя дочь понесла. Дитя отозвалось.
Это я потом высчитал. И сколько бы раз ни пересчитывал, все мои вычисления неизменно возвращались к той самой пчеле. Я хотел ошибиться, но гинекологу с более чем тридцатилетним стажем себя самого обмануть не получилось. В положенное время родилась наша внучка. Для нас с бабушкой это самый замечательный на свете ребенок. А спустя неделю заходит в кабинет Анна, это медсестра, моя многолетняя помощница, а на самой лица нет. И заявляет, что больше не будет участвовать в операциях по искусственному прерыванию беременности, то есть делать вместе со мной аборты. И обосновывает тем, что уверовала в Бога. Несколько дней я размышлял над ее словами, тем более после всех этих событий, и твердо решил, что всё, больше я не убью ни одного ребенка.
Главврач всё удивлялся, как это: я – и вдруг поверил в Бога. Он мне так и сказал: «Где ты и где Бог?! Ты всю жизнь был ярым атеистом. Как случилось, что ты поверил?» – «А я не поверил, я убедился, что Он есть». – «Что ж, тогда отправляйся к попу и скажи ему, чтобы он тебя покрестил».
– Чтобы покрестил… – в задумчивости повторил Михаил Васильевич слова главного врача. – Увы, не всё так просто. Крещение еще надо заслужить. Батюшка, шесть лет я собирался с духом. Считал, что после всего, что я как врач натворил, просто недостоин креститься. Несколько раз порывался, а сегодня наконец-то дошел.
Несколько дней спустя я крестил Михаила Васильевича и с тех пор иногда вижу его на службах у нас в храме.
– Батюшка, нужна ваша помощь.
Это снова наша Регина.
– Анна, моя подруга, я вам о ней рассказывала, давно уже, лет пять или шесть тому назад. Так вот, болеет она очень и хочет покаяться.
Год уже как не ходит и практически не встает с постели. Молодые ей внука подкинули, нужно им было куда-то по делам. Мальчонка шустрый, бабка за ним не уследила. Где-то набедокурил. Анна резко к нему повернулась, и что-то у нее там в позвоночнике щелкнуло. Ее уже и в область и даже в Москву возили. Всё думают, как операцию делать. Через месяц обещают выделить квоту и будут восстанавливать.
Анна батюшку перед операцией пригласить хочет. Покаяться хочет и причаститься. Она еще до своей болезни в храм начала ходить. Не к нам, в монастырь ездила. Бывало, и причащалась, а об убитых детках не каялась. Не могла через себя переступить, боялась, священник ее за это из храма выгонит.
Мы договорились с Региной, что я приду к Анне через неделю. Но той потребовалось ехать сдавать дополнительные анализы, так что встретились мы с ней всего за несколько дней до ее госпитализации.
Несмотря на болезнь, Анна выглядела бодро и была полна оптимизма. Она уже видела себя в больничной палате и готовилась к предстоящей операции. Анализы настраивали на благополучный исход. Анна настолько была уверена, что всё у нее будет хорошо, что уже вовсю строила планы на предстоящее лето.
Наконец она смогла покаяться в самом страшном грехе своей жизни. Искренне и со слезами. Я соборовал ее и причастил. А неделю спустя мне позвонил ее сын и сообщил, что Анна умерла.
– Еще вечером она прекрасно себя чувствовала. На следующий день мы собирались ехать в Москву, ложиться в специализированную клинику. Утром сиделка заходит к ней в комнату, а она лежит мертвая.
Анну я отпевал в храме. Регина и Михаил Васильевич во время отпевания стояли рядом.
В этом году на Антипасху смотрю – Михаил Васильевич ведет на причастие девочку. Я догадался, что это и есть его внучка. Потом они подходят к кресту, и Михаил Васильевич просит:
– Благословите нас, отец Александр, в этом году мы поступаем в первый класс.
Я благословляю ребенка и спрашиваю ее:
– Что дедушка говорит, на кого ты больше похожа, на папу или на маму?
Девочка смущается:
– Дедушка шутит, что не на папу и не на маму. Но больше всего я похожа на пчелку! Он меня так и называет – «моя пчелка».
Мы с ним переглянулись. Прощаемся. Дедушка с внучкой направляются на выход, зато подлетает взволнованная Регина:
– Батюшка, это что, внучка Михаила Васильевича?!
– Да, его красавица.
– Отец Александр, это она! – громко шепчет мне Регина. – Та самая девочка из моего сна, того самого, перед абортом! Темные волосики, собранные сзади в хвостик, и голубые глазки. Я эти глазки ни с какими другими не спутаю! У меня сердце колотится, выскочит сейчас! Что мне делать, батюшка?!
– Не знаешь, что делать? Беги за ней и, как тогда в твоем сне, возьми ее за руку!
Регина поспешила вслед за выходящим из храма Михаилом Васильевичем с внучкой, и вскоре я уже видел в окно всех их троих. Михаил Васильевич, активно жестикулируя, о чем-то рассказывал, а в это время Регина и девочка, взявшись за руки, шли по пыльной деревенской дороге и, никого не замечая, смотрели друг другу в глаза.
Этот рассказ я бы хотел начать с истории, которую рассказал мне Алексей, знакомый врач из Москвы. Мы познакомились у него на даче, куда я приехал причастить его, умирающего от рака. Молодой еще, сорокалетний мужчина поразил меня глубиной исповеди, смирением и способностью во всем полагаться на волю Божию. Через месяц я снова приезжал его причащать, а потом увидел на службе, пусть и с палочкой в руках, но твердо стоящим на каменных плитах нашего храма. Алексей, преодолев болезнь, приступил к работе в клинике и периодически стал появляться у нас на службах. Со временем я узнал, что Алексей происходит из семьи коренных москвичей и что его мама еще девочкой была знакома с будущим владыкой Филаретом, митрополитом Минским, Патриаршим экзархом всея Беларуси. Оказывается, много-много лет назад, это еще в пятидесятые годы прошлого столетия, тогда еще студент Московской семинарии Кирилл Вахромеев познакомился с родной теткой Алексея, его же самого еще и на свете не было. Между двумя сестрами разница в возрасте была очень значительная. Если старшая уже взрослая девушка планировала вступать в семейную жизнь, то младшая еще ходила в начальную школу. В памяти маленькой девочки запечатлелось, как семинарист Кирилл всякий раз, бывая в их доме, привозил для нее, младшей сестрички своей возлюбленной, очень вкусные конфетки, молочную помадку. И еще она рассказывала сыну о том, какая это была замечательная пара. Выходец из дворянской семьи, молодой человек имел вкус и умел красиво одеваться.
Тетке Кирилл очень нравился, но, когда он сделал ей официальное предложение, девушка ответила отказом. Она не смогла представить себя в роли матушки, жены священника. Дальше я могу только предполагать, но, видимо, после отказа любимой девушки будущий владыка и принял решение избрать путь монашества. Так наша Церковь приобрела в лице владыки Филарета одного из самых выдающихся епископов современности. Хотя, уверен, стань бы Кирилл Вахромеев приходским священником, присущие ему таланты проявились бы несомненно. Но это уже была бы другая история.
Тоже интересно, уже много лет спустя, когда епископ Филарет нес послушание в Москве, мама Алексея каким-то образом случайно пересеклась с владыкой. Тот узнал ее и пригласил к себе. И когда девушка вошла к нему в рабочий кабинет, он подал ей коробочку. Она открыла, там лежали ее любимые с детства конфетки – молочная помадка.
– Мама вспоминала, – рассказывал Алексей, – как, выйдя из здания и обернувшись, она поискала глазами окна кабинета владыки и увидела его. Он стоял на балкончике. Провожал ее взглядом, улыбался и махал рукой.
Честно сказать, мне всегда хотелось познакомиться с этим великим человеком. Во-первых, потому что он служил в моей родной Беларуси, а во-вторых, мой духовник архимандрит Павел и будущий владыка Филарет вместе учились в семинарии, и даже какое-то время жили в одной келье в Троице-Сергиевой Лавре. Отец Павел всегда рассказывал о своем друге в превосходной степени: «Ты знаешь, что это за человек? Не знаешь?! Один из самых значительных и умнейших, что я встречал в своей жизни. А встречаться мне довелось со многими. Недаром владыка Филарет возглавлял Московские духовные школы, потом много лет трудился в Европе и наконец стал митрополитом в Минске. При этом оставаясь человеком простым и доступным.
Сашка, я вот что тебе скажу. Ты же каждый год ездишь к себе домой в Беларусь, заехал бы к святителю в Минск, поклон бы от меня передал».
Я его слушал и представлял, как приду в Минск в епархиальное управление и стану объяснять цель своего визита. Может, владыка давным-давно забыл про отца Павла. Сколько лет уже прошло, целая вечность. И потом, у людей такого уровня ответственности вся жизнь расписана по минутам. Чтобы такой человек на меня время тратил? Нет, совесть надо иметь. Сейчас вот жалею, что не заехал.
Помню, обрадовался, узнав, что владыке Филарету присвоили звание Героя Беларуси. Обрадовался, а поделиться не с кем, мой отец Павел к этому времени уже умер. Рассказал Алексею, как не решился поехать передать поклон своего духовника его старинному сокелейнику.
– Напрасно не поехали, батюшка. Владыка был очень прост в общении и совершенно негордый. Имея прекрасную память, не мог такой человек забыть друга своей юности.
Перескажу вам историю, которую слышал тоже от своей мамы. Однажды она собиралась куда-то лететь самолетом и в аэропорту в зале ожидания нос к носу столкнулась с владыкой митрополитом. И оба очень обрадовались новой встрече. За чашкой кофе там же в аэропорту владыка рассказал маме удивительную историю. Рассказывая ее, он умилялся. Так и говорил: «Расскажу вам о моей встрече со Христом. Однажды, – вспоминал владыка, – я посещал один из храмов у себя в Беларуси. Визит архипастыря для любого прихода уже событие, а здесь ехал сам патриарший экзарх…»
Кстати, я и сам вспоминаю визит владыки Филарета к нам в Гродно в кафедральный собор. Какое это было торжество для всего областного центра. Можете представить, как встречают митрополита в Беларуси. В России такого, как там, не увидите. Множество народу, гостей, приглашенных. Официальные лица из областного и городского руководства. Военные, милицейские чины, многочисленное духовенство.
К слову, когда святителя принимали там же и в женском Рождество-Богородичном монастыре, то на входе вдоль ковровой дорожки выстраивались с цветами не только матушки из монастыря, но и монахини из местных католических общин. Естественно, этих монахинь никто не принуждал участвовать во встрече с православным епископом, люди сами изъявили желание. Настолько был высок в Беларуси авторитет митрополита Филарета.
– …Мы идём по дорожке, усыпанной лепестками цветов, – Алексей продолжает рассказ владыки. – Всё громко, торжественно и помпезно. Я иду в сопровождении местного епископа и священства. Гудят колокола. Приближаемся к храму. На дорожке стоит маленький мальчик, наверное, лет шести. В руках у него коробка конфет. Мы подходим к мальчику, колокола умолкают. Он напряженно смотрит на меня снизу вверх и неожиданно спрашивает: «Кто ты такой?» – говорит тихо, но внятно.
От неожиданности все остановились, переглядываются, не зная, что сказать. Мальчик, не дождавшись ответа и думая, что я его не услышал, уже громко, почти кричит: «Кто ты такой?!» И тут же снова вдогонку: «Кто ты такой?!»
Здесь уже все спохватились, ребенка отвели в сторону, извиняются. Оказалось, обычное недопонимание между взрослыми и детьми. Мальчику сказали, мол, гость подойдет, ты представишься. Владыка тебя благословит, и ты подашь ему подарок. «Что значит „представишься“? – спросил мальчик. «Ну просто скажешь ему, кто ты такой». Мальчик так и сделал.
Заходим в храм. Торжество продолжается, а я все думаю: «А он прав, этот мальчуган. На самом деле, кто я такой, чтобы мне воздавали такие почести? А главное, я уже привык, чтобы меня так встречали. Этот мальчик заставил меня задуматься и посмотреть на себя со стороны. Говорят, устами младенца глаголет истина. Господь сказал мне, что Он обо всем этом думает».
С того случая митрополит Филарет отменил всякие излишества и, совершая пастырские визиты, благословлял встречать его как можно скромнее. Он сказал маме, что часто вспоминает этот случай.
Вы человек пишущий, – закончил Алексей. – Надеюсь, вам это пригодится.
Я тогда еще подумал: неудивительно, что такое произошло именно с владыкой Филаретом Минским. Мне стало тепло от этой истории. Способность человека, вознесенного людьми на огромную высоту, понять, что перед Богом он никто, есть свидетельство святости. А почести ему воздали потом. В день, когда в Свято-Духовом кафедральном соборе города Минска отпевали владыку, в небе над храмом, где проходило отпевание, вдруг появилась огромная стая белых птиц.
Жизнь интересно устроена. Казалось бы, какое отношение имеет рассказ Алексея к тому, о чем я пишу дальше. И тем не менее связь имеется. Случайностей в нашей жизни не бывает. Может, без услышанного от Алексея мимо меня прошло бы нечто очень и очень важное.
Многие написанные мною истории начинаются с такой фразы: «Мне позвонила молодая женщина». Или: «У меня зазвонил телефон». Что делать, сегодня невозможно представить нашу жизнь без этого маленького черного прямоугольника в кармане. В нем связь со всем миром, со всеми близкими и друзьями. Добрые и недобрые вести тоже приходят к нам с его участием. Большая часть звонков священнику – от тех, кому в этот момент требуется помощь.
Вот и на этот раз в моем кармане зазвонил телефон. В трубке молодой женский голос, поприветствовав, задал мне вопрос:
– Отец Александр? Это Лиза. Вы должны меня помнить. Года два назад мы с вами сопровождали группу паломников по монастырям Александровского района. Я та девушка-волонтер, которая помогала вам рассказывать о православных святынях. Вы еще тогда меня поблагодарили и дали свою визитку. Сказали, что если мне понадобится помощь, то я смогу вам позвонить.
– Да, конечно, Лиза, я прекрасно вас помню. Что-то случилось?
– Батюшка, мне нужна ваша помощь. Вернее, нам с мамой очень нужна помощь. У нас беда, отец Александр. Умерла моя сестра. Она долго болела и очень страдала. Мы знали, что это произойдет, внутренне готовились. И вот это случилось.
– Помоги вам Бог, дорогая Лиза. Вам и вашей маме. Как звали вашу сестру? Я запишу ее имя к себе на сорокоуст и буду поминать.
– Спасибо вам, ее звали Вероника. У нас проблема. В храме прочитали медицинское заключение о причине ее смерти и в отпевании отказали.
– А какова причина?
– Сестра умерла от СПИДа. В конце уже прошлого века, еще совсем молодой девчонкой она в компании таких же юнцов попробовала, что такое наркотики. Вы наверняка помните, что здесь в те годы творилось. Кто только не торговал героином. Через «грязный» шприц она и заразилась.
Мы с мамой пришли в церковь и попросили отпеть Веронику по христианскому обряду, но с нами даже не стали разговаривать. За свечным ящиком сказали, что настоятель принципиально не отпевает ни наркоманов, ни алкоголиков, считая их самоубийцами. Мама просила, плакала, но это не помогло. Мы в полной растерянности и не знаем, что делать. Батюшка, что вы нам посоветуете?
Лиза говорила мне «помните», а я про себя думал: «Еще бы не помнить?!» Да мы все, тогдашние священники, просто «контужены» этими воспоминаниями о тех страшных днях, месяцах и целых годах, с ходу даже не подберу подходящего определения всего того, что происходило в стране на наших глазах. Человек, живущий исключительно своими заботами, семейными или рабочими, не выходивший за границы какого-то собственного малого круга обитания, и тот знал о захлестнувшей нас беде. Не мог не знать.
Даже если эта беда не ломилась конкретно в двери его квартиры, он все равно, особенно по весне, когда испарившийся снег обнажал скопившийся за зиму под окошками мусор, среди окурков и прочей мелочевки видел кучки использованных одноразовых шприцев. Но как заканчивали несчастные наркоманы, этого обычно никто не видел.
А мы, священники, всё это видели и как могли утешали их еще более несчастных родителей. Потому храмы становились, пожалуй, единственным местом, где можно было найти хоть какое-то сочувствие. Молитва за души их детей, погибших от наркотиков, давала силу жить дальше. И упование, что они еще могут помочь тем, кого любили и всё еще продолжали любить, несмотря на изматывающую борьбу с их зависимостью от порошка, отчаяние и крушение надежд.
Десятки и десятки гробов с телами молодых людей, еще даже совсем мальчишек, проходили тогда через наши храмы. А мы молились и плакали вместе с плачущими, вселяя в их сердца желание продолжать жить дальше.
Конец девяностых и начало двухтысячных – время, когда героин убил очень и очень многих. А кого не убил тогда, медленно, но верно догонял спустя годы «разумного» потребления. Обычное время жизни героинового наркомана – лет пять или шесть, при условии, что не случится передозировки, а потом смерть. Те, кто продолжал колоться, соблюдая меры предосторожности, дотянули почти до наших дней, но редко кто из них преодолел сорокалетний рубеж. Они «тянут время», а их близкие, глядя на них, ждут.
Одна женщина рассказывала, как ее брат, такой вот многолетний наркоман, однажды не рассчитал свою норму и стал умирать. А она, словно чувствуя беду, в этот момент зашла к нему в квартиру, открыв дверь собственным ключом. Видя брата, лежащего на полу в прихожей, она немедленно вызвала скорую помощь. Девочка-фельдшер приехала, взяла руку, пощупала пульс и посмотрела на женщину, звонившую им на скорую: «Умер».
Та заплакала: «Он еще только что дышал. Сделайте ему укол». – «Зачем? Ты бы знала, сколько раз мы уже приезжаем по этому адресу. Сегодня оживим, а через месяц он всё равно умрет».
Женщина плачет и продолжает просить: «Ну пожалуйста. Это мой брат. В нашем детстве он был очень хорошим и всегда меня защищал».
Фельдшер без слов взяла шприц и ввела лежащему без чувств наркоману лекарство. Буквально несколько секунд спустя «мертвец» чихнул. Потом снова чихнул и, как был с закрытыми глазами, сел. Снова чихнул и, продолжая сидеть на полу в прихожей, принялся судорожно подпрыгивать на попе. Постепенно у него открылись глаза и он наконец пришел в чувство. Женщина вспоминает, сколько было радости.
Два месяца спустя брат умер от передозировки. Уже прошло несколько лет, как похоронили человека, а сестра вместе с мамой всё приходят и приходят на каждую родительскую субботу.
В те же описываемые мною дни могла умереть, и тоже от передозировки героином, одна хорошая девчонка. Хорошая, но наркоманка. Безбожно обманывая и меня, и всех своих близких, она тем не менее продолжала хвататься за Бога. Кололась, а потом бежала в церковь на причастие: «Батюшка, причастите меня!» – «Снова небось кололась?» – «Нет, что вы!»
Вслед за ней в храм приходила ее мама и говорила мне: «Она лжет!» Но я никогда ей не отказывал и продолжал причащать. Даже тогда, когда понимал ее неправду. Она причащалась и шла за очередной дозой. Она кололась, даже забеременев, нося младенца под сердцем. Она рожала, находясь под кумаром. И молилась, молилась, молилась.
После рождения младенчика молодая мама угомонилась на время. Любовь к ребенку вытеснила тягу к героину. Но ненадолго. Прошло месяцев восемь, и тело вновь потребовало порцию «дури». Она набрала номер одного своего старого знакомого и сказала: «Мне надо. Хочу уколоться». «Не проблема. Приходи», – ответил знакомый.
Она пришла к нему на квартиру, неся малыша в съемной корзине, отстегивающейся от коляски. «Друг» подготовил для нее обычную дозу из новой поставки, но он не знал, что эта партия будет такой высокой степени очистки.
Она, сев на стул, поставила напротив себя корзину с ребенком. Ребенок не спал, сидел и смотрел на свою маму. Мама взяла шприц, нашла вену и привычным движением ввела иглу. Очень медленно принялась вводить в кровь содержимое шприца и в этот момент увидела, что дитя в коляске начинает вставать на ножки. Ребенок был еще не в состоянии сохранить равновесие и начал падать. Корзина стала опрокидываться вместе с ребенком.
Что произошло дальше, она вспоминает, откровенно содрогаясь. Заметив дитя выпадающим из корзины, мать, не закончив своего дела, отбрасывает шприц в сторону и бросается ловить ребенка. Так малыш невольно спас жизнь своей мамочке. Если бы она успела ввести в себя всё содержимое шприца, то непременно бы погибла. А так, поймав на лету ребенка, она упала вместе с ним на пол и потеряла сознание. Опытный в этих делах «друг» немедленно вызвал скорую помощь, и бригада медиков вернула к жизни молодую женщину. Мне она потом рассказывала: «Потеряв сознание, я увидела стоящее рядом со мной совершенно отвратительное человекоподобное существо. Оно стояло и наблюдало за мной двумя немигающими глазами. Глазами, больше похожими на горящие угли. Я догадалась: эти глаза ждали, когда я умру, и тогда им удастся утащить меня в ад».
После всего случившегося женщина больше не колется. Исправно продолжает ходить на службы, причащается сама и причащает своего ребенка. Последний раз она мне сказала: «С того дня, когда Бог спас меня через моего ребенка, прошло ровно четыре года. И все эти четыре года тот страшный никуда не уходит и продолжает ждать. Уже позабыв о своем прошлом, иногда в какой-то момент, внезапно обернувшись назад, я снова вижу рядом с собой его горящие глаза. Мне постоянно напоминают, что ад не сказки, это реальность. И оказаться в нем легче легкого. Вы не представляете, как это страшно».
Все эти годы я молюсь о ней, о ее малыше и понимаю: Бог спасает человека страхом. По-другому видимо, не получается. Страх и материнская любовь – два чувства, позволяющие удержаться на самом краю.
– Да, Лиза, конечно, помню. Порой думаешь, забыть бы обо всем этом, но не получается.
– Батюшка, сестра просила перед кончиной отпеть ее, и обязательно в храме. А нам отказали даже в заочном отпевании. Не понимаем, за что, это же не самоубийца, а тяжело больной человек.
– Лиза, сочувствую вашей беде.
Наш покойный владыка митрополит учил: «Отцы, не беритесь кого-либо судить. Наша задача – сделать всё от нас зависящее, чтобы помочь душе человека. А суд оставляйте Богу».
С Лизой мы договорились о времени отпевания ее сестры, и я положил трубку. Положил и почувствовал, что «я хороший человек». Не помню, чтобы Лиза мне сказала хотя бы просто «спасибо». Ни одного слова благодарности, а чувство все равно появилось. Такое тонкое, едва заметное.
Представил себе Веронику, Лизину сестру. Я никогда ее не видел и ничего раньше о ней не слышал. Просто представил, какой она могла быть. В моем представлении сразу нарисовался образ человека падшего. Вспомнил одну такую же несчастную девчонку, тоже СПИД. Там было всё: и наркотики, и спиртное. А умирая, покаялась. Я принимал у нее последнюю исповедь и причащал. Потом я же и отпевал. Помню, как жалел ее маму.
Подумал: на самом деле мне всех жалко. Наверное, это потому, что я священник. А священник просто обязан жалеть всякую тварь. Без исключения – и птичку, и кошечку, и собачку, и даже вот этого муравья, что бежит перед тобой по тропинке. Бежит он себе по своим делам, и пусть бежит. Нет у меня права наступить на него и раздавить. И эту падшую женщину, Лизину сестру, мне тоже жалко. Всех, без исключения всех должно вместить в себя сердце священника.
Вечером перед молитвой, взяв календарь, посмотрел имена святых, память которых праздновалась на следующий день. Каково же было мое удивление и одновременно радость, когда среди святых завтрашнего дня я прочел имя Филарета Милостивого, человека удивительной святости. Не было ни одного голодного, который, попав ему на глаза, не получил от святого куска хлеба, или больного, мимо которого он бы прошел и не перевязал ему ран. Некогда богач, превратившийся в последнего бедняка именно по причине своего милующего сердца.
Конечно, я всё понимал и отдавал себе отчет в том, что мысли, меня посетившие, о собственной «хорошести» и присущей мне «доброте» есть не что иное, как самое настоящее тщеславие. Мысленно в этом каялся и просил прощения. Но вот – ведь это уже факт – против святцев не попрешь. Филарет Милостивый, а разве не из милости именно в день его памяти я согласился отпевать падшую грешницу, наркоманку, скончавшуюся от СПИДа? И значить это может только одно – святой благословляет меня совершить дело милосердия.
С особым чувством умиления прочитал вечернее молитвенное правило, по такому случаю добавив к нему молитовку к святому Филарету Милостивому, и, довольный собой, отошел ко сну. Даже в тот момент я понимал, что это тщеславие, каялся, и всё же где-то там, глубоко внутри появилось согласие с этими помыслами.
Середина декабря, четырнадцатое число. Вспомнил, что это еще и день именин покойного митрополита Филарета. Время самых коротких тусклых дней и самых долгих темных ночей. Холодно. Зимой мы перебираемся и служим в отапливаемой части храма, а отпеваем в главном приделе. Храм – красавец, поражающий своим величием. Одна только высота внутри под куполом двадцать пять метров. Это выше девятиэтажного дома.
На следующий день в назначенное время сотрудники «Ритуала» внесли в храм тело усопшей Вероники. Гроб сопровождали всего лишь два человека – ее мама и сестра Лиза. Похоронщики ушли, и мы в храме остались втроем. Все вместе мы растворялись в пространстве его огромности.
Прежде чем отпевать, я подошел ближе к гробу, ожидая увидеть измученное лицо, исковерканное предсмертными судорогами. Но неожиданно для себя увидел совсем другое: лицо будто уставшего лететь, опустившегося на землю и нечаянно уснувшего ангела. Не скажу, что это лицо было от природы красивым. Оно было обычным. Обыкновенная молодая женщина, тридцати восьми лет от роду. Но что-то было в этом лице приковывающее к себе, не позволяющее отойти просто так и не спросить:
– Кто она? Пожалуйста, расскажите мне о ней.
– Это и есть Вероника, моя старшая сестра. Хорошо училась. Дружила с парнем, еще со школы испытывала к нему чувство. Потом что-то у них пошло не так. Сильно переживала. Хотела показать ему собственную значимость и независимость. Влилась в компанию молодых мажоров. Там первый раз укололась героином. Потом еще укололась. И вскоре подсела, как у нас говорят, «на иглу». Но хватило собственных сил уйти из компании и покончить с зависимостью. Тот молодой человек предложил возобновить отношения. Она обрадовалась, но на всякий случай решила подстраховаться и проверилась на ВИЧ. Анализ оказался положительным. Вся в слезах пролежала неделю на диване. «Я не имею права на личное счастье». Окончательно порвав отношения со своим парнем, собрала вещи и уехала в Питер.
В северной столице она нашла таких же, как и она, людей, болеющих СПИДом. И вместе с ними начала заниматься волонтерской деятельностью. Снимала комнату в коммунальной квартире, работала и училась. Сначала она помогала людям, болеющим СПИДом. Потом ее деятельность распространилась на бомжей и на детей-беспризорников. Она практически не покупала для себя новых вещей. Деньги, что оставались у нее после всех необходимых платежей, уходили на продукты и бензин для машины, на которой их волонтерская команда развозила еду по ночлежкам.
Двенадцать лет прожила Вероника в Петербурге. И за эти годы, помогая людям, она пришла к вере в Бога. Исповедовалась, причащалась, научилась молиться. Холодный ветреный климат Балтийского моря сказался на ее здоровье, и девушка стала часто простужаться. Хотела уже возвращаться назад домой, но кто-то ей подсказал, что для ее болезни Сибирь самое подходящее место. И она перебралась в те края. Действительно, сил у нее прибавилось, и она вернулась к своим привычным занятиям. И снова бомжи, наркоманы и брошенные дети.
Еще восемь лет после Петербурга она жила в Сибири, но потом болезнь заявила о себе настолько, что Вероника уже не могла заниматься волонтерской работой. И тогда она придумала для себя новый вид деятельности – «телефон доверия». Теперь ей звонили чуть ли не со всех концов нашей страны. Кто-то спрашивал у нее совета, как ему жить. Кто-то собрался отправиться на аборт, но в критический момент решился позвонить и, получив поддержку, сохранил ребенка. Последние полгода своей жизни она провела в Дивееве, рядом с преподобным Серафимом. И только недавно вернулась домой. Силы ее покинули, но до последнего дня она продолжала отвечать на звонки по своему телефону доверия.
Совершая отпевание, мысленно обращался к усопшей: «Вероника, люди, живущие в твоем городе, сочли тебя великой грешницей, недостойной отпевания в храме. Я согласился, но только из жалости к Лизе и ее маме».
Вспоминаю, как собирался оказать милость падшей грешнице, и слышу в голове всё громче звучащую, уже ставшую сакраментальной, фразу: «Кто ты такой?» Поначалу пытаюсь оправдываться и хитрить: «Какой такой? Да такой же, как все». А сам чувствую, как начинают гореть щеки. Середина декабря, храм не отапливается, а они пылают.
Батюшка Александр, как же так получилось, как оно в тебе проросло? Ты постоянно следишь за своими мыслями и движением чувств, видишь собственные грехи, исправно исповедуешься. Ты реально на полном серьезе осознаешь себя грешником!
Ты же нормальный рабочий человек. В армии служил простым солдатом, на железной дороге в жару и холод, ночью и днем, в тяжелых кирзовых сапогах десять лет отхрустел по насыпному гравию. Было трудно, ты благодарил любого, кто проявлял к тебе милосердие. Тебя научили состраданию, может, потому Господь и сделал тебя священником.
Думал, этого хватит, чтобы быть настоящим. Не хватило. Как ты мог без тени сомнения приписать самому себе благословение святого Филарета Милостивого? Фарисей, Веронику в грешницы записал, а сам по делам своим и мизинца ее не стоишь.
Сегодня Господь показал тебе, кто ты есть на самом деле. Раз так, значит, Он на тебя еще рассчитывает.
После отпевания в молчании втроем мы простились с Вероникой и предали ее останки земле.
Похоронщики легко подняли на плечи гроб с невесомым телом усопшей и вынесли его из храма. Прикрывая глаза от мелкого колючего снега, с развевающейся на ветру епитрахилью, я шел перед гробом, проговаривая положенное в этом случае Трисвятое, перемежая его с другой стихийно сложившейся у меня в голове молитвой: «Святой праведный Филарет Милостивый, прости меня грешного. Мудрый владыка Филарет, спасибо тебе за преподанный урок. Ты помог мне разобраться в себе самом.
Вероника, чистый ангел Вероника, помолись обо мне грешном».
Утро вторника. Традиционно в этот день мы служим молебен о болящих в нашей часовне, что стоит в поселке сразу через дорогу от больницы. Обычно я подхожу к самому началу службы, облачаюсь, благословляю присутствующих, и начинаем молиться. Потом кто-нибудь просит принять исповедь, причащаешь больных или просто общаешься с народом.
В то утро меня попросили отслужить заупокойную литию. Включил электроплитку, достал из коробки уголек, положил его на спираль. Пока ждал, когда уголек разгорится, ко мне подошла девочка-подросток лет десяти и тронула меня за рукав.
– Там, на улице, – она показала пальчиком в сторону входной двери, – дяденька вас зовет.
– Зовет дяденька? А сам почему не заходит?
Ребенок пожал плечиками.
– Не знаю. Зовет.
Я вышел на улицу и увидел пожилого худощавого, небольшого роста мужчину лет шестидесяти пяти. Он стоял на дорожке, ведущей в часовню, обхватив обеими руками и прижимая к груди большой деревянный киот. Лицо этого человека мне показалось знакомым. Я вспомнил, что часто видел его копающимся в мусорных контейнерах, собирающим пустые металлические баночки из-под пива и жидких энергетиков. Пиджак не по размеру, явно подобранный там же на помойке, такая же хорошо поношенная куртка делали его похожим на забулдыгу.
Проходя мимо помойки и видя его, перебирающего содержимое мусорных пакетов, я неизменно первым здоровался с этим человеком и не останавливаясь шел дальше, а он, оторвавшись от своего занятия, смотрел в мою сторону, прищуриваясь подслеповатыми глазами и пытаясь понять, кто этот человек, что только что с ним поздоровался. Всё это он совершал точно в замедленной съемке, из-за своей медлительности не успевая поприветствовать меня в ответ.
Меня его медлительность забавляла. Я вспоминал рассказ одного моего знакомого молодого человека. По роду своей деятельности он в одной известной компании отвечает за подбор и разведение специальных сортов картофеля, что используется для приготовления любимых многими картофельных чипсов. В свое время ему пришлось много поездить по Европе, чтобы найти подходящий материал, побывал он и в Норвегии, а потом рассказывал: «Вместе с сопровождающим меня шофером-переводчиком, кстати, бывшим нашим соотечественником, мы въехали в одну из тамошних деревень. Медленно продвигаясь по центральной улочке, поравнялись с одним из домов. Рядом с ним на лавочке сидел старик норвежец и курил трубку. Шофер притормозил как раз напротив старика, опустил стекло и что-то очень вежливо проговорил по-норвежски. В ответ тот, привстав со своего места, приложил руку к груди и поклонился. Шофер поднял стекло, и мы поехали дальше.
– Что ты ему сказал?
– Я с ним поздоровался и передал поклон от господина Йоханссона.
– У вас с ним общие знакомые?
– Нет, конечно, я первый раз его вижу.
– Тогда откуда ты можешь знать, что конкретно этот старик знаком с неким господином Йоханссоном и тот регулярно посылает ему поклоны?
– Да ничего я не знаю. Здесь каждый второй или Йоханссон, или Андерсен. Это я так развлекаюсь, от скуки. Они ужасные тугодумы, и теперь этот дед целый день будет думать о том, кто я такой и какой такой Йоханссон передал ему поклон.
– Зачем тебе это?
– Не знаю, – пожал он плечами. – Я же говорю – от скуки».
Вот и этот сборщик алюминиевых баночек напомнил мне того старика норвежца. Но я продолжал с ним здороваться и делал это без всякого умысла, хотя про себя называл его не иначе, как «старик Йоханссон».
– Здравствуйте, – произнес сборщик баночек, заметно волнуясь, и продолжил: – Вот, икону вам принес. На помойке нашел. Только она… это, пораненная. Ее починить надо.
Нам и раньше алкоголики в обмен на спиртное приносили какие-нибудь иконки или металлические кресты. В этот раз я тоже ждал, что, рассказав об иконе, он закончит: «Только ты дал бы кагорчику-то на опохмел». Правда, я не помню, чтобы когда-нибудь видел его выпившим. Не видел, ну и что? Зачем-то он ее принес.
Он вручил мне икону и молчит. Я вопросительно кивнул и спрашиваю:
– И чего?
– А ничего, – ответил человек, повернулся и ушел.
Я смотрел ему в спину, и мне стало стыдно.
Икону мы отреставрировали. Большой старинного письма образ Спасителя. Сейчас в отремонтированном киоте он висит у меня в алтаре. С того памятного дня я долго не встречал этого человека. Уже и икону отреставрировали, и киот, а извиниться за тот разговор и поблагодарить дарителя всё не получалось.
Однажды иду по поселку и встречаюсь с ним буквально нос к носу. Он удивился:
– Икону? Не помню, ничего я тебе не дарил. Ты мне вот что лучше скажи, грех на мне это или нет? Я баночки пустые из-под пива хожу по помойкам собираю. И чего только там не нахожу: и крестики, и книжки божественные, иконки разные. Люди иконы на помойку выбрасывают. А я нахожу и уношу домой, у меня знаешь их сколько, ой. А бывает, просвирки нахожу, церковные. Не плесневелые, а только сильно засушенные. Не знаю, что с ними делать. На помойке оставить не могу. Дома размачиваю их в святой воде и съедаю. Это не грех? То, что я их съедаю, это мне не грех?
– Разве это грех? Нет, это не грех.
– А что такое грех?
Я показал ему на его прокуренные пальцы и сказал:
– Вот, изо дня в день самого себя добровольно травить табаком – это грех. А просфоры – это не грех. Наоборот, за это тебе спасибо.
Прошло еще, может, с полгода или даже год, звонит мне одна наша верующая и просит прийти домой к одному тяжело болящему человеку.
– Батюшка, он совсем уже похудел, его бы успеть причастить да пособоровать. Верующий он, батюшка, правда, как-то по-своему, а человек очень хороший. Говорил, вы его знаете, умилялся и рассказывал, как вы его с кем-то перепутали.
Я согласился прийти домой и причастить больного. Мы договорились о дне, когда я смогу это сделать. Потом мне снова звонили, несколько раз, корректируя время, человека этого то и дело увозили в больницу. Короче, встретились мы с ним спустя месяц после того звонка моей знакомой.
Поднимаюсь на пятый этаж, подхожу к нужной мне двери. Она чуть приоткрыта. Звонить не стал, дверь сам открыл и увидел «старика Йоханссона». Он действительно сильно сдал, осунулся и похудел. Но глаза смотрели по-прежнему, слегка прищурившись. Еще на его пальцах совсем не осталось следов никотина.
Он увидел, что я смотрю на его пальцы, и сказал:
– Я сколько себя помню, столько лет и курю. Ты сказал, что это грех, и я перестал курить. Видишь, совсем очистились.
Я огляделся. Прихожая без обоев. Хозяин посетовал: собирался делать ремонт, старые обои сорвал, а чтобы новые поклеить, на это сил уже не хватило.
Он провел меня в комнату. Мы помолились. Я его соборовал, потом исповедал и причастил.
– Последние несколько лет я собирал пустые баночки и сдавал их в металлолом. На жизнь мне и без этого хватало, получаю пенсию и дети помогают, а я все равно собирал. Сперва жалко было, это же металл, его еще добыть надо. В него труда сколько вложено, а он пропадает. Собирал, а как скопится, ездил сдавал в приемный пункт. Получал деньги и шел в церковь. Она там неподалеку. Покупал большие свечи и ставил на все подсвечники. Чтобы каждому святому по свече. Оставшиеся деньги опускал в кружку для бедных и радовался, что могу кому-то помочь. Пойдем на кухню, там моя территория, покажу, сколько у меня святых.
На кухне один из ее углов и стена, что напротив мойки с газовой плитой, сверху и аккурат до уровня обеденного стола целиком увешаны иконами. Были там и старинные в киотах, но больше всего маленьких самого разного калибра, от совсем крошечных до размера тетрадного листа.
– Вот здесь я и молюсь. Как молюсь? Бывает, что и по молитвослову, но больше так, своими словами со святыми разговариваю. Это вот мне еще от родителей достались, другие сам купил, а еще те, что на помойке нашел. Люди выбрасывают иконы. Не нужны они им. Ты бы знал, сколько я их еще к себе в гараж отнес. Я молюсь о тех, кто выбрасывает иконы, и прошу святых, чтобы они на них не обижались. По глупости всё это, по недомыслию. Живут, словно дети малые, не ведают, что творят. А мне их жалко.
Последние дни одну только мысль думаю: умру скоро. Кто теперь вместо меня будет исправлять их ошибки?
Он замолчал. Потом снял с полочки небольшую иконку с изображением какого-то святого монаха. Какого, непонятно. Время стерло на иконе надпись.
– Вот, посмотри, какая. Старинная. Печать по серебряному напылению. Свет вечером включаю, она вся так и играет. Валялась рядом с контейнером. Солнышко ее высветило, я и увидел. Самая любимая. Возьми от меня на память. И еще, – он открывает шкаф и подает мне бутылку кагора. – В храме купил. Давно уже. Как умру, отслужи на нем обедню.
Мне уже уходить, а старик опустился на стульчик рядом с входной дверью, в комочек сжался и сидит.
Я вспомнил и говорю ему:
– Икона твоя, Спасителя, которую ты в часовню приносил, теперь у меня в алтаре висит. Так что, пока живу, буду тебя помнить.
– Снова ты мне об этой иконе. Не приносил я в храм никаких икон.
– У тебя что, есть брат-близнец? Если не ты, тогда кто нам ее подарил?
Он улыбается, превозмогая боль:
– Не знаю. Наверно, это был ангел.
Тяжело опираясь на палку, он встает со стульчика:
– Извини, в неподходящий момент скрутило.
Я благословил его и вышел на улицу. Уже смеркалось. В электрическом свете уличных фонарей кружились крохотные снежинки. Шел и слушал, как скрипит у меня под ногами снег. Шел, ощущая нарастающее чувство сиротства.
Йоханссон, все эти годы мы были рядом, ты и я. Всякий раз, видя тебя копающимся в отбросах, я тебя жалел, думая, что тебе не хватает на выпивку. Прости меня, я так и не научился разбираться в людях.
Как правильно ты сказал: люди, даже взрослые, остаются детьми. Словно ученики младших классов, они не слушаются, бегают и шумят. Когда им хорошо, они смеются. Когда плохо, приходят в храм и плачут. Они разные, в то же время – очень похожие друг на друга, будто нарисованные под копирку. Порой, как малые дети, они играют в опасные игры. Заигрываются и сами не замечают, как подбираются к самому краю пропасти. Их жалко, они не видят, как опасно ходят, срываются и падают вниз. Тебе никто ничего не объяснял, Йоханссон, ты сам всё понял и встал преградой на самом краю. День за днем, всё это время я говорю им о грозящей опасности. А ты, жалея, шел и исправлял их ошибки.
Фонари заканчиваются, гаснет свет. Я уже не вижу снежинок, лишь чувствую, как они летят мне в лицо, тают и стекают каплями по щекам. Чем дольше я продолжаю идти, тем большее ощущение сиротства. Не умирай, добрый ангел Йоханссон, нам без тебя будет трудно.
«Этот дед тот еще был дед». Отец Филипп, настоятель храма в честь Архангела Михаила в селе Угрюмиха, частенько его вспоминает. Маленький, шустрый, быстрый в движениях и страстный любитель поговорить. Жил он одиноко, жена давно умерла, дочка выросла, вышла замуж и проживала отдельно. Футболом дед не интересовался, потому телевизор простаивал у него без дела. Одна отрада только и оставалась старику, что выйти из дому да зацепиться языками с кем-нибудь из знакомых. Но собеседники тоже просто так на дороге не валяются. Потому как они по ней ходят. Вот, чтоб не пропустить потенциального собеседника, дед в качестве наблюдательного пункта вкопал на тропинке рядом с калиткой старую покрышку от грузовика и использовал ее как лавочку. С самого утра его можно было видеть сидящим на шине в телогрейке и с неизменной папироской в зубах. «А, Петровна! Здорово-здорово, трам-та-та-там. Чего-то прохладно сегодня, прямо-таки с самого утра, трам-та-та-там!»
Нужно сказать, матерился дед Сашка постоянно, расцвечивая свою речь множеством виртуознейших оборотов. Потому никто из знавших его соседок общаться с дедом не соглашался, а если и выходили с ним на контакт, так только по необходимости, поскольку дед Сашка вполне себе неплохо разбирался в электрике и был способен наладить практически любую проводку. А мужики деда принимали. Не сказать, чтобы любили, но пообщаться останавливались охотно и зависали с ним в разговорах надолго. Оправдываясь тем, что «с нашим дедом никаких новостей не надо смотреть, всё знает и обо всем расскажет. А что не знает, о том домыслит».
И домысливая, старик частенько попадал в самую точку. Сегодня таких людей называют аналитиками. Телевизор старик особо не жаловал, а вот в удовольствии почитать умную книжку он себе не отказывал. Даже зимой деду некогда было скучать, а уж в остальное время года пространство вокруг врытой им в землю покрышки превращалось в деревенский информационно-аналитический центр.
Любил дед Сашка поговорить и на отвлеченные философские темы, не исключая и область божественного. Потому, пересекаясь со своего колеса с мимо идущим батюшкой, он немедленно начинал интересоваться датами начала грядущего или окончания текущего многодневного поста, гастрономическими особенностями его проведения или просил растолковать значение очередного церковного праздника. Но больше всего дед интересовался временем прихода антихриста – не пора ли уже начать запасаться мылом, спичками и тушенкой.
Теоретически с дедом можно было обсудить любую тему, в том числе тушенку, если бы не его пристрастие к матерщине. Правда, сам он не считал, что сквернословит, просто на этом языке разговаривает. Потому для батюшки никаких поблажек в общении с дедом не предвиделось, по этой причине и дружбы у них с отцом Филиппом не получилось.
«Помню, однажды, – рассказывал батюшка, – возвращаюсь я из храма. Иду к себе домой и решаю пойти по дороге через деревню. Подхожу к дому деда Сашки, колесная покрышка, обычное его место обитания пустует. Думаю, вот и хорошо, не придется вступать в ненужные разговоры. И вижу, как идет он мне навстречу и толкает перед собой ручную тележку, до верха наполненную книгами. Зрелище для меня, честно сказать, неожиданное.
– Откуда книги, дядя Саша, неужто в библиотеку записался?
– В библиотеку? – передразнил он укоризненно. – С помойки везу.
Он хватает лежащий сверху том из собрания сочинений Пушкина и сует мне его чуть ли не в самый нос.
– Видал?! Дожились! Пушкина на помойку свезли! А это видал?! Шекспира! Самого Шекспира не пожалели. Небось молодые, у старика рука не подымется, классиков – и на помойку!
Возмущался дед Сашка искренне, ругаясь при этом больше обычного, что соответствовало драматизму события.
– Дядя Саша, с книгами-то что будешь делать? Куда тебе их столько? Избу-читальню организуешь?
– Ага, избу-читальню, разбежался. Я их сейчас в порядок приведу и в Москву по частям переправлю. У меня в столице братан бизнесом занимается. На Новом Арбате возле книжного магазина с земли старыми книжками торгует. Картонку прям на асфальт кладет и товар на нее выкладывает.
– И покупают?
– А чего нет? Стал бы я тогда с этими книжками корячиться. Берут, на хлеб ему хватает. Народ тянется к знаниям, а эти, – он погрозил неизвестным «им» кулаком, – книги на помойку выкидывают.
И дальше в присущей ему манере он высказал всё, что о них думает.
Одно плохо: не было у деда внуков. Может, потому нереализованная дедова любовь к подрастающему поколению и выливалась у него в пустые посиделки на колесе.
Дочь дедова Нинка в свое время, как и положено, вышла замуж, родила было дочку. Старики в ней души не чаяли. Считай, они внучку и вырастили. Девочка подросла, превратилась в девушку и сама уже готовилась стать матерью, но вот ведь беда какая, погибла во время родов. В наше-то время – и не спасли, ни мать, ни дитя.
Нинка тогда уже жила одна, мужика своего она выгнала, совсем он у нее спился. А поскольку женщиной она была видной и далеко себе не глупой, то, почувствовав свободу от обязанностей, налагаемых семейными обстоятельствами, жила так, как считала для себя возможным. Потеряв любимую дочку, а вместе с ней и долгожданного внука, женщина свою боль гасила, заводя всё новые и новые знакомства с мужчинами, как сказали бы сегодня, в режиме нон-стоп.
Понятно, что дед Сашка, сам уже став вдовцом, жалел свою несчастную дочку, как мог ее утешал, но заполнить своей любовью горем опустошенную Нинкину душу не мог. Потому злился на нее и, порой не сдерживаясь в выражениях, осуждал словесно. Нинке, понятно, об этом доносили, а рассказывая, еще и приукрашивали, потому отношения между отцом и дочерью, мягко говоря, становились всё более напряженными».
Однажды, встретившись с дедом Сашкой, отец Филипп завел разговор о его непутевой дочке. Старик выслушал священника, в ответ грустно покачал головой:
– Батюшка, она, Нинка моя, не непутевая. Она у меня несчастная очень. И мне ее жалко, тем более, что пожалеть ее, кроме меня, больше некому. Вся Угрюмиха ее в зубах носит, а так, чтобы пожалеть одинокую бабу, такого не бывает. У нее по жизни связь всё больше была с матерью. Любили они друг дружку очень. А со мной у нее не получается. Почему, не знаю. Словно виноват я перед ней в чем-то, а в чем?
И он пожал плечами.
– Ну коли так, Александр Николаевич, то надо тебе о ней молиться. Вместо тебя делать это некому, а девку спасать надо.
Кроме батюшки деда Сашку по имени отчеству никто не называл. Потому как и в голову никому не могло прийти, что этот деревенский хохмач и балабол мог иметь такое сложное для произнесения имя да еще и отчество.
Старик помолчал, обдумывая слова священника, затянулся беломориной и предложил:
– Знаешь, батюшка, я ведь невер по жизни и молиться никогда не молился. В мои-то годы чего уж традицию ломать. Лучше давай мы с тобой по-другому сделаем. Вот я тебе сейчас денег дам, ты за Нинку мою и будешь молиться. Кому же, как не тебе, раз ты на это дело учился. А я лучше буду по электричеству. Если чего в церкви закоротит, зови, наладим в лучшем виде.
Беда пришла в Угрюмиху с той стороны, откуда никто не мог и предположить. Да такая беда, что и не исправишь ее, и не откупишься.
Однажды, дело было уже за полночь, когда дед Сашка мирно спал, по деревенскому обычаю укладываясь чуть ли не вместе с курами, кто-то постучал ему в окошко. Стучал тот человек нетерпеливо и так сильно, что если деду сейчас же было не встать и не пойти открывать дверей, то вполне себе окно могло бы остаться без стекла.
– Да что же это такое?! – возмутился и одновременно испугался дед Сашка. – Кого это нелегкая в самый сон по ночам носит?
Приник он лицом к стеклу, чтобы разглядеть нарушителя спокойствия, и, к своему удивлению, узнал в ночном визитере дочь Нинку. Она и днем-то домой к отцу особо не заглядывала, хотя он ее никогда и не корил, а тут на тебе – ночью. Что-то, видать, стряслось, и нехорошее стряслось, иначе так бы в окошко не билась. Бегом, как был без тапок, так босиком в сени и побежал.
Открыл. Она стояла за порогом, как бы не решаясь войти. На вид трезвая, хотя даже на расстоянии отец почувствовал запах самогона.
– Чего за порогом-то стоишь? Заходи.
Наконец она вошла. Из сеней прошла сразу на кухню, опустилась на лавочку, что стояла рядом с печкой, и привалилась к печке спиной.
– Отец, я человека убила. Кого? Ты его не знаешь, он ко мне из города приезжал. Он и раньше, как выпьет, руки распускал, а сегодня перебрал, видать, схватил бутылку, размахнулся, хотел ударить, а я первым, что под руку попалось, в него и запустила. А попался нож. Прямо в шею. Он кровью зашелся, за минуту буквально, я ничем не смогла ему помочь.
Старик молча опустился на лавочку рядом с дочерью.
– Кто-нибудь все это видел? Свидетели были?
– Нет, не было.
– А как ко мне шла, никого по дороге не встретила?
– Нет, никого.
– Хорошо. Давай ключи, а сама оставайся здесь. И никому ни о чем не рассказывай. Давай так условимся: вы с ним пили, а я потом подошел. Ты норму не рассчитала, захмелела и ушла ко мне в дом отсыпаться. А мы с приятелем твоим остались. Короче, не ты, я его на нож посадил.
Потом, вздохнув, продолжил, заметно волнуясь:
– Как-то у нас с тобой, дочка, не получилось. По жизни не получилось. Не смог я тебя утешить, слова нужного не подобрал. Не на тебе, на мне вина. Ты уж прости меня, доченька.
Таясь, дед Сашка в одиночку добрался до Нинкиного дома. Зашел внутрь. Взял нож, стер с рукоятки следы Нинкиных пальцев и повсюду, где только мог, наставил своих. Выпил самогону, закусил и вызвал полицию.
Наутро вся Угрюмиха, словно растревоженный улей, гудела о происшедшем ночью. Это ж надо, дед Сашка Нинкиного хахаля убил. Кто-то, изумляясь, восклицал: «Ай да дед! А на вид – так и мухи не обидит. Правильно говорят, в тихом омуте черти водятся». Другие возражали: «Что, дед Сашка убийца?! Да ни в жизнь такому не поверю. Нет, что-то здесь не то».
Участковый старику сразу так и сказал:
– Не ты, дед, Нинка его убила. А ты ее выгораживаешь.
На что старик ответил:
– Какая тебе разница, кто сидеть будет? Ей еще жить да жить, а мне за свою жизнь итог подводить надо. Так что пиши явку с повинной.
Участковый, понимая, что дед берет на себя чужую вину, но видя решимость старика, спорить не стал и дал ход делу. Следствие, а потом и суд по причине добровольной явки и сотрудничества обвиняемого со следствием надолго не затянулся, и осудили деда на минимальный срок, положенный по статье за непредумышленное смертоубийство.
Деревенские жители долго еще, обсуждая между собой случившееся в Угрюмихе событие, постепенно, но безальтернативно пришли-таки к выводу, что их односельчанин Александр Николаевич не убийца и что взял он на себя Нинкин грех по великой его любви к единственной и непутевой своей дочке. Те, кто ездил на суд, вернувшись, так и сказали: «Судейские сами не верят в виновность деда, но должен же кто-то сидеть в тюрьме». Так в разговорах друг с другом угрюмихинцы и не заметили, как вместо «дед Сашка» как-то не сговариваясь стали между собой называть его уважительно Александром Николаевичем.
Что касается Нинки, та после суда продала собственный дом и уехала из деревни в город, лишь изредка наезжая проведать отцовское хозяйство. Местных она старалась обходить стороной и в разговоры ни с кем не вступала.
Так минуло еще два года, и прошла новость, что Александра Николаевича по причине тяжелого заболевания досрочно выпустили из мест заключения. А если говорить языком понятным – отправили старика умирать домой.
Нинка отца и привезла. А пока он болел, до самой его смерти неотлучно находилась рядом. Хоронили старика всей деревней. Мужики, что для нашего времени совсем не характерно, по очередности, меняя друг друга, несли на руках тело усопшего до самого кладбища.
После похорон Нинка окончательно перебралась в город. Отцовский дом она продала москвичам-дачникам и в деревне больше не появлялась.
А еще через год на кладбище села Угрюмиха над могилой Александра Николаевича появился темно-красного цвета православный гранитный крест с необычной для местного кладбища надписью, вверху крупно: «Раб Божий Александр». И всё, никаких больше сведений. Только внизу у самого основания золотыми буквами, но помельче – «Прости меня, папочка».
Понедельник, четвертый день от начала нового года. Страна гуляет, а мы с Алексеем Ивановичем мчим по федеральной трассе. Иваныч за рулем, машину водит уверенно и всегда быстро. Вот, тоже, парадокс. Мой спутник – человек по природе вальяжный и медлительный, а за руль сядет – и превращается в гонщика. Еще одна характерная особенность: он никогда не ругается, даже если его «бумер» невзначай и подрежет какой-нибудь неопытный «чайник».
Алексей Иванович переехал к нам из Москвы. Купил сразу за деревней кусок земли и построил большой красивый дом. Все выходные и положенный по закону отпуск человек проводит в деревне. И никакая заграница его не прельщает.
– Не могу уже по-другому. Как только пятница вечер, всё бросаю и мчусь к себе домой. И дом мой теперь не в столице, а здесь в деревне. На днях задумался. Представь, подо мной большой коллектив, людей не меньше сотни, приличный бюджет. Каждый день я что-то решаю и делаю какие-то реальные вещи. Работаю неплохо, а чувства удовлетворения от результатов своего труда не испытываю. Даже когда вручают грамоты и хвалят на совещаниях.
Сюда приедешь, и вот полдня стругаешь какую-нибудь дощечку, обрабатываешь ее наждачной бумагой. Ломаешь голову, в какой бы ее покрасить цвет. Наконец к стенке где-нибудь в гараже прикрутил, жене показал и радуешься.
Вроде мелочь, ерунда какая-то, а радуешься. Понимаешь, что ты нормальный рукодельный мужик. Лопату можешь на черенок насадить, косу наточить при необходимости. Вообще много чего умеешь.
Постепенно Иваныч понавез из столицы в свой дом множество разных технических приспособлений, станков, инструментов. Я осматривал его мастерскую и всё удивлялся:
– Алексей, а станок по дереву тебе зачем? Матрешек на пенсии точить?
– А что? Пусть будет. В хозяйстве пригодится. Глядишь, и для храма что-нибудь выточу. Я смогу. Потренируюсь немного, и запросто.
Не знаю, какой из него получится токарь, тем более по дереву. Но повар он уже отменный. Особенно хорошо ему удается узбекский плов из баранины. Причем готовит он его всегда неожиданно, заранее никого не предупреждая. Позвонит только накануне, поинтересуется, постный день или нет, а назавтра привозит в храм большую кастрюлю еще горячего, только-только приготовленного плова.
Со временем рядом с домом Иваныча выросла целая улица. И в каждом доме кто-то что-то мастерит, пилит, колотит. Со знакомой разговорились, они как раз здесь же рядом построились.
– Мне даже неудобно. Придем с мужем в поселок детей навестить (мы как в дом переехали, оставили им свою квартиру), так что ты думаешь – пару часов посидит, и всё, назад собирается. Лихо ему в квартире, места себе не находит, заняться мужику нечем.
Перед въездом в населенный пункт как обычно, на своем излюбленном месте «дежурят» гаишники. Новогодние праздники, самое время напомнить расслабившимся водителям, что есть еще кто-то, кто несет службу и продолжает вести учет разрешенным промилле.
Сегодня они, не чинясь, останавливают всех без разбору, благо что машин в эти дни на дорогах немного. Тормознули и нас. Младший лейтенант, азартно отсалютовав рукой, представился привычной скороговоркой. В конце:
– Как-то подозрительно у вас в салоне попахивает, уважаемый Алексей Иванович.
Потом вопрос:
– Скажите, положа руку на сердце, когда вы последний раз употребляли спиртные напитки?
Иваныч не спеша достает смартфон и открывает календарь. Делает вид, будто что-то высчитывает, затем выдает:
– Последний раз спиртные напитки, юноша, я употреблял пятого августа одна тысяча девятьсот восьмидесятого года.
Теперь уже младший лейтенант задумался и, прикинув, почесал в затылке:
– Ну это вы загнули, уважаемый! Меня тогда еще и в проекте не было. А чуть позже, в течение нового уже две тысячи шестнадцатого, неужто не удосужились, и даже шампанского не пригубили?
Иваныч, уже в мою сторону:
– Вот кому ни скажу, никто не верит. А ведь это чистейшая правда. Хотите, можно и проверить.
Я шучу:
– Видите, товарищ постовой, мы народ законопослушный, сами не пьем, аж с тысяча девятьсот восьмидесятого года, и пьяниц презираем!
Гаишник, решив не связываться, снова отсалютовал и вернул документы.
Иваныч ведет автомобиль. Сперва молчит, потом неожиданно выдает:
– А я их не презираю.
– Кого, Алексей?
– Да пьяниц этих. Ты сказал, что мы пьяниц презираем. Так вот я их не презираю, хотя последний раз напился именно пятого августа того самого года, когда закончилась московская Олимпиада. Три дня «мишку с шариками» провожали, потом пришел в себя и сказал: «Всё, хватит! Иначе погибель». С тех пор ни грамма.
– Так это я к слову, про пьяниц-то. На самом деле и мне их жалко.
Едем дальше. Иваныч продолжает:
– Сегодня во сне шефа своего бывшего видел. В этом году уж шестнадцать лет как помер. Хороший мужик был, только выпивающий. Помню, часто вспоминал свою родину, село где-то в Рязанской области. Как мальчишкой мечтал жить в большом городе, как приехал в Москву, учился, стал врачом. Интересный был дядька, про таких говорят «рефлексирующий», то бишь совестливый.
Как врач он себя особо не проявил, хирург как хирург, звезд с неба не хватал, зато организатором оказался выдающимся. Став главным врачом крупной московской клиники, вскоре сделал ее в городе одной из лучших. Специалисты его уважали и держались за место в коллективе, а он старался оправдать их доверие.
Меня он взял к себе на место помощника вскоре после того, как я защитил кандидатскую. Как и остальные, я считал его вполне удачливым чиновником от медицины, потом еще и бизнесменом. Квартира в Москве в самом центре с окнами прямо на Белый дом. Знакомства, общение соответствующее.
Этим он никогда не бравировал, зато любил рассказывать о своем соседе по подъезду. Тот, будучи известным актером, снимался в одной из главных ролей в советском еще телефильме «Семнадцать мгновений весны». Как начнут повторять сериал по телевизору, столкнутся соседи на лестничной площадке, и начинается: «Снова вас на рабочем месте показывали». – «Да, мы видели». – «Передавайте от нас поклон штандартенфюреру Штирлицу. И, пожалуйста, там у себя, в подвалах гестапо, будьте поаккуратней с Максимом Исаевичем. Все-таки наш человек» – и смеются.
Шеф сам был вполне доволен и собой, и судьбой. Пропадая все дни на работе, он редко куда-нибудь выезжал, вполне обходясь возможностью день-другой провести в подмосковном профилактории для медработников.
Всё изменилось в октябре девяносто третьего года. В те дни Николай Сергеевич, так звали моего шефа, в своей квартире стоял у окна и смотрел, как танки прямой наводкой бьют по Дому Правительства. Но сломало его даже не это. Последней решающей каплей стало избиение молодых солдатиков, стоящих в оцеплении у стен Белого дома.
Он видел, как его ровесники и люди много старше, с палками и кусками арматуры в руках, толпой набросились на мальчишек в форме и принялись избивать безоружных. На его глазах убивали вчерашних детей, убивали с остервенением. Он видел, как один старик, уже отходя от лежащего на земле человека, обернулся и заметил, что тот еще подает признаки жизни. Тогда старик вернулся и добил солдата по голове палкой.
После тех октябрьских событий он, всю жизнь спасавший человеческие жизни, резко запил.
В то время я уже был вхож к нему в дом. Меня он почему-то не стеснялся, но из сослуживцев пьяным его больше никто не видел. На работе Николай Сергеевич появлялся всегда как стеклышко и никогда не злоупотреблял.
Дома напьется, позовет меня и давай: «Ты молодой, ты умный. Скажи, объясни мне, как они могли убивать этих пацанов? Ведь нормальные же люди, пенсионеры, наверно. У самих дети, небось, уже и внуки. Жили себе, работали. На дачи ездили. Коммунизм строили, „наши дети – наше будущее“, а потом раз – и давай убивать. И кого?! Мальчишек!
Всё, Леша, не могу я так больше. Я же врач, я лечить обязан. Вот этих самых стариков в первую очередь. А я им не верю. Своему поколению не верю. Не верю, что мы такие хорошие да заслуженные. А какой врач без веры? Без веры уходи.
Теперь жалею, зачем из деревни уехал? Был бы сейчас ветеринаром, делал бы коровкам прививки. Они хорошие, коровки, добрые, в них не разочаруешься.
Я чего надумал, Алеша, и ты мне в этом деле поможешь. Дом хочу себе купить, где-нибудь под Москвой, но в нормальной живой еще деревне. Баню построю, теплицу, парники. И всё своими руками буду делать. Потому что я мужик, Леша, не убийца какой-нибудь, а нормальный деревенский мужик.
Мне, Леша, точка опоры нужна. Я снова должен поверить. В людей поверить, Леша. А чтобы поверить, нужно возвращаться в детство, и всё начинать сначала».
Месяц прошел, может два, уже не помню. Шеф интересуется: «Ты что-нибудь слышал про такую деревню?» – и произносит название. «Слышал, – отвечаю, – у моей тещи там дача неподалеку». – «Тогда едем, покажешь. Мне в этой деревне предлагают дом купить».
Мы ездили смотреть этот дом. Большой, деревянный, с пятнадцатью сотками приусадебной земли. Николаю Сергеевичу дом понравился. Он все ходил и ходил по участку, мечтая, как поставит здесь баню и еще теплицу.
«Зимой печку буду топить. Жену научу хлеб, пироги печь. Куплю себе ватник. Или нет, два ватника. Один для работы, а второй на выход, по деревне гулять. Сапоги пошью, нормальные, чтобы по осени было удобно в них грязь месить.
Эх, Леша, ты бы знал, какая у меня на родине земля. Во земля, живая, жирная! Взял в руку, сжал кулак, так она сквозь пальцы, словно масло, течет.
Под окошком лавочку вкопаю, и будем мы с моей Марией Ивановной сидеть на этой лавочке, глядеть на улицу и семечки щелкать».
Потом подошел к крыльцу. На ступеньку сел, привалился плечом на перила и застыл. Сидит в небо смотрит. «Хорошо-то как, а, Леша. Земля, деревья, дом. Вот так бы и помереть. Чтобы в ватнике, сапогах кирзовых, опершись плечом на деревянное крылечко».
В самом деле шеф привел дом в порядок. Первым делом отремонтировал печку. И баню себе построил, и теплицу поставил. Как и мечтал, всё успел.
Однажды вечером в субботу звонок. Трубку поднимаю, а это Мария Ивановна: «Алексей Иванович! Николаю плохо! Не знаю, что делать, пожалуйста, приезжайте».
Я бегом за руль и в деревню. По ходу вызвал скорую помощь, объяснил, как добраться. Кроме меня, никто из наших не знал, где у шефа дача. Приехал раньше скорой. Бегу в дом и вижу: сидит на крылечке мой Николай Сергеевич. На нем ватник, кепка с козырьком и кирзовые сапоги. Уткнулся лицом в перила, да так и умер.
Я смотрел на него мертвого и вспоминал, как он мечтал умереть, словно простой деревенский мужик, в телогрейке и сапогах.
Еще вспомнил, как незадолго до смерти приглашал он меня к нему в деревню и просил приготовить настоящий узбекский плов. Я вырос среди узбеков. От них научился готовить восточную пищу. Я обещал, но постоянно откладывал. Теперь жалею и понимаю, что всё надо делать вовремя.
Сегодня во сне его видел. Будто захожу к нему в дом, а он у него большой-большой. Сергеевич стенку оштукатурил и кладет на нее плитку. Хорошо кладет, быстро. Я ему: «Николай Сергеевич! Вам нельзя, вы же практикующий хирург! У вас руки…».
А он смеется, показывает свои руки и отвечает: «Руки как руки, Леша! Рабочие руки нормального рабочего человека. Я в этом доме четыре дня в неделю плитку кладу. Ты знаешь, мне нравится».
Я вот и думаю, батюшка, может, он там в той жизни занимается тем, о чем всегда мечтал? А? Может, это у него рай такой?
Прощаясь, Алексей Иванович поинтересовался моими планами на следующий день.
– С утра молебен, а потом уборка храма? Это вы к какому часу управитесь? Ну, к двенадцати нормально. Успею.
Передай там вашей поварихе, обед пускай не готовит. Я завтра плов привезу.