В 1988 г. исполнилось 125 лет со дня рождения Владимира Ивановича Вернадского. Имя его занимает особое место среди великих представителей естественнонаучной и философской мысли. Дарвин открыл человечество как эволюционирующее существо. Вернадский открыл разнообразие жизненных форм как планетарное сообщество, порождающее мысль – ноосферу. Научная и духовная мысль человека является исторической частью ноосферы, предпосылкой ее усложнения и космического расширения.
Рассматривая строение ноосферы со стороны социального и культурного базиса, Вернадский выделяет в этом базисе решающий элемент – восхождение способов обращения с информацией: свободомыслие. В Дневниках 1941 г. В.И. Вернадский записывает: «…мысль направляется к необходимости свободы мысли, как основной (составляющей), равноценной основной структуре социального строя, в которой личность не является распорядителем орудий производства. Равенство всех без этого невозможно. Но оно невозможно и без свободы мысли… Надо пересмотреть с этой точки зрения Маркса: он ясно видел, что мысль человека создает производственную силу»[1]. В этом высказывании Вернадский соотносит способность распоряжения мыслью со способностью распоряжения орудиями производства и указывает на это соотношение как на важнейшую характеристику социального строя. Для разрешения противоречий данного соотношения Вернадский советует обратиться к Марксу, к его пониманию производительных сил мышления.
Из чего состоит общественный разум с точки зрения своей структуры? В его составе: 1) мыслители – люди, эксперты, вне зависимости от их социального статуса: собственно человеческий фактор; 2) гносеологические и технические средства, включая информационные сети и коммуникации; 3) информационные материалы в их знаковой и незнаковой формах; 4) культурно-гносеологические и информационные технологии – методы развертывания содержания мышления. Этот четвертый элемент и есть особая сила, сплачивающая общественный разум как действующее мыслительное единство.
Общественный разум подготавливается и воспитывается жизнью во всех ее проявлениях, а сама она становится его главным объектом и интересом.
Изучение информационных и социальных оснований общественного разума подводит к необходимости прояснения некоторых понятий и терминов социального отражения, с тем чтобы разграничить процессы мышления и отражения, категории разума и интеллекта. Без такого разграничения невозможно содержательное раскрытие гносеологических и информационных технологий общественного разума, таких средств формирования и одновременно исследования отражательных функций общественного разума, как социальная семиотика и социологическая информатика.
Как соотносятся разум и интеллект? Если интеллект – логико-формальное обобщение специализированных операций мышления, то разум – обобщение обобщений, их высший порядок, связывающий логические, этические и эстетические ценности в многообразные категории общественного смысла.
Обращение к историческому и текущему опыту мыслительности позволяет более дифференцирование представить картину развертывания и свертывания общественного разума, его собственных внутренних ценностей и ресурсов.
Усложнение материального производства, его дифференциация ведет к усложнению информационной деятельности, в том числе той ее части, которая связана с социальной информацией, организующей деловую и духовную жизнь. Формирование массивов социальных данных и контроль за их обращением превращается в особую форму управления людьми. Контроль за оборотом информации имеет тенденцию превращаться в корпоративный интерес, в стиль отношения к адресатам информации как к зависимым лицам – бюрократизм. Бюрократизм паразитирует на социальной информации, превращает информацию в частную сделку по продаже и перепродаже ее потребительской сущности, накладывает грубую печать на государственную и социальную жизнь, препятствует сосредоточению общественного разума. Являясь организованной частью социального отражения, он представляет его противоречия со стороны самой этой организации.
Несмотря на веления времени, связанные с перестройкой нашего социального и мыслительного уклада, исследование ноосферы в части общественного разума наталкивается на сопротивление. Это и понятно, так как здесь выявляются стороны социального отражения и мышления, незнание и затемнение которых составило причину социального успеха тех наших обществоведов, легкомыслие которых (в неметафорическом смысле этого слова) обнаруживается все более. Легкомыслие, как условие и норма нетворчества, имеет своим последствием тяжелые нарушения в формировании общественного разума.
В «Дневниках» Вернадский подчеркивает, что концепция ноосферы является не постулативной гипотезой, но эмпирическим обобщением. Продолжение дела Вернадского в изучении ноосферы требует рассмотрения широкого круга вопросов, относящихся к категории общественного разума как важнейшего субъекта ноосферы, в особенности тех процессов, которые уходят корнями в социальное отражение и социальное мышление человека, в его социально-информационные и гносеологические технологии, неотделимые от культурно-цивилизованного содержания человеческого общества.
Мысль эта, как и вообще культурная мысль, пролагает себе дорогу в контекстах жизненной среды, формируемых множеством интересов, в том числе внекультурных. Подобные интересы также должны становиться объектом исследования, поскольку общественный разум есть борьба сил, созидающих мир как восходящий порядок, в котором каждый элемент получает свое оправдание через разум целого, и низводящих мир к единичности, тупой противопоставленности одинокого субъекта хаосу бессмысленного.
Общественный разум исходит из индивидуальных форм разума и интеллекта, включая искусственные интеллектуальные системы. По форме самоорганизации и по методам оценки он реализует принцип культуры – отбор наилучших образцов. В тезаурусах мышления его антагонист – противоразум – не имеет четкого оформления. Он описывается через отрицательные метафорические характеристики интеллекта/ума: злой ум, глупый ум и т. д.
Подобное отношение можно сравнить с фотографическим негативом, кэрролловским Зазеркальем, где смыслы принятого искажены, но искажены повсеместно, в общей инерциальной системе, отчего здесь и нет разрушительных последствий искажения.
В отличие от Зазеркалья общество сталкивается с разрушительными последствиями противоразума, причем последний с течением исторического времени начинает все больше обретать не метафорическое, но предметное значение всеобщего информационного антагониста – бюрократического разума, концентрированно действующего против культурного базиса ноосферы.
Бюрократический разум также развертывает свое надличное содержание, встраиваясь в социальное отражение наподобие онкогена, перерождающего ткань культурного мышления. Будучи выражением частного интереса, он мимикрирует к материальным и духовным интересам общества, смещает действительную общественную потребность в разнообразии и индивидуальной свободе к ведомственно-корпоративной изолированности, противопоставлении частного индивида его всеобщности.
Конституирующей базой бюрократического разума является само развитие общества: развитие и усложнение труда в материальной, информационно-духовной и социальной сферах; противоречие между перспективными потребностями во всеобщем образовании и узостью социального поприща на данный момент времени; сложным характером семейных и гражданских отношений, исторической непроработанностью их взаимодействия, сосуществованием разнонаправленных этик и культур; противоречиями в раскрытии способностей индивидов и их включением в государственную и социальную жизнь, удовлетворением генотипического разнообразия; противоречиями в обращении с исторической и прогностической информацией относительно текущей действительности. Обобщенно – это противоречия в социальном освоении культуры, в соотношениях индивидуального, коллективного и общественного долженствования.
Бюрократический разум вырастает из стыков этого долженствования, ибо он – нереализованная потребность индивидов в суверенитете, их собственная потребность. На этой потребности бюрократизм развивается как частная круговая порука, извращенный подряд по эксплуатации исторически неразвитого общественного положения индивидов.
Антагонистом общественного разума является не только бюрократический разум, но и глупость. Глупость – не как забывчивость личного опыта, но как философское отношение к общественному богатству, низведение его к частному обладанию. В последние десятилетия накопление контр-ресурса достигло «особо опасных размеров», результатом чего явилась катастрофа в Чернобыле, опустошение бесценного Боровского фонда библиотеки Академии наук в Ленинграде, другие события, возникшие вследствие неосторожного обращения с мыслью. К этому же ряду следует отнести попытки поворота сибирских рек, неграмотные вмешательства в нравственное и практическое сознание. Исторические примеры раскрывают эту картину в разнообразии. Достаточно вспомнить «Похвалу глупости» Эразма Роттердамского, чтобы признать, как тесно сопряжена эта тема с общественным разумом. Представители современного «легкого» мыслительного стиля конечно не отождествляют себя с героями Эразма. Они аргументируют от имени социального заказа, идеологической установки, актуальности, однако всегда претендуют на роль законодателей.
В обстоятельствах, когда выход к философии современности, диалог по поводу идеологических задач воспринимались как святотатство, влияние этого стиля возрастало пропорционально занимаемой площади, результатом чего могло явиться лишь идейное опустошение.
Бюрократический разум как общественная форма мышления представляет в своей деятельности функции частичного мыслителя, оторванного от духовного смысла работы. Этот тип мыслительного отношения переходит и в общественную науку, воспитывает своих методологов и риторов – бездушевых, превращающих духовную рутину в исследовательский, коммуникативный стиль.
Как явление культуры этот стиль представляет собой философскую, социологическую разновидность бюрократизма, связанного с отношением к информации как особому товару, сущность которого есть абстракт над его общественной стоимостью, поскольку из его состава отбираются лишь грубо утилитарное и моментальное. С политэкономической точки зрения подобное простодушие способно разорить любое общество.
Летаргия мысли коснулась многих областей гуманитарного знания. Требование междисциплинарности в изучении взаимодействий научно-технического, экономического и социально-культурного прогресса так и осталось неосуществленным. Выдвинутая в среде философов и социологов концепция социальной однородности общества вступила в резкое противоречие с информационным критерием разнообразия и усложнения социальных связей, выражающих существо общеисторического прогресса. Филология, информатика, социология оказались отъединенными от технологий социального отражения; затормозилась работа в области типологических моделей цивилизаций и культур, что не могло не сказаться отрицательно на исследовании национальных отношений, формировании правильного исторического и прогностического сознания. Умственная лень повлияла на школу, художественную культуру, психологию. Она выработала свою собственную воинствующую этику, приспособляла и тем самым разрушала духовную основу общества.
Изучение процессов общественного разума мотивирует более глубокое приобщение к их анализу категории общественно-исторической формации. В современном мире, где возрастающую роль играет информационное производство, само это изучение неотделимо от экономики и управления. Отношение к культурно-информационному базису становится показателем цивилизованности общества.
Бюрократизм, однако, не может быть преодолен организационно. Он – произведение социальных вещей, которые Гегель именовал государственным формализмом. Этот формализм – «законная» часть общественного разума, исторический остаток «проклятого прошлого». Но преодолевается он не на путях инородия, а в каждодневности общественной практики, способной взирать на себя с высоты ноосферных задач.
Задачи эти совпадают с совершенствованием социального отражения, правильным построением его «внутренних» и «внешних» технологий, позволяющих личности увидеть свое надличное содержание и опереться на это содержание как на достоверную и прочную основу.
Переход к компьютерным способам социального отражения знаменует коренное изменение в позициях индивидов по отношению к включенности в общественный разум. В каналах связи личность как индивид перестает нуждаться в посредниках. Эта нужда прекращается, конечно, лишь после перевода социальной информации на машинные носители, когда информационная связь принимает вид всеобщей компьютерно-информационной сети, открытой каждому индивиду. Мы не касаемся сейчас новых форм ограничений, новых помех потокам социальной информации. Подчеркнем лишь – путь к информационным базисам в планетарном масштабе может быть принципиально сокращен.
При соответствующей языковой, программной, гносеологической подготовке личности (а такая подготовка станет «в конце концов» экономической и социальной необходимостью) взаимодействия общественного и индивидуального разума обретут качественно новое разрешение. Это означает, что противоречия в области социального мышления будут перенесены в сферу развития и воспитания способностей личности, в область соревнования обществ по критерию общественных условий этого воспитания. С примитивным, грубым паразитизмом на недоразвитии общественной сферы будет покончено. Ценности философии заявят о себе в полную меру как ценности повседневного бытия ноосферы. Историческая наука как наука о человеке станет наукой о прошлом, настоящем и будущем ноосферы.
Исследование общественного разума открывает новые возможности и для изучения индивидуального разума. Пока что изучение это сосредоточено на физиологических и психологических сторонах мышления, отодвигающих мыслительность за рамки цивилизационно-культурных форм. При таком ограниченном подходе невозможно проследить формирование индивидуального разума в его связи с общественным разумом.
Концепция ноосферы В.И. Вернадского побуждает к рассмотрению взаимодействия социокультурных, жизнедеятельных факторов ноосферы. Для того, чтобы увидеть исторические этапы этого взаимодействия, и советовал В.И. Вернадский обратиться к Марксу.
В «Экономических рукописях 1857–1859 годов» Маркс отмечал, что центральным звеном научно-технической революции являются системы автоматизированных машин, состоящих, по выражению Маркса, из множества «механических и интеллектуальных органов»[2].Подобные машины, согласно Марксу, суть историческое преобразование традиционных, унаследованных средств труда в интегральные средства знаний и навыков, реализующих «накопление всеобщих производительных сил общественного мозга»[3].
Как видим, Маркс выделяет здесь социально-информационное качество новой техники. Именно эти интеллектуальные, наукоемкие средства оказывают величайшее воздействие на политэкономическую и социальную структуру общества, на его повседневную культуру и образ жизни, когда изобретение становится «особой профессией», а приложение науки к непосредственному производству превращается для нее в один «из определяющих и побуждающих моментов»[4].
Развитие наукоемких производительных сил приводит к революционным изменениям в содержании труда и формах общения. Труд в этих условиях, говорит Маркс, начинает все более выступать как такой труд, «при котором человек… относится к самому процессу производства как его контролер и регулировщик»[5].
Для характеристики восхождения интеллектуальных ресурсов общества Маркс использует понятия «общественный разум», «интеллектуальные органы производства», подчеркивая, что сам человек передает машине часть своих мыслительных и жизненных функций, с тем чтобы многократно усиливать свою производительную и умственную мощь.
Концентрация интеллектуального опыта в машинных органах материального и информационного производства, массовое образование создают принципиально новые возможности для «свободного развития индивидуальностей», их художественного и научного развития[6], формируют материальный базис общественного разума. Но базис этот, как и в онтогенезе цивилизационного человека, еще не есть мышление в его общественном измерении. Для того чтобы стать разумом, т. е. совершать управление и прогноз, необходимо условие внутреннего и внешнего порядка: способность к накоплению, отбору, выражению образцов опыта в категориях надличного. Это условие Маркс анализирует в масштабе способа производства и социально-экономических формаций. Но он анализирует его и через непосредственную общественную среду мыслительности.
В работе «18 брюмера Луи Бонапарта» Маркс разработал общезначимый критерий культурно-цивилизационной развитости общества. Он показал, что парцельные крестьяне во Франции первой половины XIX века благодаря способу производства не вступали в разнообразные отношения друг с другом «Это изолирование, – отмечает Маркс, – еще усиливается вследствие плохих французских путей сообщений и вследствие бедности крестьян. Их поле производства – парцелла, не допускает никакого разделения труда при ее обработке, никакого применения науки, а следовательно, и никакого разнообразия развития, никакого различения талантов, никакого богатства общественных отношений… Парцелла, крестьянин, семья: рядом другая парцелла, другой крестьянин, другая семья. Кучка этих единиц образует деревню, а кучка деревень департамент. Таким образом, громадная масса французской нации образуется простым сложением одноименных величин, вроде того, как мешок картофелин образует мешок с картофелем. Поскольку миллионы семей живут в экономических условиях, отличающих и враждебно противопоставляющих их образ жизни, интересы и образование образу жизни, интересам и образованию других классов – они образуют класс… поскольку тождество их интересов не создает между ними никакой общности, никакой политической организации, они не образуют класса». И далее. «Парцельная собственность по своей природе представляет собой почву для всемогущей и всесильной бюрократии. Она, – указывает Маркс, – создает одинаковый уровень отношений на всем протяжении страны. Она делает, поэтому возможным равномерное воздействие на всей части этой однообразной массы из одного высшего центра. Она уничтожает аристократические промежуточные ступени между народными массами и государственной властью»[7].
Процитированные суждения обладают большой информативностью. Они проливают свет на постановку современных проблем мирового развития и обновления. В этих положениях Маркс, во-первых, разрабатывает объективный критерий исторической прогрессивности обществ, который формулируется через: 1) разделение труда, 2) применение науки, 3) разнообразие развития, 4) различение талантов, 5) богатство общественных отношений.
Во-вторых, Маркс устанавливает, что при неразвитости содержания этих сущностных характеристик общества происходит общественный застой. На пути разделения труда, развития науки, разнообразия, различения талантов, богатства общественных отношений встает мощное препятствие в виде бюрократии, которая неизбежно вырастает из сущности интересов узкогрупповой собственности. При распространении этой социально-экономической и духовной формы происходит выравнивание, упрощение методов управления: индивиды в этих условиях превращаются в «однообразную массу», управление которой по необходимости может осуществляться лишь из высшего центра.
Изучая этот процесс, Маркс, как видим, указывает и на такой элемент общественного застоя, как «разрушение аристократических (в смысле духовного опыта) промежуточных ступеней между народными массами и государственной властью». Маркс подчеркивает, что научно-техническая революция, расширяющая интеллектуальные ресурсы, не может развиваться иначе как через противоречие между потенциалом духовности и утилитарным отношением к человеку. Тем самым Маркс не только исследует содержание критерия исторического сопоставления обществ, но вскрывает суть механизма общественного торможения, указывает на последствия социального застоя. Учение Маркса об общественном разуме – «контроле всеобщего интеллекта» – является важным вкладом в теорию цивилизационного развития.
Общественный разум сопряжен с социальным отражением. Это сопряжение осуществляется через культуру. Энгельс, как известно, соотносил возникновение цивилизации с письменностью, то есть знаковой формой культуры.
«Общественный разум», однако, не тождествен «культуре». Он является результатом и измерителем последней. В категории общественного разума прослеживается управляющая направленность. Это была новая для своего времени трактовка роли человеческого фактора и науки в восхождении ступеней общественной жизни.
Категория общественного разума в Марксовой постановке не утратила своего значения, в современных условиях она обретает обогащенный смысл. Наукофикация производства, массовые коммуникации и информатика, охватывающие совокупный образ жизни общества, по-новому ставят проблему гносеологических и информационных технологий социального отражения как базовых составляющих общественного разума.
Планетарное воплощение мыслительной и социальной практики человечества – ноосфера – получает в категории общественного разума развитое предметное содержание. Содержание это должно быть рассмотрено в историческом процессе самоорганизации общества, в том числе и в особенности восхождения способов отражения натурального и социального миров, раскрытия духовно-интеллектуальных способностей человека, разрешения противоречий между потенциалом культурного опыта и массовой социальной практикой.
С точки зрения цивилизационного критерия Маркса, общественный разум – необходимая ступень исторического прогресса, на которой умственное, духовное развитие каждого – непременное условие восхождения социальной самоорганизации человечества, воспитания созидательной силы, его самоконтроля и свободы. Общественный разум и есть самоуправление общества посредством высших способностей, их свободного и разнообразного проявления. Категория общественного разума позволяет более направленно проводить духовные измерения социальной действительности, исследовать процессы социального отражения под углом планетарных задач сохранения человечества.
Подобные измерения предполагают пополнение теоретического взгляда и на такую «внутреннюю» область социального отражения, как информатика, включая предшествующие и сопутствующие формы, связанные с созданием и переработкой социальной информации. Стержневой, в смысле сказанного, представляется идея Маркса о зависимости исторического прогресса от разнообразия и богатства общественных отношений, раскрывающих способности человека.
Анализ Марксом информационных и социальных качеств мыслительной среды не получил, к сожалению, убедительного продолжения в современных советских философских, информационных и социологических исследованиях. Объяснение следует искать в неблагоприятной идеологической обстановке, когда обращение к проблематике свободного распоряжения информацией сдерживалось догматизмом. Работы Маркса – «Заметки о новейшей прусской цензурной инструкции», «Дебаты VI Рейнского ландтага о свободе печати» были убраны с дискуссионных столов под предлогом их незрелости относительно классического марксизма. Подобная участь постигла и суждения Маркса о бюрократизме и бюрократии.
На какие социальные и информационные условия во внутренней организации общественного разума указывает Маркс? Почему эти условия все еще не находятся в центре внимания нашей социальной науки?
Во-первых, Маркс подчеркивает, что необходим некоторый исходный стиль отношений, благоприятствующий обмену информацией. Без этого невозможна самокритика внутри общества и, следовательно его обновление.
Во-вторых, на примере Прусского государства Маркс показывает, что в политической и гражданской структурах обществ после буржуазных революций XVIII–XIX веков сложились формирования, препятствующие обмену информацией и общественной самокритике. Этим препятствующим формированием являются бюрократия и бюрократизм, которые обусловлены не только классовостью, но и структурными особенностями государства как господствующего института управления. Эти особенности, отлагающиеся в механизмах управления, подрывают действительность общественного разума.
Анализируя гегелевскую «философию права» в плане установления сущности бюрократизма в буржуазном обществе, Маркс выходит за пределы гегелевского рассуждения. Представим высказывания Маркса обобщенно.
1. Бюрократия – следствие разделения труда в условиях общественной неразвитости.
2. Бюрократия есть государственный формализм, следствие корпоративности гражданского общества.
3. Бюрократия – государство в государстве, сплетение практических иллюзий, замкнутое общество, выдающее свои цели за государственные и общественные.
4. Бюрократия есть иерархия частностей, особый механизм раздвоения знаний, при котором «верхи» и «низы» находятся в отношении взаимного заблуждения.
5. Сила бюрократии в ее тайне, ее образ мысли – авторитет. Нарушение авторитета и тайны воспринимается бюрократией как посягательство на коренные интересы.
6. Превращение государственных дел в должности происходит не внезапно. Оно выражает отрыв государства от общества. Этот отрыв имеет следствием переформирование личности гражданина в личность корпоративного чиновника. В ходе этого переформирования непосредственная нравственная и умственная культура личности гражданина оказывается вытесненной новыми корпоративными ценностями.
7. Солидаризируясь с Гегелем в определении двойственного духа бюрократии как «деловой рутины» и «горизонта ограниченной сферы»[8], Маркс показывает, что базой бюрократизма в буржуазном обществе является переплетение остатков сословного строя с новыми цивилизационными формами, приводящее, с одной стороны, к индивидуальному отделению человека от его всеобщей сущности, с другой стороны, к отделению от человека его предметной сущности.
8. Чрезвычайно ценен общий прогностический вывод Маркса о том, что упразднение бюрократии возможно лишь при условии преобразования корпоративного интереса во всеобщий, но само это преобразование становится возможным лишь на базе социализма. Там, подчеркивает Маркс, где начинается организующая деятельность социализма, выступает вперед его самоцель, его душа, там социализм отбрасывает политическую оболочку[9], порядок мертвых вещей заменяется порядком свободных людей.
Положения Маркса о бюрократизме как о противовесе общественного разума важны в том отношении, что они показывают бюрократизацию как «естественный процесс», порождаемый расщеплением общества на политическую и гражданскую сферы. При таком расщеплении имеет место обособление частного интереса в управленческих функциях механизма корпоративного властвования. Этот процесс трудноотделим от общественного разума, так как формально выражает его собственные интересы в специализированной экспертизе и накоплении технологического опыта. Маркс показывает, что противоречия, связанные с отказом от всеобщего в пользу частного, не могут быть преодолены в рамках буржуазной официальности, совпадающей с политической и духовной организацией господствующего класса. Эта последняя не тождественна духовной культуре данного общества, но она накладывает печать на то, что Гегель и Маркс именовали непосредственной и умственной культурой личностей, которая по своей функции призвана выступать в качестве «духовного противовеса» механическому характеру» бюрократизма»[10].
Тайна бюрократизма – не личная тайна. Это тайна самого общественного производства, вводящего механический интеллектуализм в состав производственных и связующих средств. Бюрократизм при таком общественном восприятии выступает в облике необходимости, поскольку общество еще не располагает возможностями объединить производителя, контролера и регулировщика в одном лице. Эти возможности ограничиваются классовым, социальным и духовным горизонтом общественных отношений.
Первым шагом к разрешению противоречия является его общественное осознание. Осознание зависит от культурной и философской оснащенности общественного разума. «…Философы не вырастают как грибы из земли, – пишет Маркс. – Они – продукт своего времени, своего народа, самые тонкие, драгоценные и невидимые соки которого концентрируются в философских идеях. Тот же самый дух, который строит железные дороги руками рабочих, строит философские системы в мозгу философов»[11]. Философия, указывает Маркс, и по своему внутреннему, и по своему внешнему проявлению вступает в соприкосновение и взаимодействие с действительным миром своего времени. Но лишь представляя «живую душу культуры», она, вырываясь из частностей, вновь обретает свою высокую мировоззренческую и конструктивную роль, становясь философией современного мира, побуждая мир быть философским[12].
Данный императив, однако, нуждается в подготовленной почве, в особенности – свободе слова и печати. Для Маркса было очевидным, что стеснения в этой области носят такой же классово-корпоративный характер, как и в социально-экономической сфере. Но здесь имеется отличие. Стеснение свободы слова особо неблагоприятно сказывается в периоды, когда на передний план умственных интересов выдвигается переосмысление прошлого, задачи переустройства сознания в связи с новыми явлениями общественной жизни.
Мысли Маркса по этим вопросам выходят за рамки ситуации, в которой сложились. Обсуждение их существенно именно вследствие отношения к современности. В эпоху массовой информации противостояние индивидуальных способностей «среднему вкусу», вопросы стиля становятся одними из основных в проблематике общественного разума. Ни один человек не борется против свободы вообще, говорит Маркс, «борется человек, самое большее, против свободы других».[13]
Маркс первым из мировых философов разработал категорию свободы слова как воплощения культуры общества, возможностей общества соединить отдельного человека со всеобщим. Свободная печать, отмечает Маркс, – это духовное зеркало, в которое народ видит самого себя, наиболее общий для индивидов способ раскрытия их духовного бытия [14]. «Подобно тому как каждый учится писать и читать, точно так же и право писать и читать должен иметь каждый»[15].
Рассматривая духовную жизнь общества, Маркс указывает на условия правильного формирования и функционирования общественного разума. К этим условиям относится прежде всего свобода слова, которая, согласно Марксу, связана, с одной стороны, со становлением мыслительного стиля личности, с другой стороны, с общим социальным и политическим стилем. На примере прусского буржуазного государства Маркс исследует закономерности социального отражения. Эти закономерности представляются им как противоречие между объективной потребностью в общественном разуме и бюрократическим отношением к информационным ресурсам, причем Маркс показывает, что это – классовое отношение, принимающее конкретную форму контроля над социальным мышлением со стороны буржуазного института цензуры.
При таком устроении духовной сферы неизбежно сокращение умственного и нравственного горизонта общества, поскольку нарушаются важнейшие условия общественного производства мыслей, в основе которого – разнообразие индивидуальных способов восприятия и переработки информации, их культурный отбор и интеграция в общественный разум. Определение человека через его стиль имеет фундаментальное значение. Обеднение социально-информационной базы есть обеднение самих творческих способностей общества. В этом – смысл высказывания Маркса о том, что возможность оппозиции творческого мышления по отношению к господствующим стереотипам и штампам является показателем уровня развития данного общества[16]. «Страна, которая подобно древним Афинам, – отмечает Маркс, – смотрит на прихлебателей, паразитов, льстецов, как на исключения, противоречащие народному разуму, как на юродство – такая страна есть страна независимости и самостоятельности. Народ же, который как все народы доброго старого времени, право думать и высказывать истину предоставляет только придворным шутам, может быть только народом зависимым и обезличенным»[17].
Использование печати лишь «в начальственных видах» есть, конечно, внутренняя прерогатива духовной бюрократии. Однако прерогатива общественного разума – вскрывать источники этой узурпации, своевременно указывать на содержание и характер последствий, вытекающих из подобной корпоративной односторонности. Духовная бюрократия дезинформирует общество, поскольку «проповедует незрелость как нечто необходимое»[18].При этом, отмечает Маркс, «эти люди сомневаются в человечестве вообще и канонизируют отдельных людей. Они рисуют устрашающий образ человеческой природы и в то же время требуют, чтобы мы падали ниц перед священным образом отдельных привилегированных личностей»[19].
Маркс раскрывает существо социальных последствий подобных стеснений общественного разума. Последствия эти, накапливаясь в рамках ограниченного интереса, в частностях, встраиваясь в массовую информацию, расщепляют общественный разум на отдельные элементы. Превращение печати в инструмент бюрократического управления создает по отношению к обществу культурно двусмысленную ситуацию: социальная информация начинает обращаться в своей отрицательной форме, т. е. выступать в культурном смысле как дезинформация; социальными нормами становятся ценности контрразума – лицемерие и пассивность. Это приводит к тому, подчеркивает Маркс, что при господстве бюрократической цензуры «правительство слышит только свой собственный голос, оно знает, что слышит только свой собственный голос, и тем не менее оно поддерживает в себе самообман, будто слышит голос народа… Народ же, со своей стороны, либо впадает отчасти в политическое суеверие, отчасти в политическое неверие, либо, совершенно отвернувшись от государственной жизни, превращается в толпу людей, живущих только частной жизнью»[20].
Этот вывод Маркса обладает теоретической и практической ценностью не только с точки зрения становления марксизма как мирового культурно-исторического течения, но и в плане нынешнего революционного переустройства социалистического общества, в ходе которого политическая революция становится действительной революцией гражданского общества, включающей права человека, его свободы как органическую часть самоорганизации общественных сил[21].
Исключение из марксизма положений об общественном разуме есть упрощение марксизма, препятствующее разъяснению смысла исторических и текущих процессов. Такое упрощение отражает страх бюрократии перед марксизмом как в общественном, так и в личном сознании, превращающем отдельных индивидов в философский народ, во всех своих современных формах общественного разума[22].
Противовесом сопротивлению бюрократии выступают в нынешних условиях гласность и демократизация, направленные на общественное освоение нового мышления, теоретических, идеологических и практических задач перестройки.
Вкладом в методологию отражения объективного мира в соответствии с мерами его сложности и саморазвития явилось исследование Марксом гносеологических технологий этого отражения в связи с природой человеческой мыслительности. Идеальное, указывали К. Маркс и Ф. Энгельс, непосредственно существует только как форма (способ, образ) деятельности общественного человека… Именно производство (в самом широком смысле этого слова) превращает предмет природы в предмет созерцания и мышления. Для описания процессов «конверсии» внешнего мира в различные порядки идеализации К. Маркс и Ф. Энгельс широко пользовались такими понятиями, как «внутренний образ», «внутренняя форма», «внутренний предмет»[23], подчеркивая, однако, что в обществе, «какова бы ни была его форма»[24], виды духовного производства всегда находятся в соответствии со способами материального производства[25].
Недостаток всего предшествовавшего материализма именно и заключался, по мысли К. Маркса, в том, что действительность бралась лишь в форме созерцания, а не как человеческая чувственная деятельность, не субъективно. Идеализм же хотя и разрабатывал подходы к отражению внешнего мира с точки зрения деятельности, но деятельности абстрактной. Чувственной действительности, действительности как таковой, идеализм не знал[26]
Огромную роль в изучении технологий общественного разума и социального отражения сыграло учение К. Маркса и Ф. Энгельса об образе жизни (Lebensweise) как конкретной социальной форме, преломляющей способ производства. Преломление это развертывается как сложный, противоречивый общественно-индивидуальный процесс, в котором происходит непрерывное соединение и расхождение предметно-орудийной, социально-экономической и собственно мыслительной деятельности.
В письме к Павлу Васильевичу Анненкову в 1846 г. К. Маркс показывает, как происходит расщепление «общества как такового» в процессе его саморазвития в связи с усложнением и дифференциацией производительных сил.
К. Маркс дает следующую схему ступеней развертывания общества [27]:
Ступень развития производительных сил.
↓ Определенные формы обмена и потребления.
Ступень развития производства, обмена и потребления.
↓ Общественный строй, организация семьи, сословий, классов: гражданское общество.
Гражданское общество.
↓
Политический строй.
Учение о взаимосвязи материальных и духовных производителей составляет фундамент марксистского анализа социально-мыслительного процесса. Укажем на три важнейших методологических элемента этого анализа.
I. Эмпирическое наблюдение жизненного процесса должно дать возможность: а) устанавливать связи социальной, духовной и политической структуры с производством и культурой; б) исследовать конкретные формы возникновения общественной структуры и государства из жизненного процесса индивидов: в) изучать идеи и представления людей как определенные элементы исторической и текущей жизни общества.
II. Анализ производства средств жизни и мышления устанавливает: а) формы физического самосохранения духовного воспроизводства индивидов – строительство искусственной среды, производство продуктов питания, совершенствование и передача знаний; б) способы деятельности, развертывающиеся вокруг производства жизненных и духовных средств, – формы контроля, правовые, политические, экономические, культурные и гражданские институты; классовые и групповые позиции индивидов, профессии и занятия; в) виды жизнедеятельности индивидов – совокупности их общественных, групповых и личностных отношений, их образ жизни и мысли, определенный характером материально-духовных, социальных и политических средств.
III. Изучение воспроизводства населения и подготовки этого населения к включению в трудовой процесс, в том числе информационно-семиотическую деятельность, позволяет определить: а) структуру и тенденции развития семьи как духовной ячейки; б) структуру и тенденции развития образования и воспитания; в) то общее, что объединяет семью и образование – тип цивилизации и даже шире – тип культуры, так как цивилизация представляет собой комплексы отношений, происходящих из унаследования способа производства жизненных и духовных средств и взаимодействия с новыми условиями производства общественной жизни.
Эти положения Маркса существенны для научного исследования того, что Маркс именовал «внутренней организацией народов», их международных отношений, выражающих степень разделения труда [28]. Они содержали философски и социологически значимую мысль об исторической, творческой, универсальной роли индивидов, разрешающих противоречия между собой, единичностью и всеобщностью, между конкретной данностью образа жизни и материально-производительной, духовной, социальной и политической деятельностью.
Подход к индивидам как общественным субъектам раскрывал постоянно проявляемый Марксом и Энгельсом интерес к человеку не как к абстракту, но именно как к деятельному человеку-индивиду, личности. «Условия и предметные воплощения процесса производства, – указывает К. Маркс, – сами в одинаковой мере являются его моментами, а в качестве его субъектов выступают только индивиды, но индивиды в их взаимоотношениях, которые они как воспроизводят, так и производят заново»[29].
Для характеристики этого процесса Маркс пользуется понятием «способ существования индивидов»[30], которое обозначает способ, посредством которого осуществляется бытие человека в системе общественных отношений и который как «объективный способ существования» является заранее данной предпосылкой его деятельности [31].
Этот способ существования индивидов в значительной мере определяет их гносеологические возможности, равно как и гносеологические возможности конкретных общественных классов и групп. С одной стороны, общие условия социального отражения внешнего мира в данное время зависят от степени развитости общества, и, прежде всего, развитости производительных сил, общественных отношений, того, что предстает, в конечном счете, как совокупная культура общества, его философский, научно-технический, социально-экономический и политический опыт. С другой стороны, в каждом конкретном акте отражения человеком внешнего, в том числе социального, мира происходит индивидуальное преломление общих условий, переработка в мысли внешнего мира в соответствии с жизненной обстановкой индивида, его социальным положением, непосредственными задачами труда и образа жизни, его образованием, интересами, унаследованными гносеологическими возможностями, влияющими на избирательность восприятия, его глубину, качество связей этого восприятия с производством и жизненным кругом.
Культура, образ жизни, цивилизация как совокупности материальной инфраструктуры и способов удовлетворения материально-духовных потребностей общества и индивидов воплощаются в индивиде как его собственные, имманентные ему характеристики.
Исследование сущности категории информации, многообразия ее форм – важная задача современной науки, в равной мере «заинтересованной» в исследовании общеприродной и социальной реальности общественного разума.
Ученые, занимающиеся исследованием мышления как разнообразного и целостного процесса, обращаются к периоду, когда были сформулированы взгляды на природу и функции знаков, включая «исчислительный метод» семантических формализмов, позволивший представить конкретные пути к моделированию технологий социального отражения.
Единство технологий влияет на качество и состав мыслительного отражения действительности. Технология создания утилитарных вещей развивается параллельно с технологией передачи, обработки и хранения социальной информации. «Возможен ли Ахиллес в эпоху пороха и свинца? – писал К. Маркс, – или вообще «Илиада» наряду с печатным станком и тем более с типографской машиной? И разве не исчезают неизбежно сказания, песни и музы, а тем самым и необходимость предпосылки эпической поэзии, с появлением печатного станка?»[32]
Это значит также, что, опираясь на знаковую технологию и культуру, социальная информация втягивает в себя весь круг гуманитарных наук, извлекая из них данные для решения конкретных задач. Теория социального отражения своим подходом к знаковой деятельности пролагает путь к содружеству с естественными науками, к образу той целостной исторической науки о человеке, становление которой предвидел К. Маркс.
Сравнение базы анализа научно-технического и социокультурного преобразования мышления, произведенного Марксом, с современными социально-информационными разработками, в том числе по искусственному интеллекту[33], раскрывает историческую и культурную перспективу подобных исследований – в особенности в области социального отражения, социального мышления, гносеологии информационной деятельности. За рамками этого фундаментального подхода невозможно ныне правильно строить теорию общественного развития, определять критерии деятельности, нарушение которых может привести общество к материальным и духовным катастрофам.
Как показал Маркс, огромное значение приобретает накопление исторических знаний, развитие технических и гносеологических средств общественного разума.
Выдвинутое и обоснованное Лениным положение о разнообразии деятельности как необходимом критерии развитости социалистического общества формирует основу для разработки современных оценочных систем социально-информационных показателей, разрабатываемых социологической информатикой.
Если в середине XIX века постановка информационных проблем общества, предпринятая в статистике, сформулировала положения статистической, вероятностной теории общественных процессов, то на последующих этапах общественного развития в XX веке вопросы информации стали активно рассматриваться в содержательном, семантическом аспекте.
Развитие понятийного аппарата социального отражения и информатики позволит пролить дополнительный свет на фундаментальные вопросы индивидуального и коллективного мышления, строение общественного разума и культуры. Общее повышение понятийной культуры в связи с исследованием общественного разума скажется благоприятно и на естественных науках. Именно здесь, в категории социальной информации, наиболее органично воплощается синтез естественных и гуманитарных наук, фундаментальных и прикладных исследований.
Прогноз Маркса – Энгельса – Ленина относительно исторически неизбежного возвышения роли культурно-информационного фактора и в этой связи исторически неизбежной расчистки мыслительной деятельности от социальных стеснений и препятствий полностью подтверждается динамикой мирового развития. Социальные и научно-технические революции коренным образом изменили стиль и качество жизни, доступность познавательной деятельности на всех уровнях ее проявления.
Темпы и масштабы этих изменений, влияющие на мировую ойкумену, ставят в повестку дня вопрос не только о философическом статусе человеческой деятельности, но и о прогрессе социального мышления. Материальные и семантические аспекты этого нового этапа мирового развития становятся предметом специального изучения.
Изучая процессы социального знакового отражения как процессы общественного мышления, исследователь должен, во-первых, опираться на факты непосредственной предметно-орудийной, социально-организационной, психической и культурной деятельности вообще и, во-вторых, на структуру культурных источников мыслительной деятельности, включая мифологию, религию, фольклор, искусство, этику, развитие эстетических, философских и научных знаний.
Все это необходимо для правильного представления социального процесса, направленного на отражение природного и социального миров в образах, категориях, понятиях группового и индивидуального мышления, формы которого в дифференцированности и дают в общих чертах картину общественного разума и мышления.
Если категориальные модели общественного разума и его процессов представлены в литературе, то «информационная часть» этих процессов находится в стадии формирования.
Речь, письменность, счетно-решающие устройства и информационные системы, использующие данные и сведения, измерительные приборы и инструменты, искусство, графические, звуковые, пластические, комбинированные отражения мира – все это производные знаковой деятельности, отличающие общественный разум от других частей ноосферы.
Многообразие знаковых форм, проблемы их передачи, приема, хранения, истолкования и использования породили саму концепцию информации, необходимость осмысления ее феноменов с точки зрения управления. В современных условиях особо важную роль в прогрессе научного знания, непосредственно связанного с ускорением общественного развития, играют теоретико-прикладные исследования, лежащие на стыке наук и эффективно сочетающие фундаментальные и оперативные подходы.
К такого рода междисциплинарным сферам несомненно относится комплекс научного социального отражения, элементами которого являются вспомогательные информационные дисциплины и виды деятельности, удовлетворяющие потребности общества в сборе, хранении и переработке социальной семантической информации.
Эти потребности включают:
1. Потребности в единой автоматизированной общегосударственной системе научно-технической, экономической, социальной и социокультурной информации, в том числе информации о способах деятельности, образе жизни и мышлении общественных индивидов.
2. Потребности в формировании систем показателей о деятельности и социальном функционировании трудовых и семейных коллективов.
3. Потребности в информационном обеспечении целевых производственных и в непроизводственных программ развития общества.
4. Потребности в разработке содержательной основы программ искусственного интеллекта, и прежде всего экспертных систем.
Удовлетворение этих потребностей общества невозможно без теоретико-методологических разработок информатики: 1) на уровне ее счетно-электронного базиса в рамках «компьютерной науки» (Computer Science), 2) на уровне ее гносеологического и прикладного содержательного основания, выражаемого понятием информатики социального отражения. Именно в этом последнем значении употребляется в монографии термин «информатика социального отражения».
Предметом информатики социального отражения является научное изучение социальной семантической информации, циркулирующей в обществе. Ее объектами выступают конкретные процессы сбора, хранения, анализа, обобщения и переработки единиц социальной семантической информации в связи с задачами (запросами) управления и в соответствии с потребностями науки и культуры.
Вопросы социально-информационного отражения занимают одно из ведущих мест в современных взаимоотношениях, контактах, хозяйственном и культурном сотрудничестве, политической и идеологической борьбе различных общественно-политических систем.
От того, насколько методологически подготовлен общественный разум к анализу процессов общественного развития, насколько действенны гносеологические и технические средства информатики, насколько квалифицирован и организован персонал, отвечающий за сбор, переработку и осмысление социальных данных, зависит прогностическое мышление общества.
Социальная информация в аспекте ее семантики, структуры, связей, соотношений между ее частями и элементами, правилами их субординации и взаимодействия – это, в широком смысле, язык общества, являющийся произведением этого последнего. Будучи обобщением данных этого языка, информатика социального отражения усиливает функции языка общества, раскрывает новые горизонты индивидуальному и коллективному мышлению, придает ему новую силу вследствие быстродействия и глубины памяти, новых знаковых форм и жанров мышления, выходящих из недр его по-новому вооруженной практики. Изучение исторических форм социального отражения ставит проблему общественного разума в преемственно правильные отношения.
Восхождение общества от дикости и варварства к цивилизации и общественному разуму есть развитие способов материального производства. Но это одновременно и овеществление способов социального отражения, опредмечивание и духовное раскрытие их творческих технологий.
В.И. Вернадский рассматривает подобное развитие как особый процесс реализации принципа культуры: соположения и отбора творческого опыта. Этот процесс действует диахронно и синхронно. Синхронно – как раскрытие духовного разнообразия личностей, их способностей и талантов (модель спирали). Диахронно – как консолидация научной мысли («стрела времени»).
Исследуя нарастание научной мысли с точки зрения ноосферного процесса, В.И. Вернадский выделяет две взаимосвязанных базы движения общества: 1) силы природы, которые находятся в распоряжении страны, 2) силы народа, которые осваивают территорию. От того, как используются или не используются эти производительные силы, зависят возможные действия данного народа [34].
Согласно Вернадскому, производные силы народа, его действительное богатство слагаются энергией культуры: 1) способностью к работе, 2) честностью, 3) моральными и умственными качествами, 4) знаниями и талантливостью[35].
Интеллектуальные показатели В.И. Вернадский рассматривает в их неразрывной связи с этическими качествами. «Духовные силы человека, – пишет В.И. Вернадский, – мысль, его воля и нравственная сила – несомненно являются основным, определяющим условием национального богатства. Обладая ими, народ в сложных условиях исторической жизни приобретает и добудет себе необходимые для их проявления силы природы»[36].
В центре ноосферных процессов общества находится, согласно Вернадскому, культура, объединяющая все виды разнообразного исторического творчества народа: его образ жизни, философию, искусство, технику, политику и науку.
Способность личности к сознательному научному творчеству является, согласно Вернадскому, тем новым элементом, связующим отдельные социальные проявления людей в ноосферный процесс. Вызревание науки в качестве института культуры является решающим показателем развитости общества. Наука концентрирует материальные и духовные производительные силы общества, способствует превращению человечества в единое планетное целое. «Только тот народ, – подчеркивает В.И. Вернадский, – может сейчас выжить свободным и сильным в мировой жизни, который является творческим народом в научной работе человечества»[37].
Но что есть научная мысль в ее отличиях от других произведений духовной культуры? В понимании Вернадского она есть такое произведение, которое содержит проверку истинности в качестве конечного условия собственного существования. Если отвлечься от полемики Вернадского с философским догматизмом и бюрократизмом, то подобное определение будет соответствовать его взглядам.
Научная мысль, по методу получения, не самодовлеет, поскольку критерии ее правильности включены в историческую систему науки как культурного института, т. е. опирается на аксиологическую и экспериментальную деятельность, находящиеся в преемственности в отношении методов получения результатов. Научный результат по своему содержанию относителен, но относителен в смысле ковариантности методологий результата. Главное отличие в том, что научная мысль есть модель правильностей Универсума, содержащая информационную меру отражаемого объекта. Художественная мысль эту меру лишь подразумевает: 1) своей целостностью, 2) соотнесенностью с иными моделями правильности. Но и те и другие – онтологические модели Универсума, которые поэтому всегда философичны и содержат «счетную» меру достоверности, поскольку сводятся в своей изначальности к «простым» отношениям элементов и связей. Достоинства художественной мысли заключены не в неповторимости личности автора, а в способности иновыражения философской и специализированной мысли.
Там, где дух произволен, он совершает отлет от своей базы правильности, там кончается научность в ее философском и естественно-прикладном смысле. Плохие материальные, духовные и социальные вещи с точки зрения метода их получения входят лишь в отрицательный осадок духовного опыта. Не только мышление и его социальная практика производят вещи, но и сами вещи (материальные, духовные, социальные) порождают мышление – метафорически, как отражение в материнской информационной плаценте; предметно – как искусственный интеллект.
Различия между научной и философской мыслью лежат не в области метода, но в области разработки содержания отображений внешнего мира. Это – различие общего и особенного. Наука в таком смысле есть углубление специального, которое «рано или поздно», по мере углубления, становится философией.
Дифференциация, разнообразие общего неизбежно влекут специальное. И то, и другое суть производство социальных вещей. Например, философия Р. Луллия, Дж. Бруно, Г.В. Лейбница произвела такие материально-информационные предметы, как счислительные устройства, способные к сложным семантическим формализмам. С другой стороны, современная информационная техника есть результат специализированной деятельности, имеющей своим итогом ввод в философию и практику материальных и программно-гносеологических систем общественного разума.
Различия между философской, научной и художественной мыслью – это знаковые, языковые различия. Это различия в содержании меры. Математические формализмы по контрасту с семантическими формализмами в гораздо меньшей степени допускают «логические паузы». Семантические формализмы, наоборот, оперируют непроявленным знанием, которое содержится в памяти как намек на дополняющий ресурс. Чем основательней исполнено это правило, тем «математичней» оказывается результат семантического отражения.
Мышление – философская, научная и художественная мысль – не имеет критерия правильности за рамками исторического опыта. Все формы мысли, по своему производству относящиеся к культуре, этим и отличаются от мыслей непроработанных, выступающих как произвольное мнение.
В этом смысле многие философские и фундаментальные разработки не могут иметь чисто эмпирического подтверждения даже в течение обозримого ряда поколений – к такой «двусмысленной» области относится вся космогония и космология. Здесь критерии, сопрягающие взгляды в систему, вынужденно допускают доверие (или, как говорит Вернадский, «научную веру») в качестве исторически приемлемого основания.
Именно поэтому «мировые загадки», решаемые до своего эмпирического предела, не перестают существовать, но отодвигаются вглубь вместе с расширяющимся знанием. Эта «научная вера», конечно, не есть религия, так как лишена особого натурфилософского, этического и организационного аппарата. Но она представляет «вещь в себе», которая становится «вещью для нас» в собственно человеческом значении. Разрешение этого противоречия познания в религиях путем переноса в область «небесного человечества» не является оптимальным. Даже в религиях, где действуют не персонифицированные, а надличные категории, такие, как Логос, Дао, Дхарма, происходит перенос историко-космогонического опыта.
Это противоречие, однако, есть диалектика творчества, побуждение к единству культурных форм мышления с целью их сопоставления и критики для получения «положительного остатка». Кантовская антиномия чистого и практического разума преодолевается не чистым познанием разума, а усложнением и разнообразием общественной практики, которая сознает это противоречие и тем самым преодолевает его скептическую и антидиалектическую диктатуру. Противоречия между жизнью и нежизнью, между общественным разумом и его бюрократическим двойником разрешаются расширением сферы жизни и разума, т. е. ноосферой.
Смирение перед этим противоречием или его грубо упрощенное обозначение уничтожают основание общественного разума – культурную мысль. Социальный, философский, социологический аспекты бюрократизма тем и опасны, что такое действие им «по плечу» вследствие юности ноосферы, ее общечеловеческой неопытности, уязвимости перед многочисленными атаками корпоративного своекорыстия и невежества.
Вопрос этот имеет в определенных условиях и собственно «житейскую» плоскость. В бюрократической философии или социологии подвизаться удобнее, чем в естествознании. Но это зависит от конкретной социальной и идеологической обстановки, а не от самих мыслительных предметов. Достаточно вспомнить в этой связи судьбу Дж. Бруно, Галилея, зловещую роль Т. Лысенко.
Для общества в целом, не говоря уже о специальных областях, плохой естествоиспытатель не менее опасен, чем плохой философ или социолог. Опасность последних, однако, много увеличивается, когда они вторгаются в управление людьми и общественным разумом, превращая полузнание в символ привлечения «родственных душ».
Таков контекст употребления понятия «научная мысль». Научная мысль – это мысль, предназначенная для правильного производства материальных, информационных (духовных) и социальных вещей: не всех вещей, но тех, с помощью которых происходит действительное культурное строительство ноосферы и ее ядра – общественного разума.
Общественный разум, конечно, обладает своей внутренней, интимной структурой. На нисходящих ступенях он – дух (не будем бояться этого слова!), творческая возможность, информационная потенциальность, опирающаяся на индивидуальность человека, его чувства, влечения, впечатлительность, память, побуждения и запреты, на то, что древние именовали душой и что ныне зовется психическим складом. Понятие души более точно выражает «подоплеку» мыслительности, внутреннее, глубинное состояние нашего «Я».
«Духовное» и «душевное» обогащают восприятие общественного разума в его отличиях, например, от психики общества, разъясняемой и в конечном счете ведомой общественным разумом. Понятие общественного разума может быть лучше раскрыто и через категорию Логоса. Логос человечества не есть частный закон небольшой планеты. Он соотнесен с логосом Универсума и как таковой не только подлежит общественному разуму, но и предполагает его.
В ноосфере Вернадского человечество обрело не еще одну гениальную гипотезу, но эмпирическую достоверность, поддерживаемую практикой планетарного образа жизни с его экологическими и космическими заботами. К заботам этим относятся и информационные технологии социального отражения, непосредственно нормирующие внутреннее функционирование общественного разума.
В бытии человека проступают эпохи, границами которых полагаются способы социального отражения:
1. Языковая выделенность из животного мира. Сложение устной речи, графических изображений, счислений, образных символов в дописьменную систему запоминания и передачи социальной информации.
2. Изобретение письменных знаков и письма, развитие представлений о правильности знакового отражения – собственно цивилизационный период.
3. Развитие рукописных форм производства, хранение и передача знаковой информации на гибких естественных материалах. Умножение способов обработки знаковой информации, расширяющих содержание, смысловое разнообразие, допускающих и предполагающих более сложные по сравнению с предшествующим хозяйственные, социальные и духовные уклады.
4. Изобретение книгопечатания, распространение образования и экспериментальной науки как новой базы машинного производства, дифференцирования социально-политического и духовного уклада.
5. Разработка и социальное освоение разнообразных систем массовой информации – массовой периодической печати, радио, кино и телевидения.
6. Изобретение компьютерной письменности, перевод социальной информации на машинные носители, формирование единых компьютерных информационных сетей, позволяющих и предполагающих новые способы формирования общественного разума, производства, науки, массовых коммуникаций, политики, охватывающих планетную и космическую сферу человеческой активности.
Изучение исторического становления информационных технологий составляет задачу современных исследований социально-информационных процессов, поскольку обнаруживает новые пласты материальной и духовной культуры, открывает глубинные интересы общества в самопознании, определении в недрах жизненного уклада сил, ответственных за мобилизацию духовной энергии народа. Здесь прежде всего следует указать на такие информатические направления, как «философская статистика» и «философская грамматика», которые успешно развивались на отечественной почве и которые позднее в соединении с социальной семиотикой вошли в предмет социологической информатики.
Формирование первоначальных информатических технологий знаменует, говоря словами В.И. Вернадского, «внутреннюю культурную перестройку общества», «перестройку всего древнего культурного уклада»[38]. Перестройка культурного уклада открывала новый этап национального самосознания. Она раскрывалась в России появлением новой художественной литературы, деловой прозы, театра, музыки, науки, расширением образования и технических навыков. «Великим счастьем русского народа, – отмечает В.И. Вернадский, – было то, что в период перестройки своей культуры на европейский лад он не только имел государственного человека типа Петра, но и научного гения в лице Ломоносова»[39]. Вместе с тем перестройка культурного уклада русского общества, начавшаяся в конце XVI – начале XVII вв., развивалась в общем русле создания единой мировой общечеловеческой культурной организации, формируемой научной работой. «Вхождение в конце XVII столетия Московской Руси в мировую организацию, – указывает В.И. Вернадский, – было одним из проявлений этого мирового процесса единения людей, создания единого человечества, который не закончился до сих пор. На наших глазах входит в него Китай. Вхождение Московской Руси два века тому назад было первым проявлением этого переживаемого теперь нами исторического явления». И далее: «Для истории русского общества важно, что вхождение русской нации в области научной работы и мысли совершилось при самом начале раскрытия этого исторического процесса»[40].
Рассмотрение социально-знаковых технологий, развиваемых русской наукой, отвечает существенным задачам осмысления указанного процесса. Вглядываясь в начало этого пути, можно сказать, что это был достойный путь, во многом предвозвестивший направления мировых информатических поисков.
В реальной «большой истории» информационные идеи формировались – по понятным причинам: слабости производственной, научной и коммуникационной структур, на некотором расстоянии от непосредственной практики общественного отражения. Так было, например, с идеями Раймонда
Луллия и Лейбница, гениально опередившими счетно-вычислительную практику. Но так было, по-видимому, и с опережающим качеством идей Дж. Бруно и Ф. Бэкона, не говоря уже о поразительных по своей глубине предвосхищениях античности об элементной, атомной структуре мироздания, его диалектическом строении, «истечении образов» и т. д.
С точки зрения становления информатики особый интерес представляют труды русских исследователей, к сожалению еще недостаточно полно введенные в оборот современной социально-информационной методологии. Это в значительной степени относится к Юрию Крижаничу, чей труд «Политика», созданный в середине XVII века, содержал хорошо оснащенный сравнительный подход к процессам и явлениям образа жизни. По существу это была попытка применить аристотелевскую «Политику» и работы историков позднего европейского средневековья при анализе русской действительности.
В трех разделах этого сочинения – «О богатстве», «О силе», «О мудрости» Ю. Крижанич разработал рубрикатор общественной структуры, включающий нравы, торговлю, экономико-географические особенности, занятия, промыслы и ремесла, формы правления, межэтнические контакты, общественные идеалы и цели, социокультурные тенденции. Он проанализировал жизнь общества в соответствии с названными единицами социальной информации.
Достоинством анализа Крижанича является его прочный теоретический фундамент. Он выделил четыре важнейших причины социальной динамики: 1) творческие причины (субъекты действия), 2) материальные причины (то, из чего состоят предметы и вещи), 3) формальные причины – «вид или качество, благодаря которому всякая вещь является самою собой и без которой (она) не может существовать»[41], 4) целевые причины – «то, ради чего что-либо существует»[42].
Важнейшей мыслью Крижанича было представление о взаимодействии бытовой и политической жизни, духовной (язык, образы и понятия) и социальной деятельности, включая формирование социально-психологического склада общества. «Познание истины и политическая мудрость, – подчеркивает Крижанич, – с начала и до конца в том и состоят, чтобы познать самих себя, то есть природу, и нрав, и состояние народа, и страны нашей»[43].
Причастный управлению должен, по мнению Крижанича, знать «таланты и недостатки, достоинства и пороки и все, к чему люди способны или неспособны. Он должен оценить и сравнить, и сопоставить обличив, склад, одежду, нравы и богатство иных народов и нашего народа… познать природные условия нашей страны или богатство и бедность наших полей: чем земля обильна, чем (она) бедна и чего лишена, что могла бы и чего не может уродить… познать наше житие: чем оно бедно и чем славно, а сравнив его с житьем других народов, установив, в чем наше житие может считаться беднее, а в чем сильнее жития соседних народов… познать силу и слабость нашу: в чем мы сильнее и в чем слабее того или иного народа»[44]. Следует особо подчеркнуть, что богатство и силу
Крижанич рассматривал одновременно и как материальные, и как духовные сущности.
Анализ данного сочинения позволяет сделать вывод, что труд Крижанича следует рассматривать как предпосылочный относительно собственно теоретических разработок социальной статистики.
Первым образцом социологического исследования в России следует считать работу, завершенную в 1727 г. обер-секретарем Сената И.К. Кирилловым, которая получила известность под заглавием «Цветущее состояние Всероссийского государства». В этой работе, как отмечают авторы вступительной статьи к новейшей, современной публикации труда, И.К. Кириллов «впервые в литературе того времени дал наиболее полное историко-географическое и экономико-статистическое описание страны и попытался увековечить в памяти потомков результаты реформы»[45].
И.К. Кириллов принадлежал к тому поколению русских исследователей, при которых в русской общественной науке закладывались первые основания конкретных социальных исследований. Основываясь на заметках В.Н. Татищева[46], А.И. Андреев справедливо подчеркивает, что уже при Петре I было положено начало сбору материалов при помощи анкет, или «Вопросных пунктов», посылаемых во все провинции и губернии[47]. Из анализа М.Г. Новлянской, произведшей сличение текста «вопросных пунктов» сенатской анкеты 1725–1726 гг. с текстом сочинения И.К. Кириллова, следует, что труд И.К. Кириллова является итогом обобщения ответов на указанную анкету, а также итогом осмысления информации, содержащейся в так называемых городских описных книгах[48]. По неизвестным причинам труд И.К. Кириллова был опубликован лишь в 1831 г. историком М.П. Погодиным.
Значение труда И.К. Кириллова не следует недооценивать. Впервые в отечественной литературе И.К. Кириллов дал систематическое описание 12 губерний России с точки зрения общих статистических данных о народном хозяйстве, финансах, структуре органов центрального и местного управления.
Важнейшим информационным элементом статистического описания избирается город в его подробном делении на внутриструктурные элементы, такие, как состояние и протяженность городских укреплений, расстояние от других городов, численность и социально-профессиональный состав городского населения, количественный состав и качественные характеристики городской промышленности, характеристика армейских гарнизонов и их вооружений, состав судебных, церковных и учебных учреждений, организаций почтово-транспортной службы и т. д.
Все единицы выборки рассматривались по единому плану. Труд И.К. Кириллова можно считать одним из первых в мировой практике системного изучения проблем образа жизни.
Существенный вклад в организацию социального отражения внес действительный член Московского общества сельского хозяйства Василий Андросов. В его книге «Хозяйственная статистика России»[49] впервые в мировой практике научного социального отражения были поставлены и успешно решены многие вопросы взаимодействия политэкономического и повседневного уровней социальной действительности, причем для Андросова уже тогда была ясна необходимость совместного (хотя и в рамках различных дисциплин) изучения политических, хозяйственных и социокультурных процессов. «Хозяйственная статистика России» содержала целостный подход к общенародному экономическому и экологическому быту. Текущие ситуации (Present State) анализировались по всему разнообразию природно-климатических и ресурсных условий.
Важнейшей особенностью развиваемого Андросовым подхода было то, что в особую группу выделялись факторы, тормозящие общественное развитие. Рассматривая причины замедления российского земледелия, Андросов выделяет две группы причин: 1) естественные и 2) так называемые случайные причины. Имея в виду современную продовольственную ситуацию в СССР, целесообразно привести подробную характеристику, даваемую Андросовым положению в сельском хозяйстве того времени под углом зрения упомянутых факторов. Андросов с удовлетворением приводит выдержку из Отчета Министерства внутренних дел России за 1803 г.: «… Земледелие в собственном смысле, – говорится в этом документе, – не может быть предметом управления. Приемля начало свое в необходимой и частичной пользе, оно возникает, растет и усиливается теми же самыми частными и личными побуждениями. Правительство не может действовать в сей части непосредственно; оно должно ограничивать себя теми распоряжениями, кои вообще принадлежат к благоустройству, удобствам сообщения и торговле, ограждению собственности действиям правосудия» [50].
К тормозящим принципам естественного характера, согласно Андросову, относится климат – то, что не зависит от воли людей.
Тщательную разработку получает группа «случайных причин», связанных с собственно человеческой деятельностью. Андросов указывает, что подобные причины распадаются на ряд групп, среди которых важнейшие: «а) степень народной образованности, часто поглощающая препятствия всякому нововведению, б) бедность состояния скотоводства у крестьян, в) образ жизни многих племен, обитающих на землях плодоносных и не занимающихся земледелием, г) большие выгоды, приобретаемые крестьянами с меньшим трудом в городских промыслах, нежели в сельских работах, отвлекающие ежегодно многие тысячи рук от земледелия, вредящие и нравственности и деятельности народной, е) оставшийся у нашего дворянства восточный обычай иметь в доме большую, часто не нужную прислугу…»[51].
Выдвижение причин и факторов торможения общественного развития явилось методологической заслугой Василия Андросова, заложило хорошую базу для оценки исторических форм образа жизни, анализа и прогноза текущей реальности, поставило в повестку исследований разработку объективных критериев социально– экономической развитости. Накопление этих знаний представляло, как это видится теперь, важнейшую предпосылку информатики.
Изучение образа жизни имеет длительную традицию. Попытки исследования образа жизни осуществлялись разными философскими, художественными и научными школами. В каждую историческую эпоху, однако, это внимание навевалось конкретными интересами общественного сознания, выясняющего природу наилучшей организации жизненного распорядка применительно к данным историческим обстоятельствам и в соответствии с определенным культурно-идеологическим каноном.
Этот интерес к образу жизни как феномену, глубоко влияющему на нравственный, психологический и интеллектуальный горизонты общества, на протяжении тысячелетий привлекал мыслителей древневосточного, греко-римского и античного мира. Древнеегипетская и древнекитайская дидактическая литература, литературно-практическая деятельность Платона, Аристотеля, Эпикура и Цицерона демонстрируют напряженный интерес к взаимосвязанности личного поведения, образа мышления и общественной деятельности. Не случайно учение об образе жизни характеризовалось некоторыми исследователями в качестве составной части предмета философии. Говоря о триедином членении философии, Сенека писал: «Некоторые добавляли еще одну часть, называемую у греков acovomich, т. е. умение управлять домашним имуществом. Некоторые уделяли особое место учению о разных образах жизни. Но все это входит в нравственную часть философии»[52].
С исторической точки зрения образ жизни был тем синтетическим понятием, с помощью которого истолковывалось многообразие социальных отношений. Это понятие издавна выступало как своеобразный интегральный показатель общественного строя. Как отмечает С.С. Аверинцев[53], это понятие получает терминологическое оформление в выражении «Эйдос Зоэс» – образ жизни, еще в византийском сборнике XII в.
Представление о важной, конституирующей роли образа жизни широко входит в философские, экономические и художественные тексты. Платон, Аристотель, Вико, Кондорсе, Руссо, французские просветители, представители художественной литературы XIX в. – все они рассматривают образ жизни как общую систему взаимодействия личности и социальной среды. Классическая политэкономия, утопический социализм, домарксистская философия истории исследуют образ жизни через эволюцию нравов и богатств, общественное сознание в общественную структуру. В значительной мере именно это понятие скрепляет философию истории Гердера и Гегеля.
В этом смысле образ жизни правомерно рассматривать как самостоятельное, социологическое понятие, с помощью которого возможно объяснение других понятий.
Такой подход к категории образа жизни сложился в своеобразную методологию эмпирического исследования. В этом исследовании ставится цель зафиксировать конкретные области социальной жизнедеятельности в избранных показателях.
Экскурс в историю эмпирических исследований образа жизни вплоть до ранних разработок концепций анализа социальной информации не безынтересен, ибо он, во-первых, указывает на преемственность и закономерность развития современных информационных методов изучения социальной реальности и, во-вторых, более контрастно подчеркивает то новое, что принесено в современное исследование развитием техники, производства, социально-экономических, семиотических, психологических и культурных отношений.
В истории познания социальных процессов эмпирическое исследование как информатический инструмент утвердилось с зарождением цивилизации, т. е. со времени распространения письменности. История сохранила свидетельства разнообразных формализованных наблюдений над явлениями общественной жизни. Результаты этих наблюдений отразились в древнейших законодательных памятниках Древнего Китая, Индии, насыщенных данными поземельных кадастров и переписей, и в Библии. Хорошо известны свидетельства Геродота о распространении численных социальных измерений в Древнем Египте и Персии. Опираясь на труды Платона, Ксенофонта, Плутарха и Аристотеля, современный историк может составить вполне обоснованное численное представление о социальном и демографическом составе населения античной Греции и Рима. То, что только в XVI в., т. е. почти через полторы тысячи лет, в Европе вновь начинает активно пробуждаться интерес к конкретному познанию эмпирии, подчеркивает, сколь сложным и длительным был процесс культурно-информационного вызревания общества.
Наряду с регулярной публикацией демографических данных в английских церковных книгах, мы можем указать здесь на то, что информатические разработки велись на русской почве еще в достаточно ранний период русской государственности. Например, появление писцовых книг датируется 1266 годом[54].
Следует специально отметить синкретический характер социального знания, связанного с информационными (статистическими) исследованиями. Не кто иной, как Яков Бернулли занимается приложением теории вероятности к изучению социальных процессов (XVIII в). Не кто иной, как Лаплас широко использует теорию вероятности для определения вероятной смертности, средней продолжительности жизни, брака и т. д. Не кто иной, как Лагранж, Гаусс, Эйлер, Фурье занимаются развитием математического аппарата именно в связи с социальными процессами.
Дальнейшее совершенствование социального знания было в существенной степени связано с развитием инструментальных форм этого знания, с разработкой предмета социальной статистики, а в последующем с формированием социологической информатики.
В своем формировании социологическая информатика как вспомогательная дисциплина социологии имеет много общего со статистикой, включавшей в свой состав в первоначальный период основные фактографические сведения об образе жизни общества, его социальной, политической и хозяйственной структуре, а также сами методы отбора данных.
Рассмотрение исторических задач статистики, связанных с определением ее предмета и методов, имеет непосредственное отношение к определению социологической информатики как научной дисциплины, к развитию анализа социальных процессов на основе такой категории современной науки, как информация, ее субкатегории – социальной информации, а также понятий, относящихся к передаче сведений – информатике.
Как показывают материалы истории, конструктивная роль в обосновании статистики как научной теории отбора социальных данных принадлежит работам русских исследователей первой половины XIX века. Русские ученые внесли существенный вклад в утверждение статистики как политической науки. Работы В. Порошина, К. Германа, К. Арсеньева, А. Ободовского, Е. Зябловско-го, Д. Журавского, исследовавших помимо прикладных аспектов статистики вопросы общетеоретического, общенаучного характера, не потеряли значение для современных разработок в области социальной информации, социальных показателей, конкретных социологических исследований таких сложных социальных объектов, как образ жизни, цивилизация и культура.
Анализ этих работ под информационным углом зрения, включая особенности стиля исследователей, их аргументацию, мотивы, шире, – их убежденность в государственной полезности нового направления, отложившегося от политической экономии и политической арифметики в «информационную» отрасль, представляет насущный интерес.
Анализируя теории Конринга, Ахенваля, Шлоцера, русские статистики раздвинули рамки комментария до самостоятельного определения предмета и задач статистики. На отбор и систематизацию социальных фактов они смотрели с широкой историко-философской и науковедческой базы. «История, – писал В. Порошин, – дает времени высшее, нравственное значение, без которого оно было бы только бесконечною сменою дня и ночи в природе. Она есть память всего великого, чему покорилось внимание современников, будет ли то один человек или великое общество, или живое дело, событие. Сохранить в правде и целости навсегда и для всех, есть долг истории. Мы, позднейшие, ничего не хотим убрать из общего родового наследия подвигов и страданий, волновавших сердце человека; хотим знать все как было. И поэтому, не только общее, но малейшие, случайные подробности драгоценны, хотя бы они только дорисовали неделимость лица или события, в отличие их от других подобных.
Историк не должен стирать печать их самовольно, не должен вне их искать общих законов отвлеченно. Каждое порознь тем замечательно, что оно в то же время есть явление и закон, иначе: явленный закон»[55].
«Предмет статистики, – указывает В. Порошин, – человек, она – есть наука нравственная»[56]. Истоки науки статистики опираются на общую концепцию развития общественного процесса как на развертывание различий в степени силы и совершенства исходящих от человека воздействий на окружающий мир.
Политэкономия, подчеркивает В. Порошин, исследует пробуждение человека среди чуждых ему сил природы, его стремление создать себе приличную, достойную себя сферу бытия, развить и обосновать свою свободу, усвоением вещественного. Здесь не место доказывать, что сим путем развитие человека, от него исходящее, достигает полного, стройного выражения. В слове «развитие» необходимо заключается постепенность, т. е. различие в степени силы и совершенства, и это не отрицается в политической экономии. Подобные качества, по суждению Порошина, образуют понятие необходимости. «Однако настоящий такт движения определяется условиями извне, свидетельствующими о действительном положении человека в мире, ибо они, – продолжает Порошин, – образуют понятие высшей необходимости, основное в статистике, однако, и полнота развития исчезает в несходствах и направлениях частных. Наука приводит их к главным причинам, стремится истолковывать их. Она есть… познание человека. Принимая высшую степень развития за единицу, она измеряет его низшие. Ни одно явление ею не пренебрегается: каждая форма общежития, самая слабая, до нее назидательна; все времена без различия, все народы платят ей дань свою»[57].
Такова, согласно Порошину, мера самой статистики как науки. В этом определении содержится глубокая мысль о внутреннем единстве общественных наук, исследующих взаимодействие эндогенных и экзогенных факторов социального бытия человека. Роль статистики отнюдь не в простом собирании фактов, но в рассмотрении их в рамках политэкономических и социокультурных закономерностей. Оперируя сопоставительным анализом текущих социальных процессов, статистик представляет их также в соответствии с глобальными закономерностями развития культуры. Таким образом, он производит ведомые лишь статистике измерения их качества.
Подход В. Порошина не только свидетельствовал о глубоких познаниях автора в современной ему мировой статистической литературе, но выдвигал его в ряд ученых, непосредственно подошедших к рассмотрению статистики как социально-информационной дисциплины. Порошину принадлежит мысль о причастности измерения всем формам социального исследования, включая утопию, которая, по его словам, осуществляет «опыт философской статистики».
Понятие «философской статистики» как нельзя лучше указывало на направление его поисков. «…Материалы (не только новые), – пророчески писал он, – уже оставленные, бесплодные для прежней статистики, воскреснут при новом о ней понятии и озарят ее»[58].
Плодотворное развитие статистики в России в начале XIX века имело глубокое историческое основание – реформы Петра I. Современное прочтение контекста петровских реформ позволяет рассматривать эти реформы, особенно в области образования, как революционные по своему социальному существу.
Петербург оказался не просто «окном в Европу», но прежде всего в Европу – носительницу идей нидерландской и английской промышленной революции. В результате этих реформ Россия заняла по уровню инфраструктуры науки одно из первых мест в Европе, а по уровню учебной подготовки в высших заведениях, возможно, первое место.
Видную роль в этом культурном обновлении России стала играть статистика, вошедшая с 1804 года в состав учебных программ широкого круга просветительных учреждений – от академии наук до гимназии. Например, в императорской Академии наук, основанной Петром I еще в 1724 году, наряду с высшей математикой, механикой твердых и жидких тел, химией, ботаникой, астрономией – «традиционными» предметами фундаментальной науки, исследовались технология, история, политическая экономия и статистика; преподавалась статистика и в императорском Царскосельском лицее.
Преподавание и изучение статистики осуществлялось в сложившейся системе научного знания, охватывавшей соответствующие учреждения разных рангов. Сравним учебные программы образцового учебного заведения – Царскосельского лицея и гимназии[59].
В Царскосельском лицее преподавались священная история и закон божий, история, логика, психология, нравоучение, география, статистика, древности, минералогия, наука государственного хозяйства, римское, естественное, частное, уголовное право, математика, артиллерия, фортификация, гражданская архитектура, опытная физика, естественная история, русский, латинский, немецкий, французский, английский языки, рисование, ритмика, фехтование, строевая подготовка [60].
А вот что представлял собою гимназический курс: латинский, немецкий, французский языки, география, курс общей и частной статистики Российского государства, начальный курс философии и изящных наук, начальное основание политической экономии, курс чистой и прикладной математики, курс опытной физики и естественной истории, начальные основания торговли и технологии, рисование[61].
Широким кругозором были отмечены не только программы образцовых заведений, но также и программы уездных училищ. Подобный уровень образовательной подготовки имел несомненно серьезные последствия для всей сферы знаковой деятельности.
Культура в обращении с теоретическими и эмпирическими материалами соответствовала общему уровню «петровского просвещения». Образованность становилась чертой не только деятельности, но и образа жизни.
В свете сказанного уже не покажется удивительным, что трактовка теоретических концепций, сложившихся в немецких университетах, осуществлялась в русле петровских реформ глубже и разностороннее первоначальных разработок.
В понимании замысла статистической системы, источников статистики и показателей как информационных феноменов (сказали бы мы теперь) русские статистики вплотную подошли к общим социально-информационным положениям.
С точки зрения изучения социальной жизнедеятельности существенны определения предмета исследования. В качестве эталонного определения статистики русские исследователи избирают определение Ахенваля – Шлоцера, согласно которому статистика представляет собой фундаментальное познание действительных особенностей государства и деятельности общежительного человека, живущего в домашнем, гражданском и государственном обществе[62].
Относя статистику к политическим наукам, русские исследователи подчеркивали теоретико-прикладной характер этой науки, трактующей данные об образе жизни общества, его государственном, социокультурном и хозяйственном устройстве. «Статистика, – писал русский ученый Карл Герман, – должна материалы собирать и располагать, чтобы могла отвечать на всевозможные вопросы политической экономии и политики»[63]. Согласно К. Герману, статистик должен прежде всего знать, что требуется этим наукам: каков характер изменившихся потребностей разделов политических наук; как в соответствии с этими изменениями необходимо проводить сбор и расположение статистических сведений[64].
«Статистика, – определял профессор Главного педагогического училища в Петербурге Александр Ободовский, – есть изображение тех данных, из коих основательно познается, в какой мере государство достигло своей цели в какой-либо определенный момент времени, принимаемый за настоящее время»[65].
«Основательность в статистике заключается не в знании чисел и не в пояснениях заимствованных, а в надлежащем различении, расположении статистических данных»[66]. Статистика – наука политическая в строгом смысле, ибо имеет предметом государство. Но, поясняет А. Ободовский, государство служит предметом и для других наук. Наука о государстве (Staatslehere) показывает идеально, каково должно быть государство, а политика излагает правила, каким образом государство должно достигать своей цели. Статистика в отличие от прочих отраслей политической науки показывает, в какой мере государство уже достигло своей цели. Из этого следует, что статистика есть «не идеальное, но действительное государство; она изображает только то, что действительно есть, не заботясь о том, что можно или должно быть. При сем, однако же, не должно терять из вида, что статистика есть наука опытная, что опытная наука лишь тогда возможна, когда она располагает по общим идеям, а не слепо руководствуется опытом, ибо в сем последнем случае наблюдения случайные, без плана производимые, не связанные законом необходимости, через что статистика теряет свой характер науки»[67].
Ободовский скрупулезно исследует внутреннюю структуру статистики, субъект-объектные связи ее измерительного аппарата, ибо искусство статистики и заключено именно в способности «распознавать, ценить, собирать и располагать статистические данные, возникающие в связи с нравственностью, благосостоянием, физическими удобствами и совершенствованием гражданина, личности, индивида, общества в целом»[68].
«Цель человеческого бытия, – подчеркивает Ободовский, – есть возвышенное развитие и притом гармоническое… для чего необходимы такие виды народного богатства, как искусство, наука и нравственность»[69].
Методологическая «информационная» задача статистики – «указывать путь к внутренним связям тех разнообразных познаний, кои под главной целью должны соединяться в одно стройное целое, так как истинное определение науки требует, – чтобы понятие о целом составе ее представлялось в крайней отвлеченности, т. е. чтобы в нем заключались высшие признаки. Наконец, оно должно не только выражать сотворенную идею, но так, чтобы постигающий определение во всей полноте сам мог создать науку, представлять измеримую величину, и сам масштаб измерения»[70].
Вопросы, поднимаемые в работах русских статистиков, непосредственно касаются основы социологической информатики – родственной, дополняющей статистику и во многом происходящей из нее дисциплины. Их рассмотрение представляет современный, животрепещущий интерес. Вопросы эти касаются функционирования научной дисциплины, а именно: 1) источников информации, 2) взаимодействия содержания и форм социальной информации, установок и ожиданий пользователей информации, 3) конкретных методик анализа эмпирической информации. Особую группу составляют вопросы онтологического и гносеологического характера, трактующие социокультурную развитость общества.
Рассмотрим эти вопросы, придерживаясь первоисточников, поскольку формулировки, содержащиеся в трудах классиков русской статистической науки сами по себе несут информацию социального плана, т. е. способствуют раскрытию знаковой стилистики информатики как отрасли, имеющей сложившиеся культурно-исторические традиции, знание которых с точки зрения научного метода носит обязательный характер.
Представим эти вопросы в виде групп, содержательно отражающих линии связей между статистикой и социологической информатикой.
Статистика, согласно представлениям русских исследователей, не имеет собственных материалов. Все известия, которые она исследует, находятся во внешних к ней описаниях. Отличие статистики от внешних источников в том, что статистика имеет целью описание особенностей общества.
«Для составления конкретных статистических произведений, – отмечает Е. Зябловский, – требуется 1) из бесчисленного множества вещей не только выбирать, кои содержат ощутительные свойства достопримечательностей государства, или ощутительный вред наносят оному, 2) если сии качества мало уважительными кажутся, то надлежит оные прояснить, 3) все известия, принадлежащие к статистике, потребно располагать таким порядком, дабы с большею удобностью можно было их представлять, легче рассуждать, в целостности о каждом обстоятельстве государства и мое с обстоятельством других владений сравнивать»[71].
«Цель всех статистических известий… с возможною точностью означать соотношение, в каковом во всяком разуме все классы государственных граждан состоят к целому, и каждый особый класс ко всем прочим»[72].
«Для статистики, столь сложной в своих частях науки, самые источники, из коих заимствуются известия, должны быть разнообразны»[73].
Эти источники подразделяются на следующие:
1. Государственные бумаги, своды законов, трактаты, торговые договоры, конвенции, отчеты министерств, журналы и ведомости, издаваемые правительством, народные переписи, грамоты, привилегии.
2. Журналы, путешествия, топографии, издаваемые частными лицами.
3. Изустные известия от знающих и беспристрастных лиц.
4. Собственные наблюдения и исследования [74].
Перечисленные источники, как указывает Карл Герман, имеют весьма различную цену: «Искусство определять оную надлежащим образом называется статистической критикой». Статистик, по Герману, должен соблюдать следующие правила: «1) Чем больше для людей может быть выгодно скрывать истину, тем должен он быть недоверчивее к показаниям их, хотя бы они помещаемы были в государственных известиях. 2) Таким образом статистик определяет степень вероятности, каковую заслуживает такая-то правительством выдаваемая или ему сообщаемая таблица, должен оную сличить с другими подобными таблицами»[75].
Статистик должен сравнивать показания многих годов сряду. 3) «Что касается, – поясняет К. Герман, – изустных известий, – то оные составляют самостоятельный источник. Если несколько сведущих особ сообщают статистику одни и те же сведения, не ведая, какое употребление он намерен из сего сделать, то в таком случае можно всегда положиться на их показания; надлежит только в рассуждениях таковых особ предварительно удостовериться, могут ли и хотят ли они говорить правду. Здесь все зависит от искусства опрашивать и от того, с какою проницательностью спрашивающий способен входить в содержание ответов и судить о качествах оных»[76].
К. Герман выделяет следующие приемы прояснения источников, в том числе официальных: «Наиболее можно приблизиться к истине, 1) взяв за основание известия, правительством выдаваемые, предварительно подвергнуть оные строгой критике, 2) сличить с ними все другие источники, а особенно изустные известия. Статистик никогда не должен выходить из пределов заданных ему материалов, никогда не должен предположениями заменять то, что он не знает, не показывая того каждый раз, дабы можно было надлежащим образом истинное отличить от вероятного и определить степень вероятности последнего». «Истина в строжайшем смысле сего слова есть первейшая и священная должность статистика» [77].
Важную роль в статистической методологии играет процедура определения пространства так называемого статистического момента.
«В государстве, – указывает К. Герман, – довольно долго сохраняется одно и то же состояние. Предметы хотя и беспрерывно движутся, но всегда обращаются около той же оси и долго остаются в тех же между собою отношениях… Впрочем, пространство статистического момента не может быть равно для всех государств. Если государство достигло известной степени развития, то успехи его делаются достаточно медленными. Государство долго стоит на одной ступени, особенно если естественное положение препятствует промышленной деятельности и участию во всемирной торговле; напротив того, иные государства, благоприятствуемые естественным положением и возможностью участвовать во всемирной торговле, быстро развивают все свои силы, при счастливых обстоятельствах растут и, изменяясь, требуют частного повторения всеобщих статистических исследований»[78].
Исключительно плодотворной в развитии статистических методов изучения социальных процессов следует признать разработку русскими теоретиками статистики концепции культуры, рассматриваемой в качестве одного из ведущих критериев развитости общества.
«Под культурой, – поясняет Александр Ободовский, – разумеем не только меру развития и образования всех физических и душевных способностей и сил, но также и особенность в образе их развития и образования. Культура называется физическою, техническою, эстетическою, умственною, нравственно-религиозною, смотря по тому, относится ли она к предметам сохранения физической жизни и к ее удобствам или к действию способности чувствования, способности познавательной и нравственности».
Культура порождает образованность. Образованность творит культуру. «… Образованность, – продолжает Ободовский, – имеет: влияние не только на естественные способности и силы государства, но также и самое законодательство соображается с ее нуждами. Земля и народ представляют в государстве, относительно государственной цели, – силы, устройство государства – волю, их направляющую; культура же служит связью между силами и волею, и потому она дает и силе и воле направление к государственной цели. По сей причине культура составляет одну из важнейших статей в статистике» [79].
К культуре примыкает и сам язык. «Язык, – определяет А. Ободовский, – есть средство к образованию, потому что от степени богатства и гибкости зависит круг мыслей и чувствований; по той же причине язык есть мерило образованности: из него познается народный характер и степень образования»[80].
Видное место в теоретических исследованиях русских статистиков первой половины XIX века занимали разработки систем показателей. По охвату социальной жизнедеятельности эти системы могут рассматриваться как прямые предшественники современных систем социальных показателей, в том числе показателей образа жизни общества. Такова, например, система Александра Ободовского, содержащая информацию о важнейших направлениях общественного процесса, включая социокультурное развитие и международные отношения. Показатели в этой системе подразделены на две группы: показатели внешнего состояния и показатели внутреннего состояния [81].
Подобное представление текущей информации с учетом подобающего общего и исторического контекста обеспечивало пользователю информации широкие возможности для интерпретации показателей и их дальнейшей обработки в соответствии с конкретными задачами.
В работах русских статистиков того времени содержалось много хвалебных и даже панегирических высказываний относительно грядущей роли рациональных методов обращения со сведениями. Надежды эти связывались с поступательным ходом хозяйственной и политической жизни. Эти иллюзии относительно возможностей тогдашнего русского общества были развеяны николаевским режимом, положившим жесткий предел как свободомыслию вообще, так и просветительной деятельности в особенности. Если в дальнейшем под влиянием политической обстановки русская статистика отошла от политической науки в сторону обособления эмпирических фактов от глобальных социально-экономических, политических и культурных процессов, то случившееся не вытекало из теории статистики, столь блестяще разработанной русскими учеными начала XIX века.
Для их подхода к отображению социальных процессов было характерно стремление к единству статистического анализа с анализом политэкономическим и политическим, стремление рассматривать эмпирию в ее материально-производительной и духовной реальности, через сопоставление эмпирии с региональным, историческим, общемировым материалом. Их иллюзия была высокой иллюзией, достойной, как и их практическая деятельность, положительной оценки. «Статистика, – подчеркивал Ободовский, – необходима и для государственной службы, и для каждого гражданина… Статистика, наконец, нужна и полезна до каждого гражданина, ибо она питает его патриотизм и сохраняет народность… Всякий образованный гражданин обнаруживает желание знать то, что происходит в государстве; вопрос, что нового? во всякое время в устах гражданина, доказывает участие его о течении общественных дел и тесно соединен с его привязанностью к государю и отечеству, но часто ведет к нелепым заблуждениям, ложным толкам, вредным мнениям, если основательные повсеместно – разлитые статистические сведения не останавливают этого тревожного потока» [82].
Русские статистики внесли существенный вклад в создание фундаментальной базы социально-информационных исследований, подготовив статистику к взаимодействию с общей и конкретной социологией. Исследование этого опыта использования статистики в качестве вспомогательной исторической и социологической дисциплины необходимо для развития социологической информатики, ориентированной на решение задач новейшего времени.
Самостоятельное место в ряду этих задач отводится вопросам изучения знаковой природы социально-информационного отражения, вопросам взаимодействия содержания и форм социальной информации, построения и использования различных систем социальных показателей, оценивающих различные стороны социально-экономического и социально-культурного развития общества, важные проявления его образа жизни.
Социально-информационная проблематика активно вводилась в духовную жизнь русского общества начала XIX в. в работах по «философской статистике», тесно связанной как с непосредственной социально-измерительной, государственно-отчетной деятельностью, так и со школьным и в особенности университетским образованием. Другим каналом распространения социально-информационных идей – преимущественно в среде русской университетской науки – являлись исследования по «философской грамматике», в которых широко трактовались разнообразные вопросы анализа мыслительной, главным образом социально-языковой, практики. В рамках данного направления русской наукой XIX века были достигнуты значительные и, как показало будущее, плодотворные результаты.
Прежде чем перейти к обсуждению достижений этого направления, необходимо отметить, что движение научной и философской мысли (быть может в первую очередь философской, а потом, уже научной) в сторону разработки методологических основ познания отражательной деятельности знаменовало общекультурную тенденцию нового времени, связанную с промышленным, социальным и духовным переворотами в общественной жизни европейских народов, коренным изменением в образе жизни всех общественных субъектов. Одна линия этого движения представлена философскими и филологическими исследованиями, преследующими цель переосмыслить функционирующие в культуре и идущие от античности и средневековья канонические тексты, дать им новую интерпретацию. Другая линия этой по-новому отстраиваемой гносеологии ориентировалась на практическое приспособление содержания этих текстов «к новым знаниям и к новым жизненным ситуациям»[83].
Налицо была социально-культурная ситуация, которая выдвинула на первый план проблему культурного общения, представляющую новую социально-экономическую повседневность – промышленное, торговое, межклассовое, межгосударственное, межэтническое, межиндивидуальное общение. В этой новой социально-культурной ситуации необходимо было выяснить, каким путем, при помощи каких средств можно было бы включить антично-средне-вековую культуру, вобравшую ценнейший опыт исторического развития, в совершенно иной мир отношений, поощряющих не только поляризацию общественных богатств, пролетаризацию трудящихся классов, их интенсивную социально-экономическую эксплуатацию, но и решительную расчистку всех ограничений и пут, накладываемых средневековым обществом на индивида как такового. Вот почему деятельность, соотнесенная прежде всего с индивидами, с их направленными к обществу личностными способностями, становится объектом различных по интересам и методологии мыслителей, сплоченных, однако, главным интересом – интересом к философской, логико-комбинаторной, перцепционной разработке мыслительно-духовной деятельности общественного человека. То есть речь шла о создании новой, соотнесенной с историческим опытом гносеологии, об определении взаимодействующих оснований орудийной, собственно социальной и собственно мыслительной отражательной деятельности.
Сфера этой новой гносеологии строилась иерархично. В «вершине» – немецкая классическая философия: Кант, Шеллинг, Фихте, и в особенности Гегель (уровень общей философской логики). «Внизу» – научно-практическая деятельность, сопряженная с интересами экономики и социальной активности. В «середине» – разработка механизмов мышления (сознания), связанная с вычленением «атомов смысла», «значений», знаками, их комбинаторикой, их включенностью в высшие и низшие уровни познавательной и отчасти орудийной, производственной деятельности, с выделением темы передачи семантических единиц, их обработкой, их исследованием в рамках «общеинформационной» теории языка как самостоятельной, актуальной и перспективной отрасли гносеологии.
Этот уровень (непосредственной информационной проблематики) представлен такими мыслителями, как Ф. Бэкон (1561–1626), Р. Декарт (1596–1650) и Г. Лейбниц (1646–1716). Именно Ф. Бэкон и выдвинул концепцию философской грамматики, положив в ее основу принцип индуктивного эмпирического метода. Ф. Бэкон стремился, по существу, к созданию универсального средства общения, своего рода эсперанто, возможного, по его мнению, вследствие соотнесенности общественной и языковой структуры по критериям, во-первых, чувственного восприятия внешнего мира и, во-вторых, тождественности «целевых функций» различения и выражения.
Дальнейшее развитие эта идея получает у Декарта в его концепции философского языка, сводящего унифицируемые понятия к неразлагаемым эйдетическим элементам, с тем чтобы осуществить исчисление мыслей-идей по типу чисел натурального ряда. В этих рассуждениях оставалось сделать еще один шаг – обосновать логику эвристики как «искусства научного открытия», как «инструмента исчислений», оперирующего знаками логической символики, соответствующими как самим предметам мышления, так и правилам оперирования со знаками. Шаг этот был сделан Лейбницем. По Лейбницу, картина мышления открывается лишь на базе философского, исчисляющего языка, имеющего дело с «атомами смысла» и стремящегося заменить субъективность рассуждений исчислением «рациональных предикатов»[84].
Знаковая деятельность человечества, конечно, не является изолированной. Она органически вплетена в материально-духовную практику. Ее задача – создание социальной памяти путем передачи сообщений. «Чтобы распространяться, множиться, – подчеркивает Гердер, – мысль должна стать словом: так и обряд должен обрести видимый знак, чтобы сохраниться для других и для потомства…»[85]. Соединение, «бракосочетание», по выражению Гер дера, Идеи и Знака составляет одну из основ и культуры, и всего социального бытия [86].
Анализ знаковых систем с точки зрения их влияния на социальные процессы впервые был предложен Д. Локком в «Опыте о человеческом разуме», где Локк специально выделяет семиотику как сферу «правильного употребления знаков в целях познания целокупностей»[87].
В определении Гегеля, знак есть «непосредственное созерцание, представляющее совершенно другое созерцание, чем то, которое оно имеет само по себе, – пирамида, в которую переносится и в которой сохраняется чья-то чужая душа. Знак отличен от символа: последний есть некоторое созерцание, собственная определенность которого по своей сущности и понятию является более или менее тем самым содержанием, которое оно как символ выражает; напротив, когда речь идет о знаке как таковом, то собственное содержание созерцания и то, знаком чего оно является, не имеет между собой ничего общего. В качестве обозначающей интеллигенция обнаруживает поэтому большую свободу и власть при исследовании созерцания, чем в качестве символизирующей»[88].
Гегель неоднократно указывал на важную роль знаково-символических отношений в организации процессов мышления[89]. Анализируя мышление как форму духовной деятельности, он придает большое значение способам формирования образов, их ассоциированию[90], их принадлежности к «многообразным способам деятельности духа»[91], опирающегося на ощущения как на свой материал[92]. Подход к мышлению, т. е. к способам узнавания (распознавания) действительности, опирающийся на знаки, символы, образы, выступает для Гегеля как «для нас или в себе тождество разума и способа действия; это тождество, – подчеркивает он, – обусловливает то, что разум начинает существовать теперь в субъекте как его деятельность. Эта деятельность есть мышление»[93]. Здесь в панлогической оболочке ставятся Гегелем важные вопросы о знаковых и образных формах мышления как о внутренней объективной предметности субъективного, взаимодействующего с внешним миром.
Мышление представляет собой, по Гегелю, диалектический процесс разрешения противоречий объективного и субъективного путем абстрагирующей и одновременно практической деятельности, восстанавливающей единство реальности в новой, обогащенной форме – «конец, следовательно, загибается здесь назад в только что упомянутое начало», – отмечал Гегель[94].
Нетрудно заметить, однако, что к началу XIX века описываемые уровни гносеологических подходов были мало связаны между собою. Сама попытка «сжатия» понятий (как показало впоследствии развитие компьютерно-информационной техники), плодотворная именно в этой своей технической ипостаси, не была достаточно соотнесена с мыслительной деятельностью как с процессом диалектическим, как с процессом индивидуально-коллективного отражения объективного мира и самоотражения социально-исторической практики. Несмотря на односторонний характер подобных посылок, забегания вперед от питающего их контекста материальной деятельности, сама идея представления одних объемов понятий в других, мысль о взаимной оборачиваемости этих объемов понятий явно обогащала гносеологический арсенал, наделяла «исчисляющий метод» диалектическими чертами. Развитие производительных сил и соответствующих отношений было все еще недостаточным (по темпу и содержанию этого развития) для того, чтобы представления о качестве мышления могли соединиться с анализом исторической социально – экономической деятельности и в этой последней усмотреть объективные системообразующие и стилетворческие начала, хотя, как было отмечено, уже в положении Ф. Бэкона о существенной близости общественной и языковой структур содержались исходные посылки возможности такого вывода. Однако представление о практике как чисто лабораторной концентрированной деятельности, или о практике опытной, но всегда индивидуальной в смысле ее эвристики, не позволяло адептам «философского языка» рассмотреть «эвристику» производственного процесса в плане кристаллизации способов материального производства, увидеть их социально организующую и в масштабах истории несомненную гносеологическую роль.
Новые горизонты общения – значительная унификация научной и эстетической методологии, развитие мирового рынка, активизация международных отношений в условиях развивающегося разделения труда – выдвинули проблему коммуникации (языковой, психологической, пространственной) в круг непосредственной жизненной обстановки общества.
На долю исследователей, соединивших логико-философский подход с социальным видением мыслительной деятельности, таких, например, как Вильгельм Гумбольдт, выпала задача сказать об обществе, его материально-духовных сообщениях, их механизмах, единицах и – шире – языках нечто существенное, нечто в своей предметности весьма доказательное, доказательное в стремлении к связи информационно-гносеологических уровней.
По Гумбольдту, мышление – это непрерывно развертывающийся процесс познания, восходящий от одной сущности к другой, преодолевающий свое отчуждение и полагающий себя как самосознание человека на всем протяжении человеческой истории. Язык есть деятельность духа, мышление. На духе с самого начала лежит печать материи. Язык – одно из проявлений человеческого единства. Он представляет мышление со стороны наиболее открытой, доступной наблюдению. В языке как в творческой силе человеческого разума в разнообразии и единстве представлена каждая индивидуальная сущность. «Создание языка, – пишет В. Гумбольдт, – обусловлено внутренней потребностью человека. Он не только внешнее средство общения людей в обществе, но заложен в природе самих людей и необходим для развития их духовных сил и образования-мировоззрения, которого человек только тогда может достичь, когда свое мышление ясно и четко ставит в связь с общественным мышлением»[95].
«… Духовное своеобразие в строении языка и народа настолько глубоко проникают друг в друга, что как скоро существует одно, другое можно вывести из него. Умственная деятельность и язык способствуют созданию только таких форм, которые могут удовлетворить их обоих. Язык есть как бы внешнее проявление духа народа; язык народа есть его дух, и дух народа есть его язык – трудно себе представить что-либо более тождественное» [96].
Определяя слова как знаки отдельных понятий[97], Гумбольдт проводит различие между внешней (звуковой и внутренней формой, олицетворяемой совокупностью приемов передачи звуковыми средствами внеязыкового содержания. Каждый язык, подчеркивает он, описывает вокруг народа круг, из пределов которого можно выйти только в случае, если вступить в другой круг[98]. Вот почему важную задачу, по Гумбольдту, составляет исследование специфических «образов жизни и форм деятельности духа у разных народов. Именно эти образы и формы и составляют природу народов»[99]. Благодатным материалом для этого, указывает он, является история национальной культуры[100].
Само по себе выделение темы мышления, его сущности, состава, происхождения – показательно. В истории философии это выделение совпадало, как правило, с поворотной точкой фазы социально-экономического и социально-культурного развития, обозначало новый исторический этап.
Вся древнеегипетская дидактика была по существу мифологическим наблюдением и социальным выводом по поводу источников, качества и направленности развертывания общественного процесса и его отражения. Показательно, что именно в пятом, «золотом» веке греческой античности Платон и Аристотель фундаментально разрабатывают тему мыслительности, во-первых, предельно высоко непосредственно к миру богов вознося мир идей, интеллект и, во-вторых, опрокидывая обнаруженное движение и взаимодействие понятий в саму социальную практику («Государство» Платона, «Политика» Аристотеля). Не менее интенсивно исследовались вопросы гносеологии во взаимодействии с социальными контекстами в работах неоплатоников, произведениях христианской патристики.
Прохождение гносеологической темы через зенит социально-исторических отношений указывает, по-видимому, на повторяющийся, закономерный интерес общества к собственным отражательным возможностям, к познанию особенностей этого отражения через своих специализированных субъектов. Известный пример «пещеры» Платона говорит несомненно не только о неизбежности субъективации отраженного знания, но и об объективности отображаемого, представляя сам процесс отражения как диалектически противоречивое становление истинного, открываемое лишь в ходе практического испытания.
Отталкиваясь от материального основания, например, производственно-измерительной практики, дающей последующие знаково-символические обобщения, абстрагирующая деятельность, достигая своего предела на прежних путях мышления, весьма часто указывает на неизбежность и историческую близость перехода к новым формам материальной деятельности, новым социальным отношениям, новым способам отражения.
Как отмечает Ф.М. Березин, в первые два десятилетия XIX века в русском языкознании постепенно развивается интерес к идеям всеобщей грамматики[101]. Не в последнюю очередь этот интерес был обусловлен характером обучения в гимназиях Российской империи, где всеобщая грамматика преподавалась в одном ряду с логикой, психологией, историей философии, этикой и статистикой. В кругах образованного общества того периода идеи И. Канта, И. Фихте, Ф. Шеллинга имели широкое хождение.
Согласно мнению историка отечественного языкознания Н.К. Кульмана, введение в гимназический курс философских предметов, в том числе и всеобщей грамматики, не представляло собой чего-либо неожиданного[102], поскольку интерес к информационным аспектам языка проявился уже в первых филологических работах М.В. Ломоносова. Существенно, что у М.В. Ломоносова этот интерес обнаружился именно в связи с мыслительной деятельностью общественного человека.
В опубликованной в 1757 г. «Российской грамматике» М.В. Ломоносов указывал, что в разуме «первейшее есть слово, данное ему для сообщения другим своих мыслей…. Подобным образом, – писал он, – если бы каждый член человеческого рода не мог изъяснить своих понятий другому, то бы не токмо лишены мы были сего согласно общих дел течения, которое соединением разных мыслей управляется, но едва бы не хуже ли были диких зверей, рассыпанных по лесам и пустыням»[103].
Весь последующий период русских разработок в области филологического отражения мыслительной сферы проходит под непосредственным влиянием ломоносовских идей. Здесь следует указать на работы А. Барсова, и. Орнатовского, И. Тимковского, Н. Курганова, Н. Кошанского[104].
В 1806 г. (т. е. ранее работ В. Гумбольдта) в России выходит книга профессора Харьковского университета И.С. Рижского «Введение в круг словесности». В этой книге И. С. Рижский впервые в отечественной практике вводит понятие знака, причем следует отметить, что понятие это вводится в связи с проблемами мышления и отражения.
«Слова, – отмечает И.С. Рижский, – суть знаки наших мыслей.
Свойства означиваемой вещи должны находиться в ее изображении, если токмо оно может их выразить… Чтобы решить этот вопрос, необходимо сличить мысль с «предметом, который ее родил, ибо она также есть не что иное, как знак, или изображение оного»[105]. Подобное, явно материалистическое толкование природы знака, свойств и функций мыслей (в контексте проблем изображения) были весьма смелыми, в определенном смысле новаторскими для своего времени и свидетельствовали об общем высоком научно-теоретическом уровне исследования проблем общественной коммуникации, знака и мышления.
Во «Всеобщей, философической грамматике», изданной Николаем Язвицким в 1810 г., дается развернутая характеристика продуктов мышления – мыслей – через сложные знаковые фигуры. Указывая на то, что предметом мышления бывают или непосредственные вещи, или их качества и связи, И. Язвицкий подчеркивает, что внутренний, функциональный смысл мысленного отражения человеком вещей в их разнообразии заключен в способностях и желаниях «сокращать речь»[106], представлять «главные образы наших мыслей»[107]. «Люди, имея нужду в знаках для выражения того, что происходило в душах их, – пишет автор, – принуждены были изобрести различие в словах, так, чтобы одни из них означали предмет мыслей, а другие – образ оных»[108].
В 1811–1812 гг. в России публикуются книги Людвига Гейнриха Якоба – «Курс философии для гимназий Российской империи», «Начертание всеобщей логики для гимназий Российской империи», «Начертание всеобщей грамматики для гимназий Российской империи». В.В. Виноградов характеризует последнюю из перечисленных книг как один из «самых замечательных трудов того времени, связанных с идеей всеобщей грамматики»[109].
Указанные книги занимают особое место в становлении информатики и семиотики как дисциплин, тесно соприкасающихся с социальным отражением. Впервые в научно-философской практике Л.Г. Якоб (1759–1827) формирует знаковую аксиологию, квалифицирует знаки по их месту и функциям в отражении внешнего, в том числе социального, мира.
Определяя мышление как «раздельное представление признаков вещей», Л.Г. Якоб смело распространяет эту формулировку не только на индивидов, но адресует ее (вслед за Ф. Бэконом) самой совокупной общественной деятельности, ее отражательным, аналоговым свойствам.
Важнейшей заслугой Л.Г. Якоба явилась разработка знаковой теории мышления. «Мышление, – пишет он, состоит в раздельном представлении признаков вещи или частных представлений; разум ни о чем бы не мог мыслить, если бы чувства не доставляли материи. Ибо действование разума состоит только в том, что он объемлет многоразличное чувствами доставленное, или понятию дает форму… Знаки необходимо нужны к мышлению, поелику без оных не можно никакой мысли в отвлеченности составить, а тем паче удержать. Но хотя бы словесный язык был и не совершенно необходим к мышлению, однако и, разум неоспоримо, без оного никогда бы не мог достигнуть той степени совершенства, которого он при помощи языка достигнуть может, поелику язык способнее всех возможных признаков, как к сохранению, так и к сообщению другим наших мыслей»[110].
«Рассуждать, – отмечает Л.Г. Якоб, – есть мыслить, каким образом в одном представлении предмета бывают соединены многие представления или какое они имеют взаимное соотношение, составляя одно понятие. Представления, коих соотношения рассматриваются, касательно их содержания, именуются матернею; определение же соотношения их в предмете, формою рассуждения»[111].
Л.Г. Якоб поднялся до понимания науки как особой формы человеческой деятельности, направленной к постижению самих предметов путем объединения всех видов опытной и теоретической деятельности. Важную роль в практических областях науки играет, согласно Якобу, эвристика. – «собрание правил для методического изобретения»[112].
Интересен контекст, в котором строится определение знака и знаковости. Л.Г. Якоб образует свое определение исходя из внутренней методологической сущности вводимого понятия – через материю, содержание, структуру и функции. Сущность знака и знаковости заключается, по Якобу, в возбуждении мысли, во-первых, самого инициатора коммуникации, во вторых, у адресата коммуникации, причем как в первом, так и во втором случае это возбуждение мысли должно происходить некоторым правильным образом.
«Каждый чувственный предмет, – указывает Л.Г. Якоб, – служащий средством к возбуждению другого определяемого понятия, в душе нашей, и притом правильным образом, называется знаком»[113] И далее: «Знаки бывают или естественные, или искусственные, смотря по тому, как природа или искусство сопрягают между собой два предмета столь тесно, что понятие об одном предмете возбуждает понятие о другом. Естественные знаки называются также необходимыми, а искусственные произвольными»[114].
Согласно Якобу, знаки могут быть классифицированы как знаки внутренних естественных ощущений, как-то: 1) «телодвижения, взоры; 2) срисовка предметов, изображение в собственном смысле, 3) символы, не собственно так называемые, иносказательные представления; 4) черты, т. е. письменные знаки, не имеющие никакого сходства с означаемым предметом»[115].
Язык в свете этих знаковых характеристик представляет «систему таких знаков, которые можно по произволу употреблять для сообщения мыслей»[116]. Существенно, что в такую систему Л.Г. Якоб включал не только письменные знаки, но и все «прочие искусственные знаки… служащие сообщению наших понятий»[117].
Л.Г. Якоб не просто говорит о преимуществах словесного языка над системами искусственных знаков, т. е. искусственных языков, но формулирует оригинальную концепцию прагматической уместности и совершенства знаковых качеств. Эти совершенства, по Якобу, суть следующие: «1) Чем из меньшего числа начал (Elementen) состоят знаки и чем легче из сих начал можно составить большую разнообразность других знаков; 2) чем легче представляются памяти и воображению; 3) чем более служат средством не только для собственного размышления, но и для сообщения наших мыслей; 4) чем более обстоятельств, в которых могут быть употребляемы и производимы по произволу; 5) чем менее они означают нечто самостоятельное, и только почитаются знаками других понятий»[118].
Позволим себе перегруппировать высказывания Якоба о критериях знаково-коммуникативного совершенства, ориентируясь на задачи информатики:
1. Минимальными по составу элементов средствами возбуждать большее разнообразие содержания.
2. Простота запоминания и перехода в ассоциированность.
3. Доступность, гибкость знаковых образований.
4. Максимизация числа пользователей.
5. Возможность самонаблюдения, самоотчета, самосознания.
6. Максимизация социальных и индивидуальных контекстов употребления.
7. Выдвижение на передний план употребительных качеств.
Составитель «Хрестоматии по истории русского языкознания» Ф.М. Березин отмечал: «Идеи, выраженные Якобом в его книге, намного опередили состояние науки в начале XIX в. и оказались непонятыми преподавателями словесности в университетах. Дальнейшее развитие этих идей было замедлено тем, что в наступившую после 1812 г. эпоху реакции преподавание всеобщей грамматики было упразднено, книга «вольнодумного» Якоба объявлена праздноумственным и бесплодным сочинением, а ее автор выслан из России»[119].
Приведенная нами реконструкция знаково-прагматических критериев помогает лучше понять, какой потенциал был заложен в концепции Л.Г. Якоба. В его сочинении речь шла не только о словесности, но содержалось также ядро мощной информационно-коммуникативной теории, которую, как справедливо указывает Ф.М. Березин, и следует оценивать с точки зрения «опережения времени».
Среди филологов, развивавших филологическое направление в русском грамматическом движении первых десятилетий XIX века, были такие исследователи, как Н.И. Греч, А.Х. Востоков, К.С. Аксаков, И.И. Давыдов, много внимания уделявшие изучению интонационно-смысловых аспектов речи и ее ритмо-мелодических форм. Эти аспекты и формы речи рассматривались, с одной стороны, с точки зрения внутренних элементов и темпа словесного движения мыслей и, с другой стороны, с точки зрения модальных влияний на субъектов. В «Опыте общесравнительной грамматики русского языка» И.И. Давыдова говорилось: «Как в мире вещественном мы видим действо и бытие, так и в языке, представляющем духовное воссоздание этого мира посредством слова, находим две стихии – глагол и имя. Один означает деятельность, другой – бытие, т. е. предмет видимый или умственно представляемый. Из двух понятий – действия и предмета, приведенных в единство, образуется мысль»[120].
Дальнейшее развитие гносеолого-информационная проблематика получает в трудах выдающегося русского ученого, профессора Харьковского университета А.А. Потебни (1835–1891), в особенности в таких его работах, как «Мысль и язык» (публикация 1862 г.) и «Из записок по теории словесности» (посмертная публикация).
Рассмотрим более подробно концепцию А.А. Потебни. Отношение А.А. Потебни к гносеологическим и функциональным аспектам активного мыслеформного отражения глубоко социологично.
Конечно, как филолог он в первую очередь развивал те постановки, которые были завещаны науке В. Гумбольдтом, русскими исследователями словесно-мыслительных, знаковых форм. Ему, однако, не чужды и общесоциологические взгляды на роль общественных отношений в образном отражении. Его суждения относительно способов идеализации и моделирования объектной реальности, как это видится теперь, полностью вписываются в контекст современных проблем. Столь же актуальны его суждения о соотношении науки и искусства, историчности и прогностичности процессов познания.
Каковы исходные посылки концепции А.А. Потебни относительно отражения действительности в мысли, слове, образе, знаках? Основой мышления, его первейшим актом является, согласно А.А. Потебне, ощущение, антиципирование [121]; исходной формой мысли – чувственный образ[122]. Слово в своей внешней (звуковой) и внутренней форме (способы организации и передачи содержания) призвано субординировать системы сверхобразного, т. е. системы идейно-понятийного отражения. В этой своей руководящей функции слово выступает в качестве образа образов[123].
А.А. Потебня специально указывает, что отражение внешнего мира в мысли может развертываться или развертывается во внесловесной или комбинаторной форме. Однако экспликация образа, его смысловая, направленная к обществу овеществленность, дается только словами[124]. Ибо слова являются каналом, передаточным механизмом, через который природный и социальный мир запечатлеваются, активно осмысливаются и согласованно воспринимаются обществом в целом и его отдельными субъектами. Язык как целенаправленная, генерализующая коммуникативная система возможен только в обществе, в его орудийной и собственно мыслительной деятельности[125]. Знаменательно, что саму сферу отражательно-мыслительной деятельности А.А Потебня именует «душевной экономией»[126].
В лекциях по теории словесности А.А. Потебня характеризует эту деятельность как наиболее общий, имманентный признак человеческого общества. «Рассуждая в общем, в пределах человеческого познания, – отмечает А.А. Потебня, – эта деятельность не имеет внешней цели, т. е. человек трудится или отдыхает, или иначе, наслаждается для того, чтобы и впредь можно было делать то же и лучше. Мы преследуем при этом две цели: сохранение себя (деятельность эгоистическая) и других (семей, рода, племени, народа и проч., – деятельность, истекающая из любви к другим). Эта деятельность направлена или
а) преимущественно к произведению (т. е., собственно, видоизменению, приспособлению и уничтожению) вещей: пищи, одежды, жилья, и того, что косвенно к ним относится, как, например, средства передвижения, охота, война;
б) преимущественно к видоизменению самого производства, то есть сначала – производителя, человека (деятельность воспитательная).
Это и практика и теория в широком смысле слова – стороны, различимые только мыслью, а в действительности только тесно связанные.
Первая (практика) сама по себе была бы недостаточна для продолжения деятельности, ибо не давала бы возможность изменить ее при изменившихся условиях. Исключительная практичность, если бы была возможна, была бы смертью человечества. Например, к чему было бы приучение волов, приготовление плуга и запасы семян, если человек не знал и не сообщал другим, что, когда и как с ними делать? То же и насчет исключительной теоретичности.
Все входящее в теорию, хотя бы и не имело видимой связи с производством вещей, практично в том смысле, что оно изменяет производителя; но есть степени практичности, то есть силы и распространения видоизменения человека, зависящие от теории»[127].
В приведенном отрывке, несмотря на некоторую психологизацию исторического процесса, ярко проявилась стихийно-материалистическая направленность концепции А.А. Потебни на связь процессов мышления с процессами материального производства, на зависимость этих первых от вторых, на тесное и весьма значимое соотношение собственно практических, в том числе утилитарных, форм деятельности и деятельности духовной.
В свете отмеченного А.А. Потебня рассматривает процессы мышления как процессы общественной связи, общественного осмысления, трансформации и передачи образов внешнего мира, знаковых мыслеформ, кристаллизирующихся во взаимодействии с материальным производством (не наряду с ним, но именно в его недрах (!) в две основные отражательные сферы – сферу искусства и сферу науки, с присущими этим сферам способами сгущения мыслеформ, к которым он относит идеализацию (моделирование) и типизацию (законоположность).
Процесс познания, подчеркивает А.А. Потебня, есть процесс сравнения оснований[128]. В то же время он историчен и обретает свое значение в развертывании к будущему[129]. Выяснение особенностей этого процесса заключается, во-первых, в исследовании конкретно-исторического содержания отражения, во-вторых, в установлении конкретных механизмов этого отражения и, в-третьих, в обработке и последующем уточнении схемы взаимодействия конкретных видов отражательной деятельности общества, их соотнесенности в «духовной экономике».
Выше мы отмечали, что, согласно А.А. Потебне, общество располагает двумя основными системами отражения – искусством в широком смысле и наукой, действующими в недрах социальной и производственной жизни. Это – особые системы теоретического отражения действительности, между «субъектами» которых посредником является человеческая мысль, мыслительная общественная практика, активно влияющая на методологию социального отражения, его направленность, темпы, первичные и вторичные формы, представленные в повседневном образе жизни как личный мыслительный стиль, воплощенный в особенностях индивидов.