Все возвращается на круги своя. Ночью вода в лужах замерзла, глина тоже. А к утру, хоть и солнце взошло, все равно не потеплело.
Лужи – лед. На глине сверху ледяная корка. Слава богу, что перед походом на горцев Максимилиан расстарался – привез кузнеца, и всех коней перековали на зимние подковы. С летними сейчас было бы плохо.
Пальцы мерзнут в перчатках. Волков берет поводья в левую руку, правую прячет под шубу, чтобы отогреть. Хорошо, что Бригитт дала ему каль – легкую шапочку с тесемками под берет, он еще брать не хотел стариковскую одежду, а теперь благодарен рыжей красавице. Ветер с проклятых гор заливает все холодом, а берет у кавалера не для тепла, для красоты. Каль только и выручает.
С юга дул и дул ветер. Южный ветер теплый? Нет, никогда ветер с гор не бывает теплым. Хоть кругом заросли кустарника, вроде ветру и разгуляться негде, а все равно все вымораживает вокруг. Не прошло и часа, они еще до лачуги монаха не доехали, а в ноге начались прострелы. Боль в старой ране может утихнуть, но никогда уже не пройдет окончательно. Вот она и вернулась. Волков трет ногу выше колена, на мгновение боль отступает. Но только на мгновение, потом опять вернется и будет изводить до конца поездки.
Он едет дальше. За ним брат Ипполит на низеньком мерине, с ним же и Максимилиан, и молодой Гренер, и красавец фон Клаузевиц, и Увалень. Хотел еще взять Сыча, у того глаз на людей есть, он их видит, но Фриц Ламме до сих пор не отошел от тюрьмы, не отъелся. Худой, беззубый, взгляд какой-то загнанный. Пусть пока дома посидит.
Дверь у лачуги открыта, ее перекосило, даже ветром не шатает.
Максимилиан, не слезая с коня, заглядывает внутрь.
– А клетки-то нет уже.
Клетка у монаха была из железа. Железо – вещь недешевая. Клетка еще и с замком была. Конечно, утащили ее. Те же люди Рене и Бертье унесли: до поля, на котором они растили рожь, отсюда всего час ходьбы.
– Бог с ней, с клеткой, поедем дальше, нам еще три часа до замка барона скакать, – сказал Волков.
Никто ему не возражал.
Зря он скакал по холоду, зря ногу морозил. В замок их не пустили, даже ворота не распахнули. Заставили на ветру ждать, ни вина, ни хлеба не предложили с дороги. То было невежливо, но Волков стерпел, понимая, что барону сейчас не до визитов.
Стражник вышел из ворот, забрал мешок с доспехами барона и сказал:
– Господин сейчас к вам спустится.
– Господин? – не понял Волков. – Барон к нам спустится?
– Нет, не барон, к нам пожаловал господин Верлингер, дядя барона из Вильбурга. Он велел передать, что к вам выйдет, как только поговорит с доктором.
Сказав это, солдат взвалил мешок на плечо и скрылся в воротах замка, а кавалер и его люди остались у ворот, на ветру. Опять пришлось ждать у закрытых дверей.
Долго стояли, в замке словно ждали, что незваные гости замерзнут, что им надоест и они уберутся прочь. Но Волков ехал сюда четыре часа и уезжать, ничего не выяснив, не собирался. Он спешился и ходил не спеша, кутался в шубу, поднимая воротник, и «расхаживал» ногу, надеясь, что та перестанет ныть.
Наконец, тяжелая створка ворот, скрипнув, отворилась, и к ним вышел немолодой господин, был он бледен и кутался в одежды от ветра.
– Господин Фолькоф?
– Господин Верлингер?
Они раскланялись, и пожилой господин заговорил:
– Фамилия Баль признательна вам за вашу заботу, кавалер. И наша фамилия горда тем, что представитель ее имел честь плечом к плечу с вами и другими добрыми господами нашей земли участвовать в столь знаменитом деле, что было у холмов.
– И я рад, что в трудную минуту член вашей славной фамилии пришел мне на помощь, – поклонился Волков. – Как самочувствие барона?
– Он тяжек, – сухо ответил дядя барона.
– А смогу ли я с ним поговорить? Прискорбный случай, что приключился с кавалером Рёдлем, был на моей земле. И на мне, как на господине той земли, лежит ответственность за случившееся.
Господин Верлингер скривился и мотнул головой, демонстрируя отказ.
– Сие невозможно. Барон чаще бывает в беспамятстве, чем в чувствах.
– У него жар? Наконечник болта удалили? – проявлял заинтересованность кавалер.
– Да, наконечник болта удален, – явно нехотя говорил господин Верлингер. – И у него жар, рана воспалена.
– Со мною отличный врач, – продолжал Волков, – он может осмотреть рану.
– Я благодарен вам, кавалер, но у нас тоже врач не из последних, – заносчиво отвечал дядя барона.
Дальше предлагать что-либо или просить о встрече было бы невежливым, но вот задать пару вопросов Волков еще мог.
– Господин Верлингер, а как же барон вернулся сам в замок со столь тяжкой раной? Они с кавалером Рёдлем уехали вдвоем, кавалера Рёдля мы нашли без головы, голову так и вовсе не сыскали, хоть искали два дня. Доспехи барона нашли. А сам он как-то добрался до замка.
– Приехал, – сухо отвечал Верлингер, – сам приехал. Вы тут человек новый, видно, того не знаете, что барон был известен всем как самый крепкий человек графства.
– А про кавалера Рёдля ничего сказать он не успел?
– Нет, – ответил Верлингер тем тоном, которым люди обычно желают закончить разговор.
Дальше говорить смысла не было.
– Еще раз выражаю вашему дому мою благодарность, – произнес Волков, кланяясь, – все мы будем молиться за скорейшее выздоровление барона. И о том же я буду просить и епископа Малена.
– Дом Баль принимает вашу благодарность не как вежливость, а как дружбу, – важно сказал дядя барона.
На этом все было закончено, дело вышло пустое. По сути, Волков мог отправить солдата с телегой, в которой тот привез бы в замок доспехи барона. Смысла тащиться в эту даль самому у него почти не было.
Ну, разве что на обратном пути, когда они проезжали мимо кузницы, кавалера догнал кузнец Волинг и просил разрешения говорить.
– Говори, – разрешил Волков, останавливая коня.
– Господин, дозвольте узнать, будет ли у вас в Эшбахте место для моей кузни?
– Ты что, хочешь переехать в мою землю? – удивился кавалер.
– А что же, – говорил кузнец, ничуть не смущаясь и не понимая удивления рыцаря, – народу у вас много, купчишки через вас поехали, говорят, пристань ставите, а на пристани уже корзины с углем стоят. И солдаты у вас живут. Без дела не останусь.
– Неужели у тебя тут мало работы? – не верил Волков.
– И работы тут мало, и уголь покупаю втридорога. – Кузнец Волинг сделал паузу и потом прибавил с опаской: – Да и жить что-то тут совсем стало страшно.
– Страшно? Отчего же?
– Да как же отчего?! Мужики из замка говорили, что кавалера Рёдля без головы привезли, а голова у него была не отрублена. Говорят, то зверь опять озорничал. А разве вы о том не знаете? – Волков молчал, просто смотрел на кузнеца, и тот, не дождавшись ответа, продолжал: – Вот я и думаю, если благородных людей зверь кушать надумал, то что уж нам, простым, остается. Так что прошу у вас разрешения кузню к вам привезти. А чтобы звоном вас не беспокоить, я ее поставлю у края Эшбахта, на выезде к реке.
– Нет, не дозволяю, – нехотя отказал Волков.
– Не дозволяете? – искренне удивился кузнец. – Я же кузнец, а кузнец очень в хозяйстве полезен. Я даже готов вам деньгу платить, какую оговорим, за аренду земельки.
Волков уже повернул коня и поехал, а Волинг что-то еще говорил, в чем-то его убеждал.
Конечно, кузнец был прав. Он мог бы приносить Эшбахту большую пользу, и кавалер сам думал найти себе кузнеца или перевезти своего из Ланна. Вот только не мог он у другого господина из земли уводить мастера. Ни мужика, ни бондаря, ни пивовара, ни сыровара, ни кожевенника уводить у соседа нельзя. А тем более нельзя уводить кузнеца. Иначе прослывешь соседом недобрым. А уж уводить мастера из земли того, кто пришел к тебе на помощь в трудную минуту, так еще и нечестным прослывешь и неблагодарным.
Они вернулись к вечеру замерзшие, уставшие и очень голодные. А еще и злые, так как ничего не смогли выяснить. Во всяком случае, Волков был зол. А как вошел в дом – увидал мальчишку лет четырнадцати, был он одет в цвета дома Мален и разговаривал он с женой его. Сразу кавалер подумал, что гонца прислали к ней из дома. Не к добру это было, ему это не нравилось.
– От графа? – спросил он у Бригитт, которая вышла снимать с него шубу.
– От графини, – ответила та, забирая шубу. – Привез письмо, никому взглянуть не дает, говорит, что только вам в руки даст.
Волков вошел в комнаты, поклонился жене и сразу отвел юношу в сторону.
– Кто вы такой?
– Меня зовут Теодор Бренхофер. С соизволения графа Малена назначен пажом графини Мален, – говорил юноша со всей возможной важностью. – Надеюсь, вы – господин Эшбахт, брат графини?
– Да. Давайте письмо, я Эшбахт, я брат графини.
Юноша достал из-под колета бумагу с сургучом, протянул Волкову.
– Извольте.
Кавалер тут же сломал сургуч, подошел к подсвечнику. Графиня писала плохо, неровно и с ошибками, письмо явно давалось ей с трудом, но это была ее рука, видно, никого не решалась просить помочь ей в написании. Он стал читать:
«Брат мой и господин мой, дворовые были рады, как услыхали, что безбожных горцев вы сильно побили. От них я о победе вашей узнала, а не от мужа и родственников. Но молодой граф настрого запретил дворовым и слугам о ваших победах говорить и им радоваться, злился от этого. А еще я однажды слышала, что ругал он вас псом бездомным и безродным, поповским прихвостнем. Говорил, что от вас одна в земле суета ненужная, что герцог слаб, раз вас придержать не может. Но я вас с победой поздравляю и очень горжусь таким братом. И руки вам целую.
А со вчерашнего дня во дворец мужа моего съезжались разные господа со всего графства, собирал их молодой граф. И на собрание они звали мужа моего. О чем было собрание, они не говорили, держали в тайне, только пытая мужа, я узнала – сказал он, сильно нехотя, что говорили они о вас. Говорили, что вы не их, а чужой, что война с горцами никому не нужна, что победами этими вы кичиться будете, что человек вы бесчестный, так как они говорят, что Шауберга убили нечестно и поступили с ним плохо и зло. И многие говорили, что за то, как вы обошлись с Шаубергом, вас нужно звать на суд дворянской чести. И порешили, что позовут. На днях пошлют к вам гонцов. Только вы не езжайте, так как решено вас там схватить и выдать на суд герцогу Ребенрее…»
Волков оторвался от письма. «Ах, Брунхильда, моя ты умница, не зря я тебя сосватал за графа, не зря».
«А у меня без вас, брат мой, все плохо. Слуги со мной обращаются дурно, иной раз простыни мокрые на постели менять не идут, хоть зову их и зову, ужины и обеды мне в мои покои не подают, как я ни прошу, только когда муж на них прикрикнет, да и то мужа моего по старости бояться совсем перестали. Все теперь слушаются молодого графа, а он мне не друг, не любит меня, при всех, когда мужа моего нет, ругает глупой. А вчера, когда я к обеду не успела, мне от бремени дурно было, так они есть стали без меня, а когда я пришла, так сноха моя, жена среднего сына моего мужа, вскочила из-за стола, сказала, что от меня ее тошнит и что я невыносима, и выбежала. А муж мой молчал, за меня не заступался и не бранил ее, уже и сил у него нет на это, а они этим и пользуются. И уже верховодит всем молодой граф, иной раз мужа моего не зовет за советом, а сам все решает. А когда встречает меня в замке, так делает вид, что меня не видит, словно я дух бестелесный. И так я живу изо дня в день, и только в муже и в мыслях о вас утешение нахожу. А тяжесть моя уже велика, уповаю на Матерь Божью, что разрешусь к февралю или чуть позже, и ежели решит Господь, то вам к февралю племянник или племянница будет. Повитуха сказала, что мальчик, она по чреву моему так решила. Поди, врет, она стара, уже и из ума, кажется, выжила. Но в феврале всяк узнаем, если, конечно, не сживут меня со света родственнички мои. Целую ваши руки и молю Господа, чтобы увидеть вас, но в замок к нам не приезжайте, тут вас беда ждать будет. А мальчику можете доверять, он единственный, кто меня тут, в замке, жалеет.