Инжиниринг. Истории об истории - читать онлайн

В 1940-е годы главной задачей советских атомщиков было создание ядерного щита страны

Позже ученым, занимавшимся этими проектами, общественные деятели и журналисты задавали вопрос: «Не мучились ли вы сомнениями, изготавливая самое смертоносное оружие на Земле?»

Лучше всего позиция физиков-ядерщиков по этой мировоззренческой проблеме отражена в фильме «Девять дней одного года», снятом режиссером Михаилом Роммом в 1962 году. Главный герой, ученый Дмитрий Гусев (Алексей Баталов), беседуя с отцом об атомной бомбе, говорит: «Если бы мы ее не сделали, не было бы у нас с тобой этого разговора, бать. И половины человечества».

Однако шло время, менялись приоритеты. О возможности вращать лопасти турбин и производить электричество той самой силой, которая испепелила Хиросиму и Нагасаки, Курчатов доложил Сталину еще в 1946 году. Годом ранее академик Петр Капица, лично знавший Эйнштейна и слушавший его пророчества о ядерном будущем человечества, аналогичную записку посылает в Совнарком СССР. Но только 1 января 1951 года в городе Обнинске Калужской области началось строительство первого дома для «мирного атома». 27 июня 1954 года в 17:30 энергия первой на Земле АЭС стала поступать в потребительскую электросеть Мосэнерго. Реактор мощностью 5 МВт работал на обогащенном уране с графитом в качестве замедлителя, для охлаждения использовалась вода с обычным изотопным составом.

Обнинская АЭС прекратила свою работу в 2002 году, став одновременно и первой в России остановленной атомной электростанцией. Ее зданию присвоен статус объекта культурного наследия народов России, сегодня оно является научно-исследовательским и мемориальным комплексом. Обнинск был успешным почином, и на этом советские ученые не собирались останавливаться. Меньше чем через пять лет после пуска первой станции, в 1958 году, заработала первая очередь Сибирской АЭС. Мощность ее составляла уже 100 МВт, позже она была доведена до 600 МВт. В 1964 году первый ток потребителям дал генератор первого блока Белоярской промышленной АЭС с водографитовыми канальными реакторами АМБ-100. (В начале 80-х Белоярская АЭС получила мировую известность в связи с многолетней успешной эксплуатацией быстрых реакторов. В настоящее время БАЭС – флагман стратегического направления развития атомной отрасли по переходу к замкнутому ядерно-топливному циклу.)

В том же 1964 году заработал первый блок станции в Нововоронеже с реактором ВВЭР-210 (водо-водяным энергетическим реактором корпусного типа под давлением).

А потом был Ленинград, Смоленск, Армения – город Мецамор, Ростов… Направление развивалось так бурно, успехи были столь очевидны, что выход на зарубежные рынки в какой-то момент стал логичным и ожидаемым событием. И уже с начала 1960-х годов советские специалисты работали над проектами строительства АЭС в других странах. В октябре 1966 года в восточногерманском городе Райнсберг была введена в эксплуатацию первая такая станция, проработавшая вплоть до закрытия в начале 1990-х.

В 1970–1980-е годы велось строительство АЭС в Болгарии, Финлян дии, Чехословакии, Венгрии, Польше. Ни одна страна мира не имела такого объема международного сотрудничества в сфере атомной энергетики. Даже Куба, легендарный Остров свободы, помнит речь русских атомщиков! Увы, не все проекты были доведены до конца, часть введенных в эксплуатацию станций в 1990-е годы была полностью остановлена.

Однако в славной летописи советского (а теперь уже российского) атомпрома и без того немало значимых объектов, сооруженных за пределами страны и по сей день дающих энергию: финская станция «Ловииса», венгерская «Пакш», пятый и шестой блоки болгарской АЭС «Козлодуй», чешские «Темелин» и «Дукованы», словацкая «Моховце». И новый век: иранская «Бушер», индийская «Куданкулам», Тяньваньская АЭС в Китае, Белорусская АЭС.

Для молодого поколения атомщиков это в большей степени география отрасли. Для ветеранов, многие из которых до сих пор не покидают свой трудовой пост, эти названия сродни именам любимых детей. Они имеют особый вес, плотность, цвет, запах, объем. Сладость побед, горечь неудач и потерь заключены в них.

Люди, посвятившие всю свою жизнь мирному атому, который порой вставал на дыбы и нес гибель своим создателям, вспоминают о прошлом то с улыбкой, то со слезами. Бывало всякое, но они не жалеют, что выбрали именно этот путь, полный напряжения и открытий, бессонных ночей и победных дней, провалов и триумфов. «Это судьба», – говорят они и добавляют, что, предоставь им кто сказочную возможность все начать сначала, они бы ничего не стали менять и сделали тот же выбор.

Виктор Козлов «Возрождение ядерного экспорта России – это подвиг тысяч людей»

Родился я в Москве в 1944 году. Родители развелись, когда мне было три года, и меня воспитывали мама и бабушка. Жили мы в подмосковном городе Бабушкине. Сейчас это район Москвы. Помню свою школу – типично подмосковную, небольшую, двухэтажную. Именно послевоенное детство сформировало мой взгляд на мир. Конечно, не все решает возраст, принадлежность к тому или иному поколению, и все-таки государственные деятели, с которыми я потом много спорил о «нефтяной игле», о необходимости любой, даже самой большой ценой возрождать и развивать российский экспорт АЭС, не застали послевоенного времени… Думаю, это символично.

Мама была умной, образованной женщиной, окончила МАИ, защитила кандидатскую. В общем, была энергичным и целеустремленным человеком, и я маме благодарен за то, как она воспитала меня. Ведь я собирался поступать во ВГИК на искусствоведение, но она сказала: «Ты, Витя, не морочь голову ни себе, ни мне! Получи нормальную профессию инженера, а дальше делай, что хочешь». И я поступил в Московский институт химического машиностроения, о чем, надо сказать, совсем не жалею. Мама была права: надо делом заниматься. И вот это, я считаю, и означает «заниматься делом», причем серьезным. И, наверное, какой-то небольшой вклад в то, что Россия сегодня – лидер атомного энергетического экспорта, я сделал, пусть маленький кирпичик, но положил.

Моим первым учителем на долгом жизненном пути был Абрам Осипович (в миру – Александр Осипович) Залбштейн – первый заместитель начальника Производственного управления Минтяжмаша, где я проработал четыре года. Как многие талантливые руководители того времени, Александр Осипович был психолог от Бога. Собирает, скажем, оперативное совещание с отраслевыми руководителями, выводит на ковер директора, который «согрешил на копейку», и как давай его отчитывать! Небу жарко становилось, и «согрешившие на рубль» не чаяли, как быстрей добраться до рабочего места и беззаветным трудом искупить грехи. Однажды его направили на Ворошиловградский (теперь г. Луганск) машиностроительный завод. Предприятие крупное, значительное, и у него были проблемы с планом. Залбштейн взял меня с собой. Приезжаем и сразу же – на завод. И вот в течение нескольких часов Александр Осипович беседует с рабочими и руководителями цехов. Заходим в рабочую столовую… После обеда спрашивает у директора – а не найдется ли у него термоса? «Термоса? Зачем?» – «А я налью членам коллегии из этого термоса по глотку твоего вонючего чая, – говорит Залбштейн, – и им все станет ясно. Разве можно кормить людей, как скот, и ожидать, чтобы они хорошо работали?» После этого визита руководство поменяли, а заводу была оказана материально-техническая помощь. А через какое-то время и завод перестал числиться среди отстающих. Несмотря на тридцатилетнюю разницу в возрасте, у нас были дружеские отношения. Он мне говорил: «Виктор, я верю в тебя. Ты добьешься многого в этой жизни, по крайней мере, у тебя будет собственный автомобиль»… (В то время для большинства автомобиль был несбыточной мечтой.) Ушел Залбштейн, как многие, кто горел на работе, безвременно. От сердечного приступа в своем кабинете, едва перешагнув шестидесятилетний рубеж.

В то время у граждан СССР была мечта увидеть мир. И она была… неосуществимой. Для большинства. Конечно, это сыграло определенную роль в моем переходе в «Атомэнергоэкспорт». Владимир Константинович Монахов, первый руководитель этой внешнеторговой организации, стал моим вторым учителем в этой жизни. Мудрый, дальновидный и по-хорошему осторожный человек. Владимир Петрович Невский, его друг и партнер по Министерству энергетики СССР, был его полной противоположностью: энергичный, решительный, напористый. Такое сочетание было особенно ценно в том сложнейшем деле, которому они посвятили жизнь, – строительстве атомных объектов за рубежом. Как говорят в детективах и боевиках, «идеальные напарники».

Первым моим серьезным испытанием на международном поприще стала Ливия, страна загадочная, богатая и очень своеобразная. Чего стоит бедуинский шатер, в котором Муаммар Каддафи селился у дворцов и правительственных зданий европейских столиц и коптил под тентом свой мангал. И вот Россия обязалась построить в Ливии Ядерный научно-исследовательский центр. Меня и, в будущем моего близкого друга и соратника, Игоря Приходько направили с проектом контракта на первые консультации. Руководство считало так: контракт отличный, ничего в нем менять не придется, поэтому послали нас, молодых. Лет по тридцать нам было.

Но все сразу пошло не так, как мы рассчитывали. Подрядчик, например, назывался Второй стороной. Эта сторона заранее назначалась виновной за все мыслимые и немыслимые упущения и задержки – независимо от того, есть в этом толика вины Первой стороны или нет.

На заключительную стадию переговоров приехал председатель «Атомэнергоэкспорта» Владимир Монахов, обвинил нас в некомпетентности. Ливийских же партнеров пожурил и, в частности, заявил, что ему претит сам дух переговоров. На что председатель ливийской правительственной комиссии сказал: «Уважаемый господин Монахов, вы как умный человек правильно поняли суть наших взаимоотношений. Мы – хозяева, так как платим деньги, а вы должны хорошо работать». На вечернем совещании Монахов взял свои адресованные нам слова назад и благословил на дальнейшую шлифовку контракта.

Через несколько лет Центр заработал, а «Атомэнергоэкспорт» получил свои 150 миллионов долларов прибыли. По тем временам – сумасшедшие деньги.

Центр несколько лет успешно функционировал, но, к сожалению, ливийское руководство видело в нем что-то вроде волшебной палочки для освоения ядерных технологий. Позже внешние силы разрушили и Центр, и страну, а бедного Муаммара Каддафи под прицелом телекамер растерзали военные.

После Ливии я был назначен заместителем начальника коммерческого отдела «Атомэнергоэкспорта».

Финляндия очень много дала. Я работал там с 1979 по 1983 год, и с 1981 года – руководителем нашего представительства. У меня за спиной был административный опыт, а там – рыночная система отношений. Плюс к этому финны – самые строгие в мире заказчики.

Олицетворением финского характера для нас стал господин Палмгрен, один из двух заместителей руководителя проекта «Ловииса-1» господина Нумминенома. Он был профессионал высокого уровня, в то же время удивлял своей эмоциональностью. В начале 1980 года я приехал к нему на первую встречу. В конце года тоже встретились, это было 27 декабря. Советские десантники в те дни штурмовали дворец Амина в Кабуле. Стоило мне появиться в кабинете Палмгрена, как он огорошил меня речью, что, дескать, если завтра СССР вторгнется и в Финляндию, он пойдет добровольцем в снайперы и будет уничтожать захватчиков.

Когда он руководил эксплуатацией первого блока «Ловиисы», то создал там «музей» дефектного российского оборудования. По разным причинам, в том числе субъективным, наше неосновное оборудование не всегда проходило в Финляндии входной контроль. Бывало, и ломалось что-то в процессе эксплуатации. Позже, давая интервью, он сказал, что в результате всех споров и проблем АЭС «Ловииса» была построена с учетом самых передовых достижений в области безопасности. «Если бы я не верил в полнейшую безопасность станции, то не занимался бы ею!» – сказал он тогда.

И это правда! «Ловииса», построенная по усовершенствованному советскому проекту, до сих пор одна из самых безопасных в мире и лучших по своим эксплуатационным и технико-экономическим показателям. Надо сказать, что и наша ядерная энергетика шагнула вперед после этого проекта. Маленькая Финляндия тоже много дала нашей атомной отрасли. Финский характер! Учась у нас, они и нам дали многое.

Когда я был заместителем председателя «Атомэнергоэкспорта», мне не раз приходилось гасить кадровые конфликты. В 1987 году «мобилизовали» в Афганистан, где работало 5000 наших гражданских специалистов. Строили, консультировали, участвовали в работе 25 министерств. Их создали, кстати, по рекомендации СССР. До сих пор афганцы с благодарностью вспоминают вклад, который наши специалисты внесли в развитие страны. Даже талибы их не трогали. Видели: гражданские спецы строят, тянут ЛЭП, по сути дела, помогают стране. Так что вражды к ним не было. Но поступали просьбы… Скажем, сооружают наши линию электропередач, душманы направляют переговорщика из местных жителей и просят протянуть за соседнюю сопку электрический кабель. «Наш курбаши, – говорят, – уж больно любит смотреть видеофильмы». В благодарность обещали покровительство и защиту. Но такая идиллия, повторяю, была только в районах, где работали гражданские. Вокруг же шла война, одна из самых затяжных, жестоких и трагических войн второй половины ХХ века. За несколько месяцев до вывода войск нам поставили задачу – сократить количество наших спецов с 5000 до 500. А ведь никто не хотел уезжать! После множества перипетий задача была выполнена, сокращение провели, но события развивались непредсказуемо. В итоге Афганистан покинули и армия, и гражданские. В 1990 году я был награжден медалью Афганистана «10 лет Саурской революции». В наградном листе стоит подпись президента Наджибуллы. А через год захватившие власть группировки со средневековой жестокостью убили его и повесили вниз головой на центральной площади Кабула.

После аварий на АЭС «Три-Майл-Айленд» и в Чернобыле в странах Северной Америки и Западной Европы не было заложено ни одной новой станции. Общественное мнение задавило. Да и страховые взносы выросли так, что атомная энергия стала золотой.

Меня назначили председателем «Атомэнергоэкспорта» в августе 1990 года. Это была бюджетная организация, а где-то в октябре 1990 года мы получили сообщение, что с 1 января 1991 года все организации по внешним экономическим связям переходят на полный хозрасчет. То есть вы остаетесь госпредприятием, Госкомитет по внешним экономическим связям назначает руководство организации, но прекращается финансирование. Спасение отдыхающих – дело рук самих отдыхающих! У нас было 140 человек, и 1 января ровно половина уволилась.

Люди уходили в новосозданные кооперативы. Решили: раз государство прекратило финансировать, раз атомной энергетики в ближайшем обозримом будущем не будет ни за рубежом, ни в России, значит, наступит коллапс. Приходили ко мне 25 человек, костяк организации, и мы вместе думали, как быть дальше. Люди по трое собираются в сарае с дырявой крышей, пишут устав, регистрируются и начинают работать. А у нас – связи за рубежом, счета в банках, надо только найти предмет деятельности, который позволит выжить.

В то время многие делали большие деньги на том, что завозили компьютеры, бытовую технику, одежду и продавали на нашем рынке. Мы решили перенять этот опыт. На доверительной основе, под определенные кредиты получали за рубежом товары. За полгода мы встали на ноги, и эти 70 человек, которые остались с «Атомэнергоэкспортом», не пожалели, что не ушли. Еще чуть поработали – стали средства накапливаться. И тогда решили часть денег тратить на работу с возможными потенциальными заказчиками АЭС, прежде всего с китайцами. Приглашали в Москву, возили по объектам, читали им лекции, рассказывали о перспективных зарубежных проектах, том же финском. Эта работа продолжалась до 1997 года. «Атомэнергоэкспорт» на свои «челночные» доходы организовывал и финансировал эту деятельность. Правда, в 1992 году Борис Ельцин первый раз поехал в Китай, и нас попросили подготовить проект межправительственного соглашения. Так государство подставило свое плечо, однако только плечо. Готовы, мол, поддержать, поучаствовать, но денег нет. Продолжайте крутиться, ребята.

В 1992 году прошли переговоры с Пакистаном. Договорились принципиально о сооружении двух блоков по 440 МВт. Причем Пакистан был готов платить наличными. Одна была неувязка: эта страна, обладая ядерным оружием, не была членом договора о его нераспространении. По возвращении в Москву у меня состоялась беседа с замдиректора Департамента по международному научному и техническому сотрудничеству МИД РФ Кисляком. Разговор был приватный, и он мне сказал тогда замечательную фразу: «Все работники МИДа, придя на работу, первым делом сверяют часы с Вашингтоном».

Пришлось отказаться от сотрудничества с Пакистаном. Мы отказались, а Китай (тогда он не был членом группы ядерных поставщиков, ГЯП) взялся. Построил там четыре энергоблока по собственному проекту. Кисляк, кстати, позже стал послом в США.

Итак, 1992 год. Ельцин собирается с визитом в Китай. Товарооборот между нашими странами тогда был мизерный. У всех ведомств в пожарном порядке запросили предложения по направлениям сотрудничества. А какие направления, если кругом – водка и скороварки с мясорубками? Этого добра у Китая и так выше крыши. И тут оказывается, что «Атомэнергоэкспорт» уже ведет переговоры с китайцами и даже имеет определенные наработки. Поручили подготовить соглашение, ну и пошло-поехало. Противодействие было с двух сторон. С одной палки в колеса вставляли «наследники СССР». Учили – нет, требовали – не договариваться с китайцами, а давить на них авторитетом. С другой младореформаторы поднасели. Эти агитировали отказаться от ядерной «авантюры» и продавать лес.

Как бы то ни было, после нескольких месяцев трудных переговоров с китайской стороной, за неделю до визита Ельцина в Пекин, соглашение было подготовлено. В ходе пребывания Бориса Николаевича в Поднебесной, 18 декабря 1992 года, оно было подписано. Как сейчас говорят, это соглашение «сделало» визит: больше ничего значимого тогда не подписали.

Китайцы выбрали проект АЭС, который мы делали для Финляндии, – он учитывал самые современные на тот момент требования безопасности. А в 1995 году начались визиты в Россию руководителей Госплана КНР, Министерства энергетики КНР, Китайской корпорации атомной промышленности и других ведомств. Приезжали на заводы – изготовители оборудования АЭС, в проектные институты, КБ. Организовывали все эти мероприятия «Атомэнергоэкспорт» и «Зарубежатомэнергострой». Государство по-прежнему не несло никаких финансовых расходов. Вплоть до подписания генерального контракта все делалось на энтузиазме плюс финансирование за счет «Атомэнергоэкспорта». Про Фармана Салманова, знаю, фильм сняли, как он полуподпольно, на свой страх и риск, нефть искал в Сибири. Наверное, и про нас когда-нибудь кино снимут.

Китайцы уважали нас как страну – носителя (наряду с США) ядерных технологий. Ценили и наш научно-производственный потенциал в области атомной энергетики. Однако бывало и так, что наше сотрудничество висело на волоске… Когда один из заместителей председателя правительства КНР приехал на Ижорские заводы под Санкт-Петербургом, то вокруг старейшего предприятия России он увидел… как это у Визбора: «А налево – все собачья мура, а направо – все тундра да тундра». Цеха едва отапливались, а стаи тощих кошек выходили на человеческий голос с поднятыми хвостами и орали, просили есть. Но китайцы слишком уж хотели научиться у нас всему и потом сооружать новейшие АЭС собственными силами. Поэтому, несмотря на противоречивые впечатления от нашей промышленности, Китай решил рискнуть и продолжить сотрудничество с Россией.

Надо сказать, что не только кошки перебегали тогда нам дорогу. «Партии» Касьянова и Немцова также едва не «закопали» китайский проект. И тут огромную роль сыграли сторонники ядерного экспорта: Михаил Ефимович Фрадков, Евгений Олегович Адамов и, конечно, Виктор Никитович Михайлов, возглавлявший в те годы Министерство РФ по атомной энергии.

Последний – из когорты великих физиков-ядерщиков Советского Союза, ученый в кресле министра. Это вообще был энтузиаст, романтик, порывистый человек. И пробивной силой обладал просто ядерной. Видимо, Ельцин, хоть и не вникал в детали на уровне ведомств, к Михайлову прислушивался как к человеку, по сути, сохранившему в годы развала промышленности ядерный паритет России. И заслугу Михайлова в восстановлении атомно-энергетической отрасли невозможно переоценить.

В 1997 году Фрадков и Михайлов направили в правительство РФ письмо, в котором доказывали важность для России подписания контракта на строительство АЭС в Китае. Я это письмо сравниваю с письмом Эйнштейна руководству США о необходимости Манхэттенского проекта. В декабре 1997 года генеральный контракт на сооружение АЭС был подписан. Надо сказать, что настроение наших оппонентов внутри России не изменилось до сих пор, их ориентация – на западный центр силы. Их идея, что главное – смириться, подстроиться, и вот тогда заживем красиво при руководстве транснациональных монополий.

В конце 1990-х я не раз встречался с первым заместителем министра финансов Михаилом Касьяновым. Он был ярым противником высокотехнологического сотрудничества с Китаем. Я старался его переубедить, но тщетно: он считал, что Китай – бедная, никчемная страна, дутый пузырь, который в ближайшее время лопнет, прежде всего финансово. Кроме того, у России и без сооружения АЭС за рубежом полно проблем. Дескать, все равно не выполните обязательства, чего позориться, люди? Через несколько лет, когда Касьянов взлетел до председателя правительства РФ, это был уже совсем человек. Даже Китай с его реальными или мнимыми проблемами остался где-то далеко «внизу». Замминистра по атомной энергии Малышев предложил ему посетить в ходе государственного визита в Китай строящуюся Тяньваньскую АЭС: съездить на Желтое море, оценить разворот работ на площадке, новый мегаполис Ляньюньган, который вырос на месте рыбацкого поселка… Но Касьянов свято верил в то, что атомная отрасль России и без того облагодетельствована им на сто лет вперед. «Чтобы я еще и рекламировал вас за рубежом?!» – возмутился он.

Но генконтракт с китайцами был заключен, пора было начинать работу, и где-то месяца через три-четыре министр финансов Михаил Задорнов направляет правительству письмо. И та же песня: Китай – ненадежный партнер и в случае кризиса китайской финансовой системы, а он неизбежен, не вернет кредиты. И вообще, не время, товарищи! В Москве продовольствия осталось на три дня, а вы хотите, чтобы государство помогло с какими-то проектными работами за рубежом?

В апреле 1998 года Борис Немцов, тогда зампредседателя правительства, собирает совещание: Министерство по атомной энергии, Минфин, Министерство внешних экономических связей и торговли, Внешэкономбанк, Министерство иностранных дел. Из аппарата правительства представители тоже были. Немцов буквально построил всех и говорит: «Россию втягивают в авантюру, и нужно примерно наказать людей, которые это делают!»

К счастью, здравый смысл возобладал. Все ведомства (кроме Минфина) поддержали строительство, завизировали проект постановления, излагавшего, что это надо, что это для России полезно. В Минфине увидели, что общее мнение другое, и тоже по Китайцы слишком уж хотели научиться у нас всему и потом сооружать новейшие АЭС собственными силами. ставили визу, но предупредили: «Все равно провалитесь, ничего не получится. Имейте в виду, что мешать не будем, но…» Ну и как не мешали? Документы о выполненных работах и поставках поступали в Минфин, тот давал поручение Внешэкономбанку оплатить счета АСЭ, но потом следовала долгая мхатовская пауза. Задержки были от четырех месяцев до полугода. Это против положенных двух недель! Суммы – до 50 миллионов долларов. Ставка по кредитам была 18–20 % годовых, и Внешэкономбанк, грубо говоря, прокручивал деньги АСЭ. Нам же приходилось брать кредиты в других банках, проценты росли, как снежный ком. Но все обошлось, выстроилось, и энтузиазм людей, которые в этом участвовали, собственно говоря, и победил.

Впрочем, все это показалось цветочками, когда ягодки пошли. Все принципиальные преграды на пути Тяньваньского проекта устранены, и тут наступает дефолт. Предприятия разорялись: не было оборотных средств, а выжившие банки отказывали в кредитах. У меня тогда было много встреч с банкирами. Например, с новым главой ВТБ Андреем Костиным. Он мне говорит: «Хорошо, мы вам даем кредит на оборотные средства. А где обеспечение, где гарантии? Заложите свое предприятие». А у нас, кроме компьютеров, столов и мыслей, ничего нет. Он поясняет: «А мы не можем без гарантий, государство запретило».

«Альфа-Банк» же как банк коммерческий решил: «А чем черт не шутит!» В условиях финансового кризиса ему как раз был нужен такой долгоиграющий партнер-государственник. При этом банк хотел, конечно, убедиться, что станция гарантированно будет построена. Я предложил главе банка Петру Авену направить в Китай кого-нибудь из менеджмента для контактов с китайским заказчиком. Он согласился, мы слетали, и Авену доложили настроение китайцев. А настроение было такое… Я, вообще, хочу сказать, меня сразу поразило, с какой уверенностью китайцы смотрят в будущее. Правда, не всегда их прогнозы были обнадеживающими для нас. Так, например, во время обсуждения, на каком языке будет вестись техническая документация, мы предлагали русский. Это было логично: многие китайские технические специалисты учились в Советском Союзе. Но заказчик настоял на английском языке. Доводы были следующие: станция строится 10 лет и эксплуатируется 60 лет. За это время все китайские специалисты, знающие русский язык, умрут, а новое поколение учит преимущественно английский. Крыть было нечем.

И вот Авену докладывают, что даже если Россия вдруг по каким-то причинам захочет тормознуть проект Тяньваньской АЭС, то Китай не позволит. Заставит Россию выполнять свои обязательства. Это был довод, который «Альфа-Банк» принял. И они открыли нам линию в 100 миллионов долларов. И мы с ними прекрасно работали, а потом уже началась поддержка и госбанков.

Нельзя не сказать пару слов и о таком «выдающемся» бизнесмене, сыгравшем не последнюю роль в драматичной судьбе «Атомстройэкспорта», как Каха Бендукидзе. В 1988 году он сколотил свой первый кооператив «Биопроцесс». А к середине 1990-х уже скупил акции «Уралмашзавода», «Красного Сормово», Ижорских заводов. В 1996-м он становится председателем совета директоров Объединенных машиностроительных заводов (Группа Уралмаш-Ижора). В 2001 году входит в состав Совета по предпринимательству при кабинете министров Михаила Касьянова, а в ноябре 2003 года ОМЗ получают контроль над «Атомстройэкспортом». Финансовые потоки АСЭ составляли тогда около 640 миллионов долларов в год, портфель заказов был почти на 3 миллиарда долларов.

Бендукидзе даже не скрывал, что приобрел контроль над АСЭ, чтобы при случае перепродать с наваром. Но когда тендер на строительство АЭС в Финляндии, обрушив цену, выиграла французская Areva, Бендукидзе потерял интерес к атомному экспорту и передал штурвал представителю «Силовых машин». Им же и собирался сбыть компанию. Новый директор изучил все, что касается вывода активов и, недолго думая, передал материалы в прокуратуру. Но пока суд да дело, Бендукидзе – уже в Грузии, где Саакашвили назначает его министром экономики.

Возрождение ядерного экспорта России – это, безусловно, подвиг тысяч людей, поистине героическая страница новейшей истории России. На этой странице есть победы, поражения, отчаяние – все есть. Несмотря на противодействие, несмотря на то, что молодежь, по большей части занималась коммерцией и вся тяжесть возрождения отрасли, по сути дела, легла на плечи ветеранов. Так, например, Александр Константинович Нечаев в 1981 году обеспечивал ввод в эксплуатацию второго энергоблока АЭС «Ловииса», а в новом веке руководил китайским проектом – сооружением первой в мире АЭС с постчернобыльской философией безпасности, был вице-президентом АСЭ.

Юрий Парфеньевич Сараев строил Белоярскую станцию, был директором Смоленской АСЭ, а потом строил станцию на Кубе – АЭС «Хурагуа». Теперь там два блока стоят, как призраки. Огромную роль в возрождении ядерного экспорта сыграл Евгений Александрович Решетников. Это был единственный замминистра в Минатоме, который реально знал, как строить атомные станции. Благодаря своей страстности он много сделал для первых зарубежных проектов. Мы с ним были как близнецы-братья. С Решетниковым и Нечаевым мы везде, на всех ключевых переговорах, были вместе. Китайцы нас называли «три богатыря».

Несколько слов о конкуренции с США в области атомной энергетики. Весной 1990 года я работал в Министерстве внешних экономических связей СССР. До августа 1991-го было больше года, но «железный занавес» уже трещал по швам. Из США пришло заманчивое предложение: Университет Карнеги приглашал на двухмесячные курсы по повышению квалификации одного из руководителей крупной российской организации. Так как меня планировалось назначить гендиректором «Атомэнергоэкспорта», руководство министерства остановилось на моей кандидатуре. Принимающей стороне я был представлен как заместитель председателя «Атомэнергоэкспорта». В нашей учебной группе было 30 человек: вице-президенты Boeing, General Motors, British Airways…

В Питтсбурге же размещалась штаб-квартира Westinghouse Corporation – главного конкурента России в области атомной энергетики. Используя уже приобретенные связи, я попросил устроить мне встречу с одним из их вице-президентов. И получил ответ в том духе, что атомная энергетика России «дышит на ладан» и Westinghouse не видит резона даже для короткой встречи. XXI век показал, чего стоили прогнозы нашего главного конкурента. Westinghouse потерял лидерство в мировой атомной энергетике, которое по праву перешло к «Атомстройэкспорту».

2020 г.

Евгений Решетников «Строить станции – это сказка!»

Легендарным министром Средмаша был Ефим Павлович Славский – человек с великолепной интуицией и феноменальной памятью. Стоило ему раз пообщаться с человеком, и он на всю жизнь запоминал его. Под его началом были сотни комбинатов, рудников, заводов, а он помнил каждого сотрудника – и не только руководство. И помнил, что тот или иной руководитель говорил ему при последней встрече.

Сам Ефим Павлович, создавая министерство, был не атомщиком – химиком. А министр энергетики и электрификации Петр Степанович Непорожний изначально выучился на строителя-гидротехника. Но это были настоящие энтузиасты. И под стать себе они подбирали замов и помощников, руководителей предприятий. Никто не заставлял нас – строителей и монтажников – сидеть сутками на станции, по 240 дней не вылезать из командировок. Мы делали это из своих устремлений. Поэтому сказать, что это время было плохое, застой, я не могу. Застой был на Старой площади. У тех, кто работал, застоя не было. Ефим Павлович Горбачеву так и сказал в свое время: «Вам надо – вы и перестраивайтесь. Нам перестраиваться не надо!»

Славский был такой. В трудные моменты он всегда находил единственно правильное решение, но перед этим очень внимательно выслушивал всех, кто имел что сказать. И потом все они соглашались: «Да, Ефим Павлович прав!» Хотя случались, конечно, и разногласия – споры ученых с конструкторами, например.

Строитель – интересная профессия, она не дает человеку остановиться, требует от него развития, постоянной наработки нового опыта. Профессионал – тот, кто уже все умеет и продолжает учиться. Чем больше профессионалов работает на площадке, тем лучше идут там дела.

Но строительство строительству рознь. Возведение дома подразумевает типовой проект, а атомная станция – совсем другое дело. Там другие требования к бетону, к конструкциям, я уже не говорю о ювелирном монтаже реактора: зазор между его корпусом весом 320 тонн и шахтой – 1 миллиметр.

Я всю жизнь проработал в электроэнергетике, строил шахты и заводы и могу с уверенностью сказать: такой концентрации мысли, технологических решений, идей, как на АЭС, нет больше нигде, ни в одной отрасли. Порой до 20 000 тонн оборудования размещается на площадке всего лишь в 200 квадратных метров – столько места занимает один энергоблок, ядерный остров. Уровень ответственности не сопоставим ни с чем.

Конечно, монтажные и пусконаладочные работы должны осуществлять высококлассные специалисты. Что же касается чисто строительных работ, то здесь все проще. Хотя, безусловно, строители должны осознавать, что они строят и зачем.

Сооружение атомных станций – это искусство, и первостепенную роль в нем играет профессиональный уровень участников процесса. Мировая практика создания АЭС показывает, что станции строят, как правило, одни и те же коллективы, у которых есть опыт, и к ним предъявляются очень высокие требования.

Areva, франко-германская компания, занимавшаяся разработкой и производством оборудования для атомных электростанций, забыла однажды об этом и наняла дешевую рабочую силу, закупила бюджетные материалы. Отсюда и было отставание по срокам. Скупой платит дважды, а в этом случае и больше: они трижды вырубали по 600–700 кубометров бетона – он не выдерживал нагрузок при испытаниях.

Однако профессионализм – это еще не все. Человек, который идет на такую большую стройку, должен быть энтузиастом, лидером. Если он не такой по жизни, если у него нет желания быть первым, то лучше не браться за это дело.

Функции руководителя атомной стройки – почти как у дирижера симфонического оркестра, который знает тонкости партитуры, слышит каждый инструмент, определяет музыкальный строй. Мы в России традиционно выращиваем специалистов для отрасли, в том числе управленцев строек. Подчеркну: человек, который приходит в нашу сферу, должен быть еще и спортсменом по духу, должен работать не покладая рук, стремясь к чемпионской планке. Управление стройкой – дело абсолютно творческое, оно предполагает ежедневное оперативное решение неординарных задач. График – вещь условная, поскольку все время возникают новые, часто неожиданные обстоятельства. Скажем, опаздывает оборудование, и ты должен точно решить, как поступить: оставлять проем, останавливать стройку или искать еще какой-то другой выход. Надо соображать! И еще одна особенность атомной стройки: здесь не обойдешься без способных инженеров, квалифицированных рабочих, сюда не наберешь людей с улицы. Это подтверждает весь мировой опыт. И дело руководителя – найти соответствующие кадры.

А вообще я так скажу: работы легкой не бывает, такая разве что у тех была, кто в свое время призывал всех ехать на БАМ, на целину, а сам оставался в горкомах, обкомах и дорастал до кресла в отделе ЦК. Ерунда, что зарплата небольшая: они знали, что в любой магазин придут – и им принесут всего, чего пожелается. Из-за таких и происходили все беды в определенный момент, и тот же Чернобыль.

Чернобыльский реактор не имел защитного корпуса, и в результате неправильных действий операторов, недочетов в конструкции реактора, недостаточных в то время знаний о цепной реакции произошел этот взрыв. Вылетели 180 тонн топлива, которые в дисперсном виде рассеялись по ровной поверхности. Графит, используемый в качестве замедлителя, горел, и все это с парами разнеслось по большой территории. Отдельные язычки заражения вытянулись аж до Северной Европы.

Далеко, пусть и в небольшом количестве, долетели короткоживущие радионуклиды. С помощью радиометрии выяснили, где находятся долгоживущие радионуклиды (это цезий и плутоний, у которых период полураспада соответственно 220 и 150 лет). Эту 30-километровую территорию обозначили, оградили и сказали, что людям здесь жить не рекомендуется. Проживающих там людей государство переселило. Теперь уже известно: жить там было можно, а заниматься определенными видами сельского хозяйства – нет. Например, можно было держать коров, есть полученные из их молока масло и сметану, а вот само молоко пить нельзя. Нельзя было есть грибы, потому что они интенсивно накапливают радионуклиды. Но опять же все зависит от того, сколько грибов съесть или яблок. Чтобы получить годовую дозу, нужно было умять две с половиной тонны яблок.

Сегодня известно также, что переселение привело и к тому, что люди испытали колоссальный стресс. Многие начали рано, в очень молодом возрасте, уходить из жизни – именно из-за потрясения, а не от облучения.

Я сам, например, получил 36 рентген и так скажу: все индивидуально. До этой беды у нас годовая допустимая доза равнялась 0,5 рентгенам. Потом ее подняли до 2,5, а потом – до 25. И, если эта норма была превышена, тебя выводили из зоны. Многие заходили в зону, а потом снимали куртку с дозиметром в кармане (ну жарко же!) и шли, копали, возились – естественно, не набирали рентгенов. Многие так делали. Но были и те, что привязывали свой дозиметр к бульдозеру и за двое суток зарабатывали билет домой.

Первые атомные станции за рубежом строило поколение, которому было 35–36 лет. Не много, тем не менее это были уже люди с большим багажом знаний и богатым производственным опытом, люди, которые прошли в основном Нововоронежскую АЭС, Белоярскую АЭС, и это придавало нам всем уверенность. Когда же мы начинали контракты по Китаю, Бушеру, то после двенадцатилетнего перерыва в строительстве и вводе новых блоков в России у нас не было подготовленного молодого костяка. С действующих станций на Украине и в Литве мы брать людей не могли. И поэтому почти весь наш персонал был седым. Молодых, до 35 лет, было человек тридцать, остальные – пусконаладчики, персонал на блочном щите – были представители старой гвардии, люди далеко за пятьдесят. Можно сказать, суворовские чудо-богатыри.

Но зато мы только на три блока АЭС за рубежом заказы получили, а какое оживление началось! Ижорские заводы, «Электросила», Подольский завод, «Уралмашзавод» – все задышали, заказы стали давать своим смежникам. А с ядерным топливом бизнес, загружающий реальный сектор, становится в десятки раз больше по объему.

В 1994 году параллельно с выбором площадки начали появляться китайцы. У нас было полное запустение. Они докладывали, естественно, что труба дело. В 1995 году, когда уже была выбрана новая площадка, мы приехали на Ижорские заводы с одним из заместителей Ли Пэна – премьера Госсовета КНР. Он хотел посмотреть, где будет создаваться реакторное оборудование. Мы шли по пустому цеху, а над головами летали галки. А когда он увидел, что еще и все стекла разбиты, очень расстроился. Но все-таки сказал так: «Подумаешь, стекла! Ну вставите. Но ты, смотри, нас не подведи!»

Основной принцип у китайцев был таким: ничего лежащего не берем. Единственное, в чем мы их смогли убедить (и то чуть не погорели на этом), – это использовать на ЛМЗ давно откованные роторы. Их было 20 заготовок, они лежали на заводском дворе. И когда начали брать первый ротор, китайцы закричали: «Вы нас обманываете!» Это был момент не критический, но довольно неприятный. Пришлось главу китайских экспертов Чень Чжаобо убеждать, что смысла нет делать новые роторы, если лежат заготовки: проводим повторный УЗК и тщательный контроль при изготовлении. Неделю потратили на нервотрепку, но убедили. И еще: по всей цепочке, от металла до выплавки, должны были по договору стоять их люди, везде – осуществление их надзора.

В атомной энергетике у китайцев действуют жесточайшие правила, и прохождение любого объекта, малейшее изменение, вносимое в проект, имеет свой неизменный ритуал. Они тщательно исследуют все мелочи. Для этого многократно заседают экспертные комиссии, документация рассылается в разные научно-исследовательские институты. А на последней инстанции, когда собираются мудрецы (весь цвет ученых), их решение вызревает не менее 70 дней. С нашей точки зрения, это бюрократия, в их представлении – норма.

Объективности ради: в требованиях китайского заказчика никогда не было ничего сверхъестественного. Это были справедливые требования. Сложность заключалась скорее в том, чтобы переучить самих себя. Оказывается, пословица «Что написано пером, то не вырубишь топором» более всего подходит китайцам. Они, в отличие от нас, просто не понимают по-другому. И вот здесь нам бывало сложно перебороть себя психологически. Ведь это у нас главный конструктор может приехать на станцию и дать разрешение на какое-то отступление от нормы, которое, по его мнению, не повлияет на конструктив. Для китайцев это нонсенс. По всем их писаным и неписаным законам, если ты отступил от нормы, то должен обосновать, почему ты отступил, предоставить расчеты, как это повлияет на работу конкретного узла и всей системы в целом. Только после того, как предоставленные расчеты пройдут их надзорные органы, они дают зеленый свет. И если их надзорным органам нужно, допустим, 40 дней на утверждение, то раньше они ответ тебе не дадут, хоть ты прыгай и кричи так, что Мао из могилы поднимется!

Я лично считаю такой подход вполне обоснованным, поскольку атомная энергия – не шутка. Китайцы всегда ставят целью создание безупречного во всех отношениях объекта. «Тяньвань» как раз и есть такой объект.

Да, были сложности, и все-таки это был не трудный ребенок, а золотой! И каждая стройка не отбирает, а только добавляет тебе жизни. Жизнь укорачивают безответственные, безрукие люди, с которыми, бывает, сталкиваешься. Настоящее дело, даже самое трудное, укрепляет человека внутренне, а по завершении приносит величайшее удовлетворение.

Для Индии АЭС «Куданкулам» – это больше, чем просто энергетическая стройка. Это еще и университет, где индийские специалисты, осваивая строительство энергетических реакторов легководных моделей, получают знания нового уровня и качества. «Профессорами» в этом университете выступают российские инженеры – представители страны, имеющей колоссальный опыт на всех уровнях и этапах ядерной эры.

Волею судьбы именно России было суждено поставить эту услугу одной из древнейших цивилизаций Земли. Дело в том, что Индия не является стороной – участницей Договора о нераспространении ядерного оружия и существуют ограничения на поставки ей ядерных материалов. Мы не могли не воспользоваться тогда ситуацией, которая складывалась в нашу пользу, поскольку соглашение о сооружении в Индии АЭС российского дизайна было достигнуто до ввода санкций МАГАТЭ, и поэтому только Россия на тот момент могла предложить Индии сотрудничество в этой сфере. Не использовать такую фору для завоевания рынка с населением более двух миллиардов человек было бы преступлением. Это гигантский перспективный рынок.

Когда мы высокомерно говорим, что, мол, Индия – дикая страна, мы ведем себя смешно и даже глупо. Индия сама подняла свою ядерную энергетику. Тридцать лет назад американцы и французы им сказали: «Мы вам не будем строить». – «Ладно», – ответили индийцы и сами построили станцию на тяжелой воде, возвели с нуля 16 блоков. У них есть свои физики-ядерщики, которые справились без новейших технологий. Да, они руками много лет загружали топливо, но станции работают, они надежны. Можно, конечно, прийти и сказать: «Что ж вы настроили, у вас на скрутках провода?» Ну так и мы 40 лет на скрутках были. Ко всему можно привязаться. Но они сделали! Они атомную бомбу сделали, ракеты. О самолетах можно говорить, что мы технологии им продали, но ракеты – это их собственное.

В России кадры реанимировались на Ростовской АЭС. Они хоть и были опущены ниже плинтуса, но основной костяк сохранился. Была база, было жилье, и это позволило нам вокруг этих остатков восстановить строительные подразделения для возведения следующих блоков.

Жилье – это вообще большая проблема для всей атомно-энергетической отрасли, для любых станций, которые будут начинаться сейчас. Разговоры о том, что мы найдем на рынке гастарбайтеров и они нам все построят – это блеф. И когда мы сегодня говорим, что завтра свистнем – и все сбегутся, это тоже сомнительно.

Приходил ко мне парень, мать которого работала у нас. Говорит: «Я полтора года назад институт окончил, помогите в Москве устроиться». Я ему: «Слушай, ты что здесь делать будешь? Ты же строитель, ты оканчивал строительный институт. Поезжай в Нововоронеж, ума наберись, лет семь отпаши, поешь лапши, а потом – в Москву, в кресло. Тогда ты будешь понимать, что надо решать вопросы отрасли, а не свои собственные, что ты – представитель Оттуда. А если ты этого не поймешь, у тебя стройка будет гнить. Будешь только требовать, чтобы тебе платили». Ну и что думаете, поверил он мне? Нет, сидит сейчас, учит, чтобы у кого-то машина на объекте вправо поехала, а не влево. Хорошие деньги ему платят. Разве пойдет он после этого куда-то на стройку? Нет. А зря! Строить станции – это сказка.

2012 г.

Юрий Сараев «Старик и атом»

Мои дед и прадед были казаками, а я родился и вырос в Забайкалье, в глухой таежной деревне в 200 километрах на Север от Читы. Там был мой дом, школа, а романтикой для меня был Шпицберген, Китай и другие дальние страны. Именно туда после окончания горного техникума в Чите я просился с друзьями, но направлений не было. Мы спросили, какая самая дальняя точка. Отвечают: «Сахалин». Решили: «Вот туда и поедем».

На сахалинской шахте я проработал шесть лет. И как-то, будучи уже заместителем начальника подземного участка, должен был идти в ночную смену. Начальник участка (а он был мой сверстник) попросил меня поменяться с ним сменами, чтобы он пошел ночью, потому что днем ему надо было ехать в районный центр по личным делам. А в эту ночь произошло обрушение, и погибли двое шахтеров. Моего друга осудили на два года условно. Такое бывало.

Затем друзья пригласили меня на шахту в Кемерово, Кузбасс, меня там сразу назначили заместителем начальником цеха. Это была современная шахта – настоящий подземный завод. Предлагали выучиться на горного инженера с сохранением почти всей зарплаты, но я хотел заниматься физикой. Начальник шахты сказал: «Хороший ты парень, Юра, ладно, не будем мы тебе мешать, дерзай».

В 1964 году пускали первые в стране промышленные АЭС – Белоярскую, Нововоронежскую, и мы как раз подоспели – закончили физико-энергетический факультет Томского политеха. Мы, кстати, были первыми выпускниками кафедры, которая готовила специалистов по специальности «Эксплуатация атомных энергетических установок».

Практику проходили на Белоярской. В нашей группе было 15 человек, я был в ней старшим. Меня решили оставить на кафедре, но я взмолился: «Отпустите на производство – у меня семья, сын, нужна квартира, сыну идти в школу», – квартиру аспирантам не давали. Я не шутил: женился в 19 лет, а через год у меня уже родился сын. Ну и на производство не терпелось попасть. Завкафедрой попросил подобрать замену. Я уговорил друга, Сергея Беляева, он был холостой, молодой, спортивный – в баскетбол играл. В итоге он остался на кафедре и проработал там всю жизнь, стал профессором, доктором наук, деканом факультета.

Владимиру Петровичу Невскому было 36 лет, когда его назначили директором Белоярской АЭС. Но к тому времени он уже побывал на многих стройках, руководил монтажом и пусконаладкой самой Белоярской АЭС.

Несмотря на молодость, человек был требовательный. Он и ввел такой порядок: на блочный щит и к управлению реактором тебя не допустят, пока ты не освоишь все рабочие профессии, не побудешь машинистом турбинного цеха и оператором реакторного отделения. И на каждом этапе была своя подготовка: обучение, экзамены, самостоятельная работа.

Потом уже я сам, будучи в должностях главного инженера и директора АЭС, эту систему внедрял всегда и везде. Некоторые молодые специалисты, правда, роптали: «Чего это я пойду слесарем-обходчиком?!» Такую же подготовку прошел и Александр Маркович Локшин на Смоленской АЭС, затем он освоил блочный щит, стал начальником смены станции. Когда к нам поступила разнарядка рекомендовать для поездки в Лондон, в представительство WANO, способного, знающего английский специалиста, мы сразу назвали его имя. Вернулся Локшин уже в роли замдиректора АЭС.

Раз в квартал Невский приглашал к себе тебя, молодого специалиста, и расспрашивал: «Как идет подготовка? Чем увлекаешься? Занимаешься ли общественной работой? Что читаешь?» А между тем ему уже принесли твою библиотечную карточку. И вот он спрашивает: «Журнал „Атомная энергия“? А кто его издает? Что ты там вычитал полезного? Какие статьи понравились?»

При Невском Белоярская АЭС была настоящим университетом без отрыва от производства. У нас был такой график: три дня работаешь по восемь часов, два – выходные. И в один из этих свободных дней нам назначали техническую учебу. Из НИКИЭТ, «Гидропроекта» приезжали лекторы, из МИФИ, МВТУ – доктора наук. Сам Николай Антонович Доллежаль читал нам лекции. Мы с радостью бежали на станцию, на эту техническую учебу.

Как-то появился у нас молодой специалист Виктор Голубев из Одесского политехнического института. Он и радиолюбитель был (такой детский кружок организовал – ребятня со всего города туда сломя голову неслась), и кораблестроитель. И вот он предложил: «Давайте строить корабль». Мы, конечно, с радостью согласились. Там же, на Белоярской станции, – водохранилище, мы начали строить скутеры, катера, водными лыжами занимались. Директор В.П. Невский поддерживал нас во всех таких начинаниях.

И вот мы построили катер-корабль «Река-Море». Он умещался на двух железнодорожных платформах, 11 человек могли разместиться в каюте. Оснастили его полностью радиосвязью. Голубев имел права на вождения морских судов, и мы путешествовали по рекам Сибири, до Норильска поднимались. Ловили рыбу, охотились, изучали Сибирский край.

Когда я был уже заместителем главного инженера по эксплуатации АЭС, они без меня на этом катере пошли по Днепропетров скому и Камскому каскаду на Волгодон и вышли в Черное море. А потом вдруг пропали. Нужно людей в отпуск отправлять, а их нет. Оказалось, в тот год, в 1970-м, на Южном берегу Крыма была вспышка холеры. Объявили карантин, и наши оказались запертыми в Ялте. Я звоню им: «Корабль отдайте любому рыбхозу, а сами вылетайте немедленно». Так мы наш корабль подарили рыболовному хозяйству в Крыму.

Белоярская АЭС была, по сути, опытно-промышленной станицей. На ней проходила отработка топливных кассет для больших реакторов РБМК, которые тогда начинали строить. В реакторе на Белоярке было 700 кассет, а в РБМК – до 1600. Часто топливные кассеты разгерметизировались, и все продукты радиоактивности попадали в кладку реактора и далее выходили наружу, за пределы рабочего контура.

Мы глушили реактор: надо ведь было вытащить сгоревшую кассету, которая не просто сгорела, а спеклась так, что ее никакими силами невозможно извлечь из реактора. Виктор Голубев с другими ремонтниками и конструкторами разрабатывал технологию извлечения этих аварийных кассет в каждом конкретном случае. Чаще всего использовали обычный буровой станок. В аварийный технологический канал опускается фреза, бурят, и радиоактивный керн топлива входит в трубу. Поднимают. Тащат дистанционным способом кассету к бассейну выдержки.

Иногда часть топлива по пути вываливалась в центральном зале, и нужно было ее убирать. Как всегда, срабатывала смекалка и находилось какое-то решение, чтобы не переоблучать персонал.

В 1974-м на площадке строительства Смоленской АЭС еще даже не приступали к котловану, и меня пригласили в министерство. Артем Николаевич Григорянц, начальник главка, говорит: «Поезжай на Смоленку, познакомься, мы тебя рекомендуем главным инженером». Так я оставил на Урале трехкомнатную квартиру и переехал с семьей в вагончик на разворачивающуюся стройку будущей Смоленской АЭС.

Стройка смоленской станции начиналась, как говорится, с чистого листа. Если на другие стройки, например, чернобыльскую, балаковскую, подключали строительные организации, которые возводили какой-то завод, химкомбинат, гидростанцию, то у нас такого не было. Были назначены начальник строительства, директор с главным инженером и бухгалтер. И с этого мы начинали, набирали со стороны специалистов, рабочих.

Естественно, большая была текучка, потому что не было никаких бытовых условий: нет жилья, нет школы – жили в вагончиках. Не было даже дорог. Своя геологическая изыскательская партия у нас имелась, у них – вездеходы, на которых мы и передвигались по смоленским лесам.

И вот в таких условиях надо было построить одну из первых промышленных АЭС на Смоленщине. Но сначала – инфраструктура. Переселили 24 населенных пункта и перенесли одно кладбище из зоны затопления водохранилища. Вырубили лес, навели мосты. Даже Десногорское водохранилище – наших рук дело.

Планы были громоздкие, директивные, а потенциала и людских ресурсов не хватало. Намеченное не выполнялось. Я четырех начальников стройки и трех директоров «пережил», а перед пуском станции сам стал директором. Тогда-то в полной мере познал, что такое капитальное строительство, заказ оборудования, его приемка, ревизия. И что такое пуск станции на новом месте.

Первым директором был Иван Андреевич Мельник. В 1979 году Невский перевел его на Ровенскую АЭС заместителем директора, и назначили Леонида Евгеньевича Тепикина, который до этого был в Узбекистане замминистра. Поработал полгода у нас и заболел, не смог вынести всю эту грязь, оперативки с утра до вечера, на которых тебя только что к стенке не ставят. Слег с депрессией в больницу. Невский все обещал – потерпи, вот-вот он выйдет и тебя как-то разгрузит от множества дел. Через два года умирает мой заместитель по капстроительству Валентин Иванович Кобелев. И я остался один на всех делах. На место Кобелева пригласили Соколова с Запорожской АЭС. И у меня гора с плеч свалилась. Сметы, приемка строительных работ, финансирование – все это он на себя взял. К сожалению, недолго поработал, не выдержало сердце. Сел однажды в автобус и там же умер.

Когда пускали Смоленку, Геннадий Александрович Шашарин был замминистра, и я ему говорю: «Надо бы мне передохнуть, запарился уже. Нельзя ли куда-нибудь за рубеж съездить на годик?» Он отвечает: «Ладно, я понял. Пускай станцию и подбери себе директора на замену, тогда будем говорить». Пускаем станцию, я к нему захожу, говорю: «Помните разговор?! Станцию пустили». «Спасибо, хорошо. А кто заменит тебя?» Я говорю: «Эрик Николаевич Поздышев просится». А тот работал в Москве, в главке, и там у него не особо гладко получалось, он уже хотел уходить из министерства. И вдруг он узнал, что может быть такая ротация, и говорит: «Рекомендуй меня директором». Я, таким образом, Поздышева рекомендую директором, его назначают, а меня направляют в Венгрию, руководителем АЭС «Пакш».

Я приехал в Венгрию в феврале 1986 года, а в апреле произошла авария на Чернобыльской АЭС. 14 мая мне позвонили и срочно вызвали в Москву. В 11 утра захожу в министерство, и Шашарин мне говорит: «Слушай, мы тебя назначаем на должность временно исполняющего обязанности директора ЧАЭС. Не теряй времени, езжай в Чернобыль, успей на авиаспецрейс в 14:00 из Быково и принимай Чернобыльскую АЭС, так как бывшего директора уже отстранили и отдали под суд».

Мы базировались в 40 километрах от Чернобыльской АЭС. Правительственную комиссию возглавлял зампредседателя Совета Министров СССР Борис Щербина; он на ежедневном заседании комиссии выдавал всем задания, и все, включая военных, работали в следующем режиме: утром – задания на рабочий день, вечером – отчет об исполнении и задания на ночь, утром – отчет и задание на день. И так ежесуточно.

Я в основном на первых порах занимался созданием условий для тех, кто там работал. Надо было убирать радиоактивные отходы, делать подходы – расчищать территорию, как минное поле. На крышу взрывом было выброшено изрядное количество ядерного топлива, туда нельзя было даже подойти. Были и другие подобные участки. Передо мной стояла задача совместно с силами Министерства обороны организовать уборку так, чтобы и самому не облучиться, и людей не облучить.

Для нас там смены как таковой не было. Поспишь часов пять – и снова на работу. А для людей мы рассчитывали график таким образом, чтобы они не находились в зоне больше допустимого времени и не переоблучались. Мы регулировали периоды пребывания, делали расчеты и допускали к работе максимум на час.

С нами рядом работали молодые солдаты. И как-то видим: майор ставит им задачу расчистить площадку около главного корпуса от кусков графита и ТВЭЛов. Они должны вручную погрузить все в бочки. Я сказал майору, что ребята могут получить смертельную дозу. Майор отвечает, что у него боевая задача и через четыре часа он обязан доложить о ее выполнении. «А ты можешь отложить выполнение этой команды на время?» – «Нет, у меня приказ». Я знал телефон генерала армии Герасимова, мы с ним познакомились на заседании правительственной комиссии. Позвонил, сказал, что будет переоблучение личного состава, а это недопустимо. Он спрашивает, знаю ли я, что надо делать, чтобы выполнить боевую задачу. Я попросил дать 30 минут на обдумывание, и он приказал майору приостановить работы на полчаса.

За это время нами была расписана целая программа, определены временны́е интервалы, где какие дозоры поставить, какие заградительные машины применить. В нашем распоряжении были и манипуляторы, с помощью которых можно было дистанционно убирать радиоактивный мусор в бочки, а потом отправлять их в хранилище. Сделан был расчет времени. Благодаря этим мерам все подходы стали более-менее безопасными для солдат.

Как-то мне в Чернобыль звонит Геннадий Веретенников, начальник «Главатомэнерго», и говорит: «Слушай, пока Поздышев на Смоленке не переломал под себя заведенные тобой порядки, давай возвращайся на Смоленку, а мы его в Чернобыль направим, пусть там взаимодействует с генералами и со строителями». Так и сделали. Меня отозвали снова директором Смоленской АЭС, а потом я еще периодически подменял Эрика Николаевича на ЧАЭС, мы директорствовали с ним посменно, как и другие ликвидаторы.

Создатели американского фильма-сериала «Чернобыль», конечно, использовали наши документальные съемки, это видно по тому, что в фильме много правдивых деталей. Но в целом – бред. Волки какие-то, водка, голые шахтеры.

На кровле реакторного здания четвертого блока, действительно, было много выброшенных при взрыве кусков графита, технологических каналов и изуродованного ядерного топлива. Без уборки этого «мусора» невозможно было вести работы по сооружению «Укрытия» (саркофага). Я только приехал второй раз и подменил Поздышева. Была поставлена задача все это убрать, но как? Фон там зашкаливал. Предлагались различные способы, в том числе создать козловой кран с пролетом 70 метров и с манипуляторами. И луноход у нас там работал с защитой, с самоочищающимися колесами – его специально по нашему техническому заданию перепроектировали конструкторы лунохода. Но техника не выдерживала.

Одно из оригинальных и действенных решений предложили работники НИКИМТ во главе с директором Юрием Федоровичем Юрченко, а именно – гигантскую «промокашку», панель размером 4×4 метра, состоящую из сетки рабица с прикрепленными к ней хлопчатобумажными кистями, пропитанными специальным клеящим составом. Застывший клей оказался таким прочным, что при подъеме «промокашки» краном сдиралась и битумная кровля крыши. Одним из авторов этой технологии была Елена Козлова из института НИКИМТ, кандидат наук, химик-технолог, замечательный специалист.

Но вертолеты пылили, а все краны были заняты на возведении саркофага. Пришлось очищать крышу вручную. Но это стали делать лишь после того, как выяснили, почему там сохраняется такой высокий радиоактивный фон. Через трубу тянуло из проема разрушенного реактора. Тогда с вертолетов залили туда 800 кубометров ПВА, после чего фон упал в 400 раз на всей территории.

Мы вышли на крышу, установили пять мониторов, через которые можно было все обозревать из укрытия. И тогда стали допускать военнослужащих, но не новобранцев, а 35–40-летних резервистов – это было наше требование.

Их выпускали на крышу на две минуты по пять человек. Каждый из них выходил на крышу, перемещал «мусор» лопатой на 10 метров и уходил. А затем шел следующий, брал лопату и дальше двигал графит или куски ядерного топлива в сторону разрушенного реактора.

У нас был взвод «портных», которые готовили для нас свинцовые латы, и в такой защите от ожогов выпускали по пять человек. Одна пятерка отработала – вторая изучает их ошибки по мониторам. Всего на уборке этой крыши мы пропустили около 6000 человек.

Постепенно стало возможным заходить туда уже не на две минуты, а на 20, 30 минут. Потом краном поднимали бульдозер вместе с бульдозеристом в кабине на крышу, на 70-метровую высоту, и давали ему полчаса. Потом снимали, сажали другого бульдозериста и так далее. Когда в 1987 году освободились краны, возводившие саркофаг, при помощи «промокашек» окончательно очистили крышу.

Руководителями этой операции были Юрий Самойленко и мой друг Виктор Голубев, оба со Смоленской АЭС. Голубева я вызвал с Кубы. Позвонил ему, и через два дня он был уже в Чернобыле. За эту работу они получили высшие награды Родины: Голубев – Орден Ленина, а Самойленко – Звезду Героя.

К сожалению, Виктор как человек неуемной энергии и беззаветного служения людям, часто пренебрегал опасностью и даже не брал с собой в зону дозиметр. Есть документальные кадры, где он без защиты ходит по крыше турбинного здания, что-то объясняет, уточняет, а мимо пробегают резервисты в свинцовых латах. После Чернобыля мы вместе с ним работали на АЭС «Хурагуа». Потом он опять вернулся в Чернобыль. Ездил в Армению со своими роботами расчищать завалы после землетрясения… Больше, к сожалению, уже ничего не успел – умер от лучевой болезни. Совсем молодой, влюбленный в технику парень…

Разные ситуации, в том числе критические, возникали во время ликвидации последствий аварии, но люди относились к ним как к очередной сложной задаче, которую нужно решить.

Одной из них было обеспечение безопасности шахтеров, которые пробивали 150-метровый тоннель. Их там постоянно меняли, потому что дозы они набирали стремительно. Член правительственной комиссии министр угольной промышленности Михаил Иванович Щадов взмолился: «Сделайте так, чтобы люди дольше работали, я уже из Кузбасса, Донбасса всех шахтеров вызвал, некого уже брать».

Что делать? Необходимо найти и ликвидировать источник радиоактивности. Тогда я спустился в тоннель, длина которого была уже около 120 метров. Люди работали вручную, лопатами, раздевшись до пояса. Внизу, в тоннеле, все было чисто, сверху над головой – полутораметровая бетонная плита, хорошая защита от реактора, внизу – песок, прохладно. Я полежал в забое на песке, замерил с дозиметристом уровень радиации. Показывало, что в забое все нормально. Выходим, а у входа в тоннель совсем рядом валяются фрагменты графитовой кладки и топлива. Подошли туда – дозиметр зашкаливает, чуть отошли – уже меньше, то есть надо было убрать эти фрагменты. Когда расчистили все, фон сразу упал.

После Чернобыля проработал еще два года директором на смоленской станции, а потом замминистра энергетики и электрификации Геннадий Александрович Шашарин меня приглашает: «Слушай, кубинцы просят у нас директора. У нас там руководитель – строитель, а идет монтаж, и нужен эксплуатационник. А ты у нас знаешь и строительство, и проектирование, и монтаж, и эксплуатацию… Мы тебя сорвали с Венгрии, так езжай на Кубу».

У нас на Смоленке планы были наполеоновские: расширяться надо было до семи блоков, но меня убедили, что Родине нужна кубинская станция, да и кубинцам самим, а дело буксует… Я дал согласие.

В 1988 году «Хурагуа» только строилась. На первом блоке строительная часть была где-то на 12-й отметке. Машинный зал в хорошей готовности, монтаж турбин, вспомогательные объекты. Разные ситуации возникали во время ликвидации последствий аварии, но люди относились к ним как к очередной сложной задаче, которую нужно решить. А второй блок – только фундаментная плита и земляные работы, но кубинцы твердо решили строить поточным методом: сразу два блока параллельно с небольшим смещением. У нас такой метод культивировался, и они тоже захотели, а силенок не хватало. Тем более, на монтаже.

Я посмотрел – монтажники хорошие, квалифицированные, человек 60 их было.

Их руководитель Серилла, громадный, чернокожий мужик, хорошо знал русский язык. И вот когда мы с ним обошли площадку, я говорю: «Ты представляешь, что такое монтаж, какой это объем?» – «Да, представляю.» – «А с кем ты его сделаешь? Есть у тебя еще ресурсы, кроме этих 60 человек?» – «Ну, министерство знает, оно подберет…». А где на Кубе таких специалистов наберешь?! Первое мое предложение было начальнику стройки, потом министру базовой промышленности Марку Парталю. Звучало оно так: выполнить монтаж оборудования силами монтажных организаций России по прямому контракту.

С Марком мы часто общались. Бывало, звонит и зовет: «Приезжай в такой-то город, надо поговорить». Я беру переводчика, приезжаем, ждем. Он является под вечер, садимся ужинать. И лн говорит: «Я хочу с тобой посоветоваться». И начинает «советоваться». То есть говорит, говорит, говорит, как Фидель Кастро, – без перерыва. И так два часа. Потом выходим, и он мне: «Как хорошо мы с тобой все обсудили!»

И стал я кубинцев убеждать: «Во-первых, дорогие друзья, прекращайте строительство двух блоков одновременно, у вас не хватит строительных сил. Давайте все перетащим на первый. Оставьте на втором бригаду – человек 20, а всех остальных переводите на первый блок. Собирайте здесь все ресурсы».

И чем я их дожал – посчитал объем бетона и темп его укладки. Говорю: «Смотрите, я среднее значение взял, и получается, что вам с такими скоростями за восемь лет не перекидать».

Парталь меня пригласил на свою коллегию в министерство, я и там доложил: «Надо сосредоточить все внимание на одном блоке, быстро его сделать. Люди обучатся, у них появится опыт, и вы даже не заметите, как все построите. Второе – монтаж. У вас монтажных сил нет, вы сами ничего не сделаете. Есть предложение перейти от техсодействия на подряд. Берите наших подрядчиков-монтажников, тем более у нас сейчас освободились многие такие организации, давайте заключим договор. Если вы на это дело соглашаетесь, то будем вместе информировать руководство Советского Союза о необходимости такого эксперимента».

Уговорить кубинцев оказалось легче, чем убедить своих. Год ушел на убеждение, но такую схему все-таки приняли. У нас там была группа ГЭС – государственного экономического содействия. Ее представителем был Владимир Николаевич Савушкин, мы с ним подружились. Атомщик, опытный переговорщик, он помогал нам решать этот вопрос.

К нам направили тепломонтажную группу из Украины, «Южтеплоэнергомонтаж», который участвовал в возведении саркофага на ЧАЭС. Приехало человек 700 монтажников, а если считать с семьями – около 2000. Они привезли строительную технику, даже краны, оснастку – полностью готовое монтажное производственное подразделение. И работа пошла дружно, просто отлично.

На Кубе мы с Витей Голубевым восстановили брошенный катер и ходили на нем по Карибскому морю. Рыбачили, охотились на большую рыбу. Обошли все островное побережье, даже с пограничниками подружились. И, конечно, за эти годы я не раз перечитал «Старика и море» Хемингуэя. Помните: старик поймал большую рыбу, но все сожрали акулы. И даже чайкам досталось больше.

Но старик был один, а нас – много. Мы закрыли купол реакторного отделения, забросили все крупногабаритное оборудование: ГЦН, парогенераторы, сепараторы, установили полярный кран. А затем уже закрыли купол. Собирали обечайками, у нас это были бетонные блоки 6×8 метров, варили на полигонах панели. И все это где-то с 1989 по 1990 год. Быстро управились.

Но уже вовсю шла горбачевская перестройка, и про нас, к сожалению, просто забыли. Финансирования нет, зарплаты перестали платить. А у нас монтажники с семьями, повторю – 2000 человек.

Надо отдать должное кубинцам: когда поставка продуктов питания из Союза прекратилась, кубинские рабочие сами голодали, а нас кормили. У нас был отдельный магазин, мы там брали в долг продукты и кубинцев, своих друзей, нередко выручали.

Дела не было уже. Думаю: ну чего я тут буду сидеть? Летом 1991 года к послу прихожу, он говорит: «Ничего не могу сделать. Езжай, решай со своим министерством». Я в конце августа беру командировку и вылетаю в Москву.

В столице пришел в «Зарубежатомстрой» к Александру Нечаеву, спрашиваю: «Что делать?» Он говорит: «У нас подготовлено два тома обоснования, что надо еще где-то четыре миллиона долларов на этот год, чтобы достроить».

И мы давай ходить по инстанциям. А уже состоялся путч, к кому идти? Бывший посол на Кубе Юрий Петров стал главой ельцинской администрации (в 1993-м он возглавил Госинкор – Государственную инвестиционную корпорацию). Я позвонил ему и все рассказал. Говорю: «Юрий Владимирович, примите меня». – «Через недельку». Записали меня в очередь. Через неделю иду туда, а перед зданием – столпотворение, снимается фильм, идет инсценировка обороны Белого дома. Все скандируют: «Ельцин! Ельцин!» Я пробрался через эту толпу, прошел к Петрову. Посидели, поговорили. Он сказал, что помочь ничем не может и посоветовал обратиться в комиссию оперативных вопросов.

Главное, что я узнал от Петрова, – правительства как такового нет и нужно выйти на комиссию оперативных вопросов (КОВ), которая собиралась раз в неделю и решала вопросы государственного масштаба ровно на семь дней: куда распределить хлеб, куда муку, куда сахар и так далее. Руководил комиссией Юрий Михайлович Лужков. Мы с Нечаевым записались к нему на прием, передали наше обоснование. Он назначил нам встречу как раз во время заседания комиссии. Приходим в назначенный час, сидим в приемной. Секретарь успокаивает: «Ваш вопрос включен, вас пригласят». Не приглашают. В конце заседания выходит секретарь, передает нам наши два тома обоснования и говорит: «Ваш вопрос уже рассмотрели». Выяснилось, что Лужков написал резолюцию для Внешэкономбанка: «Рассмотреть возможность финансирования окончания строительства». Мы в недоумении: «И куда теперь?» Секретарь: «Берите и идите ногами. Если пошлете почтой, то вообще ничего не найдете».

Руководителем Внешэкономбанка банка был Андрей Владимирович Московских. К нему нас не пустили, а к заместителю его мы пробились. «Чего?! – говорит зам. – Атомную станцию?! Строить?! С ума сошли? Уезжайте оттуда, бросайте все и уезжайте». Мы говорим: «Уезжать даже не на что. Дайте нам достроить, полтора-два года, и мы станцию пустим». – «Нет, все прекращайте. Денег нет ни копейки. Где хотите, ищите. Пусть ваше министерство решает».

И так мы ходили к нему на прием если не каждый день, то через день. Потом он дал команду не пускать нас, и охранники приказ выполняли. А в это время в российских магазинах были пустые полки. Я позвонил на Кубу друзьям, они набрали там в магазине за свои деньги дефицитных продуктов и прислали самолетом три посылки. И пока я ходил в банк, я всем секретарям, нужным помощникам вручал презенты. Они за это выписывали мне пропуска. Я к заму Московских захожу, а он: «Как ты сюда попадаешь? – «Да очень просто – через эту дверь».

И мы с Нечаевым высиживали у него в приемной иногда до восьми вечера. Полтора месяца ходили как на работу. На дворе уже ноябрь, снег выпал. Заместитель председателя банка говорит: «Ну и настойчивые вы, мужики! Ладно, выпишу вам миллион долларов, берите деньги и улетайте оттуда, эвакуируйтесь». И дает нам бумажку. А там от руки написано: «Выдать такому-то миллион долларов наличными». Я обалдел. Нечаев говорит: «И что, по этой фитюльке нам выдадут?» Зам отвечает: «Еще слово – и я эту фитюльку порву».

На следующий день нашли адресата «фитюльки». Он нас отправил в Госхран. Там посмотрели на бумажку и сказали: «Да это мелочь – миллион, вот если бы миллионов двадцать, мы бы вам выдали здесь, а так езжайте на „Курскую“, там в нашем отделении банка всем выдают». Советские специалисты, которые возвращались из-за рубежа, там в очереди по неделе стояли, круглосуточно, чтобы получить свои заработанные деньги. Выждали и мы очередь. Потом приехали на уазике, зашли, пробились к женщине-оператору, подаем свои тома, решение, резолюцию. Я думал, что сейчас будет какое-то совещание с нами, а она посмотрела и говорит: «Ладно, идите в кассу». Встали в очередь, подошли к кассе, кассир нам: «Считать будете?» – «Какое считать!» – замахали мы руками, и зеленые пачки буквально полетели из окошка.

У нас было два кейса, мы набили их пачками стодолларовых купюр и стали думать, как выйти оттуда. Дело в том, что, как только дверь открывалась, толпа чуть не с петель ее срывала, могли и кейс из рук выхватить. Подходим к милиционеру, просим: так и так, помоги нам выйти, у нас там автомобиль стоит. А он: «Я только внутри обеспечиваю безопасность. Снаружи, если что с вами случится, это не мое дело». В конце концов он все же вызвал оперативников, двух мальчишек в гражданской одежде, но при оружии. Один впереди идет, другой сзади, расталкивают ошалевших от ожидания людей.

Приехали в «Зарубежатомстрой». А дело было в пятницу, сокращенный рабочий день, сотрудников почти никого. Мы кейсы открыли, Нечаев кнопку селектора нажимает и говорит главбуху: «Зайди ко мне». Тот зашел, увидал деньги и попятился. Нечаев ему: «Нужно оприходовать». Главбух смотрит на нас, как на бандитов: «Я даже не прикоснусь, что хотите, то и делайте». И ушел. Мы с Нечаевым сидим, думаем. Потом я спрашиваю: «Но сейф-то у тебя надежный?» Он плечами пожимает: «Да вроде никто пока не взламывал».

Оперативно разработали схему переправки этих денег на Кубу, и вот уже через два дня сажусь в самолет с дипкурьером. У него к руке прикован запечатанный мешок. И опять – 17 часов в пути, две посадки… Прилетели в Гавану. Только спустились по трапу, нас сразу – в полицейскую машину, на ней – в банк. Приехали туда с этим мешком, вскрыли, все пересчитали, и говорят: «Все сошлось, все нормально, везите еще». У нас счет был на нашу организацию, и начали мы покупать авиабилеты и эвакуировать людей.

Позже мы предложили американцам совместно с кубинцами достроить АЭС «Хурагуа». И вдруг звонок из посольства США: компания «Дженерал электрик» готова провести переговоры по нашему предложению, приезжайте. Однако я не смог вылететь, и договорились, что они приедут на трехсторонние переговоры в Москву. Я спросил их: «А ваши политики вам не помешают?» – «Мы независимые бизнесмены и свободны в своих решениях! У нас в Америке – демократия!» – такой был ответ. Согласовали с ними день, когда они прибудут в Москву.

Сообщили кубинцам. Лично Фидель дал зеленый свет, и в назначенный день представители Кубы во главе с замминистра энергетики Кубы Ортисом прибывают в Москву и говорят, что уполномочены провести переговоры с американцами.

Но вдруг накануне встречи мне звонят из посольства США и говорят, что американцы не приедут. «Тема закрыта. Гуд бай!» Мы с Нечаевым едем в машине в посольство Кубы и не знаем, что и сказать кубинцам. Чуть со стыда не сгорели. Потом решили, ладно, они же наши друзья, сколько вместе рома выпили, они нас поймут! Кубинцы приняли эту весть мужественно, с достоинством.

– А что мы, Сараев, тебе всегда говорили? – только и съязвил Ортис. – Не верь янки! Они все равно обманут!

Таким образом проект завершения строительства АЭС на Кубе отпал от нас навсегда.

2020 г.

Эра Поздышева: легендарный атомщик – глазами внука

Подпись Эрика Николаевича Поздышева, в 1986–1987 годы возглавлявшего Чернобыльскую АЭС, стоит под актом о сдаче в эксплуатацию саркофага над аварийным блоком – объекта «Укрытие». Он – первый президент «Росэнергоатома», его финансовые решения в тяжелые для страны и отрасли годы фактически уберегли станции от массового останова. А еще Эрик Николаевич – организатор восстановления храмов и монастырей. Об основателе атомной династии Поздышевых рассказывает его внук, ведущий специалист управления по обращению с ядерными и радиационными материалами АСЭ Эрик Поздышев

Родословные моих родителей причудливо переплелись в веках. Бабушка по материнской линии Инна Владимировна – из дворянского рода Мотовиловых, а среди предков Эрика Николаевича, папиного отца, есть ветвь от незаконного потомка Шереметева. У Шереметевых и Мотовиловых общие корни. Фамилия же Поздышев впервые упоминается при Иване Грозном: Яков Поздышев был дьяком Посольского приказа. При царе Федоре семья ушла в Кострому, где несколько поколений Поздышевых занимались иконописью. Вряд ли они могли вообразить, что человек приручит энергию атома и однажды поплатится за свою самонадеянность, а их далекий потомок встанет «за штурвал» разрушенного энергоблока, чтобы отвести этот ядерный корабль от большой беды.

Эрик Николаевич даже в детстве, если за что-то брался, достигал наилучшего результата – так мне рассказывали в семье. Будь то школьный предмет или игра на губной гармошке. Изучит матчасть, прочитает книгу на эту тему – и станет местным виртуозом.

Я с детства знал, что день деда расписан по минутам. Хочешь пообщаться – вот дата, время, тогда и приезжай. Беседы с ним незабываемы. Он очень начитанный человек. Ясный, острый ум, пронзительный взгляд ярко-голубых глаз. В детстве я задавал ему вопросы по истории и получал в ответ целые лекции. Про Крещение Руси, про русских князей… Когда я учился в интернате кадетского корпуса в Москве, проходил историю по дедушкиным рассказам. Каждые выходные к нему приезжал.

Эрик Николаевич рассказывал, как строился «Саркофаг» – объкт «Укрытие». Нигде и никогда строители не делали ничего подобного – технических решений для захоронения таких объектов в отечественной и мировой практике просто не существовало. В кратчайшие сроки было разработано восемнадцать проектов, из которых выбрали вариант, где в качестве опор несущих конструкций использовались полуразрушенные стены энергоблока. Гигантскую конструкцию собирали по фотографиям макета. Частью манипуляторами, частью в безопасном месте, после чего придвигали тракторами к аварийному энергоблоку. Бетон закачивали дистанционно, за сотни метров. Сварщика поднимали краном в, так называемом, «батискафе». В итоге в тяжелейших радиационных условиях четвертый блок Чернобыльской АЭС удалось закрыть защитным куполом менее чем за полгода. "Это могли сделать только наши люди!" – говорил дед.

1990е были одними из самых тяжелых в отрасли. Операторы атомных станций месяцами не получали зарплату. Начались забастовки. Возникла угроза повсеместных остановов. Эрик Николаевич рассказывал, что в феврале 1994 года ему приснилось, как выбраться из этой ситуации. Как выжить. Идея заключалась в том, чтобы от системы платежей перейти к системе взаимозачетов и путем многократных обменов – электроэнергии на автомобили, автомобилей на оборудование и т. д. – добывать наличные. Работники АЭС стали исправно получать зарплату. Позже в недрах команды, созданной Поздышевым, рождались и другие схемы, на грани фола, например, обналичка долга в размере 50 % суммы. «Росэнергоатом», как и многие другие структуры в те непростые годы, стал объектом охоты для криминала. Гибли перевозящие наличные курьеры.

Эрик Николаевич определил судьбу многих людей, занимающих сегодня ключевые посты в отрасли. Создавая в концерне генеральную дирекцию по реализации платы за безопасность и развитие, он собирал талантливых людей с техническими знаниями и с пониманием всей сложности отношений на современном рынке электроэнергии. Так, в Александре Марковиче Локшине, с которым работал в ВАО АЭС и которого знал еще по Смоленской станции, он разглядел человека, способного разобраться во всех хитросплетениях новой экономики (точнее, полного ее отсутствия) и возглавить Смоленскую АЭС, а со временем стать одним из руководителей отрасли.

По глубокому убеждению Эрика Николаевича, церковь переделывает людей. Православные воцерквленные люди в основном – "более нормальны", более дисциплинированы, их жизнь более упорядочена, а на атомной станции дисциплина – основа всего. Задолго до Чернобыля, дедушка понял, что одних только технических знаний недостаточно для такой глобальной деятельности как атомная энергетика. Недостаточно и карающего меча партийной дисциплины. Нужна духовная составляющая. И постепенно он пришел к церкви. К осознанию того, как много потеряла атомная отрасль от разрушения православных традиций, как увеличиваются риски сооружения и эксплуатации АЭС вне этой великой культуры.

Сегодня при каждой АЭС по распоряжению Эрика Николаевича и поддержке концерна построен храм. Руководители станций, даже если и не являются глубоко верующими людьми и, может быть, далеки от мысли, что "от сих кротких и жаждущих уединенной молитвы выйдет, может быть, еще раз спасение земли Русской» (Достоевский), тем не менее, очень положительно настроены к православию, потому что понимают, какой эффект оно производит.

Вскоре после создания «Росэнергоатома» монахини Свято-Троицкого Стефано-Махрищского монастыря попросили у Эрика Николаевича машину угля. Машиной помощь не ограничилась. Силами концерна и других меценатов монастырь и храм в древнем селе Махра во Владимирской области были восстановлены в их былом великолепии, сейчас это одно из красивейших мест России. Тишина, благодать. При монастыре есть детский приют, фактически пансион, из которого воспитанницы выходят в жизнь. Им помогают обустроиться и в дальнейшем.

На собранные «Росэнергоатомом» средства отреставрирована колокольня Троице-Сергиевой лавры, отлиты новые колокола. Восстановлен храм Серафима Саровского в Сарове. В Рыльске Эрик Николаевич организовал строительство часовни. В Курчатове помогал восстанавливать храм. Когда я приехал в восстановленный с его помощью храм пророка Ильи в Ильинском (у дедушки там дом), спрашивал прихожан, знакома ли им фамилия Поздышев. Мне отвечали: «А кто это?», потому что дед всегда оставался в тени.

Эрик Николаевич считает: никто не может работать инженером на АЭС, не пройдя все ступени, начиная с рабочей специальности. Хороший атомщик должен знать блок, как токарь свои четыре пальца, шутит дед. Мой отец Станислав Эрикович пришел в химцех Курской АЭС оператором. Вся станция сбегалась посмотреть на сына президента концерна. Через 15 лет гены иконописцев, видимо, взяли свое: в 2004 году отец был благословлен на роспись храма. Писал иконы. Потом открыл детскую театральную студию.

Патриарх Алексий II, министр по атомной энергии Виктор Михайлов и Эрик Поздышев обсуждают реставрацию Троице-Сергиевой лавры. Начало 2000-х

Меня по молодости штормило. С третьего курса физмата МАДИ сам ушел в армию. Потом – семья, ребенок. Около шести лет работал дозиметристом на Курской АЭС. Окончил Академию государственной муниципальной службы по специальности «таможенное дело» специализации «валютный контроль и валютное регулирование». В 2016 году перешел на должность инженера по закупкам. После того как приобрел автономные насосные установки, заключив договор на 100 млн дешевле начальной минимальной цены, возглавил отдел организации закупок и материально-технического обеспечения. На «Петрозаводскмаше» руководил управлением производственной кооперации. В одной коммерческой структуре работал директором по развитию, организовывал поставки источников быстрых нейтронов, автоматизированные системы контроля радиационной обстановки для Белорусской АЭС. После закрытия фирмы в пик пандемии работал ведущим юрисконсультом в Министерстве культуры Московской области. Но помнил слова деда: «Никогда не отрывайся от трубы. Оторвался от трубы – считай, стабильность потерял».

В нашей семье многие либо связали жизнь с «атомкой», либо какое-то время работали в отрасли. Родители мамы, Инна Владимировна и Решад Ахатович Ханбековы, – на Балаковской АЭС. Мама Нона Решадовна – инженером во ВНИИАЭС. Мой двоюродный брат Максим Владимирович Поздышев – заместитель директора департамента В/О «Изотоп».

На Курской АЭС я понял, что все атомщики – одна большая семья. Ну и люди в Курчатове, конечно, удивительные. У эксплуатационников вообще какой-то особый склад ума. Скажем, если оператору АЭС нужно размешать в чашке чая сахар, он подойдет к этой процедуре системно, соблюдая принципы культуры безопасности. Они так воспитаны. Смене на блоке строго запрещено спать: если что-то случится, то спросонок можешь совершить ошибку, которую никогда бы не сделал в ясном уме и твердой памяти. Я благодарен судьбе, что жизнь меня сводила с такими замечательными людьми, у которых я учился, которые служат примером профессионализма и уважения к людям, в том числе к молодым специалистам.

Когда я сдавал на АЭС экзамен по культуре безопасности, помню, долго зубрил длинное определение. Где-то через год мы проводили восстановление ресурсных характеристик графитовой кладки. При плановом обходе я увидел, как один рабочий поднимает над головой мешок с распиленным графитом. Я подхожу со своим дозиметром к этому «чернобыльцу» – от него 5 рентген. Как потом выяснилось, рабочий взял дозиметр другого типа, измеряющий только гамма-излучение, а там были опасные альфа и бета-излучения. «Потому что иначе, – говорит, – меня бы уже вывели на улицу. А я что, дурак заборы красить?» А ведь для таких работ существуют и специальные СИЗ, и различные приспособления, и дозконтроль должен быть постоянный, чтобы исключить переоблучение персонала. Мне тогда даже благодарность занесли в трудовую книжку и отметили как лучшего по охране труда. Кстати, на станции на каждом щите висит заявление о политике безопасности за подписью Эрика Николаевича. И на каждом щите – икона.

Настоятельница Свято-Троицкого Стефано-Махрищского монастыря игумения Елисавета (Жегалова) рассказывала, что именно Эрику Николаевичу принадлежит идея открыть при всех восстановленных монастырях приюты для бездомных детей. Задолго до этого он обратил внимание, какой удивительный, на грани чуда, эффект дает воспитание сирот при монастырях. И, действительно, воспитанницы прекрасно учатся, живут полной и духовно насыщенной жизнью, ставят спектакли, участвуют в концертах. Практически все поступают в высшие учебные заведения. Им помогают обустроиться и в дальнейшем, платят стипендию, помогают с покупкой жилья.

Отец рассказывал, что в 1990е многие удивлялись, узнав, что президент «Росэнергоатома» – глубоко верующий человек. Дедушка вставал в четыре утра, читал полное утреннее молитвенное правило. Потом делал зарядку и пробегал 10 км. И в дождь, и в мороз. В восемь часов он уже в концерне. Возвращался после десяти вечера. Занимался домашними делами, опять работал и потом молился далеко за полночь. Зная о том, что в Чернобыле он получил двух или трехкратное превышение дозы облучения, при котором развивается тяжелая форма лучевой болезни (как многие руководители-ликвидаторы, дедушка не брал в «зону» дозиметр), медики предрекали ему недолгий век. Это было 35 лет назад.

Дедушка всегда был экстремалом: горные лыжи, водные… Бег – босиком. Снег? По снегу – 10–15 км босиком. В 50 лет освоил горный мотоцикл. Хотел купить дельтаплан, но жена сказала: «Хватит мне твоего снегохода! Еще и ребенка приобщил!» Это он меня в 11 лет посадил на снегоход. Сам же настолько овладел им, что навинчивал круги, как по воде на гидроцикле. Да что там! Он снимал сидушку со снегохода и катался на нем по воде, по реке Икше. Такой неуемный, такой живой человек. Я им очень горжусь. Он определил мой жизненный вектор. И я этому вектору стараюсь следовать. Действительно, это человек-легенда. Дай бог ему здоровья!

2023 г.

Елена Козлова «Мы жили дружно»

По окончании МХТИ имени Д.И. Менделеева в 1964 году я была направлена по распределению в НИКИМТ, который входил в состав Минсредмаша. Однако в трудовой книжке запись о приеме на работу датирована 5 марта 1965 года. Дело в том, что в марте 1963-го я вышла замуж за студента нашего института Бориса Козлова, а через год у нас родился сын Михаил.

В 1966 году мне, молодому специалисту, дали однокомнатную квартиру в Бескудниково. Это облегчило жизнь, потому что стало ближе ездить на работу: до этого я добиралась из Бирюлево, где жила вместе с папой и своей семьей. На новоселье я пригласила свою студенческую группу, и мы праздновали, сидя на полу, потому что мебели у нас еще не было.

В институте стала заниматься разработкой и внедрением новых теплоизоляционных и теплозащитных материалов на основе полимеров для атомной промышленности. Отрасль развивалась быстрыми темпами, и необходимость в наших специалистах ощущалась на многих объектах. В первые годы существования нашего института все были молоды и не боялись никаких командировок. Где только ни побывали! Уже через несколько месяцев после начала работы у меня состоялась монтажная командировка в Уч-Кудук, а затем – Навои, Ленинабад, Томск, Челябинск, Новосибирск, Сосновый Бор, Снечкус, Северодвинск… Да разве все перечислишь!

А в каких интересных проектах довелось участвовать! Строительство АЭС, атомных ледоколов, объектов в Табошаре, Шевченко. Вот такую школу мы проходили, работая в НИКИМТ. Выезжали и бригадами, и поодиночке и всегда чувствовали себя уверенно, потому что за спиной был дружный, готовый прийти на помощь коллектив. Взаимовыручка, хорошее теплое отношение друг к другу сплотило нас на долгие годы.

В НИКИМТ была заочная аспирантура, и 2 ноября 1977 года, уже будучи начальником лаборатории теплоизоляционных и теплозащитных материалов, я защитила диссертацию. Мне была присвоена ученая степень кандидата технических наук. Все работы в институте я выполняла под руководством начальника отдела Юрия Николаевича Медведева. Работать с ним было очень интересно: он с увлечением брался за решение сложных проблем, предлагал оригинальные решения. А научным руководителем при подготовке диссертации у меня был кандидат технических наук Борис Николаевич Егоров, руководитель отделения спецпокрытий. Он научил меня правильно излагать материал при написании статей, что мне очень помогло при оформлении диссертации, да и потом, когда я стала выступать с докладами на конференциях и писать книги.

С огромным уважением мы относились к директору института Юрию Федоровичу Юрченко. В 1976 году, когда меня назначали начальником лаборатории в ОСП, он меня поддержал, его слово оказалось решающим при подведении итогов конкурса. В моей характеристике было написано, что я обладаю повышенной эмоциональностью. «В чем же она заключается?» – спросил Юрченко. Ему ответили: «Ругается с начальством». – «Ну а как же с вами еще разговаривать!» – тут же сказал он. Все засмеялись и проголосовали за мою кандидатуру.

13 марта 1985 года мне было присвоено ученое звание старшего научного сотрудника по специальности «Технология и переработка пластических масс и стеклопластиков». Начиная с 1972 года я вместе со своими коллегами участвовала в выставках в павильоне «Атомная энергия» на ВДНХ. Наиболее интересные разработки поощрялись медалями выставки, в наше время это была почетная награда. Я получила две серебряные и три бронзовые медали.

Наши разработки всегда отличались новизной, и Государственный комитет по делам изобретений регистрировал их как изобретения, а авторам выдавали свидетельства. Большинство этих идей внедрено в промышленность. После расчета эффективности от их применения авторы получали вознаграждение. Максимальная премия за одно изобретение была 20 000 рублей (для сравнения: автомобиль «Жигули» стоил тогда от 5000 до 7000 рублей). Такую сумму мы получили с Юрием Николаевичем после внедрения нашего грузозахватного устройства в Чернобыле: его использовали для дистанционной очистки кровель от радиоактивных загрязнений при ликвидации последствий аварии на ЧАЭС.

В 1975 году я вступила в КПСС. Сознательно, а не для карьеры. Мне нравилось, что на партсобраниях, куда приглашались и беспартийные руководители групп, и старшие инженеры, чаще всего обсуждались не политические вопросы, а выполнение тематического плана и производственные проблемы. В 1980-е годы меня избирали секретарем партийной организации отделения спецпокрытий. В 1985 году я была занесена в Книгу почета НИКИМТ. Это было престижно, нам даже выдавали свидетельства об этом.

Люди трудились в институте десятилетиями, потому что, во-первых, было интересно, во-вторых, о нас заботились. Квартиры, машины, хорошая зарплата, возможность заниматься научной работой – все это было. Мы гордились, что работаем в такой организации. Да, нам было запрещено выезжать за границу, однако нас это не смущало. Ездили по нашей огромной стране и столько всего интересного видели, что это с лихвой возмещало отсутствие возможности поехать куда-нибудь за рубеж.

В 1986 году произошла катастрофа в Чернобыле. Весь институт работал на решение проблем, возникших на ЧАЭС. На нашем опытном заводе трудились в три смены, когда готовили оборудование для отправки на станцию. Более 2000 человек в НИКИМТ были задействованы для решения чернобыльских задач, 268 человек выезжали на ЧАЭС для ликвидации последствий катастрофы, и в основном это было в 1986 году, потому что именно наш институт являлся головным по монтажу «Укрытия». Не дожидаясь постановления правительства, наши специалисты во главе с Б.Н. Егоровым выехали в Чернобыль 9 мая.

Это наши специалисты первыми проехали на машинах ИМР вокруг четвертого блока для оценки обстановки, они же установили телевизионные камеры на работающих кранах и на крышах в условиях жестких радиационных полей. Опыт решения подобных проблем в институте уже был, потому что еще в 1957 году 64 наших сотрудника во главе с директором института Юрием Федоровичем Юрченко участвовали в ликвидации последствий аварии на ПО «Маяк». Тогда и зародился дух взаимовыручки в нашей организации. Поэтому разве мы могли остаться в стороне, когда случился Чернобыль?! И так во всем и всегда.

Я более подробно расскажу про Чернобыль, потому что он оставил огромный трагический след в моей жизни и жизни наших людей. Не хочу, чтобы об этом забывали! Не только о самой трагедии, обрушившейся на нашу страну, но и о людях, которые героически, в совершенно недопустимых для ведения работ условиях сражались с радиацией. Расскажу о тех работах, в которых мне пришлось принять личное участие.

Наша лаборатория занималась вопросами, вроде бы далекими от проблем, возникших при аварии на ЧАЭС. Но обстоятельства сложились так, что нашему коллективу пришлось участвовать в решении задач, поставленных министерством.

На одном из совещаний Юрий Федорович предложил специалистам подумать, как с кровель зданий, окружающих разрушенный реактор, дистанционно убрать выброшенные взрывом высокорадиоактивные обломки, пыль и куски графита. На первом этапе это была одна из главных задач, поскольку возводить «Укрытие» над разрушенным реактором при большом, в несколько тысяч рентген, радиационном фоне невозможно. Наземные работы проводились с помощью защищенной техники, а на кровлю машинного зала, куда выбросило множество обломков, такую технику не поставишь, так как крыша была изготовлена из профнастила и теплоизоляции, сверху покрытой рубероидом. Рубероид-то и горел, когда взорвался реактор, и это пламя пожарные тушили, чтобы оно не перекинулось дальше по кровле машинного зала, который объединял все четыре энергоблока. Пожарные спасли станцию дорогой ценой: все они погибли, получив огромные дозы радиации. Их наградили посмертно, а у их могил на Митинском кладбище в Москве каждый год 26 апреля собираются чернобыльцы, чтобы почтить их память.

Юрий Николаевич Медведев предложил для эксперимента нанести на кисть клей, забросить ее на крышу с помощью крана, а потом, когда клей затвердеет, снять ее со всем, что к ней прилипнет. Простая и замечательная идея. Мы начали работать. Из нескольких типов клея выбрали наиболее эффективный и не очень дорогой – фенолформальдегидный. Разыскали на складе малярные кисти, прикрепили их к обычной сетке-рабице, и получился клеевой захват. Мы нарекли наше детище «промокашкой». Протестировали устройство на земле, на крышах нашего института и соседнего предприятия «Энерготехпром», поскольку кровельные покрытия на них в какой-то мере идентичны крышам машзалов ЧАЭС. Примерно через неделю после получения задания мы уже докладывали о нашем варианте очистки кровель Юрченко. Идея ему понравилась. Потом продемонстрировали эту технологию представителям министерства и получили указание немедленно подготовить первую партию клеевых захватов (500 штук размерами 1 × 1 метр каждая), а также сформировать группу сотрудников для отправки на ЧАЭС.

В подготовительные работы включился весь отдел. Сразу возникло громадное количество организационно-технических вопросов, решать которые надо было незамедлительно. «Промокашки» изготовили в Котлякове на предприятии «Спецмонтажмеханизация». Для изготовления кистей приспособили хлопчатобумажные отходы («концы»), употребляемые на заводах в качестве обтирочных материалов. Также использовали двухкомпонентный клей марки Максимальная премия за одно изобретение была 20 000 рублей (для сравнения: «Жигули» стоили тогда от 5000 до 7000 рублей). СФЖ-300. Изделие получилось недорогим, и его можно было производить в больших количествах. В конце мая все отправились в Чернобыль, а в начале июня Ю.Н. Медведев, Е.М. Гольдберг и я прилетели в зону катастрофы, чтобы продемонстрировать наш метод дистанционной очистки кровель членам правительственной комиссии и получить добро на его использование.

Поселили нас в поселке городского типа Иванково, в доме отдыха «Строитель». Материалы, направленные из Москвы, уже прибыли и находились на базе «Сельхозтехники». Необходимое оборудование разыскивали по всему Чернобылю. Провели первые испытания, продемонстрировали нашу технологию начальнику управления строительства УС-605 В.П. Дроздову, начальнику оперативного штаба ГКАЭ А.К. Круглову. Мы были полны надежд, что в ближайшее время нам разрешат начать подготовку к очистке кровель от радиоактивных отходов. Нам дали добро. Оставалось решить, как клеевые захваты («промокашки») помещать на крышу и как их оттуда снимать. Надо было найти технику. Подходили только имеющиеся на площадке строительные краны «Демаг»; их было три, но все они были заняты на строительстве «Укрытия».

Было решено использовать вертолеты. Юрченко, который был в Чернобыле и входил в состав Правительственной комиссии по ликвидации последствий аварии на ЧАЭС, поддержал нас и обратился за помощью к военным, и они согласились нам помочь. Надо сказать, что вертолет оказался не очень удобным для таких работ, так как над крышей третьего блока располагалась вентиляционная труба высотой 75 метров и вертолет должен был летать и опускать клеевой захват, не задевая ее.

Нам разрешили первые полеты. Взлетать можно было только с полевого аэродрома, который находился в Чернобыле. Оттуда до ЧАЭС – 17 километров. Группой вертолетчиков командовал тогда заместитель начальника ОГ МО СССР по авиации генерал-майор Евгений Вихорев. Он нас очень поддерживал, особенно в первое время, когда не все ладилось из-за организационных и технических неувязок. Для работ готовили «промокашки» размером 4 × 4 метра. Сверху к ним присоединяли металлическую пирамиду с тросом, на конце которого крепили замок для отсоединения всей конструкции от вертолета в тот момент, когда он окажется над целью.

Проверили готовность. Кажется, предусмотрели все, но первый блин все же получился комом. Состав клея был рассчитан на жизнеспособность около 40–60 минут. На один клеевой захват площадью 16 квадратных метров необходимо было около 300 килограммов клея. Но сработал эффект массы, и отверждение началось уже в ванне в момент пропитки! Обидно было до слез. Вернулись на базу отрабатывать технологию.

Снова поле аэродрома. Наконец «промокашка», пропитанная клеем, извлекается из ванны. Дождь клеевых брызг. Вертолет уносит конструкцию к крыше третьего блока. В вертолете у смотрового окна вместе с наводчиком, который определяет место сброса, находится Юрий Николаевич Медведев. Группа на другом вертолете, в составе которой работают дозиметристы нашего института во главе с В.М. Дороховым, корректирует полет. По рации совместно определяют место сброса клеевого захвата. Вертолет зависает над кровлей, «промокашка» на 100-метровом тросе накрывает обломки на крыше, срабатывает замок, «промокашка» остается на кровле, а вертолет благополучно возвращается на аэродром. На следующий день готовим уже несколько клеевых захватов. Все идет удачно, захваты опускаются на крышу третьего блока в места наибольших скоплений обломков. Летчики, возвращаясь на аэродром, по рации требуют: «Лена, вари кашу!», чтобы, не заглушая моторы, взять следующую ношу.

Это в целом была очень рискованная операция, но пилоты с ней блестяще справлялись.

Однажды я упросила командира экипажа взять меня в полет. Обстановка такая: внутри вертолета все устлано свинцовыми листами, лежим на полу и смотрим в наблюдательное окошко, сделанное из свинцового стекла. Когда вертолет зависает над крышей, наблюдатель определяет место, корректирует маневры для точного сброса «промокашки» и дает команду на отключение замка. И когда «промокашка» легла на место, можно и по сторонам посмотреть.

Вертолетами было установлено 17 клеевых захватов общей площадью около 300 квадратных метров. Из них восемь спущено на скопление обломков с мощностью излучения более 200 рентген/ час. Через определенное время, когда клей застывал, набирал необходимую прочность и сцепление с крышей, «промокашки» снимали, прикрепляя к вертолетам трос с якорем на конце, которым и подхватывалась пирамидка на конструкции. Все вместе с налипшими обломками и кусками кровли отрывалось и сбрасывалось в завал четвертого блока. Часть захватов сняли вертолетами МИ-26, часть – краном «Либхер». Для двух последних захватов, пролежавших на крыше более 40 дней, потребовалось произвести предварительный отрыв с помощью БТР за трос, один конец которого был спущен на землю. Прикрепление троса к захватам на крыше выполнял Сергей Искандаров, инженер нашей лаборатории. Одетый в свинцовый жилет, он дважды ходил на крышу.

К сожалению, эти работы вскоре пришлось прекратить, поскольку вертолеты поднимали пыль и на рабочей площадке ухудшалась радиационная обстановка. Краны были заняты, применение всевозможных радиоуправляемых роботов как отечественного, так и зарубежного производства не дало результатов: они мгновенно вырубались в интенсивных радиационных полях. Попробовали применить гидросмыв, но он оказался эффективным только при удалении незакрепленных и слабо сцепленных с кровлей предметов. К тому же образовывалось большое количество жидких радиоактивных отходов, требовавших сбора и захоронения. Поэтому было принято решение о выполнении очистки кровли от радиоактивных обломков вручную, силами призванных в Чернобыль военнослужащих. Почему это произошло? Почему мы тогда не отстояли свою технологию? Всем было понятно, что, используя кран «Демаг», нашими «промокашками» можно очистить кровлю дистанционно, не облучая людей. Почему же их не использовали?

В Чернобыле сошлись две идеологии: дистанционный метод очистки по «безлюдной» технологии и сбор радиоактивных отходов вручную с привлечением военнослужащих и гражданских людей. Последнее стало возможным, так как начали прибывать воинские части, а насчет «промокашек» в Минэнерго сказали, что это хорошо, но долго, лучше использовать людей, которые выйдут на кровлю, возьмут по куску и сбросят в завал. А ведь был уже и приказ министра о выделении нам крана, чтобы мы могли обходиться без вертолетов, но этот приказ не был выполнен. Чистить крышу выходили 5000 человек. Где они сейчас? Трудоспособны ли, если живы?

Позже, в 1987 году, мы применили «безлюдную» технологию и убрали с машзала четвертого энергоблока все, что невозможно было снять вручную, потому что очень много радиоактивных отходов было погружено в битум.

Спустя время мы вернулись в институт. Но вскоре вновь потребовалась наша помощь.

Параллельно со строительством «Укрытия» на ЧАЭС шли подготовительные работы к пуску первого, второго и третьего энергоблоков, приостановленные после аварии. Одна из задач, стоявших перед строителями, – замена кровель. Министерство энергетики на всех атомных станциях применяло сгораемую кровлю. После аварии и пожара стало ясно, что больше ее использовать нельзя, нужно менять. Сроки были жесткие. К решению этого вопроса привлекли различные строительные институты, в том числе и наш. И это был уже наш профиль.

Мы предложили изготовить кровлю по принципу слоеного пирога. Для теплоизоляции применили полимерпластбетон (этот пенопласт относится к классу трудносгораемых материалов), а снизу и сверху защитили его стеклотканью, пропитанной огнезащитной композицией на основе подвспененного жидкого стекла. Сделали фрагмент кровли, провели испытания. Все получилось. Докладываем Юрию Федоровичу, он нам в ответ: «Срочно выезжайте на ЧАЭС!»

И 1 мая 1987 года мы все той же командой – Ю.Н. Медведев, Е.М. Гольдберг и я – выехали на станцию. Совместно с УС-605 сделали на полигоне в Чернобыле стенд площадью 800 квадратных метров. При участии украинских пожарных провели испытания нашей конструкции кровли. Все в порядке! Заместитель начальника УПО МВД Украины С.А. Грипас был доволен: «Теперь за кровлю можно будет не беспокоиться: гореть так, как это было при взрыве, уже не будет». Собираем мастеров по кровельным работам, в основном это специалисты из московского треста «Спецхиммонтаж». Учим их на том же стенде, и уже в конце мая начинаются работы по замене кровельного покрытия на машзале третьего блока.

Сложность заключалась в большом объеме работ. Но и здесь появились эффективные решения: организовать приготовление огнезащитной смеси на ходу в миксере – автомашине со смесителем. На территории бетонозавода в Чернобыле в миксер загружали необходимые компоненты, и, пока машина шла до третьего блока ЧАЭС, готовилась смесь. Никакого больше специального оборудования не требовалось. Перед выгрузкой в массу добавляли отвердитель и вспениватель, перемешивали и разливали по канистрам, которые подавали на крышу. Там уже состав наносили на поверхность и разравнивали. И так все три блока площадью 38 000 квадратных метров. Летчики, возвращаясь на аэродром, по рации требуют: «Лена, вари кашу!», чтобы, не заглушая моторы, взять следующую ношу.

Эта работа длилась все лето 1987 года: сначала был машзал третьего блока, потом второго, первого и крыша здания ХЖТО. Как будто бы рутина, которая происходила рядом с разрушенным четвертым энергоблоком. Рабочие не выходили без дозиметров, показывающих, какую дозу они набрали за день. Это было лето, и радиационный фон на территории станции был еще значительно выше нормы. В замене кровли принимали участие в качестве технологов сотрудники нашего отдела: Е.Н. Осин, Т.С. Баженова, Н.В. Ляшевич, Л.С. Голубева, О.Ю. Панов, В.А. Артемьев. Мне тоже приходилось неоднократно подниматься на крыши для контроля работ.

О нашем методе дистанционной очистки кровли вспомнили в мае 1987 года, когда начались подготовительные работы для пуска третьего энергоблока. Между машзалами четвертого и третьего энергоблоков для понижения фона возвели стену. Надо было очистить кровли машзала и деаэраторной этажерки четвертого энергоблока, общая площадь которых составляла более 6000 квадратных метров. И вот для очистки машзала решили применить наши «промокашки».

Мы начали в июне. Сначала нужно было разобраться, что там, на крыше, оценить состояние поверхности. Лучше всего увидеть самим, потому был придуман не совсем безопасный способ мониторинга. На стрелу «Демага» подвешивали изготовленную в НИКИМТ кабину-«батискаф» из свинца весом 28 тонн, в которую помещались четыре человека. Кабину поднимали, она висела над крышей (ставить было нельзя из-за тяжести), открывали дверь, дозиметрист замерял фон и сообщал, на какое время можно выйти на кровлю. На одну из таких «экскурсий» отправился Медведев. Оказалось, что кровля очень гладкая, как асфальт. Ее залили специальными составами во время пылеподавления территории ЧАЭС, и вся эта масса превратилась в мощный монолит, который надо было сначала разрушить, а уж потом снять с помощью наших клеевых захватов. Юрий Николаевич за одну минуту – столько ему было отведено для пребывания на кровле – определил место, где можно начинать работы. Главное – сделать надрыв, а потом уж с этого места продолжать. Сделали первый заброс, поняли, что дело пойдет, и принялись отрабатывать технологию.

Итак, наша первая задача – дистанционно очистить крышу четвертого машзала площадью 4200 квадратных метров. Сделать это очень важно. Если у нас не получится, то кровлю будут чистить вручную, а это опять тысячи облученных людей.

Так как было принято решение пустить третий энергоблок к ноябрю 1987 года, время нас поджимало.

И вот забрасываем первые клеевые захваты. Отрыв почему-то слабый. Мы с Женей Осиным отправляемся на крышу в «батискафе» – посмотреть, что к чему. Кроме того, требуется сделать надрезы, чтобы было за что зацепиться. Выход на кровлю – только с разрешения дозиметриста, который с нами в «экспедиции». Он замерил фон, приоткрыв дверь, и дал разрешение на выход: каждому по 40 секунд. Вижу, что кровля похожа на лед, так как все залито ПВА. Сделали небольшие надрезы. Довольные, возвращаемся на землю. Утром забрасываем очередной клеевой захват – есть срыв! «Промокашка» идет с хорошей добычей. К ней приклеились куски рубероида и разный мусор. Теперь пойдет!

Клеевые захваты делали в виде длинных, более 15 метров, лент метровой ширины. В районе Чернобыля, около бетонного завода, для их изготовления организовали целый лагерь. Пропитанную клеем «промокашку» на грузовике подвозили к крану «Демаг», с помощью которого укладывали ее на кровлю в нужное место. Время и жара были нашими главными противниками.

Каждый день мы очищали от 10 до 30 квадратных метров кровли. Руководство на всех оперативках ругало нас за то, что мало успеваем, и говорило, что пора строить настилы и очищать вручную. К счастью, вмешался главный инженер УС-605 В.А. Охрименко. Вместе с военными и Женей Осиным руководители сходили на крышу и посмотрели на результаты работы. Все одобрили и обещали нам поддержку.

Для большей результативности нам дали бригаду конструкторов и других специалистов. Конструкторская бригада из Обнинского отделения НИКИМТ во главе с П.Г. Кривошеем разработала дистанционное устройство для резки кровли. На кровлю опускались «сани», на полозьях которых были закреплены специальные ножи. Также спроектировали и систему управления устройством. Кроме того, на крыше были установлены дополнительные телекамеры, изображение выводилось на мониторы, расположенные в вагончике на нашей площадке. Теперь мы контролировали укладку и съем «промокашек» в более безопасных условиях.

Работали мы, как и все, без выходных. Вставали в шесть утра, ложились в полночь. Было решено работать в три смены, запросили помощь из Москвы. Срочно нужны были технологи, так как следить за процессом и вводить изменения в состав компонентов в зависимости от погодных условий могли только специалисты, хорошо знающие свойства применяемых материалов. Мы своей небольшой командой уже выбивались из сил, когда наконец приехали Татьяна Баженова, Надежда Трофимова, Ольга Самыгина, Вера Львова, Олег Панов, Виктор Артемьев и Коля Ляшевич. Позже Евгения Осина сменил Виктор Юрченко.

Убедившись, какие большие площади мы чистим и какие при этом рентгены на снимаемых «промокашках», руководство УС-650 выделило больше людей и техники. Теперь у нас было два КрАЗа, два крана, два шофера, две ванны для пропитки, два крана «Демаг», периодически давали третий. Нас обеспечивали питанием в ночное время, выделили специально для нас автобус, установили телефонную связь с площадкой.

К 6 октября наша бригада сняла с крыши четвертого машзала практически все, что требовалось убрать. Потом стали убирать кровлю со здания ХЖТО; кроме того, «промокашками» заделывали щели в саркофаге. Этим занимались А.П. Сафьян, О.Ю. Панов и Е.Н. Осин, который после небольшого отдыха вновь вернулся на ЧАЭС. На нашу «промокашку» сверху прикрепляли брезент и такой конструкцией заклеивали щель. К середине октября все наши работы были закончены. Очистили крыши машзала четвертого энергоблока, деаэраторной этажерки, ХЖТО, заделали щели в «Укрытии» и очистили ряд площадок, прилегающих к машзалу. На площадку приехал главный инженер УС-605 В.А. Охрименко, поздравил всех с окончанием работ и вручил почетные грамоты.

Весь этот период специалисты из НИКИМТ работали с огромным энтузиазмом, особенно когда видели, что дело хорошо продвигается. Никто не сидел сложа руки. Те, кто был свободен от работы с клеевыми захватами, шли посмотреть, как обстоят дела с заменой кровель, не нужна ли поддержка. Если и там все было в порядке, помогали ребятам, которые занимались герметизацией саркофага. Поэтому мы и сделали эту работу, и ни один солдат больше не был отправлен на крышу для очистки.

То есть то, что нам не дали сделать в 1986 году, мы выполнили в 1987-м. Дистанционно было очищено свыше 6000 квадратных метров кровли, при этом было использовано 1495 клеевых захватов общей площадью 17 500 квадратных метров (бо́льшая часть крыш подвергалась очистке два раза и более). При этом уровень радиации был снижен во много раз. Во время выполнения работ на всех операциях было занято не более 15 рабочих в смену, не было случаев переоблучения участников работ выше установленной нормы в смену. Плюс была разработана и применена радиотелевизионная система управления технологическим процессом, что позволило исключить пребывание людей в зонах с повышенной радиацией.

В конце октября 1987 года, как и намечалось, был введен в эксплуатацию третий энергоблок. Уже ничто не мешало его работе, и в этом была и наша заслуга тоже – бригады из НИКИМТ и рабочих, которые нам помогали. Я с большим удовлетворением описываю эти события и со скорбью вспоминаю тех, с кем приходилось делить трудности тех дней и кого уже нет с нами. Прежде всего – директора института Юрия Федоровича Юрченко, скончавшегося в 1993 году на 63-м году жизни, нашего руководителя работ Юрия Николаевича Медведева, ушедшего на 64-м году жизни в 2001-м, старшего инженера нашей лаборатории Сергея Искандарова, многие годы мужественно боровшегося с болезнями… Сергей в 1986 году бесстрашно выходил на крышу третьего блока машзала, когда этого требовали обстоятельства. Он умер в 2004 году, не дожив до 55 лет. Елену Гольдберг, Татьяну Баженову, а также всех сотрудников НИКИМТ, которые устраняли последствия чернобыльской аварии и безвременно ушли, – всех помню.

Вернувшись из Чернобыля, мы продолжили свою плановую работу. В 1989–1990 годах были поездки на Лейпцигскую, Познаньскую и Будапештскую ярмарки, на проводимые «Интератомэнер О нашем методе дистанционной очистки кровли вспомнили, когда начались подготовительные работы для пуска третьего энергоблока. го» международные конференции, где мы выступали с докладами. Все складывалось удачно. Наши разработки готовы были приобрести в Польше, Германии, Финляндии. Но вскоре в стране резко изменились цены, и все приостановилось.

В 1991 году мы стали отдельной лабораторией НПЛ-38020, выделившись из НИКИМТ, а институт вошел в состав НПО «НИКИМТ». Медведев стал директором этого нового предприятия, а я – коммерческим директором. В 1995 году по состоянию здоровья я уволилась. В химической отрасли работать уже не могла, занялась литературной деятельностью. Стала рассказывать, писать о своих коллегах, их участии в ликвидации последствий аварии на ЧАЭС, о работе в атомной отрасли. Все это мне интересно, этим я продолжаю заниматься и по сей день. А в 2013 году мне предложили возглавить Совет ветеранов АО «НИКИМТ-Атомстрой», чему я также охотно уделяю время и внимание. Общение с ветеранами НИКИМТ и встречи в родном институте доставляют нам огромное удовольствие, так как для большинства институт стал вторым домом.

2020 г.

Владимир Савушкин «Альтернативы атомной энергетике нет и не будет»

Я поехал работать в представительство внешнеэкономического объединения «Атомэнергоэкспорт» на Кубе в 1988 году, после окончания Академии внешней торговли. Был командирован сначала как сотрудник, а потом стал руководителем представительства. Пробыл там с семьей около шести лет. Конечно же, это большой период, и Куба оказала на меня и на моих близких большое влияние. Впечатления и воспоминания самые замечательные, мы просто влюблены в эту страну до сих пор. И не только моя семья, но и все мои друзья и коллеги, с которыми мы работали.

Помощь кубинским друзьям была главной задачей того времени. Очень активно помогало министерство, лично министр Виктор Никитович Михайлов, замминистра Евгений Александрович Решетников постоянно сам контролировал ход сооружения. Знаю, они тоже были влюблены в Кубу и приложили много усилий, чтобы все получилось…

Решетников поражал своей знаменитой работоспособностью и нас, и кубинцев. Он стал фактически другом Фиделя. Михайлов помогал на своем уровне – из министерского кресла и кремлевских кабинетов. Он, собственно, и взял на себя бо́льшую часть ответственности за все эти рискованные, но такие необходимые в то время для отрасли, для страны зарубежные проекты. Критика преследовала его, даже когда всем уже было понятно, что именно ядерный экспорт помог атомному машиностроению, проектным институтам удержаться на ногах во время стагнации отрасли и экономики. Но Кубу и Михайлов, и все мы выделяли как-то особенно. Мы были заражены неким «кубинским энтузиазмом». Работали, несмотря на сложный климат, жару. Даже перемещаться между зданиями стройплощадки под палящим солнцем было сложно. А как кубинцы работали на строительстве станции! Это просто герои! Нелегко им было, жили они в спартанских условиях, но справлялись и очень старались научиться профессии атомщика-строителя.

К сожалению, после развала Советского Союза не удалось возобновить финансирование проекта. Это печально. Все, кто там был со мной, мечтали продолжить работу, пустить АЭС, ведь оставалось совсем немного. Все, кого я знаю, Кубу просто обожали…

Ельцин обещал Фиделю дать деньги на пуск АЭС «Хурагуа», но Минфин и Михаил Касьянов в первую очередь все торпедировали. Мы в то время часто ездили в Минфин, общались с Касьяновым. И видели, какая там стена. Никакие доводы не действовали.

Стройка замерла. И когда исчерпалось терпение Фиделя по поводу российского финансирования, кубинцы приняли решение создать консорциум. Туда вошли мы, англичане, бразильцы, итальянцы и, конечно же, кубинцы. Провели годовой цикл переговоров, подготовили к подписанию все документы, но потом случилось неприятное событие. Кубинцы сбили частный самолет, нарушивший воздушное пространство, американцы заблокировали вообще все движения по АЭС «Хурагуа», и консорциум в лице зарубежных партнеров фактически разбежался.

Было обидно. Куба – прекрасная, дружественная нам страна, многое нас связывало. В Госкомитете по экономическим связям (ГКЭС) СССР, учредившем «Атомэнергоэкспорт», шутка даже такая ходила: «Вся Куба покрыта мелким слоем советской техники». Советский Союз там строил разные заводы, фабрики, комбинаты, в том числе по добыче и переработке никеля. Они в итоге достались канадцам, когда Россия не сумела поддержать Остров свободы.

Куба сильно развивалась тогда в промышленном отношении. Кроме нас там были и другие международные компании, и в этой связи ощущалась потребность в электроэнергии. То, что не получилось достроить АЭС (первый блок был готов на 90 %, второй на 50 %), было, конечно же, неправильно. Российская станция была для кубинцев чуть ли не единственным шансом обрести энергетическую независимость, сделать рывок в интеллектуальном и промышленном развитии. В итоге мы там потеряли свое влияние.

Позже, правда, когда Сергей Кужугетович Шойгу стал сопредседателем российско-кубинской комиссии, была попытка с нашей стороны возродить строительство. По поручению руководства были проведены переговоры в посольстве Республики Куба, мы собирались уже вылететь на остров. Но тут кубинцы признались, что они все поставленное и смонтированное оборудование продали на металлолом в Японию. Все, что там было. А там, я повторю, все уже было практически скомплектовано. Продали, когда устали ждать, когда поняли, что уже нет никакой возможности достроить…

Я пришел в ВО «Атомэнергоэкспорт» из центрального аппарата Госкомитета по внешнеэкономическим связям, из Главного управления поставок. Моим руководителем в то время был Михаил Ефимович Фрадков, который позже, после слияния Минвнешторга и ГКЭС, возглавил Министерство внешнеэкономических связей. А еще тогда при Госкомитете было несколько экспортных компаний, которые, в отличие от Внешторга, занимались не только поставками товаров за границу, но и сооружением за рубежом различных объектов промышленного назначения. В частности, «Атомэнергоэкспорт» занимался атомными станциями, центрами ядерных исследований. «Технопромэкспорт», «Сельхозпромэкспорт», «Тяжпромэкспорт», «Нефтехимпромэкспорт» с другими объединениям ГКЭС занимались сооружением объектов и поставками соответственно профилю. Ну а когда распался Советский Союз, обрушилась экономика, из всех этих компаний самой жизнеспособной оказался «Атомэнергоэкспорт». Остальные же почти все после потери госмонополий на внешнюю торговлю потихоньку распались. Правда, долгожителем оказался еще и «Технопромэкспорт», который и сейчас продолжает работать. Однако он, в отличие от наследника «Атомэнергоэкспорта» – «Атомстройэкспорта», монополистом не стал.

История ВО «Атомэнергоэкспорт», потом АО «Атомстройэкспорт», Инжинирингового дивизиона, конечно, поразительна. Наша компания – стойкая крепость российской промышленности и науки в послереформенные годы. Ведь в 1990-е сооружение атомных станций в России в принципе прекратилось. Предприятия, изготавливающие и конструирующие оборудование для атомных объектов, стояли практически без заказов. Какие-то разваливались, другие были приватизированы. Только «Атомэнергоэкспорт» не сдавался – боролся, потому что верил в будущее, в атомную цивилизацию России, всеми силами пытался сохранить взаимоотношения с зарубежными партнерами. В этом, конечно, была огромная заслуга руководителя, Виктора Васильевича Козлова. Чтобы выжить, не допустить гибели компании, занимались всяким бизнесом – вплоть до закупок и продажи нефти. Но, безусловно, старались делать упор на интеллектуальный продукт.

Я, например, после окончательного провала кубинской программы работал по программе европейской помощи ТАСИС. Договаривались с европейскими партнерами о финансировании модернизации российских блоков. А потом прорезались Иран, Китай, Индия. Если бы не продержались в сложный период, не сохранили компанию, кадры, то, конечно, и невозможно было бы подписать эти контракты, провести сложнейшие переговоры и убедить иностранного заказчика, что есть еще порох в пороховницах. Я стал заниматься Китаем, поставками оборудования на Тяньваньскую АЭС.

Ну а сейчас уже, конечно, у нас такой объем заказов, что дай Бог нам со всем этим справиться. Но мое глубокое убеждение – атомная отрасль сумела пережить этот тяжелый период во многом благодаря атомно-энергетическому экспорту. Не будь первых заказов Китая, Ирана, Индии, наверное, все бы у нас закончилось с атомной энергетикой или по крайней мере мы бы серьезно уступили свои передовые позиции в этой области. Зарубежные заказы спасли от развала такие гиганты, как Ижорские заводы, «Силовые машины», «ЗиО-Подольск» и, конечно же, «Гидропресс» и АЭПы.

И стоит отметить, что, несмотря на определенные проблемы в промышленности в то время, «Атомстройэкспорт» обеспечил китайские блоки поставками оборудования с опережением контрактных сроков.

А потом появился Сергей Владиленович Кириенко, который, собственно говоря, окончательно переломил ситуацию в отрасли. Пошло финансирование по российским станциям, расширились взаимоотношения с зарубежными партнерами. Видя потенциал отрасли, поддержку ее со стороны правительства, к нам стали обращаться за содействием в развитии атомных отраслей многие страны. Открылось новое дыхание, начались переговоры, в которых Кириенко, надо отдать ему должное, всегда успешно подводил черту. Результатом были новые контракты с разными странами.

В Бангладеш мы заходили долго, трудно. Кредит на подготовительный период Минфин дал, обязав определить за три года параметры и стоимость АЭС. И мы вместе с партнерами разбирались, сколько нужно денег для того, чтобы построить там, в джунглях, на берегу Ганга, или, как эту реку называют в Бангладеш, Падмы, первый в стране объект атомной энергетики. Все наши восточные проекты до этого осуществлялись на океанском и морских побережьях. А этот – глубоко на материке. Как будет с почвами, с сейсмикой? Ведь Гималаи недалеко…

Для всех соответствующих исследований потребовалось время. При этом вдохновляло то, что у самих бенгальцев было огромное желание строить АЭС, создавать атомную энергетику. Это было в планах еще отца нации Шейха Муджибура Рахмана, который мечтал превратить Бангладеш в процветающее государство, свободное от голода и нищеты. Сегодня его мечты – в том числе об атомной энергетике – воплощает в жизнь его дочь, премьер-министр страны Шейх Хасина. Она удачно консолидировала все силы и средства – благо, деньги у них есть. И на этот их интерес живо откликнулся «Росатом», в частности Николай Николаевич Спасский. Его персональная заслуга в том, что он их убедил: мечты, даже самые смелые, воплощаемы, особенно с таким партнером, как Россия. Да они и сами, конечно, понимали, что лучше нас сегодня нет. Конечно же, им захотелось присоединиться «Атомэнергоэкспорт» не сдавался – боролся, потому что верил в будущее, в атомную цивилизацию России, всеми силами пытался сохранить взаимоотношения с зарубежными партнерами. к ядерно-энергетическому клубу, потому что потребность их развивающейся промышленности в электричестве огромна.

Они решились, несмотря на трудности, которых немало, и одна из них – недостаток кадров. Это в Бангладеш действительно проблемный вопрос.

Достаточно сказать, что фактически все переговоры по генеральному контракту вел один человек. Вокруг него какие-то люди менялись, но по большому счету это была работа «в одно окно». И мы здесь работали не так, как привыкли это делать в других странах, где контракт обсуждается большим количеством рабочих групп, десятками специалистов, либо с приглашением консультантов. Здесь этого не было. Аналитиков они не привлекали, да и не хотели никого, кроме нас, привлекать. Поэтому мы работали с уполномоченным правительством человеком, который сейчас занимается вопросами реализации проекта, – доктором Хасаном. Это, конечно, заняло время.

Наши прямые конкуренты сейчас придерживаются тренда «не строить самим». То есть все хотят идти по линии оказания технического содействия, как мы это делаем в Индии и в Китае. В принципе, это значит продать проект, а потом осуществлять авторский надзор за строительством и обеспечивать поставку оборудования. Все потому, что последние примеры наших конкурентов были не очень удачны. Проблемы французского проекта в Финляндии – АЭС «Олкилуото» – яркий пример потери в определенном смысле квалификации. Сейчас, насколько я знаю, индийцы ведут переговоры с американцами, но те говорят: «Стройте сами, а мы вам будем документацию и оборудование поставлять». В общем, такая тенденция имеет место.

Но особо подчеркну вот что: несмотря на то что мир и форматы сотрудничества меняются, альтернативы атомной энергетике нет и не будет. И рано или поздно это поймут и те страны, которые по ошибке или политическим мотивам отказались от мирного атома, отказались, по сути, от самого будущего. Да, едешь по Западной Европе – там огромное количество ветряков, солнечных батарей. Но они занимают колоссальные площади, а каков выхлоп? Они не позволяют закрыть потребности страны, особенно если она имеет высокоразвитую промышленность, транспорт, инфраструктуру… Поэтому еще раз: альтернативы атому пока нет.

2020 г.

Лариса Мирончик «До встречи, Куба!»

Куба, Фидель Кастро – это наша юность. Когда Фидель первый раз приезжал в Москву, мне было шестнадцать лет. На Кубе в ту пору совсем недавно, буквально только что, произошла революция. И, помню, Фидель с первым секретарем ЦК Никитой Сергеевичем Хрущевым устроили митинг на стадионе в Лужниках. Люди стояли даже на футбольном поле.

Вскоре я окончила школу и поступила на вечернее отделение энергетического факультета Всесоюзного заочного политехнического института. Параллельно работала в институте «Теплоэлектропроект», занималась проектированием тепловых станций в Народной Республике Болгария, в Пакистане, в СССР.

В 1972 году, уже после Карибского кризиса, Кастро снова приехал в Союз – по серьезным экономическим вопросам. Министр энергетики и электрификации СССР Петр Степанович Непорожний предложил ему посетить Нововоронежскую АЭС: там тогда уже работал третий и строился четвертый энергоблок – с ВВЭР-440. И вот Фидель поехал в Нововоронеж. Все энергетики Советского Союза с замиранием сердца следили, чем это закончится, какое впечатление произведет на лидера кубинской революции наша первая большая атомная станция. Она впечатлила, да как! Так, что в 1975 году Непорожний подписал соглашение о строительстве на Острове свободы первой атомной станции. В 1978 году заключили контракт на технический проект АЭС с двумя реакторами ВВЭР-440, а в июне 1979-го на Кубу отправилась первая бригада проектировщиков и поставщиков, в которую была включена и я.

Летели 22 часа через Марокко. Долгий путь, и вдруг – Гавана! Лазурное море, голубой небосвод, океан, пальмы и много фруктов. Из столицы нас отвезли в поселок Хурагуа, расположенный на берегу Карибского моря, неподалеку от города Сьенфуэгос и примерно в 250 километрах к юго-востоку от столицы. Там под площадку АЭС было отведено даже не поле, а большое плато, густо заросшее мурабой – кустами колючек высотой в человеческий рост. Мы в сопровождении кубинцев пробрались через эти тернии и оказались на лужайке, посреди которой росла кокосовая пальма.

– Здесь будет ось первого реактора на Кубе, – гордо сказали нам кубинские специалисты.

Около будущей оси нас встретил посол СССР на Кубе Виталий Воротников. Мы, робея, держались скромно, даже боязливо, но Виталий Иванович к нам отнесся очень доброжелательно, показал домики, где мы будем жить, а после, уже в посольстве, стал рассказывать о Кубе. Нам сразу же подали холодный свежевыжатый апельсиновый сок, и так это было необыкновенно после палящего солнца. Казалось, более дорогого подарка нельзя было сделать. Но, как ни странно, на Кубе по-настоящему ценным считается стакан холодной воды.

Поездки на Кубу стали частью трудовых будней. Постепенно мы согласовали графики строительства, монтажа, поставки оборудования. Сначала поставляли оборудование для «стройдвора» (так скромно именовалась огромная строительная база с мастерскими, станками, большими БелАЗами, МАЗами, строительными кранами – все из Советского Союза). И еще были наши советские «джипы» – газики, уазики. Надо сказать, они на экспорт делались очень симпатичные и модернизированные.

Закипели строительные работы, они тоже вскоре стали привычными, но, что удивительно, то ощущение праздника, которое мы испытали в первый приезд на остров, так и оставалось на протяжении всего времени сооружения АЭС «Хурагуа».

Были, конечно, и трудности. Так, например, бетон, который заливали в плиту основания реакторного здания, уходил в карстовые поры и полости местной породы. Два года мы лили бетон в фундамент, забетонировали это плато, наверное, до центра Земли.

Бо́льшую часть времени кубинские строители работали в две смены по 12 часов. Только летом, в пятидесятиградусную жару, трудилась одна смена по восемь часов. Работы шли довольно-таки быстро. А вот на этапе поставки оборудования возникло немало проблем. Все электрическое оборудование на Кубе рассчитано на 60 герц – наследие американской инфраструктуры. Это создавало дополнительные сложности для наших поставщиков, так как электрическую его часть приходилось переделывать. Какое-то оборудование разрабатывалось заново.

По контракту мы в основном поставляли оборудование только советского производства, однако часть номенклатуры атомного оборудования в СССР не производилась. Тем не менее ряд заводов справлялся с поставленными проектировщиками задачами. Были и другие сложности, в частности проектные. Так, расчетная температура охлаждающей воды была 28 градусов, температура же воды в Карибском море, как оказалось, не опускалась ниже 30 градусов, и это влияло на КПД станции и другие проектные показатели.

Работать было сложно еще и потому, что у нас не было ни телексов, ни факсов, никакой, по сути, телефонной связи. Бывало, сутками сидели у телефона, чтобы связаться со стройкой на Кубе или с Москвой. Для советских специалистов был построен большой поселок «Хураговка», как они ласково его называли, а командировано было на Кубу около тысячи советских специалистов с семьями. Они-то и стали нашей курьерской связью.

Станция строилась, начинялась оборудованием, которое монтировалось и налаживалось. В объединении «Зарубежатомэнергострой» работу по Кубе в качестве заместителя председателя возглавлял Александр Константинович Нечаев – человек огромного мужества, энергии, терпения, энтузиазма, не говоря уже об опыте сооружения финской АЭС и технической осведомленности. На его плечах лежали важные задачи, а для их решения необходимы были еще и физическая сила, и ум, и здоровье.

Весом был вклад и начальника нашего объединения Эдуарда Аркадьевича Акопяна. У него было очень много объектов в разных странах, и поэтому он полностью не мог все свое внимание уделять сооружению АЭС «Хурагуа». Однако он участвовал в решении многих вопросов, неоднократно посещал с делегациями строительство, а несколькими годами раньше жил на Кубе и непосредственно руководил строительством ТЭС в городе Мариэль.

За эти годы на Воронежском и Запорожском учебных комбинатах было подготовлено более 1500 кубинских специалистов по монтажу оборудования для АЭС и около 700 – по эксплуатации АЭС. Специалисты со всех заводов и институтов обеих стран с огромным энтузиазмом и любовью строили АЭС «Хурагуа». Особенно запомнилось, что именно кубинским энтузиазмом были охвачены не только наши люди, но и специалисты других стран: так, из Болгарии неоднократно направлялись спецотряды для работы на этой станции.

Стройку контролировал сам Фидель. Раз или два в квартал он появлялся на площадке – и всегда совершенно внезапно. Прилетал на вертолете, доезжал до площадки с эскортом военных джипов, вбегал на второй этаж. Совещался недолго, не больше получаса, потом быстро спускался по лестнице. Он еще бежал по ступеням, а джипы уже трогались с места, и, догоняя машины на ходу, он запрыгивал в головной джип и брал наперевес автомат. В 60 лет!

Да, на Кубе каждый день – праздник. Казалось бы, почему каждый день? Вроде все работают – и все равно. Все улыбаются, и мужчины обязательно говорят женщинам комплименты. Это все солнце, это оно дает очень большую энергию, какую-то радость, Есть круг людей, которые очень верят, что если не эта, то другая атомная станция на Кубе обязательно будет построена. гормон счастья. И еще интересная встреча, уже последняя, была у нашей делегации в 1992 году в Доме правительства в Гаване.

Фидель появился на приеме в резиденции неожиданно, как и всегда. Уже приступали к десерту на ужине – и вдруг откуда ни возьмись вырастает его фигура с охраной по периметру. Я начала доставать из сумочки помаду, очки. За моей спиной сразу выросла фигура карабинера. Это как команда «Не шевелиться», и я замерла, слушала только. Фидель сел за стол перед Евгением Александровичем Решетниковым – он тогда в качестве замминистра курировал стройку и возглавлял нашу делегацию. Очень интересный был разговор: о надежде, доверии, о том, что все стараются, работают, и вот-вот, вот уже… Станция почти готова, надо приложить еще усилие. Никаких не было сомнений, что все это будет воплощено в жизнь и АЭС даст первый ток.

Но мы не успели одолеть современную систему автоматизации станции, так называемую АСУ ТП. Сначала мы работали с чешской стороной, а потом переключились на немецкую Siemens, и на это ушли годы и большие средства. Станция у нас была уже практически готова, а этой системы все не было.

И этот великолепный объект АЭС «Хурагуа», который был сильно модернизирован по сравнению с финским проектом АЭС «Ловииса» и в котором уже учитывался опыт чернобыльской аварии, был законсервирован. В СССР началась перестройка, все платежи стали осуществляться в конвертируемой валюте. Видимо, это условие кубинская сторона принять не могла. Они и раньше получали кредиты под разные объекты строительства, а расплачивались сырьевой продукцией, например, сахаром, да и вообще считали, что мы оказываем им безвозмездную братскую помощь. До этого СССР им построил несколько тепловых станций на кредитных условиях, а вот атомной станции не повезло – наступили другие времена.

Мы долго надеялись, что все это будет возобновлено, но чаяния наши не сбылись.

Вообще, есть круг людей, которые очень верят, что если не эта, то какая-то другая атомная станция на Кубе обязательно будет построена. Современным странам развиваться без АЭС нельзя.

В 2018 году Россия и Куба подписали Меморандум о стратегическом партнерстве в развитии и применении облучательных технологий.

2019 г.

Александр Зайцев «Вспоминали Кубу, и нас охватывала ностальгия»

Конкуренция среди желающих поехать на Кубу была очень высокая, отбор шел и по партийной, и по производственной линии. Я был начальником отдела и оказался в числе счастливчиков. Было это 9 мая 1990 года. Командирование на Остров свободы в День Победы – мне показалось это очень символичным.

В то время прямых рейсов до Гаваны еще не было. ИЛ-86 летел в Гавану с двумя посадками: в ирландском Шенноне и в канадском Гандере на острове Ньюфаундленд. Общее время полета от Москвы до Гаваны составляло примерно 18 часов.

Прилетели, открылись двери самолета. И мы думаем: наконец-то вдохнем полной грудью нормального свежего воздуха, а не того, что надоел уже в пути. И каково было мое разочарование, когда я вышел на трап, вдохнул – и почувствовал себя как в предбаннике. Правда, это состояние быстро прошло.

Два дня мы жили в Гаване – нам дали время на акклиматизацию. От того пребывания в кубинской столице в памяти остался сладкий вкус манго да и всей кубинской кухни. Ром и табачные изделия – и те были сладковатыми, поэтому мы курили сигареты, привезенные из дома. И особенно ярко вспоминаются флаги и плакаты, которые были, казалось, везде. «Patria o muerte» – «Родина или смерть», «Huntes i adelante» – «Вместе и вперед». Такими были лозунги того времени.

Через два дня нас с чемоданами и всей нашей утварью посадили в автобус, и мы поехали из Гаваны до Хурагуа. Это примерно 250 километров от столицы на восток по их центральной трассе «Аутописта». Дорога построена еще американцами и тянется через всю Кубу на 2 000 километров. Тогда из окошка автобуса я впервые в жизни увидел своими глазами тропики: кокосовые пальмы, деревья с плодами манго, гуайяву, бананы, ну и, конечно, апельсины и мандарины. Земля была устлана так называемой мурабой – зеленой травой с острыми колючками. А без травы почва красноватая.

По приезде в поселок, расположенный километрах в восьми от АЭС, нас разместили в гостинице «Ательере». Это два больших корпуса для несемейных специалистов. Меня поселили в одноместном номере с кондиционером, ванной и кухней с плитой. Имелся даже балкон, но вместо стекол, как почти везде на Кубе, были только жалюзи и сетка от очень крупных комаров, если судить по величине ячеек.

Комары на Кубе оказались интересными, хотя и обычного размера. При свете их не видно и не слышно, но как только выключишь электричество, они начинают пищать и кусаться, и никакие цветочные одеколоны из Москвы их не отпугивают. Причем от укуса кубинских комаров очень сильно воспаляются руки, особенно у людей, непривычных к таким испытаниям. И по красным рукам можно было легко определить, кто приехал недавно. От укусов помогало только кубинское средство роха – ярко-оранжевая мазь.

Разумеется, сетка не пропускала жуков, но они проникали внутрь жилища через открытые двери комнаты и балкона. Черные и крупные, они носились по комнате, и поначалу я думал, что это летающие тараканы, но оказалось, что это кукарачи – «братья» наших майских жуков.

Работали мы пять дней в неделю. Утром за нами приезжал автобус-пазик. В нем у каждого было свое место; я этого не знал, поэтому в первый день сел на ближайшее незанятое сиденье. Потом мне объяснили, что поближе к кабине садятся старожилы, а новички устраиваются на оставшиеся свободные места – таковы неписаные правила. «А если не успеваешь на автобус или он просто не пришел, добираешься как можешь, всеми видами наземного транспорта», – сообщили мне дополнительно.

Интересно, что простых кубинцев на АЭС не возили на автобусах, как нас: для них были изготовлены большие квадратные закрытые конструкции из железа, которые крепились к МАЗам и КРАЗам. Кубинцы называли их «бутейа», то есть «бутылки». В них было всего несколько окошек, и если поутру в таких «удобствах» еще можно было преодолеть восемь километров до площадки, то к вечеру там невозможно было дышать от жара раскаленного металла. Иногда нам приходилось ездить и на них.

Коллектив Ленинградского АЭП был очень дружный, мы сразу перезнакомились. Назову своих коллег и друзей: Борис Мельник, Виктор Герасимов, Николай Уткин, Валерий Ионов, Геннадий Майоров, Аллан Кисатаев, Евгений Мулык, Евгений Головин, Виктор Мосейко, Владимир Рябов и другие. Всего же в авторском надзоре Ленинградского АЭП было более 20 человек. В АЭП имелись все направления, в том числе и мое, которое было очень востребованным, так как влажный тропический климат и морская атмосфера требовали особых способов антикоррозионной защиты оборудования, особенно из нержавеющей стали. Необходимо было сохранить это оборудование на периоды хранения, монтажа и ПНР. Надо было также следить за выполнением строймонтажных работ, выдавать рекомендации, разъяснения по выполнению антикоррозионных и специальных работ.

Так, например, пришлось отстаивать перед руководством стройки, Владимиром Филипповичем Дудником, да и перед ЗАЭС, требования по антикоррозионной защите заводского оборудования. Фирма «Свердловхиммаш» изготовила для системы безопасности блочную спринклерную установку из нержавеющей стали, что в тропическом климате требует особой защиты. И мне пришлось заложить для углеродистой стали комбинированное покрытие: металлизацию алюминием с перекрытием в несколько слоев эпоксидной эмалью ЭП-525. Это было сделано, объемы были приличные. Разрабатывались решения по защите от хлоридов воздуха нержавеющих облицовок баков спецкорпуса. Кроме того, я настаивал на том, чтобы делать сварной шов конструкций из нержавеющей стали сплошным, а не прерывистым, согласно нормативам, как это было выполнено фирмой, так как при дезактивации вся радиация могла скапливаться именно здесь. И вот благодаря поддержке нашего металлиста Виктора Герасимова, начальника участка Геннадия Владимировича Гапонова (потом работал начальником Управления «Севэнергоизоляция» в Санкт-Петербурге) удалось это решение отстоять. Геннадий Владимирович вообще очень толковый человек, на первых порах он меня опекал и учил тонкостям работы на Кубе: как строить взаимоотношения с кубинцами, с кем общаться. Черные и крупные, жуки носились по комнате, и поначалу я думал, что это летающие тараканы, но оказалось, что это кукарачи – «братья» наших майских жуков.

Наша страна оказывала содействие в сооружении АЭС в полном объеме, из СССР было свыше 500 человек специалистов. Кубинцы в основном занимались строительными, подсобными работами, но были и специалисты в моей области.

С кубинской стороны у нас были так называемые контропары, и я работал с цехом кубинских химиков. Общались в основном на русском, они его знали, потому что перед строительством прошли полугодовые курсы в Воронеже, где учили русский язык и изучали все требования, которые предъявляются к оборудованию. Некоторые наши товарищи тоже заранее готовились к этой поездке и проходили языковые курсы в Союзе, но я и многие другие приехали на Кубу неожиданно, поэтому нам пришлось поступать на организованные для нас трехгодичные вечерние курсы по испанскому языку. Проходили они в средней школе, в которой учились дети наших специалистов. Наша преподавательница по имени Валькирия по-русски ничего не знала и учила нас, как первоклассников: показывала карточки с предметами и называла вещи по-испански. Мы же усваивали, как это звучит и пишется. Интересно, что многие потом признавались: мол, ходили на курсы только для того, чтобы посмотреть на нашу Валькирию, пообщаться с ней. Она была мулатка, в самом расцвете сил и необычайной красоты. Хотя среди наших контропар тоже были красивые кубинки.

На первое время нас снабдили продуктами, потом вручили карточки (торхеты), потому что в это время на Кубе уже начался эспесиаль – особый период, когда действовало ограничение на приобретение тех или иных продуктов. По торхетам, в которых по дням отмечалось, что ты взял на месяц, отовариваться надо было в местном магазине. Нам выдали сразу полный набор продуктов на месяц: хлеб, молоко, воду, мясо, асете (растительное масло), рыбу, кофе, сигареты, консервы – наши и кубинские. Помню, наши банки с тушенкой были промасленные, явно из какого-то стратегического запаса.

А еще раз в месяц нам выдавали целых шесть бутылок рома по 0,7 л. Многие из нас очень удивились – для чего ром в таком количестве? Оказалось, для акклиматизации и чтобы не пристали разные болячки, в том числе по гастрологии. Ром предписывался для профилактики и дезинфекции на ночь грамм по 50–70. Кое-кто из наших товарищей, конечно, не соблюдал предписания врачей, и ром у них кончался через неделю после получения.

По приезде на площадку нас предупреждали, что вода для питья довольно жесткая и что ее нужно кипятить. Поначалу мы не поняли, для чего это нужно. А когда начали кипятить, увидели, что оседает много хлопьев. Потом у нас появились специальные емкости, в которых мы хранили кипяченую воду и уже из нее варили суп, предварительно процедив воду через несколько слоев марли. Марля тут была дефицитом, и ее нам привозили из Москвы.

Никто нас не предупредил, как хранить на Кубе сыпучие продукты. Я, например, все ставил в подвесные полки, как дома. И вот однажды решил сделать горчицу по собственному рецепту. Открыл, а в пакете – одни остатки. Причина была простая: муравьи. Они подворовывали все сыпучие продукты. Так же было и с манкой, и с сахарным песком. Если на стенах есть дорожки, тропы – значит, муравьи воруют. После я уже хранил такие продукты в холодильнике, но ведь все туда не поставишь – емкости не хватит.

Когда в 1992 году нас переселили из «Ательеры» в квартиры, возникли неприятные моменты: внутрь стали проникать крысы. У нас с водой всегда было тяжело, только в определенное время наполнялись бачки, которые стояли на крышах домов. И, конечно, вода уходила очень быстро – на стирку, на готовку, на душ и так далее. Поэтому бачки нередко пустовали. Крысы карабкались по сточному стояку и проникали в жилище через обратный клапан унитаза. Потом мы выяснили, что такая возможность у грызунов появилась из-за того, что у сточных люков были сдвинуты решетки. Когда их поставили на место и закрепили, крыс в квартирах не стало.

Суббота и воскресенье – выходные дни. Обычно заранее определялся маршрут поездки: Гавана, Варадеро, Тринидад или СантаКлара, Плая-Хирон, горы Эскамбрайя и другие. Конечно, на экскурсии была очередь.

В Гаване побывали, например, в Капитолии, он похож на американский. После революции там открыли музей, билет в него стоил 20 песо ($1). На стадионе под Гаваной мы смотрели Панамериканские игры. Побывали и в музее Эрнеста Хемингуэя. Эрнесто – так на испанский манер звучит имя писателя. Видели библиотеку, усыпальницу кошек, обсерваторию с телескопом, где бывал сам Фидель. Это запечатлено на одном из фото: два приятеля, Фидель и Эрнесто, пьют из больших бокалов сербесу – местное пиво. Ну и, конечно, постояли на капитанском мостике знаменитого катера «Пилар», который находится на территории музея, покрутили штурвал. Наша преподавательница по имени Валькирия по-русски ничего не знала и учила нас, как первоклассников.

Были вылазки и на всемирно известный курорт Варадеро. Океан, огромный белопесчаный пляж, изумрудная чистая вода. Там в основном всегда отдыхали иностранцы, им по карману было это дорогое удовольствие.

Некоторые из наших, кто был при машинах, выезжали на Атлантику за лангустами, имея специальное разрешение. Лангусты вроде омаров, крупные, похожи на наших раков, но мясо по вкусу напоминает куриное. Мне его как-то подарили, я сварил, заморозил и даже довез до Москвы.

Поначалу перед всеми поездками надо было писать письменное заявление, а после августа 1991 года это правило отменили и можно было свободно уезжать в районный центр Сьенфуэгос, что означает «Тысяча огней». Мы обычно добирались по заливу на баркасе, который доставлял до места за 30–40 минут. Ездили посмотреть город, народ, сходить в шопы (по-испански – «тьенды»), куда пускали только по спецпропускам, выдаваемым иностранцам, нам в том числе.

В Сьенфуэгосе мы могли позвонить домой. Правда, минута разговора стоила $5, но когда необходимо было поздравить близких с Новым годом, днем рождения, мы звонили. Определенные трудности были связаны с разницей во времени – восемь часов. Если, допустим, в Москве уже конец рабочего дня, то у нас там – еще утро. Письма доходили недели за три. Когда кто-то летел в Москву, письма отправляли с ним.

Телевизор в поселке показывал только два канала: центральный «Ребельда», по которому, как правило, все вечера демонстрировали бейсбол (кубинцы – чемпионы мира по этому виду спорта), и вещание местной телевизионной станции. Мы сами делали антенны, направляя их на телецентр в Санта-Кларе, и тогда получали более-менее четкую картинку. Все, конечно, транслировалось на испанском, изредка – с титрами, в основном английскими. Я чаще всего смотрел сериалы. Что интересно: через год, будучи в отпуске в Москве, обнаружил, что и у нас идут те же сериалы, например «Девушки из песка», знаменитая «Санта-Барбара» и другие.

Новый год по московскому времени у нас было принято встречать на берегу залива. Собирались все с семьями и часам к трем по местному времени располагались недалеко от специально выстроенной сауны, где был банкетный зал, холодильник, посуда. Московские куранты били здесь в 16:00. А по кубинскому времени Новый год праздновали обычно дома. Один раз, правда, вывели на улицу музыку от киноустановки и праздновали все вместе на просторе. К нам присоединились и кубинцы: начальство, специалисты, рабочие. Было весело.

По другим праздникам – 1 мая, 26 июля (День национального восстания) – у кубинцев в поселке играла музыка, танцевали ламбаду. Приезжала поливальная машина, и из нее раздавали-разливали сербесу. Обычно кубинцы приходили с ведрами, и туда продавцы подкидывали льда – как бы заботясь, чтобы было похолоднее, на самом же деле просто разбавляя пиво. А вот карнавалы ежегодно проходили только в Санта-Кларе, Сантьяго-де-Куба и других крупных городах.

В первый отпуск я поехал через 11 месяцев. Чтобы пройти таможню в аэропорту имени Хосе Марти, нужно было оформить все документы. Как правило, нас сопровождали, и большую помощь в этом оказывал Валерий Моралев. Один раз, например, паспорт мне заграничный сделал за три часа.

А чтобы пройти кубинскую таможню с перевесом по багажу, не заплатив за лишние килограммы, надо было приготовить какой-нибудь подарок, по-испански «регало». У меня больших перевесов не было, но я все равно готовил пачку кофе, банку тушенки, бутылку рома, сигареты «Популярес» (вроде нашей «Примы»). И таможенники спокойно брали подарки и пропускали с перегрузом. Но чтобы вывезти с острова, например, чучела черепах или маленьких крокодилов, все равно нужно было заполнить подробнейшую декларацию: где купил, сколько заплатил и так далее.

Возвращаясь из отпуска, на Кубу мы везли для друзей что-нибудь родное: хлеб бородинский, селедку (хотя селедку ребята делали и сами из местной рыбы). Однажды я вез из Москвы химикаты и фотобумагу, потому что на Кубе их было не достать. Купил в магазине «Юпитер» на Арбате проявитель, фиксаж (порошок гипосульфита натрия) – он был в полиэтиленовых пакетиках по 100 граммов. В Москве спокойно прошел осмотр, а в Гаване меня вдруг остановили и начали детально проверять и открывать коробку. Таможенники очень быстро и ловко извлекли из коробки пакетики с белым порошком. Видимо, показал рентген. А у них, надо сказать, очень строго с перевозчиками наркотиков, да и сам я знал, что Фидель за операции с наркотиками казнил своего боевого генерала Очоа. Но, разумеется, все обошлось. Я рассказал, что везу химикаты для фотопечати, меня отпустили, даже не проведя экспертизы.

Многие наши друзья, особенно украинские, были страстными рыболовами. Покупали лодки в складчину и по очереди удили с них. Однажды мы отправились на рыбалку с Володей Рябовым и Евгением Макаровичем Мулыком. Предварительно запаслись наживкой – магушкой, это мелкая рыбешка, которая плавает на поверхности и легко ловится сачком. Вот только лампы нормальной у нас не было. Вообще в ходу были китайские лампы, которые отлично светили, но они продавались только в крупных городах. У нас же была карбидная, так называемый самоликвидатор, потому что часто потухала, а могла и взорваться прямо в руках.

Когда отчаливали, было уже темно. Володя замешкался – не мог зажечь лампу. Я был на носу лодки, возился с самодельным якорем, который никак не хотел цепляться за дно. А тут начался отлив, и нас понесло на фарватер. В свое время его прорыли для наших подводных лодок, поскольку залив Сьенфуэгоса был стратегическим узлом в нашей глобальной системе противоракетной обороны Кубы. Глубина там была 40–50 метров, длина якорной веревки – метров двадцать. И вот нас понесло в Карибское море, а до него – всего два километра. Пограничники на берегу увидели нас, осветили прожекторами и на лоцманском катере бросились за нами в погоню. Но этого мы не видели, потому что никак не могли разжечь фонарь. Посветили ручным фонариком, а катер уже метрах в десяти от нас, назывался он, как сейчас помню, «Пилот». Евгений Макарович, как заядлый моряк, крикнул: «Полундра!» – и бросился в воду в сторону от лодки. Мы – за ним. Лоцман прошел мимо, задел бортом нашу лодку, она не перевернулась.

Рулевой лоцманского катера начал кричать по-испански: «Все ли живы?» Мы ответили: «No рroblema». Он остановился помочь, но мы уже сами забрались в лодку. Промокли, и было уже, конечно, не до рыбалки – быстрей бы доплыть до берега. В другие разы таких приключений не было и даже случались неплохие уловы, но это днем: ночью в море я больше не выходил.

На площадке «Хурагуа» был открытый кинотеатр. Мой приятель крутил там кино и просил иногда, чтобы я ему помогал. А потом, когда он в 1992 году уехал, кино стал крутить я. Чаще всего шли мультфильмы. Идешь с работы, а дети караулят и спрашивают: «Дядя Саша, а мультики сегодня будут?» Или наши уважаемые женщины – «Зимнюю вишню» им подавай каждую неделю. Так Чтобы пройти кубинскую таможню с перевесом по багажу, надо было приготовить какой-нибудь подарок, по-испански «регало». что часто приходилось одно и то же крутить, хотя фильмотека была довольно большая – около 300 фильмов стандарта 35 мм. Однажды я показывал кино, уже не помню какое. И где-то на середине фильма мне сообщили, что надвигается сильная гроза и нужно заканчивать сеанс. Только я остановил киноустановку, запер будку, как все загрохотало и засверкало.

На следующий день я, как всегда, отправился после работы крутить фильмы. Захожу в кинобудку и не могу понять, что происходит: нет возможности подключиться ни к одной розетке – их попросту нет. Первая мысль: «Кубинцы обокрали». Но потом вижу: на полу какая-то пыль. Позже ребята рассказали, что в кинобудку ударила шаровая молния, которая все расплавила. Про себя выдохнул: «Слава богу, меня там не было!» Но все равно и после этого до конца своего пребывания на Кубе я крутил кино.

В эспесиаль в 1992–1993 годах электроэнергию давали всего на несколько часов. Холодильники, кондиционеры в этот период в поселке почти не работали. Не было освещения, радио и телевизоры молчали. Кубинцы, конечно, все это легче переживали, а нам было непривычно и неприятно. Особенно тяжело в тропиках без кондиционеров и вентиляторов. Нам выдали керосинки, да и мы сами делали самодельные керосиновые лампы. Ребята нашли аккумуляторы, заряжали их, и после ужина мы все собирались у дома № 1 и слушали у Евгения Макаровича радио. Темень была страшная, однако жили мы в то время как-то особенно дружно.

Мою контропару звали Хулия. Ее муж, бывший подводник, учился в СССР и к тому времени был уже на пенсии. Но как-то надо было сводить концы с концами. Она получала зарплату, а он делал поделки на дому – украшения из перламутра и панциря черепахи. Они были красивы и необычны и пользовались у нас спросом. Я купил несколько и привез домой.

В те времена контропары часто приходили к нам в гости целыми семьями. Естественно, мы их угощали ужином. Всегда старались что-то им подарить из продуктов, у нас ведь снабжение было лучше. И когда они приглашали нас к себе, мы что-нибудь обязательно брали с собой для детей: маечки, ботиночки, а еще хабон (мыло или стиральный порошок). Кстати, детей кубинцы содержат очень чисто, что непросто при дефиците мыла, порошка, воды. Себе они отказывали во всем, а детишки у них были как игрушечки.

Хулия всегда благодарила от души и угощала кофе. Клала в него много сахара, и он получался густой, очень крепкий и сладкий. После такого кофе заряд бодрости и энергии долго не проходил. Этим напитком на Кубе даже сердце лечат: запивают им таблетку аспирина, и все проходит. Но и настоящая медицина у них на хорошем уровне. Например, зубного врача мы часто посещали, кариес у нас там был сильнейший – от воды и питания (хотя у самих кубинцев с зубами проблем нет).

А в России тогда была разруха, и мои домочадцы говорили, что я пережил все сложные периоды на Кубе и не знаю, как тяжело жилось дома. Я, конечно, почтой отправлял в Москву посылки. Однажды даже рискнул среди книг положить бутылку ликера «Амаретто», который моя жена любит. И бутылка добралась!

В Сьенфуэгосе был магазин русской книги, назывался «Москва». Благодаря этому я там начал читать «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, журналы «Знамя», «Современник». Газеты попадались редко, а журналы можно было достать. В Сьенфуэгосе был магазин русской книги, назывался «Москва». Газеты попадались редко, а журналы можно было достать.

В 1993 году, когда было противостояние между Ельциным и Хасбулатовым, я не выдержал и написал заявление о прекращении моей командировки на Кубе. Конечно, потом я жалел об этом, но семья для меня была важнее. Все боялись гражданской войны, а у меня в России оставались жена и дочь. В 1996 году я опять поехал на Кубу в качестве консультанта по консервации. Была проведена большая работа по реакторному отделению, спецкорпусу, машзалу и внешним сооружениям.

На Кубе я находился и в 1997 году, даже стал свидетелем урагана «Лили». Ураганы там бывают практически ежегодно, но такого сильного не случалось лет десять. Я был командирован на два месяца Александром Константиновичем Нечаевым для выполнения антикоррозионных работ на блочной насосной станции. Мы их начали, и тут по телевидению сообщили, что приближается циклон. Говорили, что сам Фидель Кастро молил Бога, чтобы этот ураган не прошелся по Гаване, потому что он мог разрушить очень много домов старой постройки. Наверное, Господь смилостивился, и циклон начал отступать от столицы, приближаясь к заливу Сьенфуэгос. А 18 октября он прошел по нашему поселку. Это был смерч, какого в России, наверное, не увидишь. Сплошной поток воды несся параллельно земле, сверкали молнии, а ветер достигал 200 километров в час.

Ветер проникал в наши дома вместе с мусором и водой, поскольку окна были незастекленные. Продолжался этот кошмар часа четыре или пять. Внутри квартир все плавало, все было обесточено. Несколько дней мы потом вычерпывали воду из жилищ ведрами. Позже мы узнали, что в провинции ураган предчувствовали многие животные: коровы перестали доиться, а куры – нестись.

Когда ураган стих, обнаружились большие разрушения. Были повреждены многие линии электропередач, из-за чего свет отсутствовал несколько дней. Правда, к счастью, наши холодильники не разморозились до конца, потому что у нас они были очень хорошие – экспортные «ЗИЛы», которые и в тропиках мороз держали на славу. А холодильников у каждого из нас было несколько, некоторые держали даже четыре холодильника. К урагану мы подготовились заранее: рыбу и мясо сварили и заморозили, чтобы потом просто разогревать и есть. Разогревали еду кто где мог. Например, Евгений Макарович Мулык у себя на этаже устроил что-то вроде кирпичной печки, разжигал очаг с помощью керосинки или дров. Конечно, мы в эти дни не работали.

На следующий день после урагана сам команданте Фидель прилетал в войсковую часть, которая была при станции, и, как рассказывали, летая вокруг станции, очень интересовался, выстояла ли она. Да, она выдержала, немного только краны развернуло у реакторного отделения. Самые большие разрушения случились на открытых площадках, где под навесами хранилось оборудование: шифер практически сорвало и унесло куда-то в Карибское море, все было разбросано. Но тяжелое оборудование, конечно, стояло на месте, реакторная часть была уже полностью закрыта кирпичом, поэтому здесь обошлось без разрушений. В машинном зале жалюзи каркаса здания были перекручены, и там практически ничего не осталось. Потом уже эти жалюзи стали кирпичом закладывать. Мы были очень рады приезду Фиделя.

После урагана БНС и аванкамера были полностью заполнены водой, насосы для ее откачки не работали. Их вытащили, проверили и начали откачивать воду. Только после этого приступили к работе.

Ураган пронесся с юга на север, ушел в Атлантический океан и потом, как говорили, добрался до самой Англии и там еще наделал дел. Но на Кубе все довольно быстро восстановилось, жертв не было, потому что все были предупреждены и подготовились. Через неделю уже и вода появилась. С овощами и фруктами только начались проблемы. Банановые и табачные плантации пострадали, урожай кофе полностью был уничтожен – большие убытки принесла Кубе «Лили». Непострадавшие провинции, например Сантьяго-де-Куба, делились продовольствием с потерпевшими.

В этот раз вместо двух месяцев я пробыл на Кубе четыре. От ЗАО АСЭ на площадке был Саша Усков – хороший парень, умница, молодой и энергичный, сделавший много для того, чтобы закончить работу по консервации. Жаль, что он где-то в 2012-м ушел из компании. А самыми большими «долгожителями» на площадке были Евгений Макарович Мулык и Виктор Мосейко: они пробыли здесь по десять с лишним лет, выдержали этот период – эспесиаль.

Мы и сейчас дружим с питерским АЭП, периодически созваниваемся, в Китае работали вместе. Вспоминали Кубу, и нас охватывала ностальгия. Очень грустно, что эта станция потеряна для России. Зародилась, правда, надежда, когда Владимир Владимирович Путин на Кубе встречался с Фиделем: думали, что возобновится сотрудничество не только в транспорте, микробиологии, но и в строительстве атомной станции. Надеялись, что подвижка какая-то будет с АЭС «Хурагуа», но пока ничего не известно. Тем не менее я иногда произношу про себя: «Hasta la vista» – «До встречи!»

2010 г.

Михаил Рогов «Первый капиталистический»

Финская АЭС «Ловииса» – масштабный проект, включающий два энергоблока с реакторами ВВЭР-440. Правительство осуществляло всестороннюю поддержку и контроль за реализацией проекта. Сложные вопросы рассматривались на совместных заседаниях заместителей министров различных ведомств. Заказчиком проекта была финская фирма «Иматран Войма». С нашей стороны техническое содействие осуществлялось под руководством ВО «Атомэнергоэкспорт» и ВО «Союзглавзагранатомэнерго». Разработку реакторной установки в 1968 году поручили главному конструктору ОКБ «Гидропресс», генпроектировщиком назначили ленинградское отделение ВГПИ «ТЭП», научным руководителем – Институт атомной энергии имени И.В. Курчатова. Спустя два года после победы в тендере на острове Хястхолмен вблизи города Ловииса был подписан контракт на сооружение станции.

За основу реакторной установки взяли серийный проект АЭС с реакторной установкой В-230. Однако его пришлось почти полностью перекроить под технические требования контракта. Финны на основе опыта многих западных стран сформулировали 70 критериев безопасности, которые российские специалисты, учитывая жесткие контрактные сроки, до сих пор вспоминают с содроганием. Например, с нуля пришлось конструировать защитную оболочку для оборудования и систем первого контура (ледовый конденсатор). Такого элемента не было ни на одной советской станции. Также увеличили резерв всех вспомогательных систем, даже резервный пульт управления на блочном щите сделали. Был реализован большой объем работ по дополнительным научно-техническим обоснованиям безопасности. Многим эти требования казались избыточными, но выполнить их было необходимо. Опыт создания финской установки пригодился при разработке последующих проектов отечественных и зарубежных АЭС.

Финны перестраховывались во всем. Результатов экспериментальных работ для обоснования предыдущих проектов им было мало, и они настояли на дополнительных исследованиях. Для таких экспериментов ОКБ «Гидропресс» понадобилось разработать новые методики, аппаратуру, стенды. Были созданы или актуализированы программы расчетов безопасности.

Чтобы станция соответствовала финским нормам ядерного регулирования, поставили дополнительное оборудование производства Westinghouse и Siemens. Соединение западных и советских разработок получило прозвище «Eastinghouse».

Основные работы по монтажу реакторной установки, турбоустановки, электротехнического оборудования выполняли советские специалисты. Координация работ и техническое руководство пусконаладкой осуществлялись вместе с финнами. Интересный факт: во время пусконаладки на площадке АЭС «Ловииса» почти весь финский эксплуатационный персонал отсутствовал – для него на этот период организовали учебу. Девиз был такой: «Качество – главное, сроки – второстепенное». Что касается эксплуатации, то станция отработала положенный срок без серьезных нарушений. Ее модернизировали с увеличением мощности с 440 до 530 Мвт, и блок № 1 будет действовать до 2027 года, № 2 – до 2030-го. Думаю, это не предел.

АЭС «Ловииса» – это первый международный проект советских атомщиков в капиталистической стране. Внимание к нему было повышенное со всех сторон. Позже, уже после пуска, все признали, что финский проект вывел отечественные институты и промышленность на новый, мировой уровень.

Тут стоит еще раз сказать о дотошности финских коллег, которые контролировали исполнение каждого предписания, каждое требование подкрепляли экспертным мнением, связываясь для этого со специалистами из других стран. Большое внимание уделяли подготовке: еще на этапе проектирования мы должны были показать данные по каждому сварному шву корпуса реактора – материалы, образцы, информацию о квалификации сварщиков. Однажды во время монтажа финны обратились с претензией: мол, ваши сварщики за смену делают слишком много, могут устать и допустить брак. Настаивали на сокращении объема работ до нормативного, чтобы не было ни малейшего риска снижения качества работ. Мы удивились, но уступили, хотя сварщики у нас с опытом, нареканий ни разу не было, каждый шов проходил контроль качества.

Обстоятельность отличала финнов. Ни один случай на площадке они не оставляли без внимания. На любой инцидент мы составляли техрапорт с обоснованием: почему это произошло, каковы возможные последствия и как их предотвратить.

После пуска блоков финны сразу приступили к планированию перегрузки топлива, которая должна была состояться через год. Я тогда занимался вторым блоком, но практически каждый день ко мне подходил с вопросами ответственный за перегрузку господин Мурман. Скрупулезно расписывали процедуры, моделировали работы, продумывали техническое оснащение, обсуждали подбор бригад. Каждый должен был знать, что и в какой последовательности делать. Такой тщательный подход привел к положительным результатам. Блоки с точки зрения эксплуатационных показателей до сих пор входят в первую десятку в своем классе мощности.

Не без гордости скажу, что на тот период и до настоящего времени наш проект АЭС «Ловииса» – один из лучших в мире. Рад, что отдал ему три года, работая на площадке в Финляндии заместителем руководителя по наладке оборудования реакторной установки, что представлял ОКБ «Гидропресс», участвовал в работах по монтажу оборудования и пуску обоих блоков. После каждого строительного этапа финны проводили торжественную церемонию. Однажды пригласили музыканта, который играл на аккордеоне. Атмосфера всегда была дружеская. Конечно, споры возникали, но отношений это не портило.

Подчеркну, что многие технические решения, опробованные на этой станции, получили развитие в других проектах сооружения АЭС.

2021 г.

Сергей Знаменский «Рад, что молодое поколение готово учиться»

В 1985 году я окончил Томский политехнический институт по специальности «Теплофизика». Тогда еще был Советский Союз, существовала система распределения, по которой я был направлен в Ленинград, в ленинградское отделение Всесоюзного государственного проектного института «Атомтеплоэлектропроект». И с августа 1985-го до сих пор я тружусь на этом предприятии.

Ленинград ни в коем случае не был для меня чужим: я здесь жил раньше, окончил школу, отсюда уехал в Томск, решив вкусить самостоятельной жизни, оторваться от родительского дома. Оторвался, а потом вот вернулся. Так сказать, волею судеб.

Если вспоминать первый проект… Когда я пришел в ленинградское отделение устраиваться на работу в отдел кадров, меня направили для беседы к Георгию Васильевичу Зотову, который был тогда главным инженером отделения. Пришел к нему, он посмотрел мой диплом, внимательно прочитал. Говорит: «Так, так, так, теплофизика, физика, физика…» Потом: «Биологическую защиту считали?» Я отвечаю: «Нет, не считал, но могу». – «Ну ладно, физика отпадает. Тепло, тепло… Что такое атомная станция, слышали?» Я говорю: «Слышал». – «Тогда поднимитесь, пожалуйста, в тепломеханический отдел атомных электростанций – ТМОА, к начальнику Киселеву Валентину Кирилловичу. Он вам покажет, где будете трудиться».

После непродолжительного общения с Валентином Кирилловичем я был направлен в комнату № 408 со скромной вывеской на двери «Комсомольско-молодежный коллектив». Это и было бюро, которое занималось разработкой проектной документации для технологической части Белоярской атомной станции.

Так с тех пор я и занимаюсь АЭС с реакторными установками на быстрых нейтронах (РУ БН), в частности с РУ БН-800. Были и другие: и китайский CEFR, и российский проект БРЕСТ-ОД-300.

У меня было много наставников в профессии. Одна из первых – главный конструктор Марта Константиновна Бирзнек. Она меня и встретила в мой первый рабочий день, и определила в свой сектор. Евгения Ильинична Попова, начальник нашего бюро, тоже учила меня азам проектирования. Позднее, когда я поступил на должность заместителя главного инженера проекта, моими учителями стали Станислав Васильевич Попов и Владимир Николаевич Ершов. И, естественно, над всеми всегда осуществлял контроль главный инженер института – в то время это был Кирилл Лукич Сукнев.

Если затрагивать тему унификации проекта БН-800, то необходимо констатировать: полная унификация недостижима в принципе, о каких бы проектах мы ни говорили. Нужно в короткие сроки, за пять-десять лет, построить не менее десяти энергоблоков, и, возможно, после этого будет возникать какая-то унификация по типу. Но техника бурно развивается, требования к обеспечению безопасности и эффективности постоянно повышаются. Поэтому строить сегодня блок, спроектированный, например, в 2000 году, я считаю неразумным.

Второе: я бы не стал говорить об уникальности каждого проекта. Хорошо, что мы имеем дело не с революционным, а с эволюционным развитием проекта. Главные технические решения не менялись: например, число основных контуров осталось прежним. Мы последовательно улучшили проект по всем направлениям, изменяя компоновочные решения, применяя новое оборудование. А по-другому действовать просто нельзя.

Наши проекты были и есть абсолютно независимы от иностранных разработок. Мы самостоятельны во всех аспектах. Например, генеральный конструктор реакторной установки АО «ОКБМ Африкантов» является и комплексным поставщиком всего оборудования РУ. Турбогенератор нам поставили «Силовые машины», и так во всем. В научном плане мы тоже полностью независимы.

Интересных случаев было достаточно много. Самое парадоксальное, что многие проблемы были связаны как раз с результатами «оптимизации», осуществленной еще до принятия решения о возобновлении строительства энергоблока. Как и сейчас, нас склоняли к тому, чтобы уменьшить стоимость строительства, снизить ее до стоимости сооружения серийных энергоблоков АЭС с ВВЭР. В связи с этим много чего было придумано. Может быть, это прозвучит грубовато, но изначальный хороший, пусть и 1980-х годов, проект был слегка подпорчен. Но чудес ведь на свете не бывает! Вот и пришлось бороться с результатами «оптимизации».

Оценивая, как блок БН-800 проявляет себя в работе, скажу: он работает так, как нужно. Крупных и даже более-менее значимых замечаний не выявлено. Мелочи, естественно, есть. В первые годы эксплуатации, как и должно, проявляются все «приработочные» отказы, где-то что-то ломается, персонал учится устранять поломки. Это нормально. Такое происходит во всем мире на блоках любого типа. Если говорить откровенно, то мне лично за проект не стыдно.

До недавнего времени БН-600 был самым крупным реактором. Он и сейчас остается актуальным. Сегодня на нем проводится огромный комплекс работ. Именно комплекс: исследуется состояние оборудования, готовятся предложения по замене машин и устройств, выработавших свой ресурс. Проводится анализ соответствия энергоблока современным требованиям, нормативно-технической документации, при необходимости разрабатываются и согласовываются компенсирующие мероприятия. При оценке безопасности – тот же сценарий с компенсирующими мерами. Ну а по срокам, как говорится, буквально в этот или следующий год будет видно.

Одно продление срока эксплуатации блока БН-600 уже было. Его продлили через 30 лет работы на десять лет, сейчас очередное продление – еще на такой же период. Получается, что основное оборудование, которое было там установлено, функционирует, вырабатывает все возможное.

Меня нередко спрашивают, нужен ли нам проект БН-2000, о планах развития которого якобы упоминали СМИ. Так вот, про БН-2000 я не слышал. Шли разговоры о БН-1500, были даже проектные проработки, а в петербургском «Атомэнергопроекте» состоялось заседание научно-технического совета на эту тему. Я считаю, не нужно гнаться за мощностью. Эффект от наличия на атомной станции БН-1200 связан далеко не с одной мощностью, выдаваемой в энергосеть. Здесь гораздо важнее эффект от замыкания ядерного топливного цикла, от решения проблемы ограниченного запаса природного урана, обращения с отработавшим ядерным топливом.

Не нужен нам пока БН-2000, давайте построим БН-1200 – целую серию, в том числе и для реализации за рубежом.

Молодое поколение в нашей отрасли именно в части проектирования я оцениваю положительно. Они много знают, но готовы слушать и слушают. Молодежи много, она грамотная и не перестает учиться – это самое главное, и это радует. 2021 г. Молодое поколение много знает, но готово слушать и слушает. Молодежи много, она не перестает учиться – это главное, и это радует.

Иван Иванисов «Атомщики остаются научно-технической элитой нашего общества»

Середина 60-х годов прошлого века. Страна на пике патриотизма, и нам в самом деле есть чем гордиться. Наши достижения в освоении космоса и строительстве мощнейших гидро- и тепловых электростанций, возведение новых металлургических и машиностроительных гигантов вызывают восхищение одних мировых лидеров, недоумение других и откровенное раздражение третьих. При этом мало кто из граждан СССР имел представление о том, как, кем и какой ценой обеспечивается безопасность страны, ее защита от тех, кто готов на многое для ее ослабления и даже уничтожения.

Вот эта защита и была основной задачей тружеников малоизвестной широкому кругу людей отрасли, управляемой органом с невыразительным на первый взгляд названием – Министерством среднего машиностроения. За скромной вывеской ведомства скрывалось государство в государстве со своей передовой наукой, новейшими технологиями и закрытыми городами. Люди, работавшие в институтах и на предприятиях нашего министерства, занимались тем, о чем позже властные лица с высоких трибун говорили: «Ковали ядерный щит Родины».

Мое знакомство с Министерством среднего машиностроения было связано с началом работы. Молодым специалистом я пришел на предприятие в Красноярском крае, которое занималось обогащением урана до кондиции, необходимой для создания атомного оружия. Это было производство с новейшей технологией в основе. Использование этой технологии, освоенной в промышленном масштабе только в нашей стране, полностью удовлетворяло потребность в сырье для нужд обороны и атомной энергетики.

Для этого в сибирской глубинке, неподалеку от главной жизненной артерии Сибири – Транссибирской магистрали, был основан городок Заозерный-13 (позже – Красноярск-45, а ныне Зеленогорск), и там началось строительство нового предприятия.

Город, расположенный на берегу таежной реки, был живописен: рядом сопки, нетронутая тайга, красивая и изобильная грибами, ягодами, зверьем. Там находились богатые охотничьи угодья, которые начинались в сотне метров от границы городской застройки. А мне 18 лет, практически мальчишка, выросший в степях юга Украины. Чувство восхищения и привязанности к этому чудесному краю у меня возникло сразу.

Но, конечно, основные впечатления были связаны с людьми, которые вызывали уважение и среди которых начиналась моя трудовая биография, рабочий путь длиной более 50 лет, продолжающийся до сих пор. Это было строящееся, набирающее производственную мощность предприятие, бо́льшую часть работников составляли молодые люди в возрасте 25–30 лет. Предприятие, где можно и нужно было учиться обслуживать новейшее оборудование, где работа, учеба и отдых сливались в единое целое и давали ощущение интересной, полноценной, важной для страны и общества жизни.

Именно молодым было доверено выполнение важнейшей государственной задачи – управление сложнейшим технологическим оборудованием, освоение и в дальнейшем совершенствование уникального оборудования и новейшей технологии. Ошеломляющее впечатление производили производственные корпуса, заполненные сотнями тысяч единиц оборудования, работающего практически бесшумно. В них, несмотря на летнюю жару и 45-градусные сибирские морозы, непрерывно поддерживался стабильный уровень температуры и влажности воздуха, там царила такая идеальная чистота, что их можно было без большой натяжки сравнивать с хирургическим отделением в хорошей клинике.

Отдельно хочу сказать о том, что сейчас называется условиями трудового договора и социальным пакетом. Все работники основных профессий получали зарплату значительно выше средней по стране, специальное профилактическое питание. А еще им практически сразу предоставлялось благоустроенное жилье в новостройках города. В магазине можно было приобрести без ограничений любые качественные продукты (ту самую колбасу по 2 рубля 20 копеек за килограмм), промышленные товары отечественного и импортного производства. В летнюю пору были доступны разнообразные свежие овощи и фрукты. Яблоки, а также апельсины и прочие цитрусовые не исчезали с прилавков круглый год. Для всех работников были доступны услуги хорошо оснащенной медсанчасти, профилактория, путевки в ведомственные санатории и дома отдыха в Крыму, на Кавказе и в Средней Азии. Зимой стоимость проезда к месту отдыха и обратно дополнительно компенсировалась доплатой профсоюза. Все это значительно мотивировало сотрудников длительно, а то и всю трудовую жизнь работать в отрасли, что, в свою очередь, обеспечивало высокий профессиональный уровень персонала. Большинство населения страны в то время могло только мечтать о таких условиях работы и жизни. Это впоследствии стало поводом для корпоративной шутки о том, что мы и не заметили, как успели пожить при коммунизме.

В заключение хочу высказать свое убеждение: люди первого и последующих поколений советских и российских атомщиков всегда были и остаются научно-технической элитой нашего общества, теми, кто, обладая высочайшим профессионализмом и пониманием ответственности за решение сложнейших задач, обеспечивает безопасность и техническое развитие страны. Их труд всегда будет востребован и должен оцениваться по достоинству. У них есть все основания гордиться причастностью к нашему общему делу – освоению и использованию энергии атома. 2020 г. У атомщиков есть все основания гордиться причастностью к нашему общему делу – освоению и использованию энергии атома.

Исаак Коган «На ряде объектов мы ввели четвертый уровень защиты реакторной установки»

Я пришел на работу в отдел теплового проектирования института «Теплоэлектропроект» в 1964 году. Здесь начал заниматься вопросами электротехники и автоматики тепловых электростанций.

По мере развития атомной энергетики наш отдел стал подключаться к проектированию атомных станций в части автоматизации технологических процессов. А когда в конце 1980-х годов институт разделился на «Теплоэлектропроект» и «Атомэнергопроект», перешел в атомную энергетику и возглавил бюро по электротехнике и автоматизации атомных электростанций в должности главного инженера БКП-3.

В конце 1990-х годов у московского «Атомэнергопроекта»1 1 На тот период было три «Атомэнергопроекта»: в 1992 году из состава института были исключены и стали самостоятельными, наряду с московским, предприятиями Ленинградское (Санкт-Петербургское) и Горьковское (Нижегородское) отделения. Здесь и далее автор рассказывает о московском институте. – Прим. ред. появился контракт на достройку АЭС «Бушер» в Иране. Этот контракт, в отличие от предыдущих, был чисто коммерческим. Одно из главных требований иранского заказчика было таким: самая передовая АСУ ТП. Это означало для нас необходимость создания новой АСУ ТП – при практически полном на тот момент провале производства элементной базы в России, ее низкой надежности.

«Бушер» тогда представляла собой жалкое зрелище. Ее начинали строить специалисты немецкой компании Siemens. Однако после войны между Ираном и Ираком стройка была частично разрушена, и Siemens ушла с объекта. При этом оборудование было поставлено не полностью. Фирма забрала также часть документации. Складывалось впечатление, что все было сделано специально: там, где осталось оборудование, не было документов… и наоборот.

Для принятия решения по сложившейся ситуации было проведено несколько совещаний у тогдашнего министра Минсредмаша Евгения Олеговича Адамова. Обсуждалась стратегия наших дальнейших действий. В итоге руководителем работ по этой станции назначили заместителя главного инженера «Атомэнергопроекта» Валентина Захаровича Куклина, имевшего большой опыт по созданию АЭС, а обязанности руководителя работ по АСУ ТП возложили на меня.

Решение принималось так долго еще и потому, что ни у кого в мире не было опыта по достройке атомных электростанций, причем другой организацией. Мы решили опереться на знания, компетенции наших инженеров. Кроме того, финансовое положение, связанное с непростыми перестроечными временами, усиливало наше желание взяться за этот объект.

Для знакомства с ситуацией в Иран был направлен десант из советских специалистов: проектировщиков, наладчиков, эксплуатационников. Они обследовали имеющееся оборудование, провели ряд испытаний. Их заключение сводилось к тому, что надо проектировать российскую станцию с использованием части оборудования, оставленного немцами. Кроме того, на базе вычислительной техники и с использованием программируемых средств автоматизации мы должны были создать современную АСУ ТП, которая не только подходила бы для этого объекта, но и могла тиражироваться при строительстве других АЭС в РФ.

Еще одна загвоздка состояла в том, что сроки сдачи «Бушера» обгоняли даты достройки третьего блока Калининской станции. Иными словами, мы впервые нарушали положение министерства, согласно которому сначала надо было построить объект у себя, а потом предлагать его другим. В связи с этим на совещании у министра Минсредмаша было принято решение о создании полигона для проверки АСУ ТП. Решение принималось долго еще и потому, что ни у кого в мире не было опыта по достройке атомных электростанций.

К работе были привлечены не только «Гидропресс», Курчатовский институт, ВНИИЭМ, но и ряд предприятий, которые освободились по конверсии от оборонных заказов, включая институт ВНИИА. В этом институте было принято решение о покупке лицензии на производство самых передовых средств, которые фирма Siemens изготавливала для теплоэлектростанций, с разрешением доработки их для АЭС.

Для АЭС «Бушер» и Калининской АЭС мы решили создавать АСУ ТП в соответствии с нашими российскими стандартами. Это привело к следующим основным моментам.

Головная АСУ ТП создавалась проектным путем. То есть «Атомэнергопроект» разрабатывал общую архитектуру, требования к отдельным системам и выдавал эту документацию в производство для изготовления конкретных изделий. Вся АСУ ТП была поделена на 12 больших частей, и мы начали делать техническое задание и технический проект.

ВНИИА, приобретя у Siemens лицензию на производство средств автоматизации для тепловых станций, модернизировал эти средства. В новом виде они отвечали требованиям атомной энергетики и стандартам, отличались высоким качеством.

Система автоматизации имела три уровня: уровень датчиков, которые измеряли параметры и положение объектов управления, уровень логики, где реализовывались функции защит, блокировок, и уровень предоставления информации и формирования команд управления. Для третьего предполагалось создание большой вычислительной машины, поставляющей операторам информацию на монитор и реализовывающей команды дистанционного управления. Таких разработок в России до этого не было. К работе был привлечен академический Институт проблем управления, который имел опыт по созданию перспективных систем автоматизации для оборонки.

Необходим был специальный полигон, на котором отрабатывались бы все основные принципиальные решения, что сводило бы количество ошибок к минимуму. В качестве него выбрали ЭНИЦ – Электрогорский научно-исследовательский центр, созданный заместителем министра Булатом Нигматулиным. На полигоне уже была модель энергоблока. На ней мы разместили головные образцы средств автоматизации, блочный щит управления, несколько систем, небольшую часть аварийных защит.

Там работали очень квалифицированные специалисты, собранные со всей страны. Впоследствии, накопив знания и опыт, эти люди заняли достойные должности и в «Атомстройэкспорте» (например, Андрей Лебедев), и у нас в АО «Атомэнергопроект» (Вадим Жмайлов).

В Электрогорске была собрана мини АСУ ТП, имевшая примерно 15 % от того, что есть на блоке. Были разработаны спецпрограммы и проведены испытания с привлечением примерно 30 специалистов, операторов с атомных станций: Балаковской, Нововоронежской и других. Их замечания, пожелания мы постарались учесть. Кроме того, нас проверяла привлеченная иранцами комиссия МАГАТЭ. Мы получили положительное заключение. Таким образом, в Электрогорске мы отработали основные проектные решения, а также доработали саму технологию проектирования АСУ ТП. Эта технология легла в основу проектов, создаваемых для последующих АЭС.

В результате получалась новая АСУ ТП, которая характеризовалась возможностью управления с пульта блочного щита, хорошей наблюдаемостью за всеми параметрами работы блока. К тому же имелась резервная зона с экраном коллективного пользования, на который выводились все основные параметры и объекты управления. Таким образом была облегчена деятельность персонала и созданы условия для снижения вероятности ошибочных действий людей, сидящих за пультом.

В новой АСУ ТП нам удалось добиться весомого повышения надежности, существенно сократилось и количество обслуживающего персонала.

Можно сказать, что так называемая старая гвардия «Атомэнергопроекта», включая Михаила Ефимовича Фельдмана, Николая Анатольевича Иванова, Галину Геннадьевну Саркис, Ларису Борисовну Косову, Елену Владимировну Полякову, Илью Андреевича Монахова, Татьяну Николаевну Семину, Татьяну Васильевну Зорину и многих других, вместе с молодыми специалистами и сотрудниками из других организаций обеспечила выполнение проекта и его реализацию.

Тогда же появилась необходимость достройки в сжатые сроки блока № 3 на Калининской АЭС.

Для этого были привлечены проектировщики Москвы, Санкт-Петербурга, Нижнего Новгорода и специалисты «Атомтехэнерго». Блок был успешно сдан в эксплуатацию в 2005 году. Первый же блок на станции «Бушер» заработал в 2010-м.

Что касается дальнейшего развития, то можно смело сказать: его обусловили эти решения – они легли в основу всех последующих проектов, которые мы разрабатывали в «Атомэнергопроекте» и в Индии, и в Нововоронеже, и на других объектах. Изменения были небольшими, касались в основном увеличения объема автоматизации, оснащения блока диагностическими системами для контроля за вибрацией насосов, за работой арматуры. Дополнительные системы позволили выявлять, какая арматура требует замены, а какая нет.

Появились и новые нормы МАГАТЭ, уделяющие внимание принципу разнообразия, то есть защите от отказа программного обеспечения по общей причине. Это привело к тому, что на ряде объектов мы ввели четвертый уровень защиты реакторной установки на случай, если программное обеспечение откажет одновременно во всех каналах безопасности. И по сей день система тиражируется АО «Атомэнергопроект» на всех объектах с теми или иными изменениями, обусловленными в основном пожеланиями заказчика.

2020 г.

Геннадий Тепкян «Первая сейсмоустойчивая»

В профессию я пришел по распределению, окончив в 1973 году Ереванский политехнический институт. Преподавательский состав у нас там был молодой, кафедра очень интересная – «Автоматизация теплоэнергетических процессов». Новое направление, новая аппаратура. А с четвертого курса часть нашей группы начала заниматься атомными станциями и атомными проблемами, и диплом писали по этой же теме. Я как староста группы имел право выбирать, куда идти. Выбор пал на строящуюся атомную станцию – Армянскую АЭС.

Это было очень интересное время. Уже работали блоки Нововоронежской АЭС, только пустили первый блок Кольской. Армянская АЭС была третьей, работа на ней захватывала невероятно. Там были отделы капитального строительства и оборудования с соответствующими специалистами, а профессионалов-атомщиков не было, их начали набирать, как сейчас помню, приказом № 10. Так вот, ребята из нашей команды выпускников Ереванского и Одесского политехов были там первыми молодыми специалистами-атомщиками.

Нас бросили на подготовку к пуску пускорезервной котельной. Мы осуществили его, и нас направили на полугодовую стажировку в город Полярные Зори, на Кольскую АЭС. Там был жесткий график обучения – что называется, с самых азов. Я лично начинал с дежурного электрослесаря. Стажируешься, потом сдаешь экзамен, получаешь допуск, потом опять стажировка и опять экзамен. И все это время ходишь на смену как стажер.

Дополнительное испытание – полярная ночь. Поначалу было не понять, какое время суток. После начали ориентироваться по магазину в поселке: открыт – значит, день, закрыт – ночь. Но молодость есть молодость. Быстро привыкли. Помню, полярное сияние произвело особое впечатление.

В итоге я досрочно сдал все экзамены и меня назначили дежурным инженером смены. Получал хорошие деньги – полярные, премиальные: с ними получалось в два или три раза больше оклада. Сдал экзамены на начальника смены ТАИ, вернулся в Армению и уже активно включился в работу над первым блоком АЭС. За четыре месяца до его пуска меня назначили начальником лаборатории систем управления и защиты реактора (СУЗ). А подготовкой пуска второго блока я занимался уже в должности заместителя начальника цеха по пуску блока.

Я был молод, а должность начальника лаборатории налагала огромную ответственность. Все было отдано этой работе. Самое яркое впечатление – когда детектор нейтронных потоков уловил первые щелчки. Я до этого три месяца практически дневал и ночевал на станции. И результатом был этот первый нейтронный поток. Это было нечто! Столько сил, энергии отдано – и вот физпуск произошел! Помогали, что называется, всем миром – тогда это было проще. Приехали на пуск специалисты с Нововоронежской, Кольской АЭС, много было профессионалов-энергетиков, которые, как и мы, прошли обучение в Полярных Зорях. И уже после нас многие опытные специалисты поехали пускать украинские и новые российские станции.

В 1982 году на АЭС произошел пожар. Вся аппаратура была отключена, оператор терял контроль над состоянием реактора. Сидели с манометром и передавали по связи оператору показатели давления и температуры. Справились, нормально вышли из этой экстремальной ситуации. Пожар потушили, а потом долго работали над восстановлением всего кабельного хозяйства. Из Москвы и с других станций к нам быстро подоспела помощь. А так серьезных ЧП больше не было.

Я был начальником СУЗ, когда к нам приехал академик Анатолий Александров. Он, конечно, произвел очень большое впечатление. И как человек, и как ученый. Мне поручили показать ему помещение и оборудование СУЗ и рассказать, как оно работает. Потому что Армянская АЭС была уникальной: ее построили в зоне высокой сейсмической активности, и там впервые применялись японские гидроамортизаторы, американские сейсмографы панелей. Нам приходилось с нуля придумывать, как это все установить. Было много ошибок, исправлений, доработок и так далее. И вот это все мне надо было рассказывать Александрову, светилу науки. Мне было тогда лет 25–26, я разволновался. И он мне говорит: «Сынок, ты рассказывай спокойно, ничего страшного…»

Доводилось работать и с Андроником Иосифьяном. Он был директором ВНИИЭМ и одновременно – первым вице-президентом Академии наук Армении. «Главный электрик всех ракет» – так о нем говорил великий ученый, конструктор Сергей Королев. К одной научной работе Андроник Гевондович привлек нашу группу с атомной станции. И тоже произвел неизгладимое впечатление. Он показал, например, фотографию 1946 года. Они тогда создали электровертолет, сфотографировались под ним, а фотографию отослали самому Сталину. Тот что-то написал на фотографии (не помню что) и вернул им. Или Иосифьян как-то спрашивает: «Уравнение моментов помните, ребята?» Мы тогда напряглись, замерли. В кабинете была доска во всю стену, метров семь, и он начал выводить на ней формулы, всю доску исписал. А было ему 82 года, на память все жаловался… Великие были люди.

Как я уже говорил, Армянская АЭС была уникальной станцией, она остается таковой и сегодня. Когда в 1988 году произошло Спитакское землетрясение, я работал главным инженером ПО «Кавказатомэнергоналадка», созданном в 1986 году, и как независимый эксперт возглавил комиссию Самое яркое впечатление – когда детектор нейтронных потоков уловил первые щелчки. Столько сил, энергии отдано – и вот физпуск произошел! по проверке состояния станции. Буквально всю ее исследовали, по итогам написали отчет. Представляете, на ней не было практически ни одной трещины! Все оборудование отработало по штатной схеме, блок не отключился, потому что не достиг порога срабатывания защиты. Целые города были стерты с лица земли, а атомная станция продолжала работать.

Я считаю, что это прорывная технология, и мы до сих пор ею гордимся. А ведь сколько было хлопот с тем японским и американским оборудованием, о котором я говорил! Оно приходило без соответствующей документации, и нам нужно было вникать во все, действовать методом проб и ошибок.

Не обходилось без курьезов. Например, американский сейсмограф с функцией записи колебаний долго находился на складе, и то ли мыши, то ли крысы съели микросхемы, а чертежей не было. Получить эти чертежи из США тогда было невозможно: оборудование завозилось через третьи страны. Но мы все-таки запросили американского специалиста, потому что второй блок нужно было пускать (он и так запускался с задержкой). Из Штатов, разумеется, никто не приехал. Мы сели, разобрались, нашли аналоги. У нас тогда не было таких микросхем, и мы поставили транзисторы. Потом прибыл специалист из Европы. Он был поражен, увидев, что сейсмограф работает с громадными транзисторами: «Как вы смогли?» Также впервые на Армянской АЭС мы применили опытную систему внутриреакторного контроля, впервые использовали новые датчики контроля нейтронного излучения. Много чего мы там сделали впервые.

Мы организовали на Армянской АЭС автоклуб, устроили несколько раллийных соревнований в поселке при станции. Гоночных автомобилей у нас не было, каждый участвовал на своей личной, а почти у всех – «копейки». Но было очень интересно! Еще об увлечениях: несколько сотрудников у нас занимались альпинизмом – гор-то много в Армении, вот ребята и покоряли вершины. Хотя, конечно, львиную долю времени занимала работа и все, что с ней связано. Мне из-за работы даже пришлось бросить аспирантуру, тогда не защитился, а потом уже и не хотелось. Тогда же и условий таких, как сегодня, не было. Мои близкие хорошо относятся к моей профессии. Были опасения насчет излучения, но я их переубедил. В Армении вообще атомную энергетику воспринимают положительно. Ведь у нас своих природных энергетических ресурсов нет. И после землетрясения, когда блоки остановили, ощущалась нехватка электроэнергии. Железнодорожного сообщения с Россией нет до сих пор, единственным источником энергии стал газ, который шел по трубопроводу, но когда в 1990-х началась Карабахская война, газопровод начали взрывать. Не успевали накапливать резерв топлива. Электроэнергию давали в день на час-два, тогда как зимой в Армении морозы бывают суровы, доходит до минус 20–25, а в целом держится около минус 10. Пришлось вырубать буквально последние леса. И после того как в 1994 или 1995 году восстановили эксплуатацию второго блока, находившегося в законсервированном виде шесть с половиной лет, народ понял, что без АЭС не прожить. Сейчас «Русатом Сервис» работает над продлением ресурсов второго блока, и есть перспективные планы по сооружению нового блока.

Сын пошел по моим стопам, окончил Московский энергетический институт по специальности «Атомные электростанции» и сразу уехал в составе группы наладчиков на пуск первого и второго блоков Тяньваньской АЭС. Вернулся, работал в АСЭ, занимался поставкой оборудования. Потом окончил Академию внешней торговли, работал в Московском АЭП. Сейчас он в «Атомэнергомаше».

Дочка окончила Дипломатическую академию МИД, и ее отправили в Болгарию, потому что я там долго работал, семья жила в Софии, и дочка, помимо английского, свободно владеет болгарским языком. Когда она вышла замуж за армянина, ей сказали, что работать в качестве дипломата она уже не может. Она перешла в болгарское представительство АО «Русатом Сервис». Так что дочка тоже, я считаю, атомщик.

Если бы я не верил в безопасность атомной энергетики, я бы не уговаривал сына выбрать такую профессию. Так что в моей искренности трудно сомневаться.

Мы сделали очень большой скачок. Сегодня наши энергоблоки на Нововоронежской станции – это первое поколение «3+», потом пошли ленинградские блоки, потом белорусские. Это все поколение «3+». На сегодня это единственные блоки, на мой взгляд, которые отвечают всем современным стандартам безопасности, учитывают те требования, которые стали обязательными после событий на «Фукусиме». Я думаю, что перспективой для человечества будет атомная энергетика. Мы организовали на Армянской АЭС автоклуб, устроили несколько раллийных соревнований в поселке при станции.

Экологическая проблема – одна из серьезнейших в наши дни. Единственное, что может ее решить, – это атомные станции, которые не загрязняют природу. По поводу Армянской АЭС, станции практически первого поколения, мои родственники говорили: «Хватит, работаешь на атомной станции, там облучение, увольняйся!» А я им устроил эксперимент. Сначала включил датчик около атомной станции. Там «щелкунчик» стоял и щелкал потихоньку. Потом я повез родных в один из крупных городов Армении, где был большой химкомбинат. И они все были поражены, когда там датчик затрещал изо всех сил. Их по-другому невозможно было успокоить.

Конечно, никто не ожидал, что после Чернобыля произойдет такая катастрофа, как на «Фукусиме». Но это особый случай. Во-первых, старые блоки второго поколения, которые не прошли серьезной модернизации. Во-вторых, у нас сам подход к организации и эксплуатации несколько отличается от японского. Они все-таки превращают своих специалистов в некое подобие роботов, а мы готовим их совершенно по-другому, как думающих людей. Но главное – у нас предусмотрены пассивные системы безопасности, которые основаны только на законах физики, когда в критической ситуации блокируется действие и полностью исключается человеческий фактор, то есть ты уже не можешь воздействовать на работу систем защиты и при всем желании не способен навредить, потому что действие законов физики предотвращает катастрофу.

Сегодня отличие наших проектов, например, в том, что мы можем удержать расплав активной зоны и не допустить его растекания и выброса наружу. Это я считаю очень серьезным достижением. И сейчас многие зарубежные компании работают над этим, они тоже хотят сделать ловушку для расплава активной зоны. Поэтому я сыну и сказал: «Ты пойми, будущее за атомной энергетикой, за мирным атомом». Даже если наступит новый малый ледниковый период или, наоборот, реки пересохнут, эта отрасль будет работать. А самое главное, что отработанное ядерное топливо является не столько отходами, сколько источником будущей энергии, и со временем наука найдет ему эффективное применение.

Да, немцы большинство старых станций закрыли, новые строить пока не будут. Но им уже сейчас придется платить за выбросы. Россия сегодня, наоборот, продает чистый воздух, мы экономим, у нас выбросов нет, и свои квоты мы можем продать другим странам. А Германия, которая раньше была чистая по выбросам, уже на пределе. Но если этот процесс у них затянется, их старые специалисты-атомщики уйдут, а новых учить будет некому. А у них очень классные профессионалы прежней закалки, и, кстати, они были поражены, когда мы «Бушер» пустили. Они не верили, что мы это сделаем.

Каких-то серьезных препятствий для развития атомной промышленности я не вижу. Мы строим новые блоки внутри России и за рубежом. Кто еще это делает, какая компания в мире? Никто. Машиностроение работает, блоки строим, пускаем. Так что повторю: не вижу особых барьеров для совершенствования отрасли. Наоборот, по-моему, очень сильный скачок совершается. Есть, конечно, кадровые риски. Специалистов не хватает, стало значительно меньше профессионалов – сказывается переходный период после развала Советского Союза. Из сокурсников сына после защиты диплома примерно лишь треть пошла работать по специальности, да и то практически все они – дети атомщиков. И многие до сих пор, получив такое серьезное образование, уходят в бизнес, в другие высокооплачиваемые сферы. Я думаю, это и будет главной проблемой развития отрасли, которую нужно решать уже сейчас.

2012 г.

Виктор Крушельницкий «О тонкостях “иностранной” деятельности»

Я считаю, что сами по себе личные воспоминания не имеют смысла, если они касаются только какого-то отдельного человека и не полезны для других как пример или предостережение.

Моя профессиональная деятельность сложилась так, что я много поработал на зарубежных объектах и с иностранными специалистами. А поскольку важной задачей Госкорпорации «Росатом» является строительство АЭС за рубежом, хочу поделиться своим опытом в этой сфере, который, надеюсь, будет полезен моим коллегам при взаимодействии с иностранными специалистами и поможет сделать сотрудничество более эффективным.

Моя «иностранная» деятельность началась с работы на строительстве тепловой электростанции в Югославии. Я был направлен в группу советских специалистов как проектировщик. Советская сторона проектировала станцию и поставляла оборудование, а югославы строили. Случилось так, что строительство в какой-то момент стало тормозиться. Начали выяснять причины. Оказалось, что рабочие, прокладывавшие кабели, затягивают процесс, желая работать дольше (вероятно, тогда были трудности с работой). Это срывало сроки. Для выхода из положения я подкинул руководителю этих работ идею: собрать ударную бригаду из четырех человек (я, он и пара надежных ребят), а остальным предложить следующий расклад: наша бригада за один рабочий день выполнит определенный объем по прокладке кабелей, а от них потом все время будут требоваться показатели в два раза меньше нашего. И они согласились. Так мы пахали в этот день, как звери, понимая, что с таким бешеным темпом все время работать невозможно, а с меньшим в два раза – можно, и это будет оптимально. И дело пошло на лад. Слухи о нашей работе распространились по всей стройке, и, что удивительно, скорость повысилась и на других фронтах работ. Мой совет молодым коллегам: проявляйте инициативу и становитесь примером, но знайте, что для этого надо обладать знаниями и опытом. И тогда это поможет вам в делах и карьере.

Югославы очень уважительно относятся к специалисту, обладающему не только знаниями и мастерством, но еще и хорошими человеческими качествами. Приведу пример. Мне нужно было поговорить с пожилым опытным югославским работником, и я спросил у его коллег, как лучше к нему обратиться: товарищ или господин. «Обратись к нему “мастер”. Это будет елеем на его душу», – сказали мне. Молодые коллеги! Старайтесь накопить знания и мастерство, будьте доброжелательны. Уважение за это будет помогать и служить вам всю жизнь.

В 1970 году я был направлен экспертом в группу советских специалистов в Индии для обучения индийских коллег проектированию электростанций. Меня представили индийцам, выделили кабинет и переводчика, и я стал ждать их специалистов на консультацию. Прошло несколько дней, но никто ко мне не приходил. Я стал выяснять причину этого у переводчика, и он мне сказал: «Мистер Крушельницкий, они знают, что ваша зарплата 450 долларов, а у других иностранных специалистов – 5000 долларов. Так к кому они будут ходить? Ведь больше платят лучшему». Я стал думать, как изменить ситуацию.

К счастью, однажды я узнал, что у них возникла проблема. Они спрашивали у иностранных экспертов величины расстояний между фазами и до внешних объектов для токоведущих частей высокого напряжения. Все опрошенные предлагали величины, принятые в их странах, и все показатели были разные. Когда индийцы попросили показатели для их страны, никто не смог предложить ничего конкретного. Хорошо, что я помнил теоретические основы этого предмета, поэтому просто рассчитал величины для Индии, учтя даже змей, птиц и обезьян. Испытания подтвердили мои расчеты. И после этого народ пошел ко мне, как говорится, валом. Так что, молодые коллеги, изучайте теоретические азы вашего дела. Это выручит вас в трудную минуту.

Приведу несколько особенностей индийских специалистов. Многие из них пользуются гороскопами на каждый день, верят им и руководствуются ими в работе. Поэтому может случиться так, что вы ждете от индийца быстрого результата, а его нет. Это может означать, что по его гороскопу эти дни неудачны, и он ничего не будет делать. Не волнуйтесь, а терпеливо ждите, так как ничего изменить нельзя.

Если вам задали вопрос, не отвечайте сразу. Этим вы обидите спрашивающего, показав, что он якобы не знает элементарных вещей, и станете в его глазах несерьезным и даже легкомысленным человеком. Нужно сказать, что это сложный вопрос и вам надо подумать. Тогда ситуация в корне изменится. Собеседник будет доволен собой и высокого мнения о вас. Недаром и на Западе все начинают свой ответ словами: «Хороший вопрос».

Индийцы очень недоверчивы. Любой текст общего документа они всегда перепишут по-своему, опасаясь подвоха. Не настаивайте на своей формулировке и, проверив их редакцию, принимайте. Иначе ничего не выйдет.

Во время сложных и острых переговоров они могут осуществить эффектный «трюк», покинув переговорную и даже хлопнув дверью. Не пугайтесь и опять-таки ждите, вооружившись терпением. Если попытка шантажа не удалась, через некоторое время они вернутся и продолжат переговоры, как будто ничего не случилось. Ведя сложный диалог, не смотрите собеседнику в глаза, так как многие из восточных людей обладают способностью по взгляду и мимике определить, можете ли вы еще в чем-то уступить или это ваша окончательная позиция.

Иранцы требуют к себе подчеркнуто уважительного отношения. Если заметят хоть какое-то пренебрежение, вас будут игнорировать и презирать. И контакта не получится.

Иранцы вначале тщательно проверят вас на компетентность и особенно на честность. И если вы пройдете их «тест», с вашим мнением будут считаться и доверять ему, а к вам станут относиться с глубоким уважением. Даже в спорах между собой они всегда стараются узнать, что думает по этому поводу уважаемый ими российский специалист и, как правило, склоняются к его мнению.

Опять-таки пример. В Иран прибыла делегация «Росатома» во главе с заместителем министра – выбирать российский проект для Иранцы требуют к себе подчеркнуто уважительного отношения. Если заметят пренебрежение, контакта не получится. дальнейшего развития атомной энергетики Ирана. Рассматривалось два проекта: санкт-петербургский и московский. Руководство «Росатома» по каким-то соображениям предлагало питерский вариант. Меня на переговоры не пригласили, и когда иранцы заметили мое отсутствие, то предложили перенести встречу. Тогда за мной послали машину. Иранцы попросили меня высказать свое мнение по проектам. Я порекомендовал московский как более экономичный и отличающийся более высоким уровнем безопасности. Иранцы дипломатично поблагодарили за информацию и сказали, что обсудят у себя оба кейса. На следующий день они сообщили, что принимают московский проект. Молодые коллеги, не бойтесь высказывать свое мнение. Если вы уверены в своих знаниях, берегите свою инженерную честь, не поддавайтесь конъюнктурным соображениям, будьте стойкими. Это всегда заслуживает уважения.

В ходе сотрудничества западные партнеры пытаются выведать у нас всю информацию, особенно коммерческую тайну. Иногда наши специалисты, желая показать себя, полностью открываются и передают все – вместо того чтобы ответить, что это ноу-хау и за него надо платить. Эту ситуацию надо в корне менять.

А западные фирмы зачастую направляют на переговоры не специалистов, а менеджеров, которые только собирают вопросы и обещают ответить письменно. Направлять профессионалов высокого класса не хотят, так как, в свою очередь, тоже боятся утечки важной информации. И начинается долгая переписка с недопониманием, ошибками в переводах, в итоге все затягивается до бесконечности. Надо не принимать менеджеров, а настаивать на приезде специалистов, это оптимальный вариант.

2020 г.

Ирина Есипова «„Белене“: тендерный цейтнот»

Для участия в тендере на сооружение АЭС «Белене» специалисты ЗАО АСЭ несколько лет готовили проект и тендерную документацию. В Софии должна была состояться церемония передачи этой документации членам тендерного комитета.

Это была интересная ситуация, прямо как в триллере. Я только пришла работать в компанию и не все знала о проекте. Поэтому для меня треволнения начались с того, что мне надо было в кратчайшие сроки перелопатить кучу информации о проекте, о тендере, о нашей компании, о наших 150 подрядчиках, о нашей атомной отрасли, подготовить пресс-киты и затем это все распечатать, упаковать в фирменные папки и раздать журналистам, которых было аккредитовано на церемонию передачи документации человек двести. То есть моей задачей было полное информационное сопровождение этого мероприятия.

Накануне торжественной церемонии, на которой должно было состояться вскрытие конвертов участников тендера, передача документации и объявление цены, мы с Виктором Васильевичем Калугиным выехали в Софию. Я тогда была единственной сотрудницей пресс-службы АСЭ. Сидела в нашем болгарском представительстве и раскладывала 200 экземпляров по страницам. На столе эта гора бумаги не умещалась, и я расположилась на полу. Весь пол был усыпан этими распечатками, и я в них копалась, как ежик. Все, кто входил, беспокоились за мой рассудок. Мол, да, не все сотрудники выдерживают… А цейтнот был всеобщий.

В 12 часов ночи мы встретили в аэропорту Владимира Владимировича Парыгина. Он был, как всегда, элегантен, подтянут. В руке – металлический чемоданчик. Не хватало только стальной никелированной цепочки и наручников. Мы говорим: «Владимир Владимирович, номер для вас забронирован, можно ехать в гостиницу». Он отвечает: «Нет. Я этот чемоданчик в номере не оставлю, здесь очень важная документация, здесь наша формула цены, достаточной цены проекта, очень важная информация, которая не подлежит разглашению, и я очень беспокоюсь за нее. Поэтому поехали в посольство». Отправились в посольство, Владимир Владимирович оставил там свой «ядерный чемоданчик» (мы это так назвали).

Отправляемся в гостиницу, прощаемся. Виктор Васильевич говорит: «Ира! Завтра встречаемся в 9 часов утра. В спокойном режиме в 9 выедем, в 10 будем в офисе, до 12 времени достаточно».

В 8 часов утра во время завтрака мне звонит Виктор Васильевич и говорит: «Ира! Срочно спускайся вниз. Сейчас за тобой приедет Ваня Галата». – «А что случилось?» Он, тоном врача: «Ничего страшного не произошло, но ты спускайся». Я думаю: «Точно что-то произошло».

Надо сказать, процедура передачи тендерной документации – это не то что взял и передал, а очень длительный, трудоемкий процесс. Все документы – общим весом три с половиной тонны – постепенно, двумя рейсами, доставлялись в болгарское представительство. Там они переводились на болгарский и английский языки, подчищались, редактировались, структурировались, паковались в коробки, перевозились в НЭК – Национальную электрическую компанию, то есть работа в болгарском офисе шла колоссальная. В болгарском представительстве «Атомстройэкспорта» был создан оперативный штаб, где концентрировалась вся техническая мысль компании.

Несколько месяцев туда свозили документы, потом все это долго обрабатывалось. Мы туда-сюда ездили, представители НЭК налаживали связи со всеми аудиторскими компаниями, а я заодно устанавливала контакты с журналистами. В общем, это был жесткий, систематизированный процесс. В офисе стояла огромная доска, на которой Володя Кухто нарисовал план перевода этих документов, их передачи, и все работали в соответствии с этим планом. Зачеркивали, заштриховывали отработанные клеточки. Очень классная система, между прочим, японский метод – технология комплексного контроля и управления качеством. Она позволяет отслеживать, как продвигается решение поставленных задач, выделять из множества факторов, влияющих на качество, главные и отрабатывать их, учитывая взаимосвязь факторов, чтобы, воздействуя на один из них, предвидеть изменение других и так далее.

Исторический экскурс: в 1924 году в Bell Telephone Laboratories (ныне корпорация AT&T) были созданы основы статистического управления качеством. Это были разработки контрольных карт, первые понятия и таблицы выборочного контроля качества, положившие начало статистическим методам управления качеством, которые впоследствии получили широкое распространение в Японии и оказали весьма существенное влияние на экономическую революцию в этой стране.

Когда я приехала, все жаловались: «Аа-ааа! Нас тут замордовали этим японским методом!» Но все были очень воодушевлены, желали победить, старались, и у всех был боевой настрой и эмоциональный подъем.

Так вот, на той церемонии передавалась обобщающая документация, описание документов и так далее. Словом, содержание кейса Парыгина – «ядерного чемоданчика». Передача тендерной документации была очень ответственным моментом в процессе подготовки к тендеру. Толпы журналистов, телекамеры, фотовспышки, пресс-брифинг. Потом – дипломатический прием, куда приглашаются все участники: наши конкуренты, представители правительства Болгарии, министерства, российских и болгарских компаний. Все это должно было состояться вечером, а сама процедура походила на протяженное шоу. Однако на самом деле все было очень строго, как на боксерском матче: опоздал, не пришел – засчитывается поражение.

И, естественно, на эту церемонию должен был приехать президент «Атомстройэкспорта» Сергей Иванович Шматко, чтобы со всей своей командой торжественно передать тендерную документацию болгарскому заказчику.

Возвращаясь к звонку в 8 утра: я вышла в холл гостиницы, сижу, жду и думаю: «Так, что же могло произойти?» Вбегает Ваня Галата – в черном плаще, как «ужас, летящий на крыльях ночи». Он еще высокий такой, шагает быстро, широко. Видит меня и кричит: «Родина в опасности, а ты здесь прохлаждаешься?! Быстро за мной!» Я на каблуках, что называется, «Семен за Ванькой». Вы бегаем на улицу, садимся в машину, я говорю: «Ваня! Что случилось?» Он лишь: «Тебе все Виктор Васильевич объяснит». Вбегаем в посольство, там нас встречает Калугин. «Виктор Васильевич! Что случилось?» Он мне: «Все в порядке, все в порядке». Он же всегда такой: само спокойствие, да еще и улыбается. «Ты знаешь, – говорит, – двоих гавриков нет». Президент «Атомстройэкспорта» еще не прилетел в Софию…

Но мало этого – всю церемонию сдвинули на два часа раньше! И оказалось, что тендерные документы мы должны привезти в 10 часов утра, а не в полдень. А церемония передачи, которая должна была состояться в 14:00, соответственно, перенесена на 12:00.

И вот мы узнаем об этом только в 8 часов утра. Российская делегация должна была прибыть утром внутренним авиарейсом, но его отменили. Шматко вместе с командой вынужден был лететь через несколько стран. Предпоследняя посадка была в Мюнхене. Передали, что он точно будет в Софии, но стопроцентно не успевает на передачу тендерной документации. Но может успеть на запланированный дипломатический прием в 17:00. Что делать?! Члены российской делегации, думая, что передача документов состоится в 14:00, разбрелись по прекрасной Софии и практически «бросили» Парыгина на произвол судьбы. Тем не менее он успел примчаться в посольство, все там организовать. Сработали оперативно, эффективно, и в 10 часов утра все документы были переданы в НЭК. Первый тайм отыграли.

Теперь нам нужно было собрать нашу делегацию, которая могла бы на церемонии представлять российскую сторону. Есть Парыгин, Володя Кухто. «Так, кто же у нас есть еще?» – думали мы с Виктором Васильевичем. Ага, Лунев, эксперт из Курчатовского института. Срочно звоним ему: «Вы где находитесь?» – «Я гуляю, а что такое?» – «Срочно в НЭК, бегом!» – «А что случилось?» – «В 12 часов церемония передачи документации!» – «Да вы что!?» – «Бегом-бегом!»

Таким образом всех в быстром темпе разыскали, причем очень рассчитывали, что будет посол Потапов. Он не пришел, объяснил по телефону: «Вы знаете, я в гипсе. Наверное, не приду. Это все-таки дело компании, посол чешский не придет, и я тоже тогда не смогу прийти. Так что вот, извините, пожалуйста».

Зато пришел торгпред Александр Павлович Томилов, слава тебе господи! И в итоге мы выглядели достаточно хорошо, представительно. Документы уже находились в НЭК. Все шло по плану. Офисы «Атомстройэкспорта» и НЭК находились не очень далеко друг от друга, и поэтому мы выехали в 11:45. То есть ехать максимум десять минут, но всем сказали, чтобы приезжали хотя бы на пять минут пораньше…

Ничто не предвещало пробок, но мы-таки в пробку попали! Без десяти, без пяти двенадцать, а мы стоим на этой маленькой болгарской улочке, красивой такой, вымощенной булыжниками, и не знаем, что же делать, потому что впереди куча машин. Осталось буквально несколько минут, НЭК за поворотом, никто не едет, и выйти нельзя, потому что если пешком, то опоздаем, это бегом минут десять. И тут отлично сработал Ваня Галата. Вышел из машины, подошел к водителям, что-то им сказал, одного загнал на левый тротуар, другого на правый, ты, мол, сюда, вы туда… Разрулил ситуацию. И мы тихонечко, как говорится, огородами, бочком-бочком вырулили и через три минуты стояли у НЭКа.

Мы с Виктором Васильевичем похватали из багажника пресс-киты (весь багажник был забит пакетами с материалами для прессы) и побежали. На месте уже толпа журналистов, быстро с ними поздоровалась. Смотрю, стоят чехи с одной стороны, наши – с другой. Впереди стол. И через две минуты, ровно в полдень, церемония началась.

Сначала выступили болгары. Представители НЭК с их стороны сказали, что здесь присутствуют два основных претендента на участие в тендере: чешская «Шкода» и российский «Атомстройэкспорт». Чехи представлялись первые. Они вышли очень театрально, с красивеньким кейсом. Было такое впечатление, что они еженедельно участвовали в этих тендерах. Два человека, архитектор и какой-то начальник, как фокусники, поставили чемоданчик, раз – открыли его. Вытащили оттуда другой, поменьше. Показали его всем, что, мол, нет никакого подвоха, открыли этот второй чемоданчик, демонстративно достали конверт. Из него вытащили ключик. Открыли ключиком другой саквояж, и уже там оказалась тендерная документация, на пакете было написано: «Шкода». Передали болгарам, пожали руки. Прекрасно, одним словом, выступили.

Настала наша очередь. Выходят Владимир Владимирович Парыгин и Володя Кухто. У Володи наша картонная коробка, обклеенная скотчем, с логотипом «Атомстройэкспорта». Он достает оттуда документы, спокойно передает. Естественно, болгарская пресса, которая очень падка на всякий ажиотаж, раздула из-за этих коробок скандал и чуть ли не мировую сенсацию. Потому что переводчики где-то перевели «коробки» как «бумажные пакеты», и покатилась волна в СМИ.

Но надо знать Болгарию. Тихая, уютная страна, где событие такого масштаба действительно воспринимается как вселенское. Мы взбаламутили всю Болгарию новым проектом атомной станции «Белене», это стало центром внимания всех средств массовой информации. А о чем там еще говорить? Практически не о чем. Соору жение атомной станции – единственное крупное событие за много лет, притча во языцех, главный элемент, основной инструмент PR-позиционирования всех местных депутатов и влияния на умы людей, на массовое сознание. Используя АЭС, зеленые добиваются своих целей, красные – своих. Станция представляется первыми с одной стороны, вторыми – с другой, экологами – с третьей. Ее можно представить как угодно, и этим все пользуются. Это действительно очень яркий элемент политической конъюнктуры в Болгарии, и если бы «Белене» не было, то наверняка им было бы скучно жить. Ну а если серьезно, то АЭС «Белене» могла бы сделать Болгарию главным экспортером электроэнергии на Балканах. А это очень поддержало бы страну экономически.

В тот день после передачи документации прошла пресс-конференция. В 16:00 я побежала в наше представительство, мы выпустили пресс-релиз. После этого был организован вечерний прием и фуршет в отеле «Хилтон». И все думали: «Ну, приедет Шматко или не приедет?» Потому что коктейль был частью действа, большого события, на которое были приглашены статусные персоны. Именно они должны были принимать решение о победителе. Присутствовали практически все, кто утром был на передаче документов, журналисты в том числе. И все очень ждали прибытия нашей команды. Сергей Иванович прилетел к 17:00 и прямо с самолета – в «Хилтон».

В красивом зале мы поставили флаги. Был небольшой камерный ансамбль, фуршет, разносили шампанское… Но хочу сказать, все это было организовано на ходу, экспромтом. Изначально никто не договорился о конферансье, и мне пришлось вести вечер. Причем об этом я узнала в начале приема. Что делать – непонятно. Ну, Шматко прилетел. И что дальше? Кого мне здесь искать? Как это все разруливать? Подхожу к микрофону, объявляю о начале торжественной части, об открытии вечера, представляю Шматко и нашу команду (кстати, посол Потапов на вечеринку пришел). Торгпред Томилов тоже был. И я начинаю каждому давать слово: сначала Шматко, потом послу. Потапов выступил хорошо, за ним был Томилов, представители Курчатовского института, практически все наши партнеры. Несколько слов сказали представители финнов – фирма «ИВО» консультировала болгар во время тендера. Все прошло прекрасно. Пресса была довольна тем, что Сергей Иванович дал интервью. Он вообще жуткий перфекционист и нацелен всегда только на отличный результат, больше ни на какой. Поэтому никогда пятерок не ставит, только четверки, и говорит: «Я оставляю всегда лаг такой для развития, чтобы можно было стремиться к большему».

Все прошло хорошо благодаря той команде, которая была в «Атомстройэкспорте». Потрясающие люди, с которыми я работала и у которых многому научилась, были основой всех побед АСЭ.

Строительство АЭС «Белене», двух блоков с ВВЭР-1000 (проект В-320), началось в 1984 году, еще во времена СССР. К 1991 году на площадку АЭС было завезено оборудование – полностью для первого блока и частично для второго. Реализация проекта шла по плану, пока в Болгарии не начался переход на рельсы демократии. Сначала проект был заморожен, а в 1991 году остановлен в связи с его «ненужностью и опасностью для окружающей среды и протестами общественности». Еще через два года по предложению Союза демократических сил (СДС) в Болгарии был введен мораторий на ядерную энергетику и строительство ядерных сооружений. Однако после остановки четырех из шести блоков единственной в стране АЭС «Козлодуй» в Болгарии начал ощущаться дефицит электроэнергии. В 2005 году проект «Белене» был вновь объявлен объектом национального значения, и тендер на его строительство выиграл «Атомстройэкспорт». Соглашение о сооружении АЭС было подписано 29 ноября 2006 года. В 2007 году российский проект признан соответствующим всем европейским техническим требованиям к станциям с легководными реакторами нового поколения. В январе 2008 года стороны подписали четыре двусторонних контракта в области энергетики, в том числе и по строительству АЭС «Белене». Старые корпуса станции были демонтированы и на их месте возведены новые. «Атомстройэкспорт» разместил заказы на изготовление оборудования с длительным сроком производства (корпус реактора, внутрикорпусные устройства, парогенераторы и так далее) общей стоимостью около миллиарда евро на российских заводах. Однако после прихода к власти в республике партии ГЕРБ («Граждане за европейское развитие Болгарии») в 2012 году правительство приняло решение заморозить проект. В 2013 году в стране прошел национальный референдум по судьбе АЭС «Белене». На вопрос «Должна ли развиваться атомная энергетика в Болгарии посредством строительства новой атомной электростанции?» положительно ответили 61,5 % проголосовавших. Решение референдума не было юридически обязательным, и Народное собрание Болгарии, рассмотрев вопрос о строительстве АЭС, 114 голосами депутатов против 40 приняло решение об отказе от реализации проекта. По решению арбитражного суда при Международной торговой палате в Женеве, куда обратился АСЭ, сумма задолженности Национальной электрической компании Болгарии (НЭК) за отказ от сооружения АЭС «Белене» составила 601,6 миллиона евро. В 2016 году НЭК полностью погасила свой долг перед «Атомстройэкспортом».

2020 г.

Валерий Кедров «У китайцев появилось амбициозное слово – „сроки“»

Я окончил Ленинградский политехнический институт имени М.И. Калинина по специальности «Атомные станции и установки», поэтому и попал в атомную промышленность и в ней так и работаю.

В 1982 году в начале марта пришел в ленинградское отделение института «Теплоэлектропроект», и меня направили в ТМОА (тепломеханический отдел атомный). Я попал в группу компоновок, возглавляемую Борисом Федоровичем Ряскиным. В группе работал вместе с коллегами: Иваном Пантелеевичем Меняйловым – старейшим работником института, Александром Сергеевичем Феоктистовым, Ниной Александровной Костяевой. В каких проектах участвовал? В начале пути был, как говорится, на подхвате. То для Кольской станции надо было что-то сделать, какие-то чертежи. Тогда же не было компьютеров, приходилось вручную чертить и блоки, и опоры, и много чего. Потом для финской «Ловиисы» какие-то документы готовил. Такие мелкие были работы. На Кольскую даже ездил дважды; правда, в первый раз был два дня, почти ничего не запомнил. Ну а потом меня подключили к большому делу – к АЭС «Хурагуа» в Республике Куба. Поехал туда, на Остров свободы, и полностью занимался воплощением кубинского проекта.

Это был очень интересный этап в нашей работе, там тогда запланировали два энергоблока с реакторами ВВЭР-440. Это был новый проект ВВЭР-440, под станцию с куполом. Кольская и другие АЭС – бескупольные, а «Хурагуа» – первая крупная станция с куполом, и в проекте были применены барботеры для снижения давления в гермообъеме. И на этом проекте мы пошли на три канала систем безопасности.

Была применена круглая компоновка здания реактора с обстройкой, в середине – выделенный гермообъем, снаружи – обстройка с разделением на три сектора каналов безопасности. Выглядело все красиво, ведь над этой станцией трудились наши художники, архитекторы.

Нельзя сказать, чтобы очень уж тяжело новшества проходили, в чем-то даже было проще, чем на других объектах. В то время на Кубе атомная энергетика была в начале развития, и кубинское правительство, органы власти изучали опыт других стран и просто приглашали различных экспертов. Я помню, что из Европы очень много их приезжало. Они рассматривали проекты, одобряли их, и после этого мы строили. Но когда у нас пошла перестройка и стал разваливаться Совет экономической взаимопомощи, финансирование прекратили, все там остановилось. А ведь первый блок был уже практически готов, в машинном зале уже стояли смонтированные турбины. Реактор, правда, еще не был установлен. Но по части строительства очень много сделали, процентов на 70, наверное. Второй блок, как говорится, вылез из земли.

В конце 1990 года я оттуда уехал. Обидно, конечно, что проект не пошел, не состоялся до конца. Думаю, он проявил бы себя неплохо, как и все наши блоки, как «Ловииса» или чешские станции.

По возвращении с Кубы где-то до середины 1990-х я занимался уже проектом ВВЭР-640. Тогда была группа энтузиастов, возглавляемая Иосифом Владимировичем Кухтевичем. В группе проявили свои организаторские таланты Виталий Федорович Ермолаев, Владимир Викторович Безлепкин, Анатолий Викторович Молчанов, Сергей Викторович Онуфриенко… Вместе работали. Было интересно, хотя и непросто. Время было такое, с финансированием проблемы, все держалось на энтузиазме. Работали и днем, и вечером, иногда задерживались допоздна. Делали, потому что надо было делать, иначе время будет упущено и проект не пойдет.

Мы рассматривали эти проекты в связке со станциями в Польше, на Дальнем Востоке, в Казахстане – в общем, много где, в том числе и в городе Сосновый Бор. В Сосновом Бору мы кроме Ленинградской станции собирались построить и стенд, и тренажер. Крупномасштабный стенд (КМС) в итоге был сделан, он расположен на территории НИТИ имени Александрова. Там представлена модель реакторной установки. Металлическую оболочку, процессы, которые происходят внутри, на этом стенде можно изучать.

Были определены площадки под сооружение, но ни один проект так и не реализовали. Потому что тогда было тяжело с финансированием, а еще к тому времени решили, что нужны более мощные АЭС. Хотя все равно 640-й был востребован в районах Дальнего Востока с небольшими энергосистемами, там можно было строить.

Китайский проект я считаю своим основным. Это было в 1997 году, я перешел в бюро ГИПов, которое занимались в том числе и Китаем. А до того присматривался к проекту, поэтому знал, что там творится. Я сразу попал на первый контракт, который там подписывался. Сначала проект назывался Ляонинской станцией. Но в последний момент подписания инозаказчик поменял площадку, указал город Ляньюньган. Китайцы решили, что в Ляонине они и сами смогут построить, а новое выбранное место было трудное, там море илистое, вот они и хотели с нашей помощью этот участок освоить. Станция стала по контракту Ляньюньганской АЭС, и мы начали работать. Позже ее переименовали в Тяньваньскую.

Там, на месте будущей стройки, был выбран участок из нескольких скалистых горок, а на побережье имелось много прудов для выращивания морепродуктов. Горки, конечно, сровняли, их теперь можно только на фотографиях увидеть. Теперь на этом месте стоят первый, второй, третий, четвертый, пятый, шестой и строящиеся седьмой и восьмой блоки.

Когда я приехал сюда в 2003 году из-за проблем с раскладкой кабеля, то сначала почувствовал себя вернувшимся на Кубу, потому что там тоже занимался монтажом и строительством. Но условия здесь были другие, получше – и по работе, и по проживанию. В Китае мы стали уже компьютеры использовать. И уже как-то не верилось, что в 1990 году, когда компьютеры только появились, у нас в институте их было один-два на целый отдел и мы работали на них по очереди. Я прибыл в Китай в качестве ГИПа, главного инженера проекта.

На площадке обычно работали человек пятьдесят, самое большое количество – около ста, когда производилась раскладка кабеля или возникали проблемы с опорами. А когда у нас началась горячая обкатка, некоторые опоры погнулись; приехали технологи, строители, стали все рассматривать, изучать, вносить изменения в проекты – усиливать опоры.

Что стало самым сложным на этом проекте? Пожалуй, взаимодействие с заказчиком. Но мы в итоге преодолели все барьеры, наладили контакт. Даже та кабельная раскладка, о которой я упоминал… Мы думали, что решение этой проблемы затянется, но все-таки сумели выполнить ключевое событие – подачу напряжения на собственные нужды. Мы разложили кабели, китайские монтажники их соединили как надо, и тем самым совместными усилиями был обеспечен следующий этап – своевременная наладка и пуск станции. В принципе, мы выдержали график и все, что необходимо было, сделали. Да, специалистам пришлось потрудиться на площадке. Мы работали с раннего утра до десяти вечера. Китайцы кормили нас ужином, потом отправляли в гостиницу. И так практически без выходных.

Эта станция создавалась на базе Балаковской АЭС – миллионника, серийного 320-го. Хотя это новый проект и делался он с учетом международного опыта наших финских коллег, реакторная установка была тоже модифицирована. Я не буду вдаваться в тонкости, но по сути своей это тот же миллионник. А вот применение впервые четырехканальной концепции систем безопасности, обеспечивающей короткие связи, – это все было сделано совместно с финнами, тут их специалисты сыграли большую роль: они участвовали в компоновке этой АЭС, и благодаря этому у нас получилась очень компактная станция.

Также в проекте появилась ловушка – устройство локализации расплава. Ее сначала не было: предполагалось, что если случится авария, то расплав будет растекаться и как бы сам собой застывать. Но после было принято решение об установке ловушки расплава и обеспечении ее всеми системами; сделали запас воды в бассейне выдержки и шахтах ревизии для того, чтобы при авариях, связанных с расплавлением топлива, залить ловушку.

При строительстве двух первых блоков российская сторона выступала как генеральный проектировщик всей станции. Мы зани Что стало самым сложным в этом проекте? Взаимодействие с заказчиком. Но мы в итоге преодолели все барьеры. мались и ядерным островом, и неядерным. Китайцы обеспечивали нас только внешними системами.

Поставки оборудования в основном тоже были из России, за исключением вентиляционного, электротехнического и технологической арматуры и теплообменников. В то время у нас вентиляционные установки были крупногабаритные, поэтому китайская сторона закупила их в третьих странах. Аналогично и по другим видам оборудования, включая СКУ. И тут тоже пришлось решать вопрос взаимодействия нашего оборудования и иностранного, это тоже было очень сложно вначале, но затем все, конечно, разрешилось. Когда немцы стали понимать, какие мы тут алгоритмы закладываем, они нас где-то начали поправлять. И мы тоже стали понимать, как организована и как работает система автоматики СКУ.

На третьем и четвертом блоках китайская сторона уже рассматривала возможность взять на себя турбинный остров, как и закупку оборудования для ядерного острова. То есть китайцы закупали и теплообменники, и насосы, и ту же вентиляцию на своем рынке и в третьих странах.

На этих же блоках возникла проблема: их полярный кран, поставкой которого они сами занимались, не подходил по габаритам. А балку крана нельзя было делать выше, она определена уже по нашей компоновке; если ее поднимать, то надо переделывать всю купольную часть здания реактора. Вопрос решили, и на седьмом и восьмом блоках, которые сейчас строятся, уже проблем нет. И вес крана уменьшили, сделали такой, чтобы он мог быть там установлен, и настояли на таких его габаритах, какие были заложены у нас в проекте.

Китайцы в этот раз выбрали еще мощнее блок. Они давно, еще в 2006 году, заинтересовались проектом нашей Ленинградской атомной станции. Тогда еще приезжали, спрашивали, и вот решили, что надо построить такую станцию.

Проблематика на «Сюйдапу» несколько иная, чем на Тяньваньской станции. Это севернее, ближе к нашей Сибири, там, говорят, Порт-Артур как раз напротив. Поэтому немного другие условия, холоднее. А так – та же скала и так же китайские специалисты очень быстро хотят строить. У них появилось это амбициозное слово – «сроки». Поэтому они стремятся пустить станцию как можно раньше, быстрее, чем, допустим, пускались другие блоки.

2021 г.

Елена Сергиева «Легенды санкт-петербургской дамбы»

Комплекс защитных сооружений (КЗС) – так официально называется дамба, ограждающая сегодня Санкт-Петербург от наводнений. Это уникальное гидрологическое сооружение, не имеющее аналогов в мире. КЗС был введен в эксплуатацию 12 августа 2011 года. Дамбу начали строить практически вместе с городом, и за столетия ее история успела обрасти легендами и преданиями. Их героями стали также инженеры и строители, которые уже в наши дни, преодолев множество препятствий, все-таки завершили долгострой, растянувшийся с прошлого века на целых 35 лет, и защитили Петербург от катастрофической нагонной волны. И одной из таких новых легенд – легенд дамбы – стал «Атомстройэкспорт». Компания взяла на себя организацию сооружения самых ответственных и высокотехнологичных элементов КЗС.

По преданию, первые прения о «злой невской воде» прошли еще во время строительства Петербурга. Однажды в районе Заячьего острова к высокому длинноволосому брюнету в кожаном фартуке, ботфортах и с плотницкими инструментами в руках подошел седовласый старец и сказал нечто такое, что повергло мастера пилы и топора в ярость.

Плотником был не кто иной, как государь всея Руси Петр Алексеевич Романов, а старцем, словно сошедшим со страниц еще не написанной поэмы Пушкина «Руслан и Людмила», – финский мудрец, прибывший на стройплощадку будущего города с серьезной миссией. Старый финн поведал царю о том, что вода в этих местах скоро поднимется до кроны высокого дуба. И показал рукой на растущее неподалеку мощное дерево.

Согласно легенде, разгневанный неприятной новостью Петр приказал дуб срубить, а горе-предсказателя повесить. Не помогло. Все го через три месяца, 20 августа 1703 года, произошло страшное стихийное бедствие, превратившее Северную Пальмиру в Венецию.

Возведение будущей столицы продолжилось, но инженеры получили от царя указ о защите города от подтоплений. Как заказчик градостроительства, Петр провел тендер и выбрал новаторский проект обрусевшего француза Пьера-Доминика Базена. Базеновский план включал строительство каменной дамбы поперек Финского залива со шлюзами и водосливами. Однако проект настолько опережал свое время, что технологий XVIII века хватило лишь на сооружение насыпи Васильевского острова.

С тех пор Санкт-Петербург пережил более 300 наводнений, при которых уровень воды превышал уровень Балтийского моря порой более чем на три метра. Наиболее опасными были для северной столицы частые осенние и зимние разливы.

Комплексу эрмитажных зданий, построенному у самой Невы, водная стихия досаждала неоднократно. Выходя из берегов, река затапливала дворцовые подвалы, покушалась на первый этаж. Сохранились воспоминания о наводнении 1824 года: 18 ноября Дворцовая площадь словно превратилась в бушующее море, посреди которого стоял Зимний дворец – о его стены хлестали тяжелые волны, ветер срывал с крыши металлические листы, бил окна. Было разрушено 462 дома, еще 3682 повреждено. Утонувших насчитали 500 человек; других, чьи тела унесло в Финский залив, объявили пропавшими без вести. Бурная река текла по Невскому проспекту. Размыло городское кладбище, и гробы плыли по улицам, приставая к окнам и парадным. Тому памятному бедствию посвящен «Медный всадник» А.С. Пушкина. На здании Нового Эрмитажа до сих пор сохранилась мраморная табличка с указанием уровня воды 1824 года.

Катастрофа подобного масштаба повторилась через сто лет, в 1924 году. Последнее наводнение, серьезно побеспокоившее Зимний, датировано 1999 годом. Тогда вода поднялась на 260 сантиметров и через Шуваловский проезд проникла в подвальные помещения Эрмитажа.

Капризная многоводная Нева наносила ущерб всей исторической части Петербурга, особенно Васильевскому острову и Петроградской стороне. До ввода в строй дамбы во время наводнений из-за угрозы подтопления приходилось закрывать некоторые станции метро.

В 70-е годы прошлого века, с расцветом советской гидрологии, ученые вплотную взялись за изучение механизма возникновения и развития наводнений. Новые исследования подтвердили, что «злая вода» приходит в Петербург из Балтийского моря и Финского залива. А главным виновником оказался Гольфстрим. В районе Исландии, где это теплое течение встречается с холодными водами Арктики, рождается циклон. Сильный штормовой ветер гонит волну в сторону Балтийского моря. Волны колоссальной разрушительной силы, проходя через Финский залив, докатываются до дельты Невы и Санкт-Петербурга.

Разобравшись в первопричине наводнений, власти приняли решение: дамбе быть. В основу ее проекта положили идею Базена. Предварительные работы начались в 1974 году. Построили дорогу от острова Котлина с расположенным на нем Кронштадтом до материка. Затем повисла пауза. Работы возобновились лишь в 1979 году после очередного катастрофического наводнения. Однако велись они вяло, а в 1987 году начались активные протесты против строительства дамбы. О комплексе защитных сооружений Петербурга в то время гуляло много скандальных «фактов»: насыпи и экологию испортят, и берега разрушат. Сторонники дамбы уверяли, что КЗС, напротив, оздоровит среду, ведь на севере Невской губы застой воды наблюдали и до строительства. Ученые доказывали, что прямой связи между дамбой и размытыми берегами быть не может, ведь дело не в скорости волны, а в длине разгона. Объясняли, что с помощью грамотной расстановки водопропускных сооружений вода станет двигаться равномерно и ее показатели улучшатся. Но страхи активистов, что Невская губа превратится в болото, эти аргументы не развеяли.

Работы встали надолго, не помог даже новый конкурс проектов. Шла перестройка, крах Советского Союза был все ближе. В 1990-е годы казалось, что идея сооружения дамбы похоронена навсегда. Но в 2001 году строительство КЗС возобновили.

К тому времени атомный экспортер России накопил солидный опыт в сооружении сложнейших инженерных объектов. «Атомстройэкспорт» принял участие в тендерах на завершение строительства КЗС и выиграл два контракта.

Первый контракт между генеральным подрядчиком и заказчиком – Федеральным агентством по строительству и жилищно-коммунальному хозяйству («Росстрой») – был заключен на монтаж плавающего затвора судопропускного сооружения, а также на модернизацию механического оборудования водопропускных сооружений комплекса.

Судопропускное сооружение – это огромный плавающий затвор для перекрытия во время наводнения судоходного канала. Две его створки, северная и южная, вместе весят около 10 000 тонн. Основной элемент створок – батопорты по 2700 тонн каждый.

На момент, когда «Атомстройэкспорт» приступил к реализации контракта, монтажные элементы затвора, изготовленные в 1980-х годах и долго хранившиеся под открытым небом, нуждались в существенном ремонте. Эта проблема была решена «Атомстройэкспортом» за пять месяцев, а первая марка первого яруса пошла в монтаж уже в октябре 2007 года. Чтобы сооружение выдержало уточненные нагрузки, серьезной доработке подверглась конструкция как батопортов, так и рамы. Основные работы по изготовлению и монтажу затвора судопропускного сооружения были завершены за два года, и с августа 2009-го на объекте начались долгожданные пусконаладочные работы.

«Атомстройэкспорт» модернизировал водопропускные сооружения. Оборудование электрогидравлической системы южных водопропускных сооружений изготовили и смонтировали заново. Управление сегментными затворами автоматизировали – «прадедушка» дамбы Пьер-Доминик Базен о таком не мог даже и мечтать!

Второй контракт, работу по которому в рамках общего строительства вел «Атомстройэкспорт», касался сооружения систем электроснабжения, управления и телекоммуникаций КЗС, а также комплекса технических средств физической защиты КЗС. Контракт был подписан компанией в июле 2007 года.

Особенности и сложность этих работ были связаны с большой протяженностью кабельных линий: расстояние, которое предстояло покрыть с северного до южного берега Финского залива, составляло 25 километров.

А в сумме – высокий уровень управляемости и безопасности комплекса защитных сооружений Санкт-Петербурга в соответствии с самыми современными требованиями, предъявляемыми к эксплуатации объектов такого масштаба и значимости. «Атомстройэкспорт» справился с задачей!

КЗС начал выполнять свои защитные функции 12 августа 2011 года, а 26 декабря того же года со стороны Балтики пришла самая большая нагонная волна в истории современного Петербурга. Катастрофа была бы сопоставима с наводнением 1955 года, занимающим четвертое место в историческом списке наводнений. Уровень воды в городе мог достичь 294 сантиметров выше ординара. Под водой оказалась бы вся Петроградская сторона и все объекты метрополитена. По оценкам экспертов, ущерб только для Государственного Эрмитажа мог бы составить более 200 миллиардов рублей…