Иностранная литература №05/2011 - читать онлайн

А мне что делать, когда все горит? Фрагменты романа

Перевод с португальского Екатерины Хованович

© 2001, Antonio Lobo Antunes е Publica^oes Dom Quixote

© Екатерина Хованович. Перевод, 2011

Я был уверен, что вижу все тот же вчерашний или позавчерашний сон

вчерашний

так что просыпаться не стал, просто думал во сне <…>

я чувствовал, в какой позе тело лежит на кровати, как нога больно придавила складку на простыне, а подушка

как всегда

провалилась в щель между матрасом и стеной, а пальцы

сами по себе, без моего участия

ищут ее, хватают, тащат ее назад, складывают вдвое под щекой, а щека склоняется на нее, какая часть меня – подушка, какая – щека, руки обнимают наволочку, а я наблюдая за ними

– Они мои

потрясенный тем, что они принадлежат мне, замечаю что один из платанов изгороди, смутная клякса на стекле ночью, отчетливый сейчас, входит в сон, приподнимая мне голову

только голову, ведь складка простыни все еще давит

и направляет мой взгляд в сторону окна, в сторону кабинета, где доктор то ли выписывает справку то ли составляет отчет

<…>

– Как зовут твою мать?

моя мать Жудит мой отец Карлуш почти ничего не чувствуют очень трудно помочь им снова почувствовать что бы то ни было

у меня нет матери, у меня две матери и Руй во втором гробу в церкви, люди на длинных скамьях, старичок с пуделем и я хохочущий прислонившись к бронзовым ручкам гроба, старый костюм мужа доны Элены с пастилками от кашля в кармане и пустой коробочкой от зубочисток

нет, одна-единственная зубочистка тук-тук

он был мне короток, они чистили его щеткой, капали мне на голову бриллиантин, отступали на шаг и отклонялись назад чтобы оценить как я выгляжу, довольные, забыв о похоронах, ровняли мне пробор

– Он тебе в самый раз надень его

меня поставили перед трюмо, муж доны Элены обошел вокруг, осмотрел меня, я отвернулся и спросил молча

– Хотите быть моим отцом?

почти ничего не чувствуют очень трудно помочь им снова почувствовать что бы то ни было

а он не ответил, он расправлял мне пиджак на плечах, он знал латинские названия деревьев, гладил стволы и деревья думаю отзывались ему с благодарностью

– Сеньор Коусейру

в армии он служил на Тиморе где получил пулю в бедро

– Японцы малыш день за днем в воде по горло на рисовых плантациях рядом с буйволами

не верю

когда он приходил за мной в полицейский участок, куда меня заносила волна героина, и каждая кишка дрейфовала по отдельности, я слышал стук его трости задолго до того как он войдет, я знал точно в какой момент он вытрет затылок платком, то и дело появлявшимся из кармана, скомканным от смущения, трость нащупывала меня между корней кустарника, между буйволиных рогов, среди трупов туземцев

– Японцы малыш

он совал платок в карман и помогал мне собрать в кучу желудок, легкое, руку, которая кажется собралась сделать благодарственный жест и невзначай зависла под потолком <…>

он здоровался с деревьями, вспоминал про японцев, он показал мне мундир капрала, выцветший от сырости на рисовых полях, три дня и три ночи по шею в воде и в конце концов им надоело ждать малыш, он смотрел на меня как мама смотрела на отца

– И ты это надеваешь Карлуш?

он не показывал, бедняга, как я его разочаровал, когда лампа светила ему в лицо у него не было зрачков, морщины сверху и снизу а вместо зрачков светящиеся кружки, дона Элена

обручальное кольцо доктора постукивало по колпачку авторучки

– Как зовут твою мать?

и никакой голубь не раскачивался на платане

<…>

моего отца зовут сеньор Коусейру, моя мать дона Элена, клоун, которого Руй считал моим отцом, мне уж точно не отец, я ничего о нем не знаю, я не знаком с ним, мой отец уехал или у меня вообще его не было или ладно пусть он растворился в воздухе и материализовался через несколько лет чтобы я мог прислониться к его гробу и хохотать, старичок с пуделем весь исходит негодованием

– Боже мой

клоун который мне не отец перебирая маникюрные наборы, бутылочки с силиконом, ватки

– Где конверт с деньгами Руй?

шаря на полке под блузками, отодвигая ленты, шляпки, мантильи, мой отец настоящий мужчина, он знает все о японцах, помнит латинские названия деревьев, он убивал буйволов на Тиморе, его зовут сеньор Коусейру

<…>

мы передавали деньги в окошечко никого не видя, ждали, потом забирали газету, на углу сторожил мулат складывая и раскрывая детский перочинный ножик, ладони мягче моих, розовые с черными линиями, я думал будет страшно но не было то есть было не так страшно как я думал, проверить порошок может это мел, может известка, как это делается Руй, покажи как это делается, муж моего

нет он не муж моего отца, он муж клоуна, они спали в одной постели значит поженились, до него были другие, Алси́деш, Фа́ушту

клоун

– Знакомься это Алсидеш знакомься это Фаушту

но те с ним по ночам не спали, уходили домой, Фаушту швырнул его на китайский сундук папа сел, согнулся, застонал слушай, сказал папа, я был неправ

– Вонючий педик

сорвал ему с шеи цепочку, сунул себе в штаны а клоун

– Прости

Когда я был маленьким они выставляли меня за дверь, поближе к лошадям и морю а сами оставались в доме так что волны гасили их голоса, и слава Богу я мог на час или на два забыть о них, папа у холодильника на котором стоял Белоснежкин гном все вертел и вертел гнома не видя его, а мама все спрашивала и спрашивала и шепот ее уносили сосны, и обязательно надо было достучаться до них колотя ладонями по шкафу или ломая машину с деревянными колесами как только мама

– Ну почему Карлуш?

и

– Ну почему Карлуш?

звучало не в гостиной, а перебегало с дерева на дерево по хвое вместе с пятнами света, Белоснежкин гном сам по себе вправо-влево на холодильнике вопрос мамы но без мамы

– Ну почему Карлуш?

тот же вопрос и сегодня

и вчера

тот же вопрос и сегодня в больнице пробегает вдоль ограды по платанам, посмотришь на стволы – вопрос в каждой ветке, слог за слогом, колотить ладонями по шкафу <…>

– Ну почему Карлуш?

невеста схватила Белоснежкиного гнома чтобы он перестал плясать, объяснить психологу который дал мне бумагу и карандаш что это не арбуз и не что-то вроде

– Это не арбуз и не что-то вроде

это Белоснежкин гном которого невеста отодвигает подальше

– Перестань его вертеть ты мне действуешь на нервы

она не разрешала мужу трогать, вот это муж, а это сын, а это машина с деревянными колесами, игрушка сына, у меня была большая машина, если вы не велите платанам замолчать я уйду <…>

там откуда не слышны голоса, душ тоже во дворе и всю ночь капли на цемент, лужица где осы в августе, открывается кран и мыло кладется на подоконник, то есть у моих родителей мыло лежало на подоконнике, у меня оно выдерживало одну секунду, а потом, ведь я был маленький и меня можно было не слушаться, соскальзывало на пол, схватить его скорее раньше чем осы, по воскресеньям они влетали в комнату через прореху в сетке натянутой на окно от которой волны становились в клеточку, а у папы кроме мыла

дезодорант, одеколон, мамин крем потихоньку, я подглядывал и папа переставал мылиться и смотрел на меня, что-то особенное в нарисованном человеке, не в папе, робость, стыд, страх как будто, психолог – овальную линию и стрелку, крем на ягодицах, на плечах, на груди

– Это твой отец?

сеньор Коусейру помог мне собрать чемодан, белье, тапочки, афиша где папа в вечернем платье о которой я и забыл что взял ее с собой сюда

– Ну почему Карлуш?

– Нет

– Ну почему папа?

сеньор Коусейру быстро свернул ее и засунул между рубашками, если я

– Ну почему папа?

папа нем как рыба, мне казалось, что он заговорит, но он нем

вы поговорите со мной папа скажите мне

я просыпался в Бику-да-Арейя от скрипа пружинного матраса за перегородкой, а потом мамина нога

потихоньку

ложилась на другую сонную ногу, бесконечная пауза и в это время лошади

море

сонная нога бесшумно отодвигалась, доска перегородки резко дергалась, голос моего отца

– Нет

– Ну почему папа?

и лошади и море или не море и не лошади, а шарканье маминых тапочек по полу после того, как пружины проскрипели снова, с досадой, я заметил, что она ушиблась о шкаф, мы все время ушибались о шкаф, наш дом то и дело на нас натыкался, поначалу удивленно, а потом и со злобой, обе руки хватались за колено, но прежде вырывалось

– У черт!

я слышал, как она спустилась с крыльца, руки на створке ворот, петли скрипят, ворота ходят туда-сюда, ни луны ни сосен, только чешуя прибоя, я заметил, что она странно дышит, ночная рубашка как-то съежилась, что-то белое колыхалось в воздухе и тогда я

– Не плачьте мама

это не море и не лошади, нос сморкается в рукав, руки обнимают и в то же время отталкивают меня

– Иди в дом простудишься дурашка

в конце концов все же обнимают, рубашка опять колышется, тело у нее такое теплое, чужие слезы становятся моими, не плачь Паулу не плачь, если бы дона Элена взяла меня на руки и унесла, если бы сеньор Коусейру поговорил со мной о Тиморе, если бы меня кормили с ложки джемом из гуаявы <…>

их шкаф никогда меня не ушибал, большое добродушное зеркало, в которое помещалась вся комната, а напротив другое зеркало на ножках, и доны Элены три и меня трое и сеньоров Коусейру трое, трое капралов на рисовых полях Тимора, не убирайте палец с моего лба, мне он не мешает, мне приятно, а дона Элена

– Смотри не напугай его

она разрешала мне дергать ее за сережки, менять местами шпильки в волосах, когда меня положили в больницу, врач – сеньору Коусейру, пока пожарные развязывали мне руки, колики оттого что организм требует героина, отец умер а меня разбирает смех

смех

объяснить им, что если бы я не смеялся, то не мог бы продолжать смеяться

– Мне ведь надо смеяться вы понимаете что мне надо смеяться доктор?

врач – сеньору Коусейру

– Это ваш внук?

Паулу облокотившись о гроб собственного отца какой ужас о гроб собственного отца то ли обнимая его то ли отталк

на крыше машины “скорой помощи” загоралась и гасла мигалка так что волны шли от стены к стене

– Паулу

я стащил деньги у доны Элены, и дона Элена ни слова полиции, взломал шкатулку для украшений и ни одной завалящей сережки, только шпильки и всякая металлическая мелочь, чтобы гремела и было слышно, если ее возьмут, просил в долг от ее имени в бакалее, бакалейщик схватился за метлу

не ударил

– Убирайся с глаз жулик

проделать новые дырки в ремне: брюки широки, а дона Элена – супчик, вино с хинином, микстуру

– Вот тебе укрепляющее Паулу

положите мне палец на лоб сеньор Коусейру, пока он у меня на лбу колики стихают, сколько отметин от иглы на руках, не руки а ветки, я куст дона Элена, десны становятся дряблыми, я губой прикрываю дырки на месте выпавших зубов, пепельница на столе у доктора в отчаянии, в нетерпении

– Ну разбей же меня

каждый раз как мигалка на крыше “скорой помощи” рождает ее из небытия, я продал настенные часы а дона Элена ни звука, и сеньор Коусейру

– Это ваш внук?

ни звука, одинокий гвоздь как свидетель обвинения, левее второй гвоздь, трость казалось собралась шевельнуться, беззлобно

ну ради вашего же здоровья выйдите из себя, накричите, рассердитесь на меня <…>

дона Элена на жестком стуле обитом вельветом из-за больного позвоночника, иногда я заставал ее на кухне и она наклеивала пластырь улыбки поверх гримасы боли

– Пройдет

улыбка маловата: уголки губ выглядывали из-под нее, когда ей казалось, что я ушел, улыбка исчезала, она делала шаг-другой опираясь на спинку скамьи

тостер тоже можно унести, и мясорубку, явиться к ним и указывая на гвоздь

– Это не я

нет

стрелиция в неразбитом кувшине, гвоздики

– Это я гоните меня из дому это я

два тюльпана

нет, изобразить возмущение, протянуть им пустые ладони в доказательство невиновности

– Меня ведь сегодня и дома не было как же я мог это сделать?

два тюльпана и герань, не отвечайте, не спорьте со мной пожалуйста, сеньор Коусейру знал латинские названия деревьев, он щекотал деревьям стволы и они отзывались, до чего же огромный гвоздь, а если попросить у того парня из Кабо-Верде, чтобы вернул часы

– Одолжите мне часы на недельку я их вам обязательно принесу

детский ножик раскрывается и складывается, сандалия пихает меня в бок

– Ты еще тут?

лабиринт переулков и все ведут в тупик, старые стены, щелястые окошки, но где же город, какой-то памятник, но чей памятник и на какой площади, по ночам папа, клоун в парике, на высоких каблуках в вечернем платье, искал Руя, поднимал его с земли, а меня будто и нет вовсе

– Руй

Руй из грязной лужи

– Говенный педик

а клоун, отец, вытирал ему ссадину, пачкая прозрачный палантин, це

я разве говорю целовал, мама?

целовал его, оба

простите

в одной постели, папа в платке, а меня будто и нет на свете, укладывал Руя в машину, укутывал одеялом, фары позвякивали на ухабах, а я оставался один в Шёлаш

на Принсипе-Реал темный пруд, деревья чьи названия знает сеньор Коусейру а я нет, ключ в замочной скважине изнутри так что мне не войти, машины-мусоросборщики собирают контейнеры с мусором, машины с мигалкой

с двумя

одна на крыше

только не синие а желтые

они то рисуют меня то стирают, то убегают, то возвращаются

и я то убегал то возвращался

<…>

свет на лестничной клетке на улице Анжуш, прежде чем я ступил на половик, дона Элена, спотыкающаяся, бессонная, облегченно вздыхающая, довольная

– Сынок

что видит меня, а я ненавижу ее и думаю только о том, как стащить еще и пылесос, бронзовую пепельницу, обручальные кольца свекра и свекрови на ватной подушечке, залезть в ящик с инструментами

– Вы что не видите что я терпеть вас не могу меня тошнит от вас я вас презираю?

и колотить молотком радио, по которому она слушала вечерний Розарий, повторяя за священником слова не выпуская из рук вязания, молясь за меня, сеньор Коусейру с веранды, откуда плывет запах липового чая

– Это наш мальчик Элена?

главное не слышать стука трости, он пожалеет если он с тростью, к счастью только шарканье домашних туфель по полу и старческий кашель, выкинуть вон чайник

все сжечь, все переломать, дона Элена

– Паулу

не сынок

– Паулу

я не ее сын, я никогда не был ее сыном, а у моего отца ключ в замочной скважине так что мне не войти, искусственная шиншилла на проволочных плечиках, муслин, веера, Руй и клоун играют в шашки и им на меня плевать, если дона Элена осмелится

– Сынок

разобью вдребезги супницу

– Вы мне не мать

сначала жар, потом холод, потом желание разбиться вдребезги самому, не знаю что значит умереть, но избавьте меня от тела, ускользающий смысл разговоров, пугала в халатах, приставляющие мне таз к груди

– Проблюйся

<…>

вороны не только на оконном стекле, вороны на кедре, на деревьях чьи названия знал сеньор Коусейру, вороны не плачьте мама, вороны иди в дом простудишься балда, вороны волны, вороны лошади, вороны больничные санитары, вороны врачи велевшие привязать меня к кровати

– Это ваш внук?

трость сеньора Коусейру сначала выписывает смутные арабески, а потом замахивается на японцев

– Нет, он мне не внук, он мне

если он назовет меня сыном тут же разобью вдребезги супницу

вороны четырежды семь, пятью семь, шестью семь, опять угодил за парту придурок, колики, рвота, холод в животе, ложка, спичка, не давайте мне лекарств и я не стану ломать машину с деревянными колесами, он мне не дедушка он мой отец, как теперь его успокоить, мой отец, клоун

– Ну почему Карлуш?

в парике с губной помадой вылезающей за края губ, бретельки платья сползли с плеч, в открытое окно

штора, люстра, оловянный каркас и несколько лампочек по кругу, три из них зажжены

сколько будет семью три?

остальные перегорели

– Возвращайся к доне Элене не буди соседей

голос совсем не похожий на тот, что пел со сцены, украшения блестящие только в свете софитов, ванны не было, умывальник из мраморной крошки и запах испанских духов вместо кошачьей вони, воду нагревали в кастрюлях, потом несли ее покачиваясь в облаке пара, держа тряпичными ухватками за обе ручки, клоун

– Я обожглась!

Руй лежа тянется за газетой

– Ты обожглась дорогая?

ярко-красное пятно покрывается волдырями, папа в поисках крема от ожогов, а под руки попадаются то лаванда, то ацетон, то портреты его – рыжей, его – блондинки, его – севильской танцовщицы с огромными кастаньетами и в пышной вуали, Руй, перелистывая страницу, проверяя на месте ли сигареты

– Ты не можешь найти крем дорогая?

<…>

Мне нравилось бывать на Принсипе-Реал по воскресеньям из-за шляпок, туфель, цилиндров с атласными лентами спадающими на спину, из-за шлемов с виду железных а на самом деле фетровых украшенных голубыми плюмажами, в Бику-да-Арейя был только шкаф с зеркалом в котором отражение ушибалось раньше чем мы, нам не больно но мы осматриваем колено потому что отражение его осматривает и мажем йодом видя что отражение мажет свое, почти пустой шкаф, какие-то тряпочки, несколько поясов, несколько шерстяных кофт, а дома у папы женская одежда занимала всю кухню, кладовку, сыпалась на диван раскинув рукава, оробевшая дона Элена раздвигая паутину из густого аромата духов ставила меня на пол, Руй

нет, тогда еще не Руй, Лусиану, Тадёу

мелькал где-то на заднем плане

кажется голышом

и ни тебе доброго утра ни здрасьте, помню как некий сеньор с проседью косясь на телефон засовывал под лампу бумажные деньги, папа

– Ты уверен, что твоя жена ничего не знает?

портмоне выныривает из кармана пиджака, две бумажки, три бумажки, папа успокаивает гостя накрывая телефон ладонью

– Не знает

сеньор Коусейру отчего-то смущенный когда я возвращался на улицу Анжуш хватал меня и отрывал на сантиметр или два от пола <…>

моя мать Жудит мой отец Карлуш я Паулу

моя мать полная дама, мой отец мужчина с тростью рисующий линии на клумбе и стирающий их, если бы я тогда догадался о человечках из газеты, о японцах, о деревьях <…>

колотить руками по дверце шкафа

<…>

Все потому что иначе я не умею, смеюсь когда должно быть не до смеха, издеваюсь над теми кто разочарован во мне

– Паулу

я мучил их потому что переживал за них и наказывал себя за это тем, что мучил их еще сильнее, хотел остановиться и не мог, пытался сказать

– Я тревожусь за вас значит это не я

сказать не так, не словами, показать как я переживаю оттого что заставляю их страдать не меньше чем страдаю сам

я не страдаю

ладно ты не страдаешь главное успокойся Паулу

я отталкивал дону Элену которая

– Сынок

презирая ее за то она волнуется за меня и желая

чтобы она волновалась за меня, когда я толкал ее это означало

– Мне нужно ваше внимание

и тем более означало

– Мне нужно ваше внимание

чем меньше она плакала и жаловалась

плачьте, ругайтесь, заставьте меня прекратить это безобразие, жалуйтесь на меня, почему вы не отказались жить со мной под одной крышей как моя мать, отец, брат моего отца, другие, те что оправдывались

– Нет времени

старались отделаться

– Хватит надоедать

гнали меня прочь

– Ты мне здесь не нужен слышишь ты что не понял ты мне здесь не нужен

а я спускаясь по лестнице

– Простите

ну а дона Элена не оправдывалась, не старалась отделаться, не гнала меня прочь, разрешала засыпать при свете, пыталась взять меня на руки и отнести в спальню, а я

– Отстаньте

сеньор Коусейру

– У тебя же артрит Элена

тайком давала мне денег, лгала из-за меня в банке

– Тут пришло платежное поручение сеньора

а она

– Почерк возможно не похож но чек подписала я

и так из-за меня расстраивалась что клерк проникался к ней жалостью, просила кредит чтобы оплатить счет, управляющий тихо в мою сторону

– Мерзавец

возьмите управляющего вместо меня к себе домой дона Элена, кормите его моими бульонами, моими бифштексами, поите моим вином с хинином, управляющий все тише и тише, выкручивая мне руку

– Если бы не старушка сидеть бы тебе давным-давно за решеткой

дочь умершая еще до моего рождения, челка и две тоненькие ножки, сеньор Коусейру придерживал ей седло велосипеда, а теперь велосипед со спущенными шинами ржавел на крытом балконе, я нажал на звонок – жалкий дребезг, шум отодвигающегося кресла, трость сеньора Коусейру скачет счастливым галопом

– Ноэмия

но в седле никого, улыбка превращается во что-то такое что вызвало бы у меня жалость, если бы существовало что-то такое что способно вызвать у меня жалость, воскресные прогулки, цирк на Пасху, хомячок

клетка хомячка на шкафу

сеньор Коусейру вынимает платок из кармана, убеждается что платок на месте, сует его обратно, то есть пытается засунуть не попадая в карман, дар речи возвращается не сразу

что толку знать латинские названия деревьев?

– Никогда больше этого не трогай

трость словно побитая бредет обратно к креслу, черточки карандашом на косяке входной двери, метр десять, метр двадцать, метр двадцать пять и все, выше метра двадцати пяти – ничего кроме менингита

– Не может быть

обеты, молитвы, челка на подушке гроба, я снова нажал на звонок, кресло – ни звука, ну вот теперь рассказывайте мне о своих японцах если сможете

я поворачивал фотографию Ноэмии лицом к стене, роскошная этикетка у бедняги, Фото Ауреа, если бы я мог пожалеть кого-нибудь

не могу

услышав их шаги на лестнице по воскресеньям когда они возвращались с кладбища, я садился в седло и жал и жал на звонок, дона Элена снимала траур и будто ничего не слыша надевала кухонный фартук, сеньор Коусейру поправлял фотографию на вязаной круглой салфетке, платок свисал у него из кармана а в голове все бежал и бежал хомячок крутя колесо клетки, рисунок гуашью, желтое солнце с длинными ресницами

Вручает этот пейзаж лучшему папе на свете дочь и большая подруга Ноэмия Коусейру Маркеш

найти гуашь в ящике стола, перекрученные тюбики, облезлая кисточка, я тренировался на счетах за газ, начал с посвящения

Вручает этот пейзаж лучшему опекуну на свете воспитанник и большой друг Паулу Антунеш Лима

но Лима наползало на Антунеш, облако заслоняло лучшего опекуна на свете а солнце выходило кривое, овальное, лучи вылезали за края счета за газ и продолжались на скатерти, порвать и облака и солнце и лошадь похожую на мышь

на хомяка

на котором сеньор Коусейру скакал в доспехах и с мечом по рисовым полям Тимора, порвать мазню и швырнуть в кресло

– Мне эта дрянь не нужна забирайте

запереться на балконе и крутить педали ржавого велосипеда пока не стемнеет, объехать на нем вокруг света, добраться до Парижа с Ноэмией Коусейру Маркеш на багажнике щекочущей мне спину своей челкой, воскресные прогулки, цирк на Пасху, Поезд-призрак, я бесстрашно засыпаю в темноте держа ее за руку, ты должна дорасти до отметки метр сорок три у входной двери, у меня метр сорок четыре, я громадный, если бы я спросил тебя

– Будешь моей девушкой?

что бы ты ответила, в ее комнату мы не заходили, только дона Элена меняла цветы в кувшине, покрывало белесое от пыли, металлическая сова со стеклянными глазами на изогнутой полочке, в окне унылые здания проспекта Алмиранте Рейша, время от времени как всегда невпопад высказывались церковные колокола, тучные, ученые, рассеянные, выплевывая пригоршню воробьев на площадь, колокола затихали – и ни одного воробья, только челюсти черепичных крыш пережевывают кроны деревьев, сеньор Коусейру глядя на фотографию

– Тебе не кажется что сегодня у нее цвет лица получше?

не знаю где дожидались птицы очередного неурочного боя часов

– А ты знаешь о воробьях Ноэмия что стало с воробьями Ноэмия?

тени и тени укутывают вещи саваном, укутывают саваном тебя, раскрасить все в голубой и розовый и зеленый

в цвета неистраченной гуаши

стащить у папы перстни и подарить их тебе, не обменять на наркотик, а просто подарить тебе, в тот день когда ты умерла во что тебя одели, кто одевал тебя, расскажи мне о гробе, о венках, где ты теперь, дона Элена шинкуя капусту с другого конца квартиры

– Что?

сеньор Коусейру натягивает на ладонь манжету чтобы стереть соринку с рамки

– Я спросил не кажется ли тебе что сегодня вечером у нее цвет лица получше?

синие и розовые и зеленые тюбики в деревянной коробочке вместе с потускневшими монетками и засохшим майским жуком, в другом ящике портреты артисток, браслет из проволоки с художественными завитушками, школьная тетрадь, Диктант: Заповеди блаженства, блаженны нищие духом ибо их есть Царствие Небесное, блаженны изгнанные взаправду ибо их есть Царствие Небесное, не возмущаться когда Руй

– С покойницей гуляешь Паулу

блажен унижающий себя ибо возвысица, проволочный браслет, сердечки, колечки, мы умираем а наши вещи становятся возвышенно-загадочными, браслет решив было исповедаться мне

– Всю жи

раздумывает и падает на тетрадку, Задание на списывание: Моя Родина, моя родина расположена в самой западной точке европы ее берега омываются атлантическим океаном площадь ее составляет восемьдесят девять тысяч квадратных километров и называется она, не обращать внимания на недоуменный вопрос врача

– У тебя оказывается есть подружка Ноэмия почему же ты никогда с ней нигде не бываешь?

дона Элена вытирая руки полотенцем, с обрезками капусты застрявшими в волосах, осыпавшими плечи, подходит к портрету, два осторожных рукава стирают соринку с рамки, устраивают фотографию на овальной салфетке, фотография качается

– Смотри чтоб не упала

палец опять скребет стекло счищая что-то невидимое, дона Элена глядя поверх очков

– Да по-моему цвета и в самом деле поярче

от прокисших роз вода в кувшине становится грязной, один чулок натянут, другой сполз, время стирает нос, брови, левая опущенная рука постепенно сливается с юбкой, скоро и лицо расплывется, сползет и второй чулок а потом

через сколько недель через сколько месяцев?

не останется и чулок, только смутное пятно там где одинокая сандалия из последних сил сопротивлялась неумолимой поступи веков, ее площадь составляет восемьдесят девять тысяч квадратных километров и называется она Португалия, одинокая сандалия, одинокая туфля, ботинок со специальной ортопедической стелькой для улучшения походки а может всего лишь блик от лампы и если смотреть под другим углом он исчезнет и нет ничего, ты не существуешь, тебя не было и нет, врач – сеньору Коусейру

– Он говорит что у него есть невеста по имени Ноэмия вы знаете такую?

пальцы сеньора Коусейру нащупывают платок, как будто платок еще лучшая трость чем трость, платок выползает из кармана, возвращается обратно в карман, та же рука достает второй платок, тоже полотняный, теряется где-то на макушке, сеньор Коусейру – не капрал с Тимора, а шея лишенная туловища, изогнувшаяся чтобы лучше видеть портрет

– Я спросил не кажется ли тебе что сегодня вечером у нее цвет лица получше?

и счастливо улыбаясь устраивается поудобнее в кресле, Сочинение: Моя дочь, вопреки ожиданиям, моя дочь выздоровела, Руй: погоди-погоди что-то я совсем запутался ты что с покойницей что ли встречаешься, той которая умерла еще до твоего рождения Паулу, я меняя иглу в шприце да ты обалдел как это я с ней встречаюсь, если бы я сумел пожалеть сеньора Коусейру но не могу, вот и страдать у меня никак не получается, я только и умею что бить посуду и повторять таблицу умножения на семь, а страдать не умею, трость, диабет, Руй, забыв затянуть шпагат выше локтя, метр двадцать пять говоришь, одиннадцать лет говоришь, а сойка все время сидела тут, а мы ее и не заметили, то ли хвост то ли брюшко мелькнуло в ветвях фигового дерева, Руй запусти в нее камнем Паулу

мы думали она улетела, как вдруг опять насмешка на две ноты, Руй ослабил шпагат и ни одной вены, созвездие ранок, запусти в нее камнем Паулу, куском кирпича, комом земли, любым дерьмом, а то эта тварь мне все нервы истрепала, моя комната на Анжуш рядом с комнатой покойной, почти каждую ночь я просыпался мне казалось что она там шевелится, я садился на кровати и прислушивался и только тогда до меня доходило что это дона Элена, а на следующий день свежие розы в кувшине, купленные на рынке заодно с мясом, помидорами, майораном, не алые, почти розовые, поискать гуашь и раскрасить их в синий цвет, нарисовать солнце на стене и облака и волны Бику-да-Арейя, настоящие волны, большие, сколько раз возвращаясь из Шелаш я видел как сеньор Коусейру держит за руку дону Элену без сил опустившуюся на софу, и не мог выдумать ничего лучшего чем издеваться над ними потому что тревожусь за них, злиться на себя за то что я их терзаю и наказывать себя мучая их еще больше

– У вас никого нет кроме меня ваша дочь умерла

или

– У вас никого нет кроме меня а мне вы противны

или

– Вам бы наверняка хотелось чтобы я умер как та другая парочка дряхлых идиотов ненавижу вас

нет, не могу вас ненавидеть

ненавижу

притулившись друг к другу в уголке гостиной, они пили чай, они не ужинали, они утешались портретом дочери, пара идиотов, озабоченно разглядывая челку выгорающую под стеклом, тебе не кажется что сегодня вечером у нее цвет лица получше, не утешайтесь, не обольщайтесь, не выдумывайте нет там ни цвета ни лица, молчите уж, завтра вы заберете меня из больницы и прощайте платаны, врач

<…>

моя мать Жудит мой отец Карлуш

как будто я им принадлежу а я им не принадлежу, я не принадлежу никому и ничему кроме парней из Кабо-Верде которые живут в Шелаш, как будто я их сын а я не сын им, как будто я всего лишь табличка с надписью на кладбище а я еще не умер, и не умру, я завтра вернусь на улицу Анжуш сеньор Коусейру, помогите мне донести чемодан из больницы сеньор Коусейру, не давайте им монетку на кофе приятель, не давайте им сигаретку приятель, платаны неподвижны, <…> мама что-то ищет в гостиной, заглядывает под ковер, в наволочку

– Ты деньги видел Паулу?

слышать волны, не слышать ее, чайки на перекладинах моста, идиотская сойка – с трубы на трубу

– Это не я не я

мама шарит в чайнике где в счастливую пору пуговицы, ключи, мелочь, где папа хранил травы в пакетике и готовил отвары, мама уставившись на мое отражение в зеркале

– Ты украл у меня деньги Паулу?

– Это не я не я

– Где мои деньги Паулу

папа никогда не сердился на Руя, а просто сидел разглядывая пустой бумажник, ни о чем не спрашивая, не ругаясь, не угрожая, говорил ты не понимаешь Паулу, я и не прошу чтобы ты понял, говорил оставь его в покое, подрабатывал еще в одном заведении чтобы платить мулатам, не в дискотеке с иностранным названием а в частном доме в Кашиаше, за тюрьмой налево на проселочную дорогу, проехать арку и недостроенные дома, навес у старого вяза, папа в халате, с еще более глубоким вырезом и сильнее накрашенный чем на дискотеках

– Я клоун Паулу

двое или трое мужчин пьют с ним в гостиной, диван обтянутый черной кожей с серебряными ножками с которых облупилось серебро, еще одна артистка из папиной дискотеки с хлыстиком в руке помогает одному из господ развязать галстук а тот закатывая глаза

– Ты меня накажешь Андрейя?

папа мне по секрету слава Богу не прикасаясь ко мне, если бы он меня тронул я бы его убил

<…>

– Я клоун Паулу

будто он любит меня, будто я его люблю, но не люблю же и вот доказательство: это не я предложил

– Давай уйдем отсюда папа

это мой рот а я за это растерзать был готов собственный рот, сеньор с которого сняли галстук стоя на четвереньках на диване расстегивал рубаху, такое белое брюхо, такие круглые плечи

– Ты меня накажешь Андрейя?

я хотел поправить его: это не Андрейя а Абёл, днем он работает в ресторане в Алмаде, знаете, если сдернуть с него парик обнаружится что это мужчина, он не накачивал себе ничего из флакончиков в грудь, как делал мой отец, и грудь у него распирало и он стонал от боли, мне почудился поезд но какой там поезд, это просто ветер в зарослях дрока, может танкер ищет устье реки, может сердце у меня в ушах стучит как вагоны на стыках, бывало что я нервничал и плакал

я не плачу

или мне хочется плакать

не скажу

сеньор указал на меня отцу, в то время как его шофер под навесом разворачивал газету

– Зови своего любовника сюда, Сорайя

и снова поезд, тот на котором когда я был маленьким мы приезжали из Бейры, дюжина соек и все прячутся от нас, не одна сойка, дюжина, двадцать соек, пятьдесят хохочут в кронах деревьев как я в церкви, одолжите мне велосипед дона Элена чтобы я вернулся к вам, можно я побуду на кухне пока вы трете хрен на терке

– Зови своего любовника сюда Сорайя

– Я клоун Паулу

только не папа, только не мой папа дона Элена, поклянитесь мне что мой папа никогда, он живет с мамой и со мной в Бику-да-Арейя, по праздникам мы веселимся в Аррабиде, в Трое, я подражаю ему в походке, хотя мама

– Твой отец извращенец

молчите мама

он просто такой, он любит цирк, аплодисменты, любит веселить людей, когда я был маленьким он заворачивался в тюль

– Ну разве я не смешной Паулу?

а еще шляпка, еще хвостик как у сойки с ее издевательскими двумя нотами

– Достали эти сойки!

а я их так и не видел, лакированные туфельки, булавочнотоненький голосок как у женщин

но он не женщина, понятно же что не женщина, он клоун, у него клоунские жесты, клоунские ужимки от которых я колочу ладонями по дверце шкафа, ломаю машину с деревянными колесами, но не оттого что расстроен, а оттого что рад

я рад

дона Элена

нет вру, дона Элена была годом или двумя позднее, мама, такая нарядная такая стройная со мной в саду где ромашки и горечавка и дверные петли поворачиваются без единого стона

Бику-да-Арейя тогда еще крошечный поселок, домов десять-одиннадцать от силы, девочка-ровесница не дававшая покататься на своем трехколесном велосипеде, потом училась на секретаршу и кажется я ее встретил

да нет, не может быть, та была блондинка, звали ее Далия и голову ей мыли отваром ромашки с лимонным соком

– Далия

невидящий взгляд, здоровая нога задрана, волосы под беретом не поймешь светлые или темные, ей не нужен шпагат чтобы найти вену, спускалась с камня на камень срываясь в грязь, тетя подвивала ей локоны щипцами, медленно, основательно, раздуваясь от гордости

– С такими-то волосами да с таким фарфоровым личиком выйдешь замуж не иначе как за доктора

Далия сосредоточенно крутит педали трехколесного велосипеда если я вдруг

– Нашла себе доктора Далия?

сопение, резкий разворот, все три колеса вертятся изо всех сил а я в немом восторге, я в восторге от нее до сих пор, стать бы мне доктором, бухгалтером, военным интендантом, был бы у меня мопед и не было бы отца-клоуна

– Скажи где ты живешь Далия

берет, отекшая нога, теплый плащ в августе и все равно такой холод, правда Далия, если у нее не было с собой денег она скорчившись садилась на камень и ждала а в просвет между пуговицами выглядывали драные брюки и военная гимнастерка, тетя отгоняла меня боясь заразы

– Сгинь шалопай

когда никто не видел я нарвал папиных ромашек, выдрал прямо с землей и корнями и разбросал их у нее на крыльце, встав на цыпочки я мог разглядеть как она после ужина очень серьезно листает книжку с картинками, готовясь к секретарским курсам и к тому чтобы выйти замуж за доктора, а тетя подвивает ей локоны

– Не шевелись красавица

зачем спрашивать

– Где ты живешь Далия?

если не в особняке с увитым зеленью навесом и с доктором, значит одна в фургонах-фруктовозах с тарелочкой для милостыни у ног, личико все потрескалось, гипсовые морщины неловко замазаны лаком, ни кола ни двора, тетя сто лет как покойница, щипцами для завивки волос гремят цыгане чтобы отогнать лошадей

<…>

как только приехали в Фонте-да-Телья мне велели спуститься по крутому пандусу я спотыкался в темноте о кирпичи

– Осторожно парнишка

при каждом шаге под ногами хрустело что-то живое, извивающееся, двое полицейских с фонарем но свет фонарей не попадал на дорогу, он падал на стены бараков, на женщину в окошке, убегал в переулки в которых мы в прошлом году с Руем, выхватывал из темноты деревянную руку на столбе указывающую в сторону пляжа, за домом без печной трубы – дюна, дворняга с бантом облаивающая труп, джипы, свет всех фар на пляжном полотенце, на нем Руй, сигарета в руке, такой же веселый как когда заходил за мной на улицу Анжуш

– Что ты сегодня стащил у моего отца Руй"?

он не видит меня но такой же веселый, лимон, шприц побольше наших обычных, но не с героином, пустой, брюки и ботинки как ни странно не украденные, пахнет водой, смертью совсем не пахнет, и шепот

– Паулу

как тогда когда дона Элена на кухне а он – взгляд исподтишка на картины, взгляд на подносы, на Ноэмию Коусейру Маркеш угасающую в рамке

уже угасшую в рамке

– У старушенции ничего ценного нет?

у старушенции в жизни не было ничего ценного, они бедняки, мы уже унесли часы, позолоченную пепельницу, шкатулку которая оказалась подделкой под слоновую кость, они изучали пустоту на месте пропавших вещей не говоря мне ни слова, не из-за того что меня боялись, они боялись что я уйду, на прошлой неделе я случайно застукал старушенцию когда она целовала мое пальто прежде чем повесить его на вешалку, поначалу они хотели затащить меня в комнату дочери и напялить ее панамы и фартучки с запахом залежалости но я

– Нет

старье поношенное, если бы тут была хотя бы машина с деревянными колесами и шкаф который можно колотить руками, сеньор Коусейру – мне, нет, фотографии в рамке, железному ящику с пучком хризантем

– Ноэмия

даже сейчас когда я вхожу в дом, но еще не дошел до гостиной

– Ноэмия

Ноэмия Коусейру Маркеш без глаз, без губ, без лица, сократившаяся до велосипеда со спущенными шинами, до лепестков в кувшине которые рассыпаются стоит до них дотронуться, до дребезжалки на руле способной переполошить весь дом, Руй на пляжном полотенце в фокусе фар

– Ноэмия

гад

а тем временем щенок с бантом отброшенный ботинком полицейского скуля возвращается, папа умолял чтобы ему прикрыли раны на груди, сняли капельницу, посадили его на кровати, это его муж мама

– Руй?

вы видите никто из нас ему не нужен, только Руй

<…>

Теперь после смерти отца кажется я начал искать пути к нему, но как их найти – не знаю. Не знаю. Я ломаю и ломаю голову но ответ всегда один – не знаю. Все кажется мне таким непростым, таким запутанным, таким странным: клоун ухитрявшийся быть одновременно и мужчиной и женщиной или то мужчиной то женщиной или иногда чем-то вроде мужчины а иногда чем-то вроде женщины так что я не мог понять как к нему обращаться

– Как мне к вам обращаться?

В то время когда папа был женщиной или чем-то вроде женщины но не знаю

не знаю

выворачиваю мозги наизнанку и все равно не знаю, те с кем он жил тоже не знали, они то обращались к нему как к не-домужчине то как к недоженщине хотя папа покупал им одежду, содержал их, готовил им обеды с таким униженным видом как будто просил прощения

прощения за что?

он злился на меня потому что мне за него вроде как было стыдно

– Катись отсюда и чтоб я тебя больше не видел

одолжите мне что угодно, билет на поезд, руку доны Элены, коня из Бику-да-Арейя чтобы укатиться отсюда

пальцы как будто тянулись ко мне хотели меня коснуться и не касались, и – неожиданно прорезавшимся мужским голосом

– Разве ты не слышал что я велел тебе убираться?

и тут же раскаивался, сморщившись как от слез но без слез, аромат духов возникал еще до его прихода и долго стоял в комнате после того как он уйдет, терпкий, густой, как саморазоблачение

конь из Бику-да-Арейя был бы мне очень кстати, а билет на поезд не годится потому что кони из Бику-да-Арейя никогда не уходят из леса если только цыгане не продадут их или не пристрелят а поезда исчезают во тьме, я сам слышал как стук их колес обрывается где-то за домами

я не решался спросить

– В чем вы вините себя папа?

он тем временем наряжался для вечернего представления, накрашенные глаза казались огромными, вдруг кран или стакан на кухне – и глаза сразу становятся меньше и в них вопрос, шея антеннообразно поворачивается на звук

– Ты проснулся Руй?

под металлической люстрой в которой не хватало двух лампочек

если бы дона Элена помогла мне уехать отсюда, вот Ноэмия же ушла, да и сеньор Коусейру того и гляди помашет тростью из вокзального вестибюля

– Прощайте

а сегодня на Принсипе-Реал не оказалось и вовсе ни одной лампочки, у подъезда фургон, какие-то типы вытаскивают шкаф, стулья, одноногую вешалку с инкрустированными незабудками, все свалили в кучу на улице, дешевое, жалкое барахло, с оборочками и бантиками и от этого еще более жалкое а там в интерьере с гардинами почти новое и роскошное

будьте терпеливы дона Элена убаюкайте меня, заставьте уснуть, а вот и кровать, зеркало с тумбочкой покачиваясь плывет вниз по лестнице, уверен что оно заметило меня но не подало виду, я только на мгновение мелькнул за стеклом и опять никого, сеньор Коусейру, трость вниз

– Диабет дружок

морщины и кости изо всех сил притворяются довольными жизнью, это потому что дона Элена в дверях

– Жайме

трость вверх

– Я себя хорошо чувствую Элена

сдернуть бы одним рывком с больных их напускную бодрость, чувство собственного инвалидного достоинства, ведь подо всем этим голая смерть, на Принсипе-Реал грузчики возятся со стиральной машиной которая много лет как не работает, нажимаешь на кнопку а в ответ печальный всхлип и капля воды пополам с пылью, хозяин дома

– А ты парень тут зачем?

<…>

Иногда мне кажется что это я умер, что это меня а не отца не стало а папа живет себе на Принсипе-Реал и там сад и так далее, кедр и так далее, кафе напротив и так далее, старушка в меховой шубе в августе кормит кукурузными зернами голубей а голуби от нее шарахаются и так далее, однажды я своими глазами видел что за нами подглядывала мама, я пошел на кухню и шепнул ему

– Мама

папа чуть не упал в обморок, трясущимися руками скорее опустил штору подвязанную ленточкой, присел и осторожно выглянул наружу, гостиную сверху донизу залило темнотой, стены исчезли, трещина на штукатурке похожая на гримасу нагло подсмеивалась над нами, замажьте эту трещину папа, папа прижал ладонь к сердцу проверяя на месте ли оно, снова выглянул, жалюзи поднялись, день вернулся взбираясь рывками все выше к потолку а гримаса на стене спрятав один угол рта за раму картины – ха-ха

– Это не мама это старушка

старушка с пакетиком кукурузы, вокруг зернышки, может быть когда папе будет столько же лет сколько ей и он станет ждать того же чего похоже ждет она, и ждать-то ей нечего однако ждет и ждет зная что не дождется и чтобы скрасить ожидание подкармливает голубей а долгожданное неведомо и все никак не явится за ней, через два-три часа она подберет со скамейки недоклеванную кукурузу и удалится походкой герцогини

<…>

Руй уже не ночевал с ним, приходил по утрам заслоняясь шарфом и извинениями, папа ругал меня за Шелаш а я в ответ что раньше и слыхом не слыхивал про Шелаш, это Руй познакомил меня с мулатами, таинственный вид, обещания, идем я тебе покажу кое-что, примерно в то время когда гримаса на стене начала над нами подсмеиваться, отнесите кулек кукурузы голубям папа, ту кукурузу что останется соберите и ссыпьте в карман, и удалитесь походкой герцогини

Руй не ночует дома папа, не выдумывайте ему оправданий, не лгите, вы каждый раз вскакиваете заслышав шаги во дворе

сколько месяцев уже Руй не ночует дома, машет рукой, с досадой

– Отстань Сорайя

если бы вы видели какое у вас при этом лицо, если бы показать вам его в зеркале

<…>

Это наверняка Руй сидел в тот вечер в гримерке, когда папа укреплял перья на голове для финального выхода и даже под гримом было видно каким стариком он выглядит

или это я там сижу и думаю как он постарел

и похудел судя по тому как широк ему костюм в талии и как свободен на спине, одевается он медленнее обычного, время от времени морщится, чему я тогда не придал значения, останавливается чтобы передохнуть а сам делает вид что отвлекся и задумался но на самом деле вовсе он не задумался, ведь правда папа, руки его потерянно блуждают между тюбиков, кисточек, роняют кружева и никак не могут

и как же я тогда не понял в чем дело?

поймать их, не хочет чтобы мы включали радио или разговаривали с ним, останавливает нас жестом который вовсе не жест и не приказ и вообще возможно не то и не это а всего лишь

– Устал до смерти

(но вы ведь столько раз уставали до смерти папа)

и зевок от которого зубы становятся такими огромными что я пугаюсь, потом встает как будто вовсе нас не видит и я уверен что он и в самом деле нас не видит, глаза щурятся не на свет снаружи, а на что-то изнутри, папа наконец понимает что музыка затихла, что все артистки уже на сцене, что племянник администратора

– Тебя одну дожидаемся Сорайя

перо отваливается у самой двери, плечи злобно передергиваются

нет плечи не передергиваются злобно, неправда, все было не так, он расстраивается, возвращается, пришпиливает перо, изучает себя в зеркале, спрашивает

– Ну как?

стук каблучков стихает и тогда Руй подойдя к банкетке и потихоньку вытаскивая сигарету из сумочки как будто папа тут и может заметить, говорят твой старик болен, говорят он умрет Паулу, этими или другими словами

не все ли равно

трудно вспомнить, но по-моему вот так

– Говорят твой старик болен говорят он умрет Паулу

и сразу все – другое, папина расческа, папины часы, брелок для ключей, ничего не стоящие безделушки вдруг становятся ужасны, Руй прячет сигарету в кулаке хотя папы с нами нет, он танцует там внизу

– У тебя же бронхит Руй

так что разогнать дым рукавом, говорят твой старик болен и песня покореженная динамиками, говорят он умрет Паулу и пепел на полу, мое собственное лицо подглядывает за мной испуган я или нет, расстроен или нет, Руй расшвыривает пепел ботинком, откручивает крышечку от баночки с кремом и гасит в ней сигарету, прощальный марш, вся труппа танцует прямо в зрительном зале, картонные шляпы, смех будто бьющееся стекло, папа вот-вот вернется, он не болен, не болен, конечно не болен, он разувается, вздыхает, освобождается от крючков царапающих позвонки

– Снимите с меня скорее эти перья

мы с Руем стягиваем с него корону, парик слетает следом за перьями, папа в гневе при виде треклятой лысины

– Вы что не можете поосторожнее?

и я не пойму то ли мне полегчало, то ли жаль его, дряхлое лицо проступает из-под наштукатуренного лица пока он вытирает скулы, щеки, губы, под скулами, щеками, губами другие скулы, другие щеки, другие губы, а под другими может быть и третьи и кто же из них вы, отец которого я знал или незнакомый мне мужчина проглядывающий из-под скрывающей его женщины

я не сумею этого объяснить

женщина

женщина в конце концов, объясните кто-нибудь за меня

вместо лиловой помады теперь красная, жемчужный жилет сменило черное платье, вместо латунных браслетов один золотой

нет, золотой браслет Руй заложил или они вдвоем его заложили

вместо латунных браслетов один серебряный, серебро не настоящее а то на котором бродячие ювелиры выцарапывают пробу ножичком, хочется спросить его

– Вы не рады что умрете и со всем этим будет покончено вы не рады освободиться ото всего этого?

на самом-то деле это я был рад освободиться ото всего этого, люди на улицах оборачивались

– Папа

папа поправляя юбку обиженно

– Не называй меня папой

проводя рукой по воздуху будто гладит невидимого пуделя или персидского кота, у нас не было ни пуделей ни персидских кошек, у нас была дворняга у которой бант волочился между ног, та что в Фонте-да-Телья ночью когда Руй и фары джипов и полицейский

– Знаком ты с ним?

врач выпустил из рук его пальцы с побелевшими ногтями, волны непонятно с какой стороны, запах моря то ли впереди то ли рядом со мной

кажется рядом хотя блеск воды не рядом а подальше, я говорю блеск а имею в виду несколько проблесков россыпью, полицейский

– Знаком ты с ним?

я

– Не знаю

а в это время папа расправляя на лбу челку парика

– Вы что не можете поосторожнее?

и на руке у него у бедняги дрожал какой-то мускул, желание чтобы была хоть какая-то лазейка через которую можно сбежать и идти себе между деревьями к реке

к Шелаш потому что в Шелаш мы

или нет это не Руй в тот вечер в подвале, это был сеньор Коусейру на улице Анжуш и он как будто все еще тащил мой чемодан из больницы, мы в Кампу-де-Сантана где вопросительные знаки лебедей роняют на воду рассеянные вопросы, невесомые но ранящие, болезненные

– А ты Паулу?

– И что же завтра Паулу?

– Как ты распорядишься своей жизнью Паулу?

а я, понятное дело, смяв в руке листик с куста

– Отстаньте замолчите

я на улице Анжуш так что

– Паулу

так что робко

– Паулу

и дона Элена молча накрывает на стол, в кувшине Ноэмии ни одного цветочка, фотографию пора протереть, кровать давно не пылесосили

– Вы совсем забыли о своей дочери дона Элена она что надоела вам?

<…>

трость поискала что-то на ковре и столько трупов на рисовых полях Тимора, столько латинских названий, столько странных кустов когда сеньор Коусейру

– Говорят твой отец болен говорят он умрет Паулу

дона Элена раскладывает ужин по тарелкам

иногда мне нравилось смотреть как она раскладывает ужин по тарелкам, почти покой, уверенность что у меня есть свой дом, и они не правы что лезут со своими вопросами эти лебеди

– У меня есть дом понятно вам?

или это был не сеньор Коусейру, сеньор Коусейру не решился сказать мне, зачем еще один труп буйвола, эти ноздри, эти открытые глаза, это сам папа однажды в воскресенье, когда я застал его в постели без макияжа, лысого, он беседовал с потолком и продолжал беседовать с потолком даже когда понял что я тут, с самым наиобычнейшим потолком

мне бы и в голову не пришло разговаривать с потолком

пятна и лепнина как на любом старом потолке, помню простыни на веревке на балконе, кучи одежды на полу, сад и так далее, кедр и так далее, кафе и так далее, щенок с бантом которого я оттолкнул коленом, солнечный ромб тянущий свой слюнявый язык по покрывалу, и среди этого мой отец

– Говорят я болен говорят умру Паулу

не мне, ведь он все перебегал глазами с одного завитка лепнины к другому с тем же отсутствующим видом что и раньше, он на том берегу реки, откуда бежал не двигаясь с места а мама неизвестно чего боясь

– Карлуш

мама минуту назад

– Карлуш

или это я воображаю, что мама буквально минуту назад

– Карлуш

а в это время Карлуш, раз уж вас интересует Карлуш сеньора, в Лиссабоне, на этом берегу Тежу, безразличный ко всему, с чашкой супа который неизвестно кто ему разогрел и который он так и не съест, мне приходится наклониться к нему чтобы услышать как он говорит будто о другом человеке в другом доме, в другой спальне

– Говорят я болен Паулу

а если вдуматься, он и говорил о другом человеке в другом доме в другой спальне, сообщал новость, не имевшую к нему ни малейшего отношения, неинтересную новость, и правда что может быть важного в том что

– Говорят я умру Паулу

по сравнению с ванной сломанной сто лет назад и где он хранил барахло, по сравнению с умывальником опирающимся на черенок от метлы и выпускающим скупую струйку воды только из левого крана а при этом люстры, шелковые покрывала, и дырка в плинтусе ведущая в подвал где кишмя кишат мыши, приложить ухо и писк и топот, дворняга с бантом расцарапывала и расширяла эту дыру когтями, потолок в спальне и гостиной протекает, почему у вас нет денег на ремонт, почему вам платят так мало, почему повестка в суд за неуплату домовладельцу

почему вы больны, почему умрете папа

что, святая на комоде и стеарин в блюдце нисколько не помогают?

<…>

фламинго и гуси кружат над тополями, дону Элену швыряет штормовой волной ревматизма и она не в силах защитить меня, папа не болен, он спускается со мною на улицу Палмейра чтобы отрепетировать поклон или сложное движение польки, а если он и схватился за мое плечо, так это потому что не заметил бортика тротуара понимаешь, ему бы чашку супа или остаться хоть на один вечер дома чтобы спокойно побеседовать с потолком да посмотреть в окно на сад и так далее, кедр и так далее, кафе и так далее, сеньор Коусейру пришел на кладбище со злым лицом как обычно у астматиков когда их мучит воздух, иглы раздирают легкие

– Ах доктор стоит мне вдохнуть

– Идем малыш?

диабет, мочевина, не тело, ошметки разлагающиеся каждый сам по себе, жидкость которую папа впрыскивал в грудь взрывается под кожей, дона Амелия без сигарет, без шоколадок, без духов кладет камелию на могильную плиту и этого-то как раз Руй не хотел видеть, вот это он и отказался видеть, поэтому-то он наверное и пришел на пляж вечером со шприцем и ложкой, посвистывая щенку с бантом который то и дело отставал чтобы обнюхать очередную кучу мусора, на кладбище ни фламинго ни гусей, воробьи, бабочки, одна огромная, изумрудная, порхала над лаврами, мама играла в классики на деревенском кладбище

полочки покрытые салфетками, бумажные цветы, занавески

расчерчивала могильные плиты мелом, ставила номера, бросала камушек и прыгала как обезьянка с квадрата на квадрат, ветер приносил с гор аромат мимоз, а теперь мама не играет в классики на могилах, она играет с пустотой, далеко от того кладбища, ведь она уже выросла

<…>

полицейский

– Знаком ты с ним?

а я не знаком, с тем который здесь я не знаком

незнакомец с сигаретой украденной в гримерке и гаснущей у него в пальцах так что я говорю полицейскому

– С тем который здесь я не знаком

у него такие же как у Руя кроссовки, такая же одежда, но это не Руй, это не Руй, Руй приходит на Принсипе-Реал замотанный шарфами, а не раздетый, не как сейчас в одном носке, другой содрал с него щенок а потом унесет прилив, Руй

зарубите себе на носу

на Принсипе-Реал, кашляет под дверью, клоун уже вскочил с постели и настойчиво сует ему отвары, снадобья, рука с досадой, не с раздражением, с досадой

– Отстань гомик

а в это время все остальное что не рука сворачивается калачиком на диване в гостиной между никелированными косулями и слюдяными подсвечниками, все эти сокровища клоунов которых мне не было жаль <…>

– Руй

почти не произнесенное, мольба без надежды я восхищаюсь вами папа, готов бросить вам на сцену шоколадку, флакончик духов, пачку сигарет, аплодисменты за голову на подушке, скелетики пальцев, лысый парик так плотно прилегающий к черепу, за руку которая едва шевельнулась не в силах удержать Руя, браво и бис за то что вы вспомнили про Бику-да-Арейя и про нас с мамой

– Паулу

то есть прислушавшись можно догадаться что это

– Паулу

и лишь туника на которую дунул сквозняк из окна прошуршала вам прощай и то ли зеркало с увеличением перед которым вы наклеивали ресницы, то ли вам послышалась возня щенков и стук шишек о нашу крышу, то ли

в последний раз

цапли налетели с моста на брошенные отливом на берегу ваши румяна, вашу губную помаду, клочок афиши с которой вы посылаете нам воздушный поцелуй

актриса, актриса, точно тебе говорю актриса

цапли разодрали ваш поцелуй когтями, клювами, не знаю кто не знаю где, может быть гном с холодильника или те немногие неразбитые лампочки

– Ну почему Карлуш?

когда они горят растекаются огромные лужи мрака на крышах, стебли горечавки, вы на Принсипе-Реал

– Вы понимаете что умрете?

безразличный ко мне, к маме выходящей из шкафа прямо в Кова-ду-Вапор, к ее робкому кокетству и таким детским жестам

– Я тебе нравлюсь Карлуш?

скажите ей что она вам нравится даже если это неправда, вы же вечно говорили неправду, я люблю тебя – ложь, я скучал по тебе – ложь, я тоже хочу чтобы мы поженились – ложь, вы не любите ее, вы не скучали по ней, не хотите на ней жениться, скрестите пальцы как всегда сеньор и солгите, что вам стоит

– Нравишься

Жудит, попробуйте сказать Жудит, вы никогда не произносите ее имени, никогда не разговариваете с ней, вы же помните лебедей ведь правда сеньор, вопросы без ответа кружащие по озеру, сколько еще вы пролежите на подушке пока не зашумит кладбищенская листва и не укроет ваше лицо, что напишут на вашей могиле, как вас назовут

– Что напишут на вашей могиле папа как вас назовут?

<…>

Если вдуматься странная штука жизнь, всего несколько дней назад

то есть совсем недавно

я лежал в больнице, психолог если не нарисуешь мне дом и семью и дерево я скажу доктору чтобы никогда тебя не выписывал и вдруг

безо всякого перехода

я на крытом балконе на улице Анжуш надавливаю на поршень шприца и вгоняю жидкость под кожу и пока поршень приближается к игле успеваю превратиться во взлетевший под потолок воздушный шарик наполненный газом со свисающим вниз шнурком

точно таким же как тот который я намотал на руку чтобы найти вену

только часа через два газ из меня улетучивается и я спускаюсь вниз туда где дона Элена гладит белье, сеньор Коусейру сидит в кресле а психолог изучает дом, семью, дерево, я пытался рисовать Бику-да-Арейя а получились волны и девочка на трехколесном велосипеде, я пририсовал еще лебедей, психолог что это такое, а я лебеди они о чем-то спрашивают никто не знает о чем, психолог кладя передо мной другой лист у нас тут не школа изящных искусств парень, когда я говорю дом то имею в виду дом, и точка, а когда я говорю семья то это семья и все а когда я говорю дерево это дерево и никаких разговоров, тест не предусматривает ни ромашек ни лебедей так что бери карандаш и быстро изобрази мне домик, и тут я припомнил проспект Алмиранте Рейша и вернул ему листок с пятиэтажным домом без лифта, с пригоршнями воробьев которых часы на колокольне швыряли в нас с каждым ударом и с самим собой взлетевшим под потолок крытого балкона при помощи шприца, психолог а это еще что такое, объясняю это я плаваю под потолком балкона и шнурочек которым я перетягивал вены свисает у меня с рукава, психолог что еще за шнурочек, я если вы съездите со мной в Шелаш и одолжите мне денег мы оба взлетим выше платанов смешавшись со стаей голубей, психолог жалуется врачу нынче он заявил что умеет летать а врач если он такой летун я живо подрежу ему крылья

<…>

– Я возьму тебя на руки хочешь я возьму тебя на руки?

сеньор Коусейру так и не взял меня на руки, а стоило старушке протянуть руку чтобы обхватить меня поперек туловища как

– Свою дочь берите на руки я вам не девчонка идите в задницу дона Элена

если бы я мог промолчать тогда увидев как она плачет, если бы я смог

– Простите

взять у нее платок из рук

– Я пошутил не обращайте внимания

прижаться лбом к ее плечу, помочь ей, помочь себе самому

<…>

я хотел сказать

– Дона Элена

я был уверен что говорю ей

– Дона Элена

сказать ей

– Вы не должны были умирать понимаете?

но я говорил

– Пустите достали уже

хотите верьте хотите нет но иногда я чувствовал себя рядом с вами защищенным, мне становилось спокойнее когда я видел как вы включаете радио, вяжете кружева, готовите еду, однажды я поменял цветы в комнате Ноэмии, вырезал в школе из бумаги салфетку, убрал сухие лепестки, налил свежей воды в кувшин, обернувшись увидел в дверях дону Элену с дрожащим подбородком

– Паулу

я вовсе не собирался разбивать кувшин, зачем разбивать кувшин ведь я специально приготовил сюрприз для вас, это моя рука сама решила разбить его, возмущенный поведением своей руки я уставился на осколки, на воду растекающуюся по полу, на розы

я попросил хозяйку цветочного магазина продать их мне в долг, я сказал ей

– Мне вон те крупные белые розы

уверен что она услышала меня

– Это не я дона Элена

хотя рот мой не проронил ни звука точно так же как Руй после того как продал папины перстни

– Это не я Сорайя

хотя рот его ни проронил ни звука, было ясно слышно

– Это не я Сорайя

<…>

мне позвонили из больницы и сообщили что Сорайя, я уставился на телефон, как будто телефон

я повесил трубку, вырвал шнур из разетки, как будто телефон

я колотил им об угол кухонного стола пока пластмасса не треснула, я расплющил звонок, сломал резистор, размотал катушки, и швырнул все это лживое барахло

ведь неправда что Сорайя

на половик который сушился у черного хода на Принсипе-Реал где меня не могли видеть из окон фирмы что на другой стороне улицы откуда одна машинистка мне иногда улыбалась

или я выдумал что она мне иногда улыбалась, тощая блондинка неизвестно почему грустная а грустных блондинок всегда сильнее жалеешь чем грустных брюнеток если только они не плачут, а то от слез с них краска линяет

<…>

я швырнул все это лживое барахло

ведь это неправда что Сорайя

на половик который сушился у черного хода, плохо помню как я отковыривал кафельную плитку под которой у меня героин, не помню свистнул ли я щенку хотя не отрицаю что мог это сделать потому что Сорайя с присущей ей нежностью желая чтобы мы с ним подружились

– Ведь ты присмотришь за песиком обещай мне что ты за ним присмотришь

насколько я ее знаю, она действительно хотела чтобы пес жил со мной, автобус на Фонте-да-Телья остался у меня в памяти расплывчатым пятном, помню одна пожилая сеньора сидевшая рядом спросила

– Можно я его поглажу?

и утопила меня как в болоте в богатой лирическими отступлениями и подробностями истории о том как у нее пропал бассет в церкви Святого Доминика, предположительно украденный каким-нибудь мучеником и засунутый им с невинным видом в алтарь туда где свечи и искусственные цветы, она запускала пальцы в густую шерсть дворняги, дайте мне подержать его на руках чтобы развеять тоску по моей собачке, ну хоть пять минут, а я чувствовал себя едва ли не счастливым оттого, что есть на свете люди еще более одинокие чем я, и это ощущение счастья придало мне сил для того чтобы расстелить полотенце на песке, подогреть в ложке все дозы героина

собрать их по одной в шприц не обращая внимания на то что меня могут заметить не уверен что рыбаки или те люди что жили в домишках не заметили меня ведь они могли подумать что у меня есть деньги, возможно моя рубаха или мои кроссовки или кольцо которое может оказаться на пальце у наркомана и которое наверняка купят в Баррейру или в Алма-де, я чувствовал что они надеются и их надежда помогла мне почти не чувствовать ни резинового жгута на руке, ни укола иглы, ничего понимаете, не замечать почти ничего кроме моря

Папа подшивал то ли подол то ли рукав а я на диване вытянув ноги стучал ботинком об ботинок и глядел в потолок надеясь что хоть там произойдет что-нибудь интересное раз уж внизу ничего путного не происходит, и тут мне показалось что люстра наконец начинает отрываться и скоро нас ждет праздничный звон стекла, папины глаза искали встречи с моими глазами но я сделал вид что не заметил, я – люстре

– Ну что сегодня что ли?

в надежде что дрожь подвесок вот-вот обернется водопадом, я перестал стучать одной щиколоткой о другую и стал топать по полу чтобы ускорить падение а в это время мой папа собрал все лицо в кучку вокруг ноздрей, подтянул брови, губы и все это направил в мою сторону

– Паулу

но тут подвески перестали дрожать потому что оказалось все дело в автобусе проезжавшем по улице а автобус был уже далеко, если открыть окно люстра казалась таким же деревом как те что росли под окном но только посаженным вверх ногами, у этого дерева были свои плоды – перегоревшие лампочки и оно так же шелестело кроной, прозрачное дерево

только вот ствол у него был из латуни а на ветках крючочки латинское название которых наверняка знал сеньор Коусейру, он рисовал своей тростью вензеля в воздухе и все мне объяснял, ну объясните же мне сейчас, почему я не могу пожать вам руку и пожелать доброго утра, я бормочу что-то себе под нос и прячусь, запираюсь на крытом балконе и злюсь на себя за то что заперся, если бы я смог, если бы мне удалось, если бы не было стыдно

но не могу, не удается, мне стыдно выйти в гостиную и побыть с вами, я не хочу

что, и вправду не хочу?

я не хочу чтобы дона Элена оторвавшись от вязания подняла на меня счастливый и благодарный взгляд, не хочу чтобы вы старели, чтобы умирали, меня пугают ваши лекарства на столе и пальцы застывшие в размышлениях

капсулу или таблетку?

а потом думая взять капсулу берут таблетку, наливают воду чтобы запить, меня пугает ваша надежда на то что я спрошу

– Ну что посоветовал доктор?

потому что я ведь вижу что вы еще больше сгорбились, стали еще более медлительными чем когда привезли меня к себе и у доны Элены не было пятен на платье

она никогда не роняла еду на платье

и ей не надо было опираться о спинку стула, я нервничаю от такого театра

– Не прикидывайтесь что вам трудно ходить

я бы их с удовольствием побил или взял на руки

нет, никакого желания брать их на руки, мне хочется только избить их, этих комедиантов которые надеются разжалобить меня своими заплетающимися ногами, как будто нам не достаточно одного клоуна – папы, среди ночи они плетутся на кухню задевая каждый угол и будя весь дом под предлогом что мол им пить хочется, они будто не тапками елозят по полу а будто мелом по шершавой доске и вытягивают меня из глубины сна отдирая пластырь, который на самом деле я, от кожи, которая тоже я <…>

бездонный стакан который никогда не наполнится

оглушительная струйка, свинцовый водопад обрушивающийся им в горло о котором я и подумать не мог что оно такое широкое и так мощно булькает, тапки шаркают обратно в комнату хотя я накрыл голову подушкой, я пластырь, я же кожа, или ожидание в несколько бесконечных секунд, сбросить подушку с головы, навострить уши все больше волнуясь, безжизненное тело упавшее на вышитый мешок с хлебом, гримаса ужаса на лице, из рукава свисает гроздь пальцев с посиневшими ногтями

не умирайте

предположение, допущение, уверенность что упали в обморок, встать с постели, запутаться в простыне

вообще-то могли и умереть

выпутаться из простыни

не умирайте

подтянуть пижамные штаны которые не держатся на поясе и сползают до колен потому что хотя я твержу об этом уже три месяца дона Элена стукнув себя ладонью по лбу

– Ты прав сынок

не называйте меня сынком

не вставила новую резинку

они могли не один раз умереть

прохромать придерживая штаны к кухне задевая те же самые углы что и они только босиком, гвоздь и заражение, столбняк, бред, жар, Большое спасибо,

– Ничего не поделаешь сеньора вакцина не подействовала

я вошел в ванную вечно пахнущую приливом где даже в темноте светилось и звало меня зеркало такое же встревоженное как и я

– Скорее

спальня где дона Элена и сеньор Коусейру

не знаю кто из них кого пережил

кашель в такт тиканью будильника с загадочной мухой под стеклом циферблата которую минутная стрелка пытается загарпунить каждые полчаса а на кухне удлиненной уличными фонарями

не забывай как уличные фонари удлиняли квартиру когда ты приходил домой и поднимался по темной лестнице, когда ты рассчитывал еще на одну ступеньку а нога вдруг проваливалась в неожиданно возникшую лестничную площадку, не забывай что прежде чем вставить ключ в замочную скважину ты зажигал спичку, огонек спички падал на половик

и вы оба, здание и ты, исчезали в небытии но ключ тем временем поворачивался сам собой, фонари удлиняли гостиную, выстраивали за ней ряд других гостиных показывая тебе тени незнакомых диванов и ты задавал вопросы незнакомцам

не забывай

<…>

на кухне удлиненной уличными фонарями никто из них не поскользнулся у холодильника на слезе капнувшей из баночки маргарина ожидая когда я приду и всерьез опечалюсь, церковь Ангелов обожающая несчастья

– Слишком поздно Паулинью

и

ясно же

что это ложь, с чего это поздно, сеньор Коусейру на скамеечке на которой меня кормили когда я был маленький, то есть дона Элена меня кормила а сеньор Коусейру считал сколько еще ложек осталось, еще восемь, еще семь, еще шесть, еще пять, еще пять с половиной начиная с пяти с половиной, поскольку дно тарелки еще не просматривалось, дона Элена подавала знак и сеньор Коусейру пока дона Элена собирала кашу с краев еще пять с четвертью, еще пять, еще четыре и три четветри, еще четыре с половиной и так от четырех с половиной до нуля когда дона Элена

– Всё

или если вначале он слишком забегал вперед в счете приходилось делить единицу на все более мелкие доли, еще три четверти, еще половина, еще четверть, еще полчетверти, еще половина полчетверти, еще почти ничего, еще половина от почти ничего, дона Элена с ложкой а я с салфеткой завязанной под горлом, завороженный бесконечной растяжимостью этой арифметики, даже сейчас мне случается прикидывать количество вилок когда мне подают обед

– Осталось семнадцать Паулинью

и я подцепляю на вилку больше или меньше макарон чтобы они закончились точно тогда когда я досчитаю до нуля, а потом мысленно стукаю тростью по изразцам, гляжу куда-то вверх за пределы ресторана потому что уверен что дона Элена всегда рядом, я угадал, я не обсчитался дона Элена

потому что я уверен что сеньор Коусейру всегда рядом

– Видали я угадал я не обсчитался сеньор Коусейру

сеньор Коусейру стоит у плиты

не забывай и об этом

<…>

сеньор Коусейру отошел от плиты и пошел обратно в спальню, еле переставляя ноги, рот перекошен, опирается рукой о стол, а церкви только этого и надо

– А что если прямо сейчас?

но это случилось гораздо позже когда я уже не жил с ними, они так и не узнали что я

они так и не узнали что я относился к ним по-дружески

я относился к ним по-дружески, не скажу что очень

предпочитаю не говорить что очень, но я относился к ним по-дружески, четыре с половиной, четыре с четвертью, четыре, четыре без четверти, три с половиной

я относился к ним по-дружески

<…>

в первый раз когда он пришел ко мне на улицу Анжуш в клоунской одежде, я его не узнал, стоя рядом со стулом который ему придвинула дона Элена, не решаясь сесть, переминаясь с ноги на ногу словно от холода хотя не было холодно

– Я ненадолго мадам мне просто хотелось повидаться с сыном

достал из сумочки шоколадную конфету и попытался угостить меня, то есть он никак не мог набраться смелости чтобы отдать мне эту конфету а она таяла у него в руке, он положил ее на комод с извиняющейся улыбкой которая как будто сползала с губ и падала сморщившись на пол

– Если вы положите ее в холодильник она опять затвердеет

что-то на животе у сеньора Коусейру дернулось, дона Элена поправляла салфетку, папа наклонился чтобы поцеловать меня, на меня пахнуло одеколонным дыханием

дона Элена сжала в руке салфетку

и он так и не поцеловал меня

дона Элена выпустила из руки салфетку

одеколонный дух ослаб и живот сеньора Коусейру успокоился, папа в коридоре

– Не беспокойтесь я знаю дорогу

чуть не уронил вазу, подхватил ее и поставил не на то место

– Я такой неловкий правда?

и оттого что ваза не на месте, трость в ярости, дона Элена повернула вазу драконом вперед и трость успокоилась, уже выйдя на улицу папа остался в шоколадной конфете на комоде, взять ее большим и указательным пальцами, держать как можно дальше от себя, выбросить ее в мусорное ведро, то что за дверцей кухонного шкафчика и у которого крышка открывается когда открываешь дверцу, конфета среди пакетов из-под молока и костей и очистков, закрыть шкафчик и вот теперь уж точно, теперь в доме клоуна нет, мы спокойны, всё в порядке, сеньор Коусейру передвинул вазу на два миллиметра а дона Элена критикует, оценивает перспективу

– Нет еще не совсем

сеньор Коусейру прогнувшись и откинув голову назад полностью с ней соглашается, поворачивает вазу, протирает дракона рукавом, пробует подвинуть еще на миллиметр, дона Элена

– Теперь думаю да

и все равно с драконом не все в порядке, не знаю в языке ли дело, в чешуе или в крыльях, дона Элена уткнувшись в зверя носом

– Больше его не трогай

за ужином кто-то из них учуял запах одеколона, взгляд искоса в сторону вазы, в панике, дона Элена кормит меня супом а сеньор Коусейру не считает ложек

пятнадцать, четырнадцать, тринадцать

они боятся что папа заберет меня хотя папа тщательно причесывался, нервно трогал сережки, застегивался на все пуговицы, старался не выглядеть просителем но и выглядел и просил <…>

больница, платаны, папа навещает меня в атласном розовом платье и в огромной шляпе поверх парика

– Твоя тетя Паулу

входит за больничную ограду, хватает меня за пальцы, разрез выше бедра и я

– Папа

то есть

– Не позорьте меня папа

то есть

– Над нами смеются папа уходите

а он со всеми раскланивается, убегает от голубей ах они обкакают мне платье даже подумать страшно, поворачивает меня за подбородок звеня браслетами

– Ты похудел Паулу

его лицо под личиной клоуна прикусывает губу как тогда когда мама

– У тебя женщина кто она Карлуш?

показывала ему губную помаду, флакончик, тюбик крема, крашеный волос

по-моему

потому что цвет желтоватый, если мама

– Кто эта женщина

он тут же начинал шарить в шкафу, краснел поднимая наполовину черную наполовину светлую прядь

– Ты же понимаешь они на солнце выгорели

<…>

Не то чтобы мне хотелось писать, на работе писанины не оберешься так не хватало еще убивать вечера на то чтобы сушить мозги зажав в руке ручку и согнувшись над тетрадкой, но у меня нет другого способа встретиться с вами и потому я отношу тарелку и стакан на кухню чтобы вымыть их в воскресенье

это я по привычке говорю что вымою их в воскресенье а на самом деле надеюсь что их кто-нибудь вымоет за меня

ну скажем женщина которую я встретил в кафе где обычно из-за своей застенчивости вообще ни с кем не общаюсь, моя коллега из бухгалтерии которая улыбнувшись мне жалеет о том что улыбнулась и тут же замыкается в колючей неприступности некрасивых женщин, телефонистка которая смотрит сквозь меня с тех пор как адвокат стал дарить ей побрякушки, я отношу стакан и тарелку на кухню, заворачиваю угол скатерти

той самой которой я начал пользоваться полгода назад и которая прослужит без единой стирки еще столько же

так чтобы освободить угол стола и спустить словесных собак надеясь что хоть одна из них виляя веселой согласной отросшей у нее вместо хвоста обнаружит вас живыми и невредимыми

как будто вы можете оказаться живыми

под завалами лет и слоями обвинений, ссор, горечавок, надеясь что хоть одна из них начнет рыться в известке прошлого казалось бы давно уснувшего вечным сном а там подбегут и другие слова, взволнованные, радостные, срываясь с пера как с цепи, я уткнусь носом в тетрадь пытаясь разглядеть вас между строк, слабый голос

– Паулу

я его кажется узнаю несмотря на капризы памяти которая вечно все искажает и обесцвечивает, несмотря на то что вот уже несколько месяцев как я постепенно глохну ваша аудио-грамма ухудшилась дружище, привыкайте к мысли о слуховом аппарате если не желаете чтобы мир превратился в аквариум без рыб где вы одиноки как пластмассовые водоросли на камушках рассыпанных по дну, голосок настойчив

– Паулу

и слова уже учуяли его и яростно тянут поводок и я вынужден бежать за ними и ложатся торопливые следы-фразы поперек тетрадного листа, я теряю равновесие, несусь рысцой помимо воли лишь бы они не сбежали от меня, дюжины мокрых носов-гласных и дифтонгов, глаза устремленные на то к чему я казалось так стремился и что теперь пугает, голосок все ближе

– Паулу

и вместе с голоском лицо которое я рассмотрю получше на следующей странице, если конечно поймаю ручку убегающую от меня и облаивающую оглушительными прилагательными какую-то тень, какой-то силуэт, мужчину входящего в дом

что за дом?

на улице которая от абзаца к абзацу прорисовывается все отчетливее, вот угол с изразцами, вот киоск где папа

я так же заинтригован как и слова соскальзывающие с пера, строящие догадки, фантазирующие, разгребающие ил месяцев и в конце концов оказывается что это вовсе и не киоск а телефонная будка

угол дома весь в изразцах, телефонная кабина старой конструкции, <…> мужчина входит в дом, объявила минуту назад ручка и я смотрю на нее с испугом и удивлением, это нижний этаж, возможно подвальный потому что там очень темно и дубы на склоне оказались уж очень высоко над нашими головами, как оливы в Шелаш когда я летал на уровне земли купаясь в облаках

не то чтобы мне хотелось писать, я устаю подзывать слоги свистом, звать их по имени хлопая себя по ляжке, они меня не слушаются, они то вытаскивают на поверхность какие-то эпизоды, каких-то людей то снова погружают их в небытие, они путаются подсовывая мне не мои воспоминания, чужие дни, родственников которых у меня никогда не было

<…>

пианино все никак не умолкнет хотя поверх него уже легли новые абзацы, ноты становятся все нежнее, мелодия замедляется, человек с больным горлом покашливает где-то в далеком санатории на севере страны принимая по ложечке вина с хинином каждые полчаса, убить его перечеркнув пером

– Готов

или растворить его в кляксе прощай, кавалер в брюках гольф пытается отвлечь меня корзинкой для пикника

– Угощайтесь

строка за строкой торопливым почерком, не похожим на мой, если расшифровать почерк можно увидеть куриное крылышко под клетчатой салфеткой, вареные яйца, лимонад, накрыть тетрадку скатертью, кавалер возможно обижен но разумеется ни слова, он присел на корточки неподалеку от шоссе с мальчиками в матросках, а в это время перепелки стонут в зарослях начала века и виден загородный дом, такой каких давно уже не бывает, по крайней мере в Лиссабоне

<…>

я направляю слова в сторону улицы Анжуш или Бику-да-Арейя, шагаю вверх по проспекту Алмиранте Рейша где столько продовольственных и мебельных магазинов или переплываю Тежу на военном корабле приколоченном к воде гвоздями пушек, выхожу на площадь Принсипе-Реал где на месте нашего дома другой, слышу как Руй

– Паулу

в надежде что я помогу ему среди множества балконов разглядеть тот которого нет, возвращаюсь к началу тетрадки, показываю ему

– Вот он

поднимаюсь вместе с ним по ступеням, приглашаю его войти, восстанавливаю люстру, диван, окно с видом на кедр, успокаиваю его

– Видишь видишь?

надо еще отыскать щенка с бантом, я пишу его, создаю пока Руй задумчиво

– Разве меня не нашли много лет назад в Фонте-да-Телья?

притворяюсь будто не слышу, дописываю щенку ногу чтобы не хромал, Руй заметив пыль на комоде, неглаженое белье, не увидев ни одного платья в шкафах, одну мужскую одежду, выдвижной ящик на полу

– А где Сорайя?

<…>

слова искали и не находили Сорайю перескакивая со строчки на строчку, заменяя одни местоимения другими, наползая друг на друга

зачем?

на верху страницы мелким почерком, замечаю дону Элену, отца не вижу, прошу перо чтобы принесло и его на страницу а перо отклоняется в сторону, вот оно вернулось с Ноэмией, челочка на лбу, крутит педали трехколесного велосипеда

– Это Далия ездила на трехколесном велосипеде а не Ноэмия

а Далия в комнате на Анжуш с цветами в вазе, что за дурацкие фразы, что за идиотизм, злюсь на них, вычеркиваю, помещаю Ноэмию и Далию туда где им быть положено, зарубите себе на носу, должно быть так, трехколесный велосипед – этой, цветы – той, прошу прощения

– Извините

особенно у Ноэмии которой обидно расставаться с велосипедом, трачу чуть ли не целый абзац на утешения, накачиваю шины ржавого велосипеда с балкона, поднимаю ей седло ведь она успела вырасти, чиню фару

– У тебя есть собственный велосипед а у Далии нет так что нечего ревновать Ноэмия

Руй подозревая что я прячу от него своего папу

– С кем это ты там разговариваешь?

у него все никак не выходит из головы Фонте-да-Телья, шприц, скалы

– Почти наверняка там были скалы

он упорно твердит что лежал на пляже, я оставил его метрах в пяти от линии прибоя

– Нет не здесь подальше добавь в тетрадку еще одну дюну добавляю дюну чтобы угодить ему а он и не взглянул на нее продолжая упорствовать

– По-моему я умер с меня станется

домишки, короткий состав волочивший вагоны с людьми каждые четверть часа между поросших камышами дюн где папа с Руем столько раз

в тяжком супружеском молчании?

слова требуют кого-то другого но я успеваю их вовремя приструнить

папа

я всматриваюсь, да это папа, он все еще

в той квартире на нижнем этаже которой давным-давно нет, садится на диван, снимает парик чтобы убедиться что какой-нибудь голубь ведь раньше голуби, не то что сейчас когда на Принсипе-Реал почти нет птиц потому что и стариков с печеньем в карманах почти не осталось <…>

Руй смотрит на папу а папа и не замечает, Руй держится за живот, ему больно, ему нехорошо

– Клянусь матерью я не принимаю наркотиков Сорайя

дрожащие руки никак не могут удержать деньги которые папа давал ему в первую неделю каждого месяца и которые он крал у папы во все остальные недели, сказки о приятеле заложившем радиоприемник, о лекарствах для одноклассника с которым сидели за одной партой и поверь что завтра непременно, если бы буквы помогли папе мять и разглаживать покрывало, если бы я здесь в тетрадке мог рассмотреть его так же дотошно как рассматриваю его стеклянные драгоценности, если бы объяснили мне почему, если бы подсказали как его спасти, я не знаю как спасти его и оттого эти угрызения совести которые я маскирую под безразличие, под отстраненность в те дни когда сам себе задаю вопрос о том как отношусь к нему а ручка, занятая поисками в развалинах следов доны Элены или мулатов из Шелаш, заливает мне страницу описанием мулата в темных очках открывающего и складывающего детский перочинный ножик на тропинке ведущей по склону к реке, я силюсь рассмотреть хоть что-то кроме него, не район где торгуют героином, не рухнувшую стену, не сойку, а Тежу и где-то за Тежу то что я ищу столько лет, створку калитки, гипсового гнома на холодильнике, покой, покой который так трудно обрести сейчас когда Руй

– Сорайя

и когда папа заметив его наконец, спрятав купюру на искусственной груди, встав и

– Не мог бы ты ненадолго выйти Паулу?

и я

сейчас мне никто

– Не мог бы ты ненадолго выйти Паулу?

снова к кедру, к куску ночной темени на мартовском закате, пытаясь угадать без сеньора Коусейру

без сеньора Коусейру всё гораздо сложнее

как будет кедр по латыни, складывая номера всех проезжающих белых машин загадав что прежде чем доскладываю до двадцати

ну самое большее до двадцати пяти

складка на занавеске и папа позовет меня, не одетый, в халате и в парике набекрень, благодарный Рую, раздраженно мне

– Ты что меня никогда не видел?

а на лице его написано что перед ним не я, перед ним мама и во взгляде ее молчаливый упрек или она мизинцем подгоняет каплю разочарования обратно к нижнему веку

– Карлуш

слова носятся между нами с восторгом первооткрывателей

мы свели их вместе, мы свели их

подталкивая меня, подталкивая, чтобы мы подошли ближе друг к другу, то есть чтобы я подошел к нему поближе

а мне этого совсем не хочется

но они тянут меня за рукав резцами восклицательных знаков, многоточиями клыков, тильдами губ, папа боится за макияж, за чулки которые неловкий сын

ну где вы еще видали такого увальня?

непременно порвет

– Терпеть не могу когда ты пытаешься меня облапить

вам ведь никогда не нравилось если я вас обнимал папа, когда я садился к вам на колени вы застывали как истукан, отворачивались от меня, жаловались что складка брюк врезалась в ногу, мама всегда была на вашей стороне не лезь к папе Паулу, разве что иногда погладит по головке, извинения, ложь

– Я простужен могу заразить тебя

родинка на ухе завораживала меня, я все пытался ее потрогать, я тянулся к ней пальцем а он не надо у тебя сейчас руки грязные, ты мне всю рубаху измажешь дурачок, бежал скорее к зеркалу в дверце шкафа, вот ведь приставучий малыш, оценивал ущерб, ругал меня за то что я посадил пятно потом оказывалось что пятно на стекле, он убеждался в этом поковыряв его ногтем, стоило чуть шевельнуться и нос становился то широким то узким, огромный промежуток между ртом и подбородком и в следующее мгновение вообще никакого промежутка, папа расстроен что дом в ужасном состоянии, что ромашки вянут

– Даже зеркало и то гибнет

<…>

слова смеются надо мной, разбегаются, возвращаются с сеньором Коусейру

– Сынок

прежде чем я

– Не называйте меня сынком

я ваш сын, я ваш сын

слова равнодушно бросают его на крытом балконе будто скидывают пальто, меняют его на мою бабушку повесившуюся на мимозе или на Бога управляющего миром с крыши пансиона, оранжевый луч

или серый?

задерживается на нем и уходит, перемещается на девочку которая играет в классики в зале

– Мама

девочка замирает а слова кладут перед нею надгробный камень и машут ветвями лавров

– Не обращай внимания это ветер

клянусь это был ветер потому что тучи ползущие с гор удлинились, занавески на Принсипе-Реал обмотали папу и утащили прочь девочку

не видно ни кедра ни меня на скамейке, папа встал с дивана чтобы закрыть окно на задвижку

– Вот и все Паулинью

в конце концов даже Паулинью, не Паулу

– Вот и все Паулинью

прижаться лицом к его груди, ничего что она накладная, ничего что весь в блестках, вы же мой папа ведь правда, ну скажите что вы мой папа, посадите меня на закорки

помните как вы сажали меня на закорки?

и к мосту, покажите мне гнезда чаек, Алтуду-Галу, вспомните ту карусель на ярмарке, когда разные звери звенели и дрожали вокруг нас, скачите быстрее, не бойтесь что я упаду, незачем переодеваться клоуном, притворяться будто поете, соглашаться идти за девятый стол

– Вы хотели поговорить со мной?

прислонитесь к перилам, отдохните, я ведь закрыл тетрадку видите, больше не будет никаких клиентов, мы вернемся домой поддавая ногами камушки, цыгане

– Сеньор Карлуш

восхищаются вами, уважают вас, люди уважают вас папа, не унижают, хватит напяливать на себя эти смешные тряпки, мы закажем ведь должен найтись свободный столик для нас на следующее воскресенье

– Ну конечно же друзья можете сесть здесь на террасе

в ресторане в Кова-ду-Вапор, мама заправит вам салат, я буду бегать по мостику, в сентябре мы поедем на поезде в деревню, проснемся утром от яростного жужжания ос, помните как мама спит закинув руку за голову будто танцует и лицо у нее такое детское, если мы ее пощекочем

– Что что это?

не узнавая нас, узнавая нас, садясь в кровати, не узнавая комнаты, узнавая ее, спрашивая который час

– Уже девять серьезно?

слова замерли в тетрадке

никогда больше их не выпущу обещаю

откроем окно, каштаны, виноград

ни одна фраза не скажет что я вру, не вырвется на волю сад прямо здесь

ни одна фраза не скажет что я вру, разве что заикнется, только заикнется, не пугайтесь, это Руй

– Ты где пропадала Сорайя?

но мама не заметила, я притворился что не слышу, не бойся папа, Руй навсегда заперт в тетрадке, все, смотрите, мама

– Уже девять серьезно?

ищет майку

– Отвернись Паулу

поправляет волосы, повязывает их лентой как во времена классиков на могильных плитах, всего то и надо что начертить квадраты, кинуть камушек и скакать на одной ножке до самой дальней линии, схватить камушек, вернуться к нам, попасть точно в следующую клетку и снова прыгать а тем временем этот запах с гор который она

– Мимозы

а тем временем мы оба на пути к плотине потому что иногда рыбка или лягушка или птичка, кто поймает рыбку или лягушку или птичку тот выиграл а тот кто прибежит последним

кто ж не знает

тот гомик.

папа

вы репетируете трудное па, еще одно па, обмахиваетесь веером, рождаетесь из веера изображая будто поете песню но магнитофон не включен обратите внимание, афиши кот-рые кричат по всем углам

Сорайя

которые Сорайя кричат, Микаэла нервничает

– Не обижай ее Паулу

и обернувшись к Микаэле ощущаю один лишь одеколоно-вый шлейф и даже не шлейф, пустоту, пустоту на месте того кто

– Не обижай ее Паулу

гомик жалеющий другого гомика забавно правда папа, клоун жалеющий другого клоуна вот смешно папа, если бы мы пошли в цирк клоуны рисовали себе вашей помадой огромный бесконечно завывающий рот и я им верил как верил вам, как верила вам мама, верила что вы по ночам на службе, верила в ваши извинения, в ваше молчание

– Карлуш

спрашивая себя перед зеркалом на дверце шкафа ну что со мной не так, что я такого сделала, покупала новые ночные рубахи, новые босоножки, ожерелье которое оплачивала в рассрочку тайком от папы а ювелир

– Можно и иначе заплатить девушка

я сижу на полу а мама мне при ювелире

если бы мы могли поговорить, если бы мы могли хотя бы поговорить, если бы я поговорил с допой Эленой она бы выслушала меня

– Помеха

ювелир за дымом сигаретки которая и была всем его лицом если не считать предложения из-под сигаретки

– Можно и иначе заплатить девушка

задержав на весу руку которой гладил меня по головке чтобы угодить ей

на кухне был коврик из пальмовых волокон помните?

– У меня у самого такая же помеха подумаешь

рука сворачивает в ее сторону под предлогом поправить ожерелье и мамино горло не живое, неподвижное как когда я тянулся к ее телу и тут же отшатывался полный отвращения к себе самому

– Какой же он липкий

думая что папа презирал ее за то что я у нее родился от какого-то мужчины и возможно она даже не знала точно от которого, мужчины с которыми она спала чтобы спать с вами папа, стоило ей закрыть глаза как она начинала верить что она с вами, она называла их вашим именем, представляла себе что вы с нею, прислушивалась к вашим шагам во дворе, ваши пальцы пахнущие ромашками, ваша ладонь мнущая и разглаживающая ее бедра, ветви горечавки, которые все гнулись и гнулись у нее в костях, сгибали ее в три погибели, усыпляли ее, потом будили ее и стоило им ее разбудить как мама

– Карлуш

и

– Карлуш

и

– Карлуш

потому что другие имена не имели смысла, это были вы поймите, вы те вздохи, те поцелуи, те слова без цели так что вы мой отец, вы а не хозяин кафе, вы а не электрик, вы а не цыган у которого иногда кобыла подолгу бродила вокруг нашего сада но ему было бы страшно быть моим отцом ведь он не имел права быть моим отцом

<…>

и потому если бы мы смогли поговорить не важно где

в доме на побережье, на улице Анжуш, на Принсипе-Реал, в клубе

вы бы со мной согласились

и потому

– Не сейчас Жудит

и потому

– В субботу когда на работу не надо Жудит

и наконец решаетесь, соглашаетесь, тихонько, детским голоском удивляясь самому себе

– Потрогай меня

поражаясь тому что

– Потрогай меня

думая это неправда, не верю что правда это правда, сминая и разглаживая покрывало

или полотенце

покрывало

– Ничего у меня не получается Жудит

<…>

вы доставая чемодан со шкафа

– Ничего у меня не получается Жудит

и пока вы открываете его поставив на кровать, <…> мама встает между вами и чемоданом а вы берете плащ, идете к двери, отодвигаете меня ногой как будто я тоже, отводите в сторону горечавку как будто горечавка тоже, вы – горечавке или мне

горечавке которая пыталась заслонить выход, вы ломаете ветку и одна гроздь так и кружится, кружится у вас в памяти

– Ничего у меня не получается Жудит

<…>

Пусть мой сын Паулу наврет вам с три короба

а вы верьте ему и записывайте или делайте вид что верите и записывайте или вовсе не верьте но записывайте

о запахе горечавки в Бику-да-Арейя ничего не могу сказать, не чувствовала ни разу, вот запах отлива – это да, запах дна, когда пляж становился шире и казалось

или даже верилось

что можно перейти реку и дойти до Лиссабона вброд, запах отлива втекал в гостиную как ветер со стороны леса когда я ждала мужа и причесывалась

потому что в то время я делала ради мужа прическу

или когда просыпалась среди ночи одна на своей половине кровати, протягивала руку и никого, открывала глаза и никого, звала

– Карлуш

и никого, огромная спальня или не такая уж огромная, а казавшаяся огромной от неуюта как всегда когда мы зовем и нам не отвечают, а муж у окна и тоже один, ноги в спальне а тело в темноте и честное слово никакого запаха горечавки

Паулу пусть себе врет, а вы записывайте за ним его выдумки, мне-то что

разве только лес, сосновый бор если хотите но после того как муж от меня ушел ни бора ни леса, винные пятна киснут на простынях, кто-то незнакомый

или тот кто со сна кажется незнакомым или тот кто всегда был незнакомым

с вопросом

– Тебе что кошмар снился Жудит?

убегает затемно потому что семья или служба или страх что соседи увидят как он выходит из этого дома, мопед тарахтит вниз по тропинке торопливо будто вора уносит, Паулу сочиняет

– Горечавка

но какая черт возьми горечавка, он ведь вырос в Лиссабоне по крайней мере мне обещали что он будет расти в Лиссабоне, это место куда можно дойти пешком каждые шесть часов когда Тежу крадет у меня рыбачьи суденышки и даже мою усталость и ту перестает отражать, зеркало на дверце шкафа относится ко мне плохо, оно сует мне презрительно

– На

эти седые волосы вызывающие у меня недоумение, досаду, что знает о горечавке и о Бику-да-Арейя мой сын который так и не пожелал вернуться, ведь его воспитали обеспеченные люди

так мне говорили

они заставили его забыть обо мне, если сегодня случайно мы столкнемся на улице и я

– Паулу

как бы время ни меняло нас кое-что все равно сохраняется в человеке, кусочки, фрагменты, жест который начинается с плеча и замирает не дойдя до пальцев в тот самый момент в который замирал когда-то, если случайно

к примеру

мы столкнемся на улице и я

– Паулу

такие вещи замечаешь, бывает одного движения брови довольно, взгляд уцепится за бровь и все остальное

вдруг, сразу, я хотела сказать что если само все так выстроится не по моей вине, я

– Паулу

и врун который подсовывает вам горечавки, хорошо одетый, понятное дело

обеспеченные люди

осмотревшись, заметив меня, предположит

– Бывшая прислуга?

ткнет себя пальцем в галстук и палец станет огромным, чуть ли не с него ростом

– Это вы мне?

а на лице

конечно же

кто она, кто, какая-то попрошайка сейчас запоет про болезни, будет совать побрякушки, клянчить деньги, наша бывшая портниха, уборщица

<…>

видите, он не способен объяснить кто я такая, а вы говорите горечавка, был тут

не спорю

какой-то вьюнок или сорняк разросся и пустил усики но горечавка с какой стати, просто кустик каких много растет в сырости, чуть ли не пол пробивают и стены крошат, было здесь и несколько подсолнухов

а не ромашек

муж их поливал но они и полгода не прожили, чахлые венчики на клумбах

вот это правда хотя трудно поверить что из уст моего сына можно услышать правду

обложенных кирпичами которые Карлуш воткнул в землю а бродячие кошки разбили а может разбила я сама

бродячие коты ничего не разбивали, у моря бродячие кошки не водятся, я сама расколотила молотком в тот день когда мой муж собрал пожитки в мешок, то есть платья своей любовницы

нет не его, что за странный вопрос, с какой стати они должны быть его?

– Я ухожу Жудит

я бы и до сих пор колотила молотком по этим кирпичам расколачивая заодно и Карлуша, стоя на коленях в саду с хнычущим Паулу на руках, уж хныкать-то он всегда умел, хорошо что мой друг у которого здесь было летнее кафе давал мне кое-какую подработку так что можно было жить, четверть часа торопливо без лишних слов с задернутыми шторами, а на улице лай и стук шишек по крыше, сын мой про эти эпизоды не знал потому что я отправляла его поиграть у калитки повосхищаться девчонкой на велосипеде что жила домов через шесть от нас а потом вышла замуж за врача и все такое

видите до чего мы докатились

<…>

Паулу пусть себе врет если ему охота а вы верьте и записывайте или делайте вид что верите и записывайте или вовсе не верьте но записывайте

если вы верите мне пишите что муж подарил мне медную рыбку

– Жудит

в Бику-да-Арейя или здесь

– Я пришел за тобой Жудит

пишите о запахе горечавки которого я лично никогда не замечала, вот запах отлива это да, когда пляж становился шире и казалось

или даже верилось

что можно перейти реку и дойти до Лиссабона вброд, запах отлива втекал в гостиную перемешавшись с запахом реки когда я ждала мужа и причесывалась

потому что в то время я делала ради мужа прическу, пишите о клумбах обложенных кирпичами которые муж втыкал в землю а я расколотила молотком в тот день когда он

нет не расколотила молотком, пишите что клумбы целехоньки, вьюнок жив

можете написать что у меня все хорошо, скажите Паулу что со мной все в порядке, что не сильно изменилась, что думаю о нем иногда, а скоро

разрешу ему приходить ко мне обещаю

<…>

поверьте мне и напишите или притворитесь что верите мне и напишите или вовсе не верьте мне но все равно напишите что мы гаснем как гаснет свет и только цыганские лошади по пути с пляжа и девчушка в десяти или двадцати метрах та что собиралась выйти замуж за доктора и никто так и не знает вышла она за него или нет не обращает внимания на Паулу, но и девчушка тоже гаснет и в зеркале наконец наступает тьма, в спальне тьма, в гостиной тьма и что-то чего почти не различишь но мне кажется что это медная рыбка которую я считала потерянной но сейчас когда ее невозможно потрогать я понимаю что никуда она отсюда не делась.

Когда мы жили все вместе, меня укладывали на матрас, который хранился под кроватью, его разворачивали и объясняли мне

– Уже ночь Паулу

и я оставался один в темноте слыша как внизу шумит то, что мы называли морем, а это была всего лишь река, широкое устье реки, место где Тежу поравнявшись с мостом, устав спотыкаться о горы, плотины, замки, мельницы, печальные

как мне казалось

равнины, подходит наконец к океану и растворяется в нем со вздохом или с чем-то похожим на вздох, когда мы жили все вместе и я оставался один в темноте и видел калитку возникавшую в обрамлении забора, я думал всегда что слезы, ссоры и вопросы кончились, что мои родители

вы

тоже легли спать, в мире друг с другом и в гармонии как седые старики хотя тогда вам обоим не было и тридцати, а раз вы спокойны то и я спокоен, покачиваясь на матрасе уплываю в сон, соломинка или тряпка или кусок корзины который волны то подхватывают то бросают, оставляют на последнем пляже где трехколесный велосипед и машина с деревянными колесами наполовину увязли в песке, и тогда в тишине, на кухне под полосатым одеялом, я представлял себе

нет, не представлял себе а был уверен что у вас все хоршо, ничего что я не с вами ведь мы все

честное слово

одна семья, и никто

даже я

не просит

– Приглядите за мной

и потому я прощался с нами, и без зазрения совести шел по кронам деревьев в сторону дня, заканчивал все так как заканчиваю сейчас свою историю папа, и после этого никого из нас уже не было, как никто из нас никогда не приходил в мои сны, пляж да, машина с деревянными колесами пожалуйста, трехколесный велосипед ладно, этот ребенок на матрасе

что за ребенок?

имени которого мы уже не знаем и на которого не смотрим, осталось только сказать что сейчас февраль, пятница, двадцать третье февраля, что идет дождь, не припомню чтобы в это время когда-нибудь шел дождь, разве что раз или два, слезы на оконной раме и запах листвы ближе и ближе

я одновременно взрослый и маленький как странно, куда это я отправился искать ромашки скажите пожалуйста когда я никогда и не думаю о них, я их никогда больше не видел, с высоты моего тогдашнего роста они казались огромными

– Любишь ромашки Паулу?

осы на лепестках и папа

– Тут оса не шевелись осторожно

кирпичи под цементом в кирпичном заборе, между кирпичами-то осы и

сказать что февраль, пятница, двадцать

свили бумажные розы своих гнезд в лепестках которых прятались жужжа

третье февраля, что идет дождь, я не снял белье с веревок за окном, так что рубаха извиваясь пытается сорваться с прищепок, как если бы здесь был мой папа воротничок вправо-влево, подол болтается, рукава в бессмысленной пляске, открываю окно чтобы не дать ему рухнуть на землю а то народ столпился бы вокруг и глядел то вниз, то на мой пятый этаж

– Клоун

подумают еще что я его вытолкнул

мокрая ткань которую я прижимаю к груди и заметив что прижимаю ее к груди отшвыриваю ее разозлившись

– Ну что вы в меня вцепились папа

перестаньте тревожить меня, исчезните, однажды он позвонил в дверь на улице Анжуш, дона Элена встав на цыпочки глянула в глазок, посмотрела на меня, вытерла руки о юбку, крикнула

– Минутку

опять посмотрела на меня, поправила волосы, поправила плащ на вешалке

он не стал от этого висеть ровнее

огромные осы на тычинках, не просто черные а угольно-черные, их жужжание летом в ванне для стирки становилось все громче и громче, разуться и раздавить бумажные розы ботинком, кто-то потянул меня сзади

– Не шевелись осторожно

сначала темная лестничная клетка, окошко в крыше разумеется не служило окошком, все в голубином помете, листьях и грязи, дона Элена открыла дверь нервничая из-за вешалки на которой плащ

после того как позвонили

весь сморщился как будто шрамами покрылся и папа без парика, без платья, скромный, смущенная и испуганная осиная роза

– Если вы не против мне бы хотелось увидеть сына

я съежившись на диване про себя

– Не шевелись осторожно

моя история подходит к концу папа

вы похожи на других отцов когда не накрашены и без веера, если бы вас видела мама она бы гордилась вами, показывала бы вас подругам

– Это Карлуш

после того как папа ушел я видел как она на кухне рассматривала обручальное кольцо на ладони, когда заметила меня швырнула его в ящик со столовыми приборами и задвинула ящик бедром, на следующий день я не нашел кольца ни в ящике ни у нее на пальце, поискал среди вилок, среди чайных ложечек, под ножом для чистки рыбы, всегда розовым от крови, нашел старые монеты, сломанный перочинный ножик, но кольца не было и я заплакал

папа пришел забрать меня в Бику-да-Арейя чтобы мы жили там все вместе без ссор и вопросов, я ложился бы спать на матрасе и слышал как там внизу шумит то что мы называли морем а это была всего лишь река, широкое устье реки, место где Тежу поравнявшись с мостом, устав спотыкаться о горы, плотины, замки, мельницы, печальные

как мне казалось

равнины, подходит наконец к океану и растворяется в нем со вздохом или с чем-то похожим на вздох, с одним движением плечами, с полетом пенной шевелюры, я в темноте вижу калитку возникающую в оправе, блеск алюминия, ржавый угол, оконное стекло за которым темные стволы деревьев, помогите мне собрать вещи в мешок

дона Элена одолжит мне его

снимите мое пальто с вешалки я сам не дотянусь, вот это с бархатным воротником мне уже больше года не годится, другое, синее, почему мы теряем время, отчего дона Элена страдает за меня, почему папа, уверенный что я его не вижу, делает отчаянные знаки, что это за знаки, есть ведь автобус который идет прямо до дома, надо сесть в него на проспекте Алмиранте Рейша, прощайте дона Элена, переехать Тежу, проехать через Кошта-да-Капарика и сразу за ней бац, второй автобус почти всегда пустой, поворот налево у аптеки, проехать через кемпинг

ночью витрина аптеки освещена, не видно ни фасадов ни деревьев

мама ждет нас, мой матрас на кухне, брови соседки, тетки Далии

– Вернулся?

люди говорят только кусочком себя, остальное остается невовлеченным, когда мама злилась на папу только половина ее лица ссорилась с ним, руки продолжали варить рис а глаза следили за руками, время от времени глаза объединялись со ртом и тоже начинали сердиться, лопатки, до того отвлеченные чем-то, принимались гневно шевелиться, я понимал что учительница сердится потому что бедро у нее начинало подпрыгивать под юбкой, рассеянные пальцы сжимали мел, а туфлям до нас не было дела, мне казалось что дона Элена расстроена из-за меня и потому спрашивает папу правда ли он собирается на заработки в Испанию

– Я не могу поехать в Бику-да-Арейя Паулу

убежать на балкон, отказаться от еды, пролежать на спине с открытыми глазами до утра, дона Элена сопя в темноте

– Не переживай Паулу

желая утешить меня и не умея утешить, если бы она вдруг вздумала поправить мне простыни

– Идите успокаивайте свою дочь и отстаньте от меня

сеньор Коусейру, как я и говорил, одна только трость, не спать, собрать одежду

– Вы уезжаете работать в Испанию?

и бежать, сквозь жалюзи церковь не похожа на церковь, это что-то другое поджидающее меня, угрожающее мне

– Не спускайся по лестнице Паулу

сколько времени уже церкви со мной не разговаривали?

фонари все уменьшаются и становятся совсем маленькими, через несколько часов мусоровоз, если меня поймают на улице дядьки опрокидывающие в кузов мусорные контейнеры, они засунут мне в рот кляп и прощай, шаги сеньора Коусейру в коридоре а дона Элена подальше, углубилась в вязание потому что слоги подправили ей одну петлю

– Не трогай его сейчас

и фраза зависла на середине, потом дошла до конца, положив крючок и клубок на колени, фраза, освободившись от вязания

– Не трогай его сейчас

– Где Испания?

она не такая как дневная дона Элена, темнота меняет людей делает их значительнее, серьезнее, даже море к примеру, даже треск мебели в сосняке, десятки и десятки стульев, кушеток, столов, портрет Ноэмии

или папа

– Я не могу поехать в Бику-да-Арейя Паулу

вы же все понимаете правда дона Элена и дона Элена поправляет плащ на вешалке, на месяц в Мериду с театром, может быть накоплю немного, расплачусь за аренду квартиры, дам вам деньги на пропитание сына, дона Элена лжет, разглаживая плащ, мы ни в чем не нуждаемся сеньор Карлуш, они складывали деньги в жестяную коробку, записывали долги карандашом в столбик, сеньор Коусейру просил отсрочить плату за свет

– Что за новости?

они ставили свечку на блюдце и гостиную бросало в дрожь, мы делались то тощими то толстыми, утром на потолке кружок от копоти, сеньор Коусейру заворачивал какие-то металлические пластинки в газету и уносил их, через несколько часов выключатели начинали работать, папа тоже лжет

– Дам вам денег на пропитание сына

<…>

пятница двадцать третье февраля дождь, не припомню чтобы в это время шли дожди, помню маму с каким-то мужчиной, не хозяином кафе и не электриком

– Только не при ребенке

белые брюки запачканные маслом по шву

или смех

и звон ключей бродил по маминому телу, блузка, шея

– Он не понимает

мама массирует шею, проверяет в порядке ли блузка, вынимает бутылку из духовки, вытирает две рюмки и

– Кажется минуту назад было лето и вот уже опять

ставит их

лето

на скатерть, если бы я захотел намочил бы палец и попробовал, звон ключей пьет вино

– Ну что нам убить его бросить в реку?

белые штаны прижимаются к ногам моей мамы, мама опирается на кухонную раковину и часто дышит

– Погоди

ищет монетки в кошельке но нет ни одной монетки, старый автобусный билет, в раковине кастрюли, муравьи, мама оторвавшись от горлышка бутылки

– У тебя хоть есть монетка?

белые штаны с досадой шарят по карманам

– Если бы я знал о мальце не пришел бы <…>

дают маме денюжку а она передает ее мне

– На пропитание

поднимает меня с пола, сажает около корыта для стирки, дает мне горшочек и деревянную ложку

– Можешь стучать сколько хочешь

чтобы угодить ей попробовал стукнуть разок но больше не захотелось, хотелось писать, хотелось есть и я боялся цапель, моста менявшего цвет, зверя который вздыхал и ел сам себя на кухне, это была не мама и не белые штаны, это было нечто с двумя спинами, у которого не было ни одной груди, два затылка и ни одного лица, из которого высовывались и втягивались назад руки, зубы и ноги, электрик ходил вокруг подбирая то что выносили на берег волны, он оставлял нам красивые витые ракушки на заборе, жена хозяина кафе протирала столы и мне показалось что муж, уперев руки в боки, говорил плохие слова про маму или про меня

про маму

цыганки возвращались с ведрами с пляжа, в ведрах крабы, моллюски, если дельфин подплывал к пляжу они говорили с ним по-испански, белые штаны уехали и увезли зверя на мопеде трещавшем как зерна кукурузы на сковородке, мама легонько скребя ложкой по горшочку

– Монету

скребя сильнее ложкой по горшочку

– Давай монету Паулу

сердитая на меня

точно на меня

на меня

сердитая на меня

– Монету

монета у меня на ладони, мелкая на которую почти ничего не купишь, пять-шесть леденцов, одну жвачку, даже на дешевую шоколадку не хватит, мама мне не верит

– И это все что тебе дал этот козел?

осталось сказать что сейчас февраль, пятница двадцать третье февраля, что дождь, что через дыру в занавеске тесно прижавшиеся друг к другу, тусклые дома

уронила монетку в горшочек и вернулась на кухню, потом ложкой по горшочку, ложкой по горлышку бутылки, потом ложкой по горлышку бутылки и грохот, и еще раз грохот и бутылкой по духовке, сначала бутылкой а потом засовом, я хотел попросить

– Мама

но голос отказался звать ее, осколок бутылки поцарапал ей подбородок, мама показывая мне горшочек

– Одна монетка каналья

хватает меня за волосы и тащит к плите с облупившейся эмалью и погнутой ручкой

– Одна монетка за полчаса по-твоему я не стою больше одной монетки за полчаса Паулу?

сказать что в это время дождей обычно не бывало, разве что раз или два, темнеет в три часа дня и цыганские кони всхлипывают от страха, когда жена хозяина кафе собирает тарелки, на голове у нее мужнин берет, капли скачут по двору

слезы стекают по оконной раме

запах леса ближе, вьюнок растрепался

– Вьюнок папа

до переезда в Лиссабон он подпирал вьюнок колышками, подвязывал веревочками, делал навес из плаща, возвращался домой а мама

– Ну а я Карлуш?

и тоже в слезы

– Вы же не окошко так зачем же дождик?

а она не глядя на меня

– Ну а я Карлуш?

это не моя мама, я в первый раз ее вижу, кто вы такая, почему лежите лицом вниз на кровати без подушки и повторяете

– Ну а я Карлуш?

папина рука так и не дотянулась до нее, повисла над ней, передумала, папа это папа, а вот она не она

в конце концов он открыл дверь и вышел под дождь

монета

– По-твоему я стою не больше одной монетки за полчаса Паулу?

выпала из горшочка и покатилась по полу, не прямо а по шаткой вытянутой дуге, наткнулась на холодильник, затихла, Белоснежкин гном на меня сердит, мы оставались с ним вдвоем на целые вечера, кроме нас никого не было дома

– Приглядите тут друг за другом

если я брал ножницы гном тут же

– Смотри у меня

запрещал мне кромсать платья, пробовать лекарства, устраивать в ванне озеро

– Не вздумай

<…>

Белоснежкин гном приглядит за всеми

у него кирка и фонарь который никого не освещает, и только если я беру ножницы он пугается и умоляюще

– Осторожно

время не щадит его как не щадит и стены, мама уже не раз собиралась его выбросить

– Надо купить другую игрушку Паулу

поднимала крышку мусорного ведра, прошлое проносилось у нее в памяти, она передумывала, объясняла гному

– На этот раз тебе повезло

делала вид что собирается поцеловать его

– Ну а я Карлуш?

и тоже слезы

– Вы же не окошко так зачем дождик?

а она не слыша, крошечная в углу

– Ну а я Карлуш?

замечала меня, ставила его опять на холодильник

папина рука так и не дотянулась до нее, повисела над ней, передумала, и в конце концов он открыл дверь и вышел под дождь

<…>

папа

– Паулу

я хочу чтобы папа

– Паулу

чтобы сеньор Коусейру

– Паулу

чтобы дона Элена

– Паулу

я хочу чтобы мама белым штанам

– Погоди

чтобы посадила меня рядом с каменным корытом для стирки, дала мне горшочек и деревянную ложку, цыганки возвращались бы с ведрами с пляжа а в ведрах крабы, моллюски, если дельфин подплывал к пляжу они говорили бы с ним по-испански

<…>

звуки так близко

в темноте все рядом, люди, собаки, луна или часы на крыше вокзала, проскользнуть сквозь заросли, удержать равновесие, бежать, а может это и не голоса, дубы, тополя, обочина, что-то впивается в пятку, бежать, остановиться и никого, ложка о горшочек и монета

– Паулу

бежать, тишина в кладовке, тишина в доме, тишина на Принсипе-Реал, тишина на лестничной клетке но бежать

конец ссорам, вопросам, двадцать третье февраля пятница, не думать что промокну под дождем

бежать

дона Элена поправляет плащ на лестничной площадке на улице Анжуш, пытается помочь нам, зачем папа подает ей знаки думая что я не вижу, кемпинг, аптека, мама ждет нас, мой матрас на кухне, тетушка Далии

– Вернулся?

<…>

поравнявшись с мостом я добрался до океана и растворился в нем с чем-то похожим на вздох, я один в темноте в рамке забора вижу холодильник, плиту

– Жудит

ступени крыльца вырисовываются пядь за пядью, моя жена

– Ну а я Карлуш?

и хотя моя рука так и не решилась прикоснуться к ней

повисла над ней, передумала

я уверен что она меня узнала, заметила меня, отодвинулась в сторону, ведь в зеркале на шкафу нас двое, мой сын идет к нам, садится на пол с горшочком и деревянной ложкой, скребет легонько ложкой по горшочку а я должно быть уснул

не потерял сознание, уснул

я должно быть уснул потому что нет ни диадем, ни медальонов, ни пряжек, только десятки цапель на перекладине моста и Жудит протягивает мне монету в горсточке

<…>