Информация - читать онлайн

Финиш я не увидел, но угадал по особо яростным крикам. Что-то снова пробубнил громкоговоритель, но так невнятно, что я не понял ни слова.

– Кто победил? – спросил явно расстроенного соседа.

– Да Краса, мать ее…

– А номер какой?

Сосед недоуменно или, вернее, недоуменно-презрительно, как на кретина в облике приличного человека, посмотрел на меня и ответил:

– Третий.

Когда я получал в кассе выигрыш – семьсот сорок рублей, – ко мне подошел пожилой, с остатками былой представительности мужчина в когда-то дорогой, но давно уже заношенной дубленке, в потертой норковой (вроде бы) шапке-формовке и вкрадчиво зашептал почти в самое ухо:

– Поздравляю. Узнаю профи. – Отстранился и стал говорить громче: – Разрешите представиться – Рой Эдвардович Гунзер. С семьдесят второго – на бегах. Готов предложить свои услуги…

Я не проявил никакого желания с ним знакомиться, направился к выходу. Рой, как его там, жалко и одновременно с чувством собственного достоинства посеменил за мной, продолжая интимно сообщать, что у него есть выходы на жокеев, на владельцев конюшни… Как-то незаметно его сменил другой подобный, с теми же предложениями, потом еще один…

Оказавшись на улице, я несколько минут стоял, приходя в себя, привыкая к катящимся по проезжей части «Вольво», «Ауди», «Ладам», «Фордам», к пешеходам в современной одежде, к билбордам и зданиям со стеклопакетами… Часа хватило, чтобы я понял, как хорошо жить в начале двадцать первого века… Я даже достал выданные мне в кассе деньги, – вдруг показалось, что они советские, с Лениным… Нет, нормальные, на которые можно купить карбоната, колы, сервелата, икры пару банок. Сыграть на рулетке вполне легально.

Отлично, отлично…

По документам квартира на Кожуховке считалась двухкомнатной, но сириец – цивилизованный человек – сделал перепланировку так, что все принимали ее за четырехкомнатную.

Длинная, но узкая прихожая (коридор, в общем) заканчивалась своего рода холлом (у сирийца стояли там два кресла и журнальный столик; видимо, там он курил). Справа от холла (его я наметил под гостиную) – комната, служившая супружеской спальней, а слева – детская. Обе комнаты не такие уж крошечные… В прихожей по левую руку шкаф для верхней одежды, а по правую – вход в столовую. Это была действительно столовая, так как из нее можно было пройти уже собственно на кухню, маленькую, но не тесную. На ней вполне хватало места для приготовления пищи (а зачем еще кухня нужна?), ели же хозяева в столовой. Это мы привыкли хавать там, где жарим и парим.

Кухня была оснащена отлично – под одно сделаны плита с вытяжкой, посудомойка, раковина, настенные шкафчики, стол, вместительный, почти до потолка, холодильник… Короче, с умом все сделано.

Туалет совмещен с ванной. Просторный, не то что коробочки в обычных квартирёшках. Здесь умещались и стиральная машинка, и трехъярусная полка для всяких мазей и шампуней, и раковина с унитазом, само собой. Главной достопримечательностью этого помещения являлось джакузи. Даже с подсветкой.

Правда, существовало и неудобство – в стенку унитаза была вделана металлическая трубка, видимо, для подмывания. Иногда, стоило не так сесть, она задевала копчик, и становилось неприятно. Я попытался ее вытащить, но не получилось; тогда стал загибать молотком, и стенка унитаза треснула. Пришлось оставить, как есть.

В целом мне все нравилось в моей (почти уже моей) квартире. Она была не похожа на большинство других, предназначенных для нудного пережидания времени от конца одного рабочего дня до начала другого.

Я сразу облюбовал ту комнату, которая служила столовой. Решил, что в ней-то и буду проводить большую часть времени. Поставил телевизор и DVD на тумбочку, через несколько дней после переезда купил раздвижной диван…

С переездом помог Иван. За два рейса управились.

Баулы с Натальиными шмотками (она тогда так и не появилась на Хорошевке) я свалил в бывшей детской, которую стал называть гардеробной. Свои вещи разложил и развесил в оставшихся от сирийцев шкафах. Мебель была чистая, в окнах – стеклопакеты, на стенах – свежие и не раздражающие обои… Короче, я был доволен.

Закончив перетаскивать вещи из «фолька» в квартиру, я предложил:

– Что, Вань, обмоем новоселье?

Тот как-то испуганно дернулся:

– Я ж на машине.

– Оставишь здесь во дворе. Машин вон сколько стоит, не бойся.

Иван согласился. Позвонил матери и сказал, что ночевать сегодня не придет.

Мы доскочили до супермаркета «Пятерочка» (он находился буквально метрах в двухстах), я купил две бутылки «Русского стандарта», сока, кусок слабосоленой семги, сыра, колбасы…

Вообще-то проводить вечер с Иваном мне не очень хотелось (точнее, представлялось не очень правильным – таких людей нужно держать на расстоянии), но быть сейчас одному казалось опасным. Я бы по-любому выпил и наверняка стал бы звонить, в том числе и Наталье, хвалился бы квартирой, в которую переехал и которая через два-три месяца девяносто девять процентов станет моей. А потом, скорее всего, начал бы просить ее вернуться, клялся бы, что теперь все у нас будет отлично, надежно… детей родим… Я никак не мог примириться с ее уходом. Хотелось вернуть жену даже для того хотя бы, чтобы потом самому ее бросить.

– И какие планы теперь? – спросил Иван, когда мы, почти молча выпивая, захмелели до такой степени, когда можно вести душевные разговоры.

– Да какие… Жить буду.

– Женишься снова?

Я помахал перед собой руками:

– На хрен-на хрен! Пока что у меня другие планы. Надо чем-то серьезным заняться. Я раньше литературой увлекался, всякими радикальными течениями.

– Радикальными? – В глазах Ивана мелькнул настороженный интерес.

– Ну, в культурном плане. Хотя эти течения и на реальную жизнь влияют… В общем, хочу возобновить. Тем более время благоприятствует.

– В смысле?

Вопросы Ивана меня слегка отрезвили – не стоит раскрываться. Этот потомок работяг с Лефортова вряд ли поймет, а нафантазировать может с три короба. Или начнет подбивать меня теракт устроить какой-нибудь (неудовлетворенность социальным положением у него проявлялась не раз), или, наоборот, в ФСБ донесет… Черт разберет этих людей… И мой ответ был хотя и не совсем честным, зато предельно понятным любому в нынешней России:

– Да так, книжный бизнес на подъеме. Можно неслабых денег поднять.

– Эт дело. Были бы у меня финансы, я бы тоже квартиру купил, хоть однуху, и женился.

– А у тебя что, квартирный вопрос?

– Да еще какой! – зло хмыкнул Иван. – В одной комнате с братом до сих пор. Мне двадцать девять, брату – двадцать пять. И мать в другой комнате. Как кильки в томате… И девку не приведешь.

– Ну как, снимал бы.

– Кого снимал?

– Ну не девку же! – засмеялся я.

– Снимать – тысяч пятнадцать в месяц надо. Минимум. А я в среднем за месяц тысяч тридцать зарабатываю. Сколько на бензин уходит, на жратву… Матери часть отдаю – свет, отопление… Не-ет, – потянулся Иван, – снимать можно, конечно. – И сразу же снова сжался. – А с другой стороны, с какого перепугу я буду снимать? Мой родной город, а я как приезжий, что ли?

Меня эта мысль развеселила. Плеснул в рюмки.

– По-твоему, – спросил, когда выпили, – москвичам на халяву квартиры должны раздавать? При рождении коренного москвича для него сразу планируют трехкомнатную квартиру…

– А что, – Иван не заметил моей иронии, – я бы так сделал. Ну, не треху можно, но двухкомнатную нормальную квартиру – вполне.

Еще глотнули «Русского стандарта», закусили семгой, и Иван стал развивать свою мысль:

– Знаешь, бесят эти призывы, что будь, дескать, активным, и все получится, мечты сбываются, что надо добиваться, этим, конкурентоспособным быть… Ну, короче, понимаешь, о чем я… А если я не хочу быть таким? Если у меня вообще другая внутренняя организация? Что я, всю жизнь из-за этого в жопе, что ли, должен торчать? И таких, как я, – миллионы. Которые не могут и не хотят биться за теплое место под солнцем… Я так считаю – если я гражданин страны, я имею право получить от нее набор необходимых для жизни вещей.

– По факту рождения, что ли? – сдерживая усмешку, уточнил я.

– Ну да. Да! Я – гражданин России, и Россия должна обеспечить меня квартирой для создания семьи, медицинским обслуживанием, загородным участком для отдыха и подсобного хозяйства, путевками, хоть раз в год, в санатории…

– А ты что-то должен?

– Я? Я готов вносить свою лепту. Работать, короче. Но от меня никто ничего не требует. Что работаю я, что нет, всем все равно. Меня и в школе не особо учили – тройбаны ставили, а я на задней парте в карты рубился. В армию не тащили, дали справку купить, что у меня с почками проблемы, и – все в поряде… Так и живу. Гражданин, х-хе… Единственное, что есть, – машина. Она меня кормит. Да и то часть денег откладываю, чтобы вовремя ее заменить, до того, как ломаться начнет. А так – никаких перемен не предвидится.

– Ничего, Вань… – То ли его речь, то ли опьянение сменили во мне иронию на жалость. – Ничего. Я скоро, может, закручу одно дело. И тебя возьму.

– Что, в натуре? – дернулся он. – Хорошо бы. Надо что-то такое, серьезное… У меня, знаешь, тоже планы есть, то есть – идеи. Давай расскажу?

Я глянул на часы. Было около полуночи. Зевнул показно.

– Поздно, Вань. Лучше спать ляжем. Завтра на работу… Еще будет время все обсудить. Наливай по последней.

Я уже давно не могу представить себя смотрящим новости без мыслей, сколько стоит и для чего поставлен тот или иной ролик, пущен такой-то сюжет. Особенно внимательно, иногда засекая время, я слежу за теми роликами, которые попали в телевизор с моей подачи. За них заплачено мне, журналистам, каналу…

Наша контора находилась, считай, в самом центре Москвы – на Триумфальной площади. Напротив памятника Маяковскому. Знаете наверняка этот большой трехэтажный дом позапрошлого века. Раньше там размещалась редакция журнала «Юность», а теперь почти весь он занят одним из крупнейших в России информационных агентств; наше «Агентство бизнес-новостей» являлось его дочерним предприятием.

Я работал в отделе медиабаинга. Зарплата даже по докризисным меркам у меня была мизерная, но связи в ведающих информационной политикой структурах щедро восполняли этот недостаток. Главный доход мне давали леваки.

Разная информация стоит по-разному. Реклама (не лобовая, конечно, скрытая) какой-нибудь фирмы, продукта, выставки цветов или элитных собачек – дешевая; реклама банка (сюжет, как замечательно он функционирует), крупного предприятия – дороже; а мочилово чьего-нибудь конкурента оценивается по максимуму. В мочилове риск большой.

Информацию я пихал в газеты, на радио, но основной доход приносило, конечно, ТВ.

Каналы тоже не все равны. Самых больших денег требуют федеральные и те, что считаются более-менее независимыми, вроде «РЕНа»; для московских заказчиков «ТВЦ» неплохо котируется. По минимуму из общероссийских берет НТВ. Съемочная группа выезжает долларов за триста, пускающие сюжет в эфир берут около тысячи, мне откатывается долларов пятьсот. Это за полутораминутный ролик в вечерних новостях.

Но все, конечно, относительно: каждый раз стараешься выбить денег побольше, бывает, врешь, что на канале расценки повысились, а разницу забираешь себе. А как иначе? Деньги нужны.

К тому же и работа у меня не из легоньких, если все описать. В любое время срывайся и мчись за кассетой или диском с материалом, а перед этим торгуйся до одурения не только за себя, но и еще за массу людей, через которых информация пройдет, пока не окажется в эфире, на газетной полосе или на сайте. Держи в башке десятки фамилий, помни цены и проценты, пути, подводные камни, нюансы…

В две тысячи четвертом – две тысячи шестом дела у нашего агентства шли отлично. Предложения поступали потоком, разрабатывались и реализовывались проекты. В двенадцати регионах издавались местные бюллетени деловых новостей… А главное – местные выборы тогда еще были более-менее свободными, и бизнесмены, стремящиеся пробиться во власть или поставить своих людей, обращались за помощью к нам… Короче, на жизнь мы не жаловались. Правда, не имеющие доступа к источникам получения и продажи информации ощущали обделенность, но у большинства из них и зарплата была выше нашей. Да и как без обделенных? Бизнес не резиновый…

Руководил нашим агентством полковник КГБ в отставке Андрей Юрьевич Касмынин. В заместителях и ближайших помощниках у него тоже были люди из комитета. Поэтому чувствовали мы себя достаточно уверенно, на ленты пускали нередко острые сообщения, устраивали шумные пресс-конференции с известными предпринимателями, проворачивали разные, приносящие немалые денежки операции.

В общем, дальше я постараюсь подробнее рассказать о своей работе. А пока лишь несколько штрихов…

Рабочий день начинался в половине десятого. Парковочные места вокруг огромного квадратного здания на Триумфальной постепенно заполнялись автомобилями сотрудников «Интерфакса», ресторана «Американский гриль», «Эль Патио», нашего агентства. Если вдруг чужая машина выражала намерение всунуться в брешь, охранники яростно отгоняли ее, бились насмерть за кусочек асфальта. То и дело возникала грызня и между законными претендентами – территории всем не хватало.

Когда я был пешим, меня забавляли эти войнушки, но потом, начав приезжать на работу на Наташкином «Форде», я понял, что удачно припарковаться – это одна из самых больших проблем…

Дни были заполнены делами, руководство требовало (но без гнобления) новых идей, давало поручения, кипело энергией. Коллектив был в тонусе.

Если у меня возникала потребность, я мог прийти к гендиректору Андрею Юрьевичу и отпроситься на час-полтора. Он вообще был доступен, давал понять, что знает о подработках своих подчиненных и в принципе ничего не имеет против. Главное, чтобы не очень наглели. Впрочем, наглели мы редко, зато время от времени (каждый отдельно и тайком от остальных) жертвовали частью своей халтуры – приносили заказ в агентство и всячески старались показать гендиректору, что вот, мол, какие мы честные.

На личный бизнес я старался отводить часовой обеденный перерыв или вечер. Правда, в период жизни с Натальей вечер часто приходилось убивать на семейную чепуху, а встречи переносить на следующий день… Вообще меня злила психология жены – я ей объясняю, что если не заберу сегодня в восемь вечера кассету с сюжетом, то потеряю пятьсот долларов (бывало и семьсот, и тысячу, и даже три тысячи), а она отвечала, что мне просто плевать на нее. Видите ли, ей хочется сегодня посидеть в ресторанчике (сходить в кино, в театр или просто поваляться вместе на кровати). Конечно, на самом деле часто она легко отпускала меня и даже с работы ехала на метро, если того требовали мои дела, но в памяти остались в основном ее сумасбродства…

С весны две тысячи шестого я был абсолютно свободен и очень активно занимался зарабатыванием денег. Тем более что после покупки квартиры (в мае) закрома мои опустели, и нужно было их пополнять, чтобы выплачивать проценты, приобрести машину… Без машины мне было непривычно, да и стыдновато перед коллегами, владельцами (за исключением считанных единиц) самых свежих продуктов мирового автопрома.

Квартиру после покупки я обставлять не торопился. Почти все, необходимое для нормального существования, осталось от прежних жильцов. Купил лишь диван в комнатку, которую называл столовой, ну и еще кое-что по мелочи…

Большую часть времени проводил в столовой. Слушал музыку, смотрел телевизор, читал новые книги Паланика, Уэлша, Уэльбека. Спал.

Скучать в одиночестве не приходилось. В основном общался с Максом. Обычно он звонил мне под конец рабочего дня и предлагал встретиться. Если я был свободен, встречались.

Выпивали и ужинали в каком-нибудь не особенно дорогом кабаке в центре. Чаще всего в «Граблях» на Пятницкой.

Максим все похныкивал о своей любимой девочке Лене, обещал скоро вернуться домой. Я вяло его отговаривал.

Съев кусок мяса и выпив граммов триста водки, Максим покупал пару бутылок девятой «Балтики» и затаскивал меня в зал игровых автоматов, где тупо просаживал тысяч пять. Если вдруг приходил выигрыш, то вроде бы даже расстраивался – казалось, ему хотелось спустить все, чтобы достичь какой-то предельной точки отчаяния.

Устав наблюдать, как он стучит по клавишам (сам я почти не играл, а если не выдерживал, то тратил рублей по триста-пятьсот), я выводил Макса из зала и тянул в метро. Тогда он начинал проситься ко мне.

– Ты сдурел! Тебя Лианка ждет, и эфир завтра! – возмущался я.

– Достало… Все достало! На хрен! Уеду! – пьяно рычал Макс. – У-уеду!

Подобное времяпрепровождение мне быстро надоело. Я стал отказываться «посидеть после работки», и Максим сменил тактику. Теперь он звонил мне часов в девять на домашний и говорил плачущим голосом, что ему негде переночевать. Когда понял, что и этот вариант не проходит, просто приезжал и трезвонил в домофон…

Таким способом Макс несколько раз оставался у меня спать. Пришлось наконец от него попросту прятаться – на домофон не реагировать, к городскому телефону не подходить. Если я видел, что на сотовый звонит Макс, то не нажимал кнопку ответа, ждал, когда устанет слушать гудки и отключится. Несколько раз он бился во входную дверь, и тогда я уходил в дальнюю комнату…

Днем связывался с ним сам, просил не обижаться: дескать, он женат, а мы с его женой Лианой друзья…

Но тех нескольких ночевок Макса в моей квартире хватило, чтобы наши с ней отношения испортились (а может, Макс и все свои ночевки не дома объяснял тем, что был у меня), – решила, видимо, что я участвую в развале ее семьи. И позже мне за это мстила при каждом удобном случае, хотя внешне мы продолжали сохранять хорошие отношения.

С самого переселения на Кожуховку я ожидал, что вот-вот объявится Наталья. У меня оставалось много ее ценных вещей – просто так бросить их она не могла… В первые недели после переезда тянуло ей позвонить, расписать, какое мне удалось отхватить жилье, как мне здесь хорошо и просторно; я убеждал себя, что просто хочу ее подразнить, но чувствовал, что если услышу ее голос, какое-нибудь единственное теплое слово в свой адрес, то наверняка начну просить вернуться… Да, я повторяюсь, но тогда я постоянно жил в таком состоянии, постоянно боролся и боялся…

Позвонила Наталья в конце мая, буквально дня через три-четыре после того, как эпопея с оформлением ипотеки закончилась, я заплатил деньги и получил документы на право владеть квартирой.

– Привет, как дела? – спросила с той же осторожной вроде бы виноватостью, что и три месяца назад.

– Отлично! – Я ответил предельно бодро, а сам как-то моментально ослаб и вспотел.

– Я-асно. Ты, слышала, переехал…

– Да, можно так сказать.

Она молчала. Я сел на диван и ждал ее дальнейших слов.

– Я насчет вещей, – с усилием сказала Наталья. – Забрать нужно… Они живы?

– Да куда они денутся… Можешь приехать. Я тогда еще…

– Да, – перебила, – я помню. Но тогда я не смогла… Не получилось. Адрес скажешь?

– Сейчас пришлю эсэмэс. Когда тебя ждать?

– Через час, наверно.

«Ага, – отметил, – даже не спросила, в каком я теперь районе. И адрес наверняка знает».

Но написал. Посидел, приходя в себя. Включил телевизор. Там показывали фильм про Грабового, который обещал за деньги воскресить погибших в Беслане детей и не воскресил… Плачущие, поверившие ему матери, арест лжечудотворца, кладбище… Выключил – почему-то аж затошнило от этого всего…

– Так-так-так, – сказал себе. – С какого хрена волнуюсь-то?

Достал из холодильника бутылку водки и сок. Выпил.

Походил по квартире, немного прибрался. Выпил еще. Вставил в CD-диск группы «Мельница» и, слушая те песни, что слушал вместе с Натальей, стал ее ждать.

И быстро забылся, завороженный голосом Хелависы, оплетающей сознание нитью слов.

Запиликал домофон. Я вскочил, побежал в прихожую, но опомнился: а вдруг Макс? Хотя… хотя он сейчас даже кстати. При нем легче будет просто отдать Наталье ее барахло и распрощаться навсегда. Я снял трубку:

– Да?

– Открой, пожалуйста. – Голос бывшей жены.

– Открываю.

За ту минуту, пока Наталья ждала лифт и поднималась, проглотил стопку водки, убрал бутылку в холодильник, причесался, выключил «Мельницу».

Постоял в тамбуре между двумя дверьми, прислушиваясь к звукам на площадке. Вот скрежетнули раздвигающиеся створки лифта, стук каблуков… Я отпер замок…

От того ли, что давно не видел, или она действительно изменилась – Наталья показалась мне помолодевшей, посвежевшей. Колыхнулись в душе горько-сладкой волной те же чувства, что были тогда, много лет назад, когда только-только с ней познакомился, когда гуляли по набережной Волги и я ждал подходящего момента, чтобы обнять ее, поцеловать…

– М-м! – прищурилась Наталья еще на пороге. – Ну у тебя и роскошь! Купил?

– На днях оформление закончили… Проходи.

– Помню, ты меня сюда привозил, – как-то запросто снимая полусапожки, сказала она.

– Когда?

– Осенью.

– Наверно…

Провел Наталью по комнатам; она сдержанно восклицала, что, дескать, очень даже неплохо. Очень!.. Джакузи ее рассмешило, но, кажется, и вызвало зависть.

– Что ж, молодец, – подытожила. – Поможешь мне вещи спустить?

Я пожал плечами:

– Конечно.

Отнесли два баула. Остался еще один.

– Может, посидим, поговорим, – предложил, – у меня вино есть.

Наталья усмехнулась:

– Я на машине.

– А, ну да… Ну да… Как, не ломается?

– Кто?

– «Форд».

– Нет, все в порядке. – Наталья коротко, но пристально посмотрела на меня и сказала: – Ладно, давай посидим.

Прошла в столовую, секунду-другую выбирала, куда сесть – на стул или диван. Выбрала стул. Я включил чайник.

– Тебе чай, кофе?

– Хм… Кофе.

– А что ты усмехнулась?

– Так… – Наталья вытащила из сумочки сигареты. – Есть какая-нибудь пепельница? – Я принес блюдце; она закурила и тогда уж стала объяснять: – Когда мы жили, ты таких вопросов не задавал – делал, что тебе только нужно…

– Ну, тогда мы были на равных. А теперь ты моя как бы гостья.

У Натальи нехорошо блеснули глаза:

– В том-то и дело.

Я поставил на стол тарелку с печеньем, колбасную нарезку, сок, водку. Приготовил чашку кофе.

– Как живешь вообще? – спросил.

Наталья усмехнулась, пожала плечами:

– Думаю, тебе докладывают.

– Да нет, не особенно. К тому же я не люблю слушать сплетни.

Она глубоко затянулась и тщательно сбила пепел с уголька.

– В общем, все в порядке… В целом… – Кивнула на водку: – Ты выпей, не стесняйся.

– М-да, я же алкаш.

– Ну все, перестань. Давай ни о чем не вспоминать, не трясти обидами и… и всем, что было. Выпей. Если можно, включи музыку.

Я нажал на проигрывателе «play»; зазвучала «Мельница»:

Взгляд Натальи потеплел. И я, как-то сразу успокоившись, наполнил рюмку и выпил. Бросил в рот ломтик колбасы.

Нужно было разговаривать, но я не находил о чем. О прошлом она просила не вспоминать, подробности нынешней жизни тоже обсуждать не хотела.

– Вот, обиталище купил, – сказал я, не придумав ничего лучше. – В кредит, правда. Теперь проценты выплачивать десять лет.

– Что ж, – поддерживающий вздох Натальи, – иначе сегодня жилье мало кто может приобрести.

Мне тут же вспомнилось, что она ушла к члену правления банка, и вздох показался уже скрыто-издевательским. Я посмотрел ей в глаза, стараясь определить, так это или нет.

Наталья мелкими глотками пила кофе. Глаза ничего не выражали. Ни грусти, ни нежности, ни насмешки… Я налил себе еще стопку.

Да, говорить было вроде как не о чем. И я стал разглядывать ее не как муж, долго не видевший жену, а как мужчина чужую женщину.

Молодая, тонкая, гибкая. Светло-русые волосы до плеч, узкое лицо, правильные черты. Уверенность, хоть и скрытая сейчас некоторой тревогой. Нога закинута на ногу и слегка качается. Обтянутая чулком икра подрагивает… Так вот, внешне, очень привлекательная, – чего б, как говорится, не жить… Но если действительно все вспомнить, все наши ссоры, ее истерики, капризы, подспудную, но постоянную на протяжении нескольких лет в браке борьбу друг с другом, мои мелкие измены и ее измену всерьез, то вся эта, пусть и не очень густая, грязь даст ясно понять, что дальнейшая совместная жизнь невозможна.

Многие пары присыпают эту грязь чистым песочком искусственных радостей, вымученного общего веселья, но он все равно быстро покрывается новым слоем грязи. И рано или поздно муж и жена доходят до точки, когда дальше быть рядом, спать в одной постели, просто обмениваться словами больше нельзя. Одни разбегаются, другие, по ряду причин, продолжают формально оставаться семьей, тихо, а иногда и бурно ненавидя друг друга, и их жизнь превращается в муку… Хорошо, что у нас с Натальей так получилось – мы расстались, не дойдя до степени, когда разбежаться очень сложно. Ни детей у нас, ни других сковывающих вещей. И я сейчас был почти благодарен жене, что она вот так тогда разрубила. Хотя зря сразу не объявила, что любит другого, зря скрывала. Я бы понял и отпустил. И не было бы моих бед с обморожением, ее угрызений…

Наталья допила кофе и вдруг заторопилась:

– Все, нужно ехать! Спасибо… Нужно ехать! – Пошла в прихожую.

Я догнал ее и обнял. Повернул к себе, стал целовать… Очень приятно было ощутить, как ее напряженное, почти каменное тело расслабилось под моими ладонями и неподвижные, сжатые губы раскрылись, стали мне отвечать… Не выпуская, я повел Наталью в спальню, на оставшуюся от сирийцев широкую супружескую кровать.

Остаток этого дня я пребывал в поганейшем настроении. Даже водка не помогала его как-то поправить, избавиться от чувства совершенной ошибки, и – главное – почти не пьянила…

Наталья вскочила, как только я кончил и отвалился в сторону. Быстро оделась и, повесив на локоть баул с вещами, стала пытаться открыть дверь. Щелкала замками.

Я завернулся в простыню, вышел к ней и просил остаться. «Побудь еще со мной». Хотел обнять; Наталья резко отстранилась и почти со злобой сказала: «Выпусти». Сказала так, что я, уже без споров и уговоров, провернул ключи.

Пока ждала лифт, я смотрел на нее, а она – на створки дверей. Лишь когда они стали медленно, с поскрипыванием раскрываться, глянула на меня. И этот короткий взгляд испортил мне настроение. Да что там – окатил новой порцией грязи и испугал. В нем, во взгляде, секундном, но остром, были и ненависть, и презрение, и торжество. Словно она перехитрила, победила и раздавила гаденького врага. И вот, покидая поле боя, глянула, чтобы удостовериться, что же это была за мерзость, шевелится ли еще. Понимает ли вообще, что побежден…

И вот теперь я глотал водку и думал, пытался понять, почему она так на меня посмотрела, что я сделал неправльно, зачем она поддалась и легла, если так меня презирает… Позже, когда исправить ничего уже было нельзя, стало ясно, зачем разыграла приступ страсти, расслабила каменное тело, сама стянула с себя джинсы, задрала водолазку. А глянула так бессознательно, устав притворяться.

Я пил, слушал уже не «Мельницу», ставшую мне сейчас отвратительной, а когда-то любимый «Дорз», тот безумный концертик, на котором пьяный или обдолбанный Моррисон почти не мог петь, и его пытался заменять Манзарек, между ними то и дело возникали перепалки; Моррисон падал, мычал, визжал в микрофон, а публика бесновалась…

Немного разбавил беспросветную концовку этого дня звонок Свечина.

– Привет, – как обычно безо всякой приветливости поздоровался он. – Говорить можешь?

– Могу-у! – помню, воскликнул я с полупьяной развязностью. – Теперь я все могу!

– Что-то случилось?

– Все отлично. У меня все отлично!

– У, поздравляю… Слушай, ничего нет для халтуры?

– Как нет? – есть, конечно! – Я слегка протрезвел, приглушил звук проигрывателя. – Нужна статья, пятнадцать тысяч знаков.

– О чем?

– О социальных инициативах российских угольных компаний. Берешься?

Свечин подумал и спросил:

– А сопроводительные материалы есть?

– Есть кое-что. Но в основном – в Интернете найдешь.

– И сколько стоит?

– Сто пятьдесят бакинских.

– Нормально. Можно попробовать. – Он помолчал и, не меняя интонации, заговорил о другом: – Я вообще вот что звоню – завтра в музее Маяковского вечер литературный. Думаю, вдруг тебе интересно.

– А что за вечер?

– «Свежая кровь». Будут…

Меня жутко рассмешило это название. Я хохотал так долго, что Свечин положил трубку. Пришлось перезвонить.

– Извини. Просто бухаю, настроение поганое.

– Ты же говорил, что у тебя все отлично, – вроде бы удивился он.

– Это я так… наоборот, хреново. Думаешь, стоит пойти?

– Ну, я обязательно буду. Там вся наша писательская группа соберется. То есть те, кто в Москве живет… Молодые боевые писатели. Ты же хотел познакомиться, тоже участвовать.

– Да, да, – вспомнил я наши со Свечиным разговоры в больнице. – Постараюсь.

– Давай тогда встретимся в половине седьмого на «Лубянке».

– Давай.

– Можешь коньяка фляжечку взять… И материалы для статьи не забудь, пожалуйста.

Литературный вечер показался мне довольно комичным и даже абсурдным (как большинство мероприятий, в которых участвуют люди сплошь со схожими взглядами), но на нем произошло знакомство с девушкой, которая на некоторое время меня очень увлекла… Я даже влюбился.

Встретились мы с Олегом Свечиным на выходе из метро. Было жарковато, настоящая летняя погода.

Выпили во дворе музея немного принесенного мной коньяка; Свечин выкурил сигарету и, растерев окурок ботинком по асфальту, спросил, сколько времени. (У него был мобильник, но он все время забывал, что там есть часы, и спрашивал у других.)

Было без пятнадцати семь.

– Давай еще по глотку, и пойдем. – Он заметно волновался…

В полукруглом зале сидело человек двадцать. Потом еще подошли, но немного – пятеро-семеро. Как оказалось, почти все собравшиеся (или вообще все) были поэтами, писателями, критиками. Их приглашал к микрофону находящийся на сцене темноволосый миловидный юноша в пышном сером свитере.

Выступления парней и девушек (на вид большинству из них было лет двадцать – двадцать семь) поражали своей одинаковостью. Сначала они произносили эмоциональные, к счастью, не очень длинные речи о том, что в литературу пришло новое поколение, свежее и преисполненное желания действовать… Один, миниатюрный паренек в дерматиновом пиджаке, сказал, что необходимо действовать обязательно вопреки (вопреки чему, я так и не понял), и это в конце концов принесет победу (кому и в чем, тоже осталось для меня неясным), а затем прочел чужой (фамилию поэта я забыл) стих в духе Крученых. Другой юноша, покрупней, гривастый, резко жестикулировавший, объявил, что хватит стебаться над советским, героическим, созидательным, и прочел свой стих в духе позднего Маяковского (про буржуев, утонувших в наворованных народных деньгах). Пухлотелая девушка с лицом египтянки сообщила, что у литературы остался единственный путь – «путь летящей в толпу бомбы», после чего прочитала свой рассказ от первого лица, в котором доведенная до безумия бытовухой героиня изрешетила размороженную курицу кухонным ножом…

Я услышал не всех – два раза мы выходили со Свечиным в музейный туалет, где прикладывались к бутылочке с коньяком… В какой-то момент у меня возникло желание забрать из гардероба пальто и пойти гулять по центру Москвы. Хорошо, что Свечин удержал.

Когда вернулись в зал во второй раз, на сцене стояла тонкая девушка с золотистыми (явно натурального цвета) волосами и строгим лицом. Она напомнила мне артистку Николь Кидман…

Видимо, свою речь девушка уже произнесла и теперь наизусть, без бумажки, читала стихи.

Слабовато, тонковато, но с нервом звучал ее голос, вспыхивали яркие сочетания слов, неожиданные рифмы…

– Кто это? – шепотом спросил я у Свечина.

– Ангелина Зотова. Поэт, прозаик, критик, публицист, – ответил он, а потом решил добавить: – Она, Сергей, который вечер ведет, и я – считаемся лидерами нового поколения.

Я хотел хмыкнуть, но не стал. Продолжал смотреть на девушку. «Ангелина, – повторял про себя, – надо не забыть. Ангелина…»

После нее Сергей позвал к микрофону Свечина.

Тот со свойственной ему вялой интонацией забубнил, что свобода ушла из политики, общественной жизни, но осталась в литературе, и, вымученно придав голосу энергию, призвал к тому, чтобы молодые писали о реальной жизни, фиксировали ее со всеми ее подробностями и темными сторонами…

Я слушал его, а глазами наблюдал за Ангелиной. Она сидела в первом ряду, выпрямив спину, и без отрыва смотрела на сцену.

– Как говорил Белинский, – заканчивал речь Свечин, – умение верно изображать отрицательное есть ключ к изображению положительных явлений, не ставя их на ходули… В общем, да здравствует реализм!

И после этого он минут пятнадцать читал рассказ, в котором герою во время общегородского праздника не продали алкоголь, и он, герой, разозлившись, стал обличать празднующих в лицемерии и тупости.

Закончил вечер ведущий Сергей по той же схеме: позажигал публику речью, а затем прочитал текст про бессильных пенсионеров – бывших когда-то молодыми и сильными комсомольцами-добровольцами, победившими Гитлера и запустившими в космос Гагарина…

– А теперь, – свернув листочки в трубочку, сказал Сергей, – приглашаю всех на скромный фуршет.

В соседней с залом комнате, почти каморке, был накрыт стол – бутерброды, маринованные огурчики, оливки, водка, вино в пакетах, минеральная вода… Свечиным завладел какой-то высокий юноша в очках и стал жаловаться, что его роман нигде не берут, просил помочь «протолкнуть»; Свечин косился на еду и питье, мычал, что нужно подумать, что поговорит с тем-то и тем-то… Я стоял возле двери, не решаясь нагло пробиться к столу, поглядывал то на Свечина, то на Ангелину, мило и грустновато улыбавшуюся говорящему ей что-то Сергею.

Вообще все вели себя довольно свободно – было очевидно, что знакомы давно, друг друга не стесняются… «Сколько таких группок в Москве, – пришла мне ехидная мысль, – и где плоды их вечеров, споров, планов…»

– Ну что, выпьем? – наконец освободился Свечин и, не дожидаясь моего ответа, ринулся к яствам; вернулся с двумя пластиковыми, почти полными стаканчиками и пластиковой тарелкой с горкой закуски. – Держи, а то уроню… Пей.

Глотнули теплой водки.

– Слушай, – наклонился я к уху Свечина, – познакомь меня с Ангелиной.

Тот кривовато усмехнулся:

– А-а, я так и думал. Для этого и звал, в общем-то. Понравилась?

– Ну да. – Играть в смущение было нечего. – Она замужем?

– Была. Муж тоже писатель. Разошлись года два назад… Вот такой романище написала! – Свечин, резко оживившись, растопырил пальцы.

– О чем?

– Ну, о разводе, как ей плохо одной. О душевных переживаниях. «Выжженное пространство» называется. Советую прочитать.

– Ладно… Познакомь. – Мне уже не терпелось заговорить с ней.

– Пошли. Только я скажу, что ты почитатель ее таланта, давно следишь за творчеством.

– Зачем?

– Ей нравится.

Действительно, он расписал меня чуть ли не фанатом Ангелины, и та посмотрела мне в глаза с большим интересом. А я стоял и глуповато улыбался.

Но куда сильнее ее заинтересовали слова Свечина, что я хочу участвовать в их объединении и мечтаю издавать журнал (я про себя возмутился этому заявлению, но виду, понятно, не подал).

– Да, журнал нам нужен, – серьезно сдвинув бровки, сказала Ангелина; голос ее теперь не был похож на тот, каким читала стихи, теперь он был сильным, грудным, низковатым для ее комплекции. – Мы, – обвела рукой собравшихся, – Олег, Сергей, Илья, не имеем проблем с публикацией в толстых журналах, но есть те, кто не может пробиться. Не успел или слишком радикален. Достойные ребята. Нужно поддерживать молодежь!

– Да-да, – закивал я, – нужно.

– И журнал – лучший для этого способ. Журнал, в котором они могли бы без рамок проявить себя и как прозаики, и как публицисты, критики, полемисты… Да и нам, более или менее, так скажем, известным, участвовать было бы полезно… Понимаете ли, эффект сжатого кулака…

Я смотрел на Ангелину и удивлялся – что-то такое мощное было в этой тонкой, слабой девушке, что становилось жутковато. И, послушно слушал ее лекцию, согласно двигая вверх-вниз головой.

– Мы присутствуем при первом выступлении нового поколения писателей, идеологов, философов. Это – поколение двадцать первого века! И необходимо развить это выступление, ввести талантливую и активную молодежь в общественную жизнь.

«Интересно, сколько ей лет? На вид лет двадцать, а тон, как у учителки, – думал я. – Надо не забыть спросить у Свечина».

Постепенно почти все фуршетники окружили нас; наперебой заговорили о литературе, ее значении, о читателях, о том, что нужно писать яркие, раздражающие тексты… Кто-то предложил собраться и поехать за город: «Шашлыки устроить, воздухом надышаться!»

Ангелине эта мысль понравилась:

– Отлично! А у кого-нибудь есть машина? У меня мечта – мчаться на спортивной машине…

– Ха-ха-ха! – засмеялся уже прилично пьяный Свечин. – Как героиня «Курьера»! У нее тоже такая мечта была…

– Вполне нормальная женская мечта, – посуровела Ангелина. – Не нужно меня обличать в мещанстве, Олег.

Оказалось, что машин ни у кого нет. Ехать за город, на какую-то речку Злодейку в Ступинском районе решили на электричке.

– Со станции километра три полями и перелесками, – объяснял высокий, костистый парень, на вечере читавший свой текст про охотников. – Места сказочные… Цапли водятся!

Мне понравилось, что писатели оказались безмашинными. И я уже почти не вслушивался в гам их голосов, а думал, как бы побыстрей купить хороший, оригинальный автомобиль… Посадить Ангелину и рвануть по пустой, ровной трассе…

– Никита, – окликнула Ангелина прилизанного почти мальчика с перепуганным лицом. – Никит, подходите к нам! Что вы там, как маргинал?

Тогда я не придал этому оклику особого значения.

Мое знакомство с Ангелиной случилось очень вовремя – иначе я названивал бы Наталье и требовал объяснений того ее резкого ухода, прощального взгляда… Но я влюбился в Ангелину, и прошлое побледнело, почти растворилось.

Я мечтал о новой встрече, вспоминал ее слова, твердый, уверенный голос… На вид былинка, а в душе – крепкая, со стержнем, что называется… Купил книгу «Выжженное пространство» – пятисотстраничный внутренний монолог молодой женщины, разошедшейся с мужем, не видящей будущего, не имеющей друзей, задыхающейся в пустоте пошлого мира. Лишь в финале героиня встречается с интересными ей людьми – начинающими поэтами, художниками, философами – и обретает смысл жизни. Она вместе с ними стремится изменить этот пошлый и несправедливый мир. На этом книга закончилась.

Финал был несколько надуманный, вроде «Воскресения» Льва Толстого, – нужно автору показать преображение героя, и он сочиняет. На самом же деле Ангелина явно несчастна, поэтому так рьяно занимается литературой, выступает на собраниях. Просто нет ничего более интересного. Бедолага… Хотелось взять у Свечина ее телефон. Пригласить в дорогой – вообще дорогущий – ресторан, поговорить с ней один на один.

Но я сдерживал себя – решил, что в следующий раз она увидит меня пусть не в спортивном, но уж точно в незаурядном автомобиле. Я открою дверцу, она сядет, и мы помчимся…

Автомобиль нужно было покупать в любом случае. Я очень неуютно чувствовал себя в метро, тосковал без пространства салона, без движения по Садовому, без туннелей и эстакад. Убежденному пешеходу это, конечно, покажется смешным, но я вздыхал даже по пробкам.

После работы заходил на авторынок рядом с «Кожуховской» и разглядывал выставленные машины.

Все эти банальные «Фольксвагены», «Форды», «Лады» мне не нравились, внедорожники и «Мерседесы-купе» были дороги, да и они тоже вряд ли могли претендовать на оригинальность. Хотелось чего-то необыкновенного – чтобы с первого взгляда поразило.

Специально я автомобиль не искал – не шерстил Интернет, не объезжал рынки. Понимал, выкладывать сейчас тысяч пятнадцать долларов рискованно – нужно было иметь резерв для выплаты процентов за квартиру. К тому же дел было полно. Хорошо, что дела эти приносили кой-какие денежки…

Вообще, весна и лето две тысячи шестого запомнились мне бурными и яркими.

Люди в Москве заметно богатели, расслаблялись, добрели; самым популярным словом стало – «гламурненько». В метро, на работе читали книги Робски и «Духless» Минаева, а потом за чашкой мате обсуждали их. Из советского прошлого вернулась мировая, в общем-то, мода ходить в кинотеатры. С особым нетерпением народ ожидал фильм «Омен», на день премьеры которого – 6.06.06 – был назначен конец света. Когда он не произошел, многие были даже как-то расстроены.

В клубах листали бесплатные журнальчики «Где», «Акция», «Большой город», из которых можно было узнать не только о том, что где происходит в Москве, но и что думает о том-то и том-то более или менее известная (и, желательно, молодая) персона, каковы вообще настроения в обществе.

Большой популярностью пользовались клубы. Но не те шумные ночные, куда ломился молодняк девяностых, а такие, где можно было и вкусно поесть, и побеседовать, и живой концерт интеллектуальной группы послушать, и поприсутствовать на поэтическом слэме, и книги полистать в находящемся тут же книжном магазинчике. Таких клубов было в центре Москвы штук десять – «Проект ОГИ», «Жесть», «Улица ОГИ», целая сеть «Пирогов», «Билингва»… Некоторые позже закрылись, хотя пользовались, по-моему, большой популярностью.

Популярно стало и некогда милое мне левачество. Правда, не агрессивное, не фанатичное, а скорее веселое – почти такое же, какое уже лет около сорока (пожалуй, с Красной весны) существует в Западной Европе. Да нет, мягче, конечно. Никаких особо экстремистских лозунгов, битых витрин, летящих в ментов камней… Монетизацию льгот, вызвавшую бурное негодование пенсионеров и всяких нацболов в начале две тысячи пятого, фактически отменили, а практически провели потихоньку, постепенно. Хотя, конечно, антиправительственные настроения (непременные почти в любом государстве) сохранялись.

В клубе на Брестской проходили политдебаты, судя по отчетам в Интернете, довольно острые и собиравшие много зрителей, участились митинги, образовывались различные партии и движения – незарегистрированные, карликовые, но все же слегка повышавшие градус общественной жизни.

И все же это было скорее развлечение некоторой части населения, чем серьезная позиция; и такое левачество (в которое странным образом влились и правые силы) только усиливало ощущение общей бодрости и побеждающего позитива.

Как я уже говорил – человек я достаточно осторожный, особенно в общении с противоположным полом. Поэтому сближения с Ангелиной я хоть и хотел, но побаивался действовать слишком напористо. Конечно, сказал Свечину при первом удобном случае, что она мне всерьез понравилась, выяснил, что ей двадцать шесть лет. Даже не поверил; Свечин усмехнулся:

– В этом возрасте девушки часто выглядят на шестнадцать, а потом – бац! – и уже на тридцать шесть.

– Да, бывает, – пришлось согласиться.

– Так что торопись. Соблазни и делай предложение.

– Что значит – предложение? Я вообще формально еще осупруженный.

– Ну так разводись. Там тебе ловить стопудово нечего, а здесь – вполне. Девушке замуж надо, ребенка. К тому же – умная, не как основная масса.

– Ладно, – перебил я. – Я сам знаю, что и где мне ловить. Кстати, на природу-то ездили?

– Что? – Свечин привычно насторожился, будто почувствовал в вопросе опасность.

– Вы договаривались в музее Маяковского ехать куда-то, на шашлыки.

– А-а, – он отмахнулся, – так это болтовня На каждом фуршете договариваемся… Тянет из Москвы… Мы как-то по пьяни с Ангелиной в Братск собирались – у нее тетка там. Все обговорили, решили, а утром протрезвели и не созвонились. Поняли, что никуда нам отсюда не убежать.

– А что, она пьет? – не поверил я.

– Ну так, иногда… Но ей много ли надо при такой комплекции, сто граммов вина и – готова.

– Понятно…

Хоть я и перевел разговор с необходимости побыстрей завязать серьезные отношения с Ангелиной, мысль развестись и тогда уж, свободному, с чистой совестью начать ухаживать за ней не давала покоя. Каждый день я собирался подать заявление и каждый день откладывал. Было как-то стыдно начинать эту процедуру…

Наталья опередила меня – в середине июня прислала эсэмэс: «Побывала на родине, подала на развод». Я ответил тоже коротко, но внутренне радуясь: «Ясно». Хотя радость быстро сменилась новой волной обиды. Всю ночь вспоминались хорошие моменты нашей жизни, опять подробно прокручивалась в голове поездка в Париж – отель на бульваре Клиши, теплоходик по Сене, Лувр, Сакре-Кёр, ночные ресторанчики на Монмартре, мы – веселые, счастливые, любящие друг друга… И вот чужие, почти что враги…

И досада крутила – надо было первому заявление написать, а то теперь так выходило, что я – человек, с которым жить нельзя, и развод – единственный выход.

Я ворочался на диване, то включал, то выключал телевизор, DVD, уговаривал себя уснуть – «завтра на работу», – а мысли кусали, дергали, душили…

С другой стороны, я показал, что готов сохранить семью, держался. Рано или поздно я встречусь с ее родственничками и все им выскажу. И не верю, что у нее там с этим членом правления получится. Потрахает ее и выбросит. И будет тут, тварь, под дверью скулить…

Выходил из этого очередного депрессняка долго и без помощи водки. Пил вообще в то время мало совсем. Но одна пьяночка тех дней запомнилась.

Вскоре после получения известия от Натальи я решил справить полноценное новоселье. Пригласил Максима, Ивана, Свечина. Хотел позвать и Руслана, чтобы наша пирушка в глазах Лианы, Марины, а значит, и Натальи (даже узнав о заявлении на развод, я в глубине души на что-то надеялся) выглядела вполне пристойной, но он с женой уехал на выходные в пансионат под Звенигородом…

Макс приперся с какой-то девкой. Не девкой, точнее, а женщиной, хоть и ухоженной, подтянутой, но явно взрослой. Далековато за тридцать.

Она представилась: «Анжела», я выдавил в ответ: «Очень приятно» и при первой же возможности уволок Макса в другую комнату.

– Ты на хрена ее притащил?! Кто это вообще? И как я Лианке буду в глаза смотреть?

– Не надо ей никуда смотреть – она никто уже, – с несвойственной для себя твердостью ответил Макс. – Мы расходимся. Все: привет, подружка.

– Кончай чушню молоть.

– Я серьезно. У нее, оказывается, бойфренд полгода, и я вот Анжелу завел.

– Да? И где живешь?

– У Анжелы. Уже две недели почти. Ты же меня не пускаешь.

– И ты ее любишь?

Макс ухмыльнулся, и мне пришлось подкорректировать вопрос:

– Ты с ней, ну… трахаешь ее?

– А что делать? Симпотная, без истерик… Разберусь тут с делами и домой свалю, к Лене.

Теперь уже ухмыльнулся я:

– Ло-овко.

– Ну, вот так получается. По вашим с Натальей стопам пошли. Вы разбежались, и мы разбегаемся. То есть… – Максим поежился, – я думаю, они это одновременно замутили.

– Кто?

– Наташка с моей. Я так подсчитал, что в одно время у них мужики появились. То есть у Лианки не мужик, ему лет двадцать… Сучку в соку удоду захотелось… Ну, короче, договорились и подзавели себе любовничков.

– Что, думаешь, они прямо сидели, обсуждали это? Стоит – не стоит…

– Ты, блин, как ребенок! Да все бабы так свои вопросы решают. Сто раз созвонятся, мозги друг другу выжрут своими проблемами, в данном случае – какие у них мужья мудаки, и в итоге находят тех, кто их облизывает… Ну и пускай. Меня тоже есть кому облизать.

– Но все равно не верится, что так синхронно. – Расклад Макса меня действительно удивил, хотя вроде бы чему тут удивляться…

– А мне, наоборот, все ясно, – пожал он плечами. – Лианка на Наталью посмотрела с ее мужиком и тоже решила объявить. Тем более у нас давно не клеится… А чем она рискует, если мы разведемся? Квартира на нее оформлена, и она уверена, что я с ней судиться не стану. Если вдруг даже стану, то меня ее папаша быстро на место поставит… Собрал, короче, вещички и смылся. И – рад. Кстати, – сменил он интонацию, – ты квартиру на себя оформил?

– Естественно.

– Не боишься, что Наталья претендовать начнет?

– Чего? – Я, помню, чуть не захохотал тогда – нелепым показалось, что женщина, изменившая мужу, ушедшая к другому, по-настоящему богатому человеку, может претендовать на купленную уже после ее ухода жилплощадь… Да идиотское просто предположение!

– Ладно, – хлопнул я Макса по плечу, – пошли к остальным. А то наше отсутствие не так поймут.

Анжела сидела в уголке, тихая и забытая, Свечин с Иваном (знакомые давно, но слабо – мельком встречались) горячо обсуждали рок-музыку. Какие раньше были классные группы и какая пустота теперь… Даже о водке забыли, кажется.

Максим подсел к Анжеле и стал сюсюкать:

– Соскучилась, рыбка? Извини, разговор был. Проблемы. Давай выпьем вина. Тебе сливового, птичка?

Лет семь назад он так же общался с Лианкой, а в последний примерно год даже и не замечал ее в общих компаниях. Впрочем, то же и у нас с Натальей… Неужели у большинства складывается по подобной схеме?…

Еды и выпивки было полно – я утром принес два пакета из «Пятерочки». Кое-что прикупили парни. Но ели и пили мало – Максим окучивал пожилую девушку, Иван и Свечин с удовольствием спорили, я скучал.

Послушал одних, других и примкнул к разговору о роке. Нашел подходящий момент, задал вопрос:

– А сейчас вообще, что ли, нет настоящих рок-групп?

Свечин, не задумываясь, ответил:

– Последней рок-группой была «Чиж и компания». Потом – рокопопс.

– Нет, не согласен, – замотал головой Иван. – «Запрещенные барабанщики»…

– Да ну, фигня.

– А ты их песню «Шаурма» слышал? – И Иван стал бормотать речитативом: – «За окном чуть свет начинается бред, а денег нет и не предвидится. И счастья тоже нет, и сразу ясно и понятно: я попал, я попал, сразу ясно, кто в кармане ночевал…»

– Ну да, хорошая песня, – признал Свечин. – Потому что социальная. Но это исключение, можно считать. Все наши группы, как ни крути, были социальными. Кончилась социальность, кончился и рок.

– Да надоела эта социальность, – сказал я. – Глубины хочется, а не этого вечного: «Время есть, а денег нет». Для меня сейчас лучшие группы – «Сансара», «Мельница», «Ботаника», несколько вещей «Люмена».

Иван улыбнулся:

– «Сид и Нэнсе» у них – хорошая тема. – Напел: – «Мы никогда не доживем до пенсии».

– Ну, надоела или нет, это каждому для себя решать, – сказал Свечин мрачно. – Но социальность всю нашу жизнь пропитывает, и никуда от нее не денешься. Я как квитки на коммуналку получаю, у меня такое социальное раздражение возникает! Сразу хочется «О, да пошли вы все на хуй!» орать.

– Работу надо найти нормальную, – отозвался я, – а не орать. Конечно, если семь тысяч получать…

– Не семь, а двенадцать. И я считаю, что это нормальная, в принципе, зарплата. Деньги не должны быть бумагой… Да и не на нее в основном моя семья живет, а на мои гонорары… Но не в зарплате вопрос. Понимаешь, скоро такая катастрофа шибанет, что никаких зарплат не хватит.

– Какая еще катастрофа?

– Социальная.

– Ладно каркать. Ее каждый год предрекают. Три года назад еще все рухнуть должно было – как-то не рухнуло.

– Нет, – сказал Иван, – что-то приближается. Вон Илларионов от Путина убежал.

Я отмахнулся:

– У них давно конфликт был, еще с посадки Ходора. Это ни о чем не говорит.

– Ну конфликтовали сто лет, а убежал только сейчас. Сам в отставку с такого места ушел!.. И говорит, что вот-вот…

– А, бросьте про свои конфликты! Да и даже если что-то случится, на нас с вами это вряд ли сильно отразится.

– Отрази-ится, на всех отразится, – зловеще откликнулся Свечин и выпил рюмку водки. – Но меня это радует. Надо почувствовать на своей шкуре. Каждому! И тогда появятся новые группы, снова, но уже по-своему запоют: «Перемен!» Я бы сам, если б умел… Столько текстов лежит…

– Ты песни пишешь? – удивился Иван.

Свечин как-то приосанился, горделиво объяснил:

– У меня раньше, в Сибири, своя группа была. В начале девяностых. Потом я сюда приехал в Литературном институте учиться. И все заглохло. Десять лет почти не вспоминал, а последние месяцы прямо зуд такой!.. Необходимо петь, записывать, вроде и ребята есть, но что-то не клеится.

– А я умею на гитаре, – сказал Иван. – По юности играл в команде. Хардкор рубили… Я бы тоже с удовольствием. И тексты, кстати, у меня тоже есть.

– Да?

И они стали мечтать сколотить группу, репетировать, записаться в студии, выступать по клубам. В их мечты ввязался Максим – явно рисуясь перед Анжелой, он заявил, что у него есть связи в клубной сфере, что парни могут рассчитывать на его поддержку, что вообще это дело важное и в перспективе способное принести неплохие доходы.

Иван со Свечиным кивали, как дети, поддерживали: «Конечно, давай, Макс, поддержи. Вообще стань нашим продюсером».

Я слушал все эти возбужденно-оптимистически-пьяноватые голоса немолодых людей и, помню, снисходительно улыбался.

После этого застолья, закончившегося вполне приподнято (Иван со Свечиным договорились собрать команду, обменялись телефонами и имейлами и побежали по домам, видимо, горланить без музыкального сопровождения свои тексты, а Максим ушел в обнимку с раскрасневшейся от вина и его комплиментов Анжелой), я еще пару дней допивал оставшийся алкоголь. Пил стабильно, но не нажираясь, не забывая о делах.

Как проводил дни?

Когда у тебя Интернет, CD, DVD, телевизор, ответить на этот вопрос довольно сложно или очень просто – не знаю. «Сидел в Инете», – нормальное объяснение того, на что был убит вечер, а то и два дня выходных. Я тоже могу сказать точно так же, и это будет правда.

Впрочем, то, что делалось тогда у меня в голове, было важнее происходящего в реальности.

В юности, до Москвы, я был злым человеком. Именно – злым. Мою злобу щедро подпитывала культура Европы последних веков. Вся она вопиет о том, что мир опасен и безжалостен, что человек человеку – враг, и помочь можно лишь самому дорогому и близкому, но и в этого близкого, пока ты несешь его в госпиталь, впивается десяток пуль. А потом – и в тебя. Так что помощь бесполезна и даже самоубийственна… Вспышки веры то в бога, то в психоаналитику только подтверждают отчаянную уверенность европейцев в беззащитности отдельно взятого человечка. Позже эта уверенность передалась и жителям России.

Девяностые годы учили, что выкарабкиваться из ямы, куда провалилось девять десятых населения страны, нужно поодиночке. Тогда есть какой-то шанс выбраться. Близких и ближних нет. Точнее, они формально есть, но должны карабкаться сами. Иначе вместе рухнете на дно.

Помогать утопающему, как известно, должны профессионалы. Но профессионалов хорошо и достойно жить – единицы. Остальные же действуют наугад, судорожно цепляются за края ямы, дергаются, теряют силы. То один, то другой не выдерживает и сползает вниз, в жадную и ненасытную трясину. Не вздумай протягивать руку. «Что бы ни произошло, он умрет и без меня», – пелось в одной андеграундной песне конца восьмидесятых. Да, верно.

Так и я жил все девяностые. Вроде бы поначалу нас была целая компания – молодых и стремящихся дружно выкарабкаться парней, но все же действовал каждый поодиночке. Когда сверху предупредили, что не надо так сильно активничать, мы замерли. Чуть позже один из нас, Женя, снова ломанулся вверх, и его сразу столкнули в тину. Она чмокнула, и Женя навсегда исчез на Новом кладбище.

А я висел, замерев, на стене, злился и ждал. И вот появилась рука Руслана, выдернула на площадочку. Я смог расслабить затекшие, не очень-то крепкие от природы мышцы. Огляделся и понял, что на дворе уже не девяностые, а нулевые.

Нулевые, а тем более жизнь в нулевые в Москве изменили схему моей судьбы и, что важнее, психологию. Да и окружающие стали другими. Злость отсеклась, одиночность стала непродуктивна. Одиночки или погибли, или влились в разнообразные цепи.

Цепи необходимы, но каждое звено в них можно заменить. Начиная с более-менее разумного офисного работника и кончая вроде бы единственной в своем роде звездой экрана, эстрады и тому подобного. Перевести товар или сыграть роль адмирала Колчака в сериале может любой из, в первом случае, десятков тысяч, а во втором – из десятка людей. Результат, по существу, окажется одинаковый. Товар попадет куда нужно, сериал посмотрит прогнозируемое накануне съемок количество зрителей… Если будешь вести себя нормально, тебе будут доверять дела и проекты, роли и хитовые песни, а начнешь залупаться – выкинут и забудут.

И поняв это, я сделался в Москве сдержанным, учтивым, корректным. На работе я вел себя тихо и смирно, на переговорах предпочитал долго обсуждать, убеждать, улыбаться, намекать, что за такую-то цену ничего не получится, хотя внутри все требовало сразу объявить нужную сумму. Я предпочитал обходиться мертвыми фразами в нечастых беседах с матерью, вел себя несколько отстраненно с коллегами и приятелями, старался быть вежливым с женой… Этакий безопасный, бодренький, креативный индивидуум.

В воображении я разбивал морды партнерам, коллегам и водилам подсекающих меня машин, я дрался с ними, как герой «Бойцовского клуба». Я убивал и расчленял, кромсал на куски этих двуногих, которые заполоняли тротуары, магазины, банки, лифты, офисы, словно герой «Американского психопата». Я душил жену, втыкал вилку в горло Руслану, сбивал «Фордом» гаишников… Но все это происходило лишь внутри моей головы. Впрочем, так же, как и у героев «Бойцовского клуба» и «Американского психопата». Никто (или, скажем, практически никто) не хочет выплеснуть кипящую агрессию в реальности, никто не хочет взлететь, зная, что через несколько минут разобьется в лепешку. Большинство предпочитает терпеть и убеждать себя, что все не так уж плохо. И действительно – все не так уж плохо. Могло быть и хуже, как говорится. А эта агрессия, как легко можно доказать любому недовольному, – бешение с жиру.

Но вот у меня наступило «хуже». И что?… Я пишу этот текст (уже почти шестьдесят страниц накатал в ноутбуке) и все заставляю себя перейти на другой язык, заговорить лаконично и зло. Все объяснить, показать наглядно. Хоть на виртуальную бумагу выплеснуть эмоции. И – не могу. Даже сейчас, оказавшись на грани и решившись записать последние четыре года своей жизни – четыре года непрекращающихся ударов, новых и новых проблем, – я не могу заставить себя по-настоящему разозлиться. Пишу нейтрально. Описываю, а не кричу…

Описываю, будто человек со стороны, то, как разламывалась моя, первая и единственная, жизнь.

Сообщение жены о разводе вызвало много чувств, но для них всех фоном была, конечно, злость. И как не злиться, когда тебе откровенно дают понять, что ты оценен ниже кого-то другого – даже после контрольной проверки (тот визит Натальи я тогда воспринимал именно как проверку); когда ты понимаешь, что женщина, с которой прожил несколько лет, для которой сделал немало добра, становится уже навсегда чужой. Развод – это не ссора, не истерика, даже не случайная измена, а обдуманный и выверенный шаг.

Возвращаясь с работы, я ложился на диван и утыкал взгляд в экран телевизора или слушал любимые песни. Но не видел, что там показывают, не слышал, что поют. Лежал и думал. Почти так же, как в «Медицине», – медленно, подробно, детально.

Вот мне тридцать два, и с одной стороны, я добился немало – по крайней мере, у меня есть своя квартира, вот-вот будет машина; у меня приличная работа, но кто я вообще и что меня ждет дальше? Кому я нужен, кто по-настоящему нужен мне? Вот возьму и умру сейчас на этом диване и вполне могу пролежать так лет пять. Или десять. Превратиться в скелет… Дверь в подъезд закрывается плотно, вторая дверь, отделяющая столовую от прихожей, тоже сейчас закрыта – запах вряд ли так уж сильно просочится на площадку… Максим, Руслан, Свечин, Иван, мать позвонят на домашний, на сотовый и бросят. Решат, что я куда-то уехал… Нет, в банке через месяц-два забеспокоятся, не получив проценты. Начнут искать, вызовут эмчеэсников, те вскроют дверь. Обнаружат…