1. Недобрая весть
Коте уже давно казалось, что за ней наблюдают. Кто-то смотрел из леса, не человек и не зверь – некая тень, неназванное создание. Его оранжевые глаза временами мерцали сквозь заснеженные лапы елок, потом исчезали на какое-то время, и мысли занимала обычная крестьянская работа.
Коромысло туго давило на плечи. Тело привыкло к тяжелому труду – ткать, прясть, ходить за скотиной, смотреть за младшими детьми, стирать белье в полынье. Теперь Котя несла два больших деревянных ведра студеной воды. За ровной походкой следить не приходилось, больше заботил силуэт, что мелькнул у кромки леса и напугал возле проруби.
Показалось, словно кто-то смотрит из чащи, тихонько хрустя заиндевевшими ветками. Зимой темнело рано, и в сгущавшихся сумерках отчетливо блеснули два рыжих огонька. Нечто колыхалось невнятным обликом и вскоре метнулось прочь, задевая смерзшийся валежник. Оно не напоминало ни одного знакомого зверя, и почудилось, словно от смутной тени исходит неясное безмолвное пение. Захотелось поскорее вернуться в деревню под защиту частокола, услышать голоса людей. А то рассказывали в страшных легендах, что порой ночами рыщут по лесу создания из других мест, из-за Барьера.
– Котя, поторапливайся! Где тебя Хаос носит? – уже доносился от ворот голос матери.
Ласковых слов за свои семнадцать лет Котя почти не слышала, особенно от отчима и двух его старших жен. Мать-то он взял из жалости, опозоренную, с пятилетней дочкой. Котя поспешила с коромыслом, вскоре забывая о наваждении, лишь растирая намятые плечи и встряхивая длинной темной косой.
– Котя, помоги в избе старшей жене. Ну? Бегом-бегом! Ты ее знаешь, – поторопила мать, едва дочь сняла в сенях теплый платок.
– Да, матушка, – ответила Котя, не вкладывая в голос никаких эмоций. Из отрывистых приказов и состоял ее день. А ведь когда-то все было иначе… Уже очень-очень давно.
Юлкотена – так назвал ее отец, настоящий отец, богатый торговый гость, который восемнадцать лет назад прибыл в их деревню из далеких стран на чудесном большом корабле с косыми парусами.
Гордый, самоуверенный и умный, он очаровал одну девушку и даже взял ее в жены, скрепив союз под священным дубом в присутствии друида. Мать рассказывала, что какое-то время они были по-настоящему счастливы. Гость обещал осыпать ее сапфирами, обрядить в лучшие меха, украсить платья бирюзой под цвет глаз. Он рассказывал о дальних странах, где водились гигантские осьминоги, поведал и о закатном крае – границе Хаоса. Попутно он продавал селянам свой диковинный товар, сопровождая каждую вещицу увлекательной историей.
В их местах деревни, окруженные частоколом, не отличались богатством, поэтому жители все больше смотрели, слушали и дивились. Но гость и не за тем прибыл: его сопровождали две дюжины лучших охотников. Вместе они ходили на пушного зверя, иногда к ним присоединялись и доверчивые местные. Всем казалось, что так об их деревне узнает весь мир, придут и другие купцы, а там из забытого поселения и город вырастет. Как же все ошибались…
«Никогда никому не поверю!» – с тех пор твердила себе Котя. Она смутно помнила, как отец укрывал ее высушенными шкурами, говоря, что ей пойдет добрая шубка, обтянутая сверху голубым шелком. Она смеялась, а он называл маленькую непоседу Юлой. Но вскоре это имя пришлось забыть навсегда.
Пушной промысел пошел на убыль, потому что охотники слишком жадно разоряли леса с поздней осени до ранней весны. Да еще летом случилась засуха, вспыхивали пожары, и животные уходили в другие места или же задыхались в дыму. Промысел совсем оскудел. Тогда торговый гость из доброго отца превратился в раздражительного тирана. К тому же бедная мать сильно захворала, и отец обвинил ее в том, что она больше не сможет родить ему детей, особенно сына. Мать сначала плакала, но потом гневно кричала, разбивая глиняные крынки. Котя тогда пряталась под лавку или забивалась в угол на теплой печи.
Тот год запомнился ей страшными воплями и руганью. А потом отец однажды выхватил кривой заморский нож и замахнулся на маму. Котя истошно завизжала, и в избу ворвались мужики-селяне с вилами и копьями.
– Убийца! Уходи из нашей деревни, – негодовали они, потрясая нехитрым оружием.
– Она же твоя жена! – восклицала старуха, жена старейшины.
Тогда отец резко выпрямился, небрежно скривившись:
– Да что мне ваши традиции? Я у себя на родине пятерых в жены возьму.
– Ну, так и увези ее! Увези с собой. Не может она родить тебе сына? У нас тоже так бывает, вторую жену берут, но первую не выгоняют, – сетовала старуха, пытаясь примирить распадающуюся семью.
– Нужна больно! Она мне надоела, слишком строптива.
Так он и ушел, торопливо поднялся на свой корабль, доверху груженный пушниной, и, едва сошел лед, унесся вниз по быстрой реке вместе со своими молодцами. Из опустевшего и словно осиротевшего дома он забрал все ценные вещи, которые посчитал исключительно своими.
От него Коте остались только смоляно-черные волосы, а вместо обещанных сапфиров и бирюзы на ее лице светились ярко-синие глаза, как и у матери. В остальном приходилось довольствоваться малым: простая тусклая одежда, вышитая домотканая рубаха и сарафан. Обычно она донашивала старые вещи жен отчима. В новом доме их с матерью воспринимали кем-то вроде прислуги.
– Привадила его, синеглазая змеюка, а он вон все наши леса разорил, – часто понукала старшая жена, огромная круглолицая баба, родившая отчиму семерых сыновей, из которых выжили целых шестеро. Трое старших уже женились и построили рядом свои избы, младшие же наполняли дом вечным шумом.
– Мы-то думали, что придет, нас потом куда пригласит, торговые пути к нам потянутся, – фыркала вторая жена, тощая и худая, как палка. – А ты вон только прижила вторую змеюку. А у нас теперь в лесах не осталось даже лисиц. Да какой там – белок.
Лисиц и правда давно никто не видел, все больше рыскали волки, выслеживавшие оленей, но зайцы и белки часто мелькали в зарослях. Просто отчим никогда не приносил с охоты хорошей добычи, поэтому средняя жена винила во всех неудачах окружающих.
Мать только зло стискивала зубы, она научилась молчать. Ее сердце, казалось, умерло, ушло по реке вместе с унесшимся в далекие страны кораблем. Она только выполняла грязную работу по дому и временами срывалась на дочери, уже ничего не ожидая от жизни.
– Котена! Ты коровам корм задала? Чтоб тебя Хаос взял, как же ты долго!
– Да, матушка, все сделала, – отвечала обычно Котя.
После ухода отца балованная девочка тоже научилась молчать, хотя сначала было тяжело, ужасно тяжело. Ее разум и душу прожигало это непростительное предательство. Сколько раз она засыпала под чудесные истории о морских походах, о том, что корабли порой подходили к краю света, который оканчивался прозрачным магическим Барьером. А за ним – Хаос. Нечто, окружавшее их мир, место, где жили страшные чудовища. Детское воображение рисовало самые невероятные картины.
Лет в двенадцать Котя мечтала сбежать из деревни, стать отважным мореплавателем, увидеть своими глазами все чудеса. Но мечты оставались мечтами, а монотонная тяжелая работа день ото дня подтачивала веру в свои силы. Дни начинались одинаково: встать, умыться, быстро помолиться духам, покормить скотину, убраться в хлеву, принести воду из колодца или из реки. Осенью наступала страда, хотя лесная почва, удобренная еловыми колючками, плодоносила скудно. Бóльшим почетом в селении пользовались умелые охотники, а не пахари.
Вечерами все женщины в доме ткали и пряли под мерцающим светом лучины. Старшая жена неплохо пела, но у Коти не оказалось такого таланта, зато она научилась вышивать красивые узоры. Красная нить обычно вилась по краю льняной рубашки, превращаясь в традиционный орнамент-оберег – если запечатать им рукава, ворот и подол, то никакая злая сила не принесет хворей и бед. Хотелось в это верить, а если уж кто-то заболевал, то говорили: неправильно составлен узор.
Поэтому юная мастерица всегда внимательно рассматривала работу, но как-то раз ее посетили смутные сомнения. Она пыталась вышить птиц, цветы и круги оберегов, но у нее непроизвольно получилось нечто иное. Птицы напоминали сказочных животных без четкой формы и названия. И еще в голове она снова услышала неясный зов, как тогда, у проруби. Вышивка ожила для нее новыми образами, на миг словно наяву блеснули два оранжевых огонька. Сделалось страшно.
– Что это у тебя за звери? – встрепенулась вторая жена, отвлекая от завороженного созерцания.
– Не знаю, – вкрадчиво ответила Котя, недовольно хмурясь. Она ненавидела, когда ей приказывали, но не могла ничего возразить. Если ее бранили или били, то она просто угрюмо молчала, научилась от матери. Объяснять или оправдываться она не умела, поэтому средняя жена замолчала, только бросив:
– Сама носить будешь. Если неправильный узор тебя сгубит, себя вини.
Котя ничего не ответила, как обычно. Казалось, она молчала и копила злобу, а каждый новый удар судьбы делал ее только сильнее и упорнее. Она надеялась выбраться, все еще верила, что однажды все изменится.
Как-то раз, в пятнадцать лет, Котя напрашивалась в ученики охотника. Старик с косматой седой бородой рассмеялся и отказал, за ухо приведя девчонку обратно на двор.
Ох, как ей за это всыпал отчим! А его старшая жена потом носилась за ней по двору с хворостиной, но проворная девчонка вскочила на крышу курятника. Толстая баба опешила от такой прыти и ловкости, оставшись на земле и потрясая своим «грозным» оружием. Сначала она требовала немедленно слезть, но иногда Котю не удавалось пересилить никому. Она чувствовала, что на высоте до нее никто не доберется, при этом сама не помнила, как это ей так удалось.
– Точно кошка! Рысь! – немного остыв, уже спокойнее злилась старшая жена. – Ух, тварь лесная! Кем только был твой отец? Не созданием ли Хаоса? Чужеземец проклятый!
– Да нет, сама я такая уродилась, – почти насмехалась девчонка. – Какое же создание Хаоса! Он как человек выглядел.
– Мало ли как выглядел, змеюка ты этакая! У тварей Хаоса нет формы, они тебе превратятся в кого угодно при желании. Ну! Ты слезать собираешься?
После того случая Котя все-таки доказала, что годится не только для прялки: ей разрешили охотиться на зайцев и другую мелкую дичь. Только времени на это совсем не оставалось. Быт женщин вращался вокруг двора и дома, где неизменно находилось множество важных дел. С возрастом строптивости поубавилось. За два года появилась некая степенность, если не сказать проще – обреченность.
– Это несправедливо. Мы работаем-работаем, а никто даже не видит, – еще в детстве протестовала Котя.
– Таков труд женщин. Если мы перестанем работать – увидят. И это уже будет худо, – настойчиво объясняла мать.
Тогда в ее тоне появлялись прежние ласковые нотки. Впрочем, тут же возникало какое-нибудь важное поручение, и она снова отсылала от себя дочь. Коте все больше казалось, что мать воспринимает ее как главную ошибку своей жизни, а редкие проявления любви к своему чаду – это временное забытье, воспоминание о тех коротких пяти годах рядом с торговым гостем, рядом с мужем.
«Может быть, я найду его однажды!» – думала иногда Котя. Порой она представляла, что отправится в дальние странствия на большом корабле, чтобы отомстить отцу, ворвется в его богатый дворец, который она видела большой избой, приставит к горлу нож и потребует ответов за содеянное.
Но если случалась ссора с матерью, то воображение рисовало уже другие образы: вот она мчится под косым парусом, возвращается к убежавшему отцу, а он вспоминает ее и оставляет жить рядом с собой в довольстве и неге. Но потом либо наступало утро, либо кто-то отвлекал, и оживающие иллюзии таяли, точно облачка тумана над многочисленными болотами.
Она неизменно оставалась пленницей двора, выходили женщины в основном летом-осенью в страду или за ягодами или грибами. В остальное время Котя убирала за скотиной, вычищала золу из печи, подметала полы, а до более приятных дел, например почти священной выпечки хлеба, ее и не допускали. В большой семье отчима ее считали чужой. Кажется, общее негласное клеймо с годами начала разделять и мать.
– Ты-то здесь никто, сиди тихо, – негромко говорила она перед сном, когда они лежали рядышком на широкой лавке. – Меня вон вроде как женой взяли, а тебя вот-вот выдадут замуж за какого-нибудь старика или убогого.
– Зачем меня замуж? Я не хочу, – устало отвечала Котя.
Она не считала, что замужество принесет ей хоть что-то хорошее. Быть хозяйкой в своей избе рядом с постылым человеком – никакой радости. Хотела бы она по любви, по зову сердца, чтобы делить вместе скорби и радости. Как говорили перед духами в день заключения брака: две жизни – одна судьба. Вот так и мечтала Котя, надеялась, что все-таки найдется ей однажды красивый любящий муж.
Но добрые симпатичные парни из общины на нее и не смотрели, вернее, им запрещали отцы, напоминая о мрачном чужеземце, который разорил их лес, вогнав деревню в страшную нищету. Об их селении со времен отплытия торгового гостя, кажется, никто не вспоминал. Только летом приезжали за княжьей данью.
– Ну, надо так. Всех выдают, даже если приемная, – вздохнула мать. – Красивая ты в отца, вот вторая жена и злится. У нее-то две дочки не пойми что, рябые, кривоногие. Тьфу! А сначала им надо, потом уже тебе жениха искать. Сбагрят тебя, кровинка моя несчастная, и не увидимся больше.
Котя только плотнее прижалась к матери, но та по обыкновению не ответила на мимолетную нежность, не позволила себе снова оттаять. Она как будто боялась, что ее отвергнет собственная дочь. И со временем Коте уже не хотелось проявлять ласку и искать защиту у матери. Долгими ночами они просто лежали на узкой старой лавке спина к спине: отчим не очень-то часто приглашал мать к себе. Обычно он спал на печи с первой женой, которую еще в юности взял по любви.
Вторая же появилась, когда все думали, что первая больше не родит детей. Но тощая болезненная женщина произвела на свет только двух дочерей, которые к тому же переболели в младенчестве какой-то пакостной хворью, едва не умерев и оставшись несчастными дурочками. Зато первая жена в то время с гордостью показывала всем свой живот и через положенный срок родила здоровых мальчиков-близнецов.
Котя подсчитывала, что рябым несуразным девочкам уже исполнилось четырнадцать весен – через год и жениха пора искать. Значит, и ее ждала подобная участь, но еще не очень скоро. Пусть и наступала скоро ее восемнадцатая весна, приемную дочь не выдали бы раньше родных, в деревне ее уже считали почти перестаркой. Но Коте это не претило, она даже радовалась, ведь хотя бы ночью ее никто не трогал. Не скоро, еще не скоро – от этой мысли в тот вечер удалось успокоиться и заснуть.
А всего через пару дней мать вбежала на двор с лихорадочно горящими глазами. Дочь испугалась, что ту хватил удар или преследует злой дух из леса.
– Котя! Котя, доченька!
– Что с тобой? Родная, что с тобой? – вскинулась она, отвлекаясь от квохчущих кур и птичьего помета на соломе.
– Тебя выдают замуж!
Что-то оборвалось, сердце замерло, а в глазах потемнело. Неизбежность этого события всегда маячила где-то далеко на горизонте. Но теперь страшная весть влетела слишком быстро вместе с растрепанной матерью, платок которой вился по ветру, словно плащ вьюги.
– Ох, и за кого… За кого! Котя, доченька моя, – стенала мать, из глаз ее брызнули слезы. И в тот миг словно выплеснулись все чувства, которые она сдерживала все эти годы.
– Расскажи все по порядку! Я ничего не понимаю! – решительно прикрикнула на нее дочь, хотя саму ее сковывал страх.
– Да, да… за кого. Отчим твой ездил на торг в богатое селение, возил наши шкурки на продажу. Чем мы еще богаты…
– Ну, да-да! Вчера уехал!
– Сегодня вон вернулся… К воротам ехать боится! Его там дурманом каким-то подпоили, он и не помнит, кто это был. А потом за стол посадили с игрой злой, на деньги. Так он все, что со шкурок получил, все проиграл.
– А где же он сам?
– Его жена старшая у околицы бранит, да так бранит, что сам Хаос услышит, – стонала мать, размазывая слезы. – Приехал-то весь грязный, да у саней полозья поломанные. Ух… Хаос его возьми!
Бедная мать с непривычной злобой погрозила воротам, обернувшись, но потом снова залилась слезами.
– И что же дальше? – Котена уже смутно догадывалась, стискивая дрожащие кулаки, словно тоже желала ударить невидимых обидчиков.
– Дальше… О… О-о-о! Мы здесь люди все простые, считать-то толком не умеем, не то что играть, все в удачу какую-то верим. Он-то все проиграл, но помолился духам и думал, что отыграется: поставил свою жизнь. Его убить хотели! Ой-ой-ой, кровинка моя несчастная… Что бы с нами всеми было!
«С кем с нами-то? Со всеми его дурнями-сыновьями и глупыми дочками? – с пренебрежением подумала Котена. – Поделом им было бы!»
Отчасти она хотела, чтобы они тоже ощутили на себе, каково быть неродным ребенком и младшей женой. Если бы отчима убили, у нее бы не возникло проблем, может, ее бы даже взяли в ученики охотника. А теперь из-за глупости непутевого мужика ее жизнь стала разменной монетой.
– И вот он, чтобы жизни не лишиться, пообещал их главному, что приведет девушку ему в жены, свою дочь, – заключила мать и зашлась рыданиями. – Он еще радуется, что главный-то согласился! А не приведет, так нас всех порезать обещали!
«Вот и выдал бы одну из своих рябых! Они бы, кажется, и не поняли, где они и с кем», – злилась и сокрушалась Котя, уже без объяснений предчувствуя, кого именно в качестве дочери пообещал им отчим. Но мать зачем-то уточнила, заходясь рыданиями:
– Тебя он отдает им.
– Кому хоть? – устало выдохнула Котена.
Теперь злость прошла, накрывало какое-то полнейшее безразличие. Разве только жарко сделалось, словно и не зима. По спине покатились струйки пота, а потом охватил холод. В глазах потемнело, ноги задрожали, но тут в ворота вошла, переваливаясь, раскрасневшаяся старшая жена. Котя назло ей заставила себя не упасть.
– Ну все, нашли твоей змеюке жениха. Под стать, – проговорила она делано ласково, не скрывая издевки. – Да не реви ты, мать! Все-таки не разбойник какой. Обнищавший торговый гость. Его на дурман-траве как-то поймали, еле откупился от острога. Вот и живет теперь, честных людей обирает.
– И что же с ним, добрые люди не водятся? Раз ему жена не нашлась, – без стеснения фыркнула Котя, вскидывая голову.
– Почему же не нашлась? – мстительно посмеивалась румяная баба. – Думаешь, старшей тебя кто-нибудь возьмет? Нет, у него уже есть две, тебя младшей пообещали. Жених как раз для тебя: ты же себя считаешь дочкой торгового гостя. Поблагодари-то отчима потом!
Котя не двигалась с места, желая выцарапать маленькие поросячьи глазки старшей жены, ее главной мучительницы. Мелькнула мысль так и поступить да сбежать в лес диким зверям на милость. Все равно в общине ее своей не считали.
– А будешь противиться, я мать твою беспутную со свету сживу, – прошипела старшая, и все планы о дерзком побеге исчезли.
Котя только сиротливо обхватила себя руками, чувствуя, что во всем мире нет для нее защитников. Она какая-то иная по воле злого рока, отмеченная общей неприязнью, словно и правда создание Хаоса. Девушки с ней не водились, не звали на весенние гадания и гуляния; добрые парни обходили. Как-то раз один предложил по весне в лесу без освящения духами потешиться любовью, но от него Котя сама сбежала, перепрыгивая через бурелом и кочки.
– Ну все, теперь отправляйся в баню, напарься там как следует. Буду тебя, чудовище заморское, в порядок приводить сама, – приказала старшая жена.
– Может, лучше я? – негромко донесся голос обессиленной матери.
– Молчи, я главная жена, мне и решать. Все, Котена, ты должна загладить долг моего любимого мужа. Если понравишься своему жениху, он нам все простит.
«Я товар… Хаос проклятый! Я просто товар!» – злилась Котя, сжимая кулаки, с ненавистью кусая до крови тонкие губы. Крылья слегка вздернутого носа трепетали от ярости, а большие глаза щипало от слез. Но перед старшей женой не хотелось показывать и толику слабости.
Вскоре и правда натопили жаркую баню, в которой пахло дымом и хвоей. Приятно обдало ароматное тепло, но остаться наедине со старшей женой оказалось сродни пытке.
– Ишь какие волосы отрастила, – прошипела она, с силой дергая и расплетая толстую кудрявую косу до пояса. – Все-то чую иноземную кровь. Ничего, змеюка строптивая, муж тебя быстро научит послушанию.
– Пустите! – вывернулась Котя, когда показалось, что скоро ей оторвут волосы вместе с кожей на голове.
Больше всех ее красоте завидовала обычно средняя жена, жалея своих слабоумных и некрасивых дочек. Котя бы тоже сочувствовала обделенным судьбой, если бы не отношение их матери. Старшая же жена, похоже, в бане выплескивала все еще бушующий гнев на непутевого мужа. Она с силой терла толстыми руками белую кожу Коти, оставляя царапины.
– Ох и въелся в тебя дух хлева и курятника! – приговаривала она, словно не сама отправляла выполнять самую грязную работу. – Там бы тебе и место. Но ради моего муженька и всех нас ты у меня красавицей станешь быстро.
Котя только вертелась под сильными ударами веников и жалящими прикосновениями мочалки. Обычно ей нравилось в бане, тело приятно раскрывалось, избавляясь от пота и грязи. Каждые две-три недели в деревне почти в одно время все жарко топили небольшие пристройки и носили воду. К счастью, река протекала рядом.
Летом в ней с удовольствием купались, Котя умела прекрасно плавать. Хоть что-то доставляло в жизни радость. Она глубоко ныряла в самые темные омуты, и ей нравился неизведанный подводный мир, хотя остальные боялись его. Но «иной» не следовало беспокоиться о том, что подумают другие, все равно ее считали не то ведьмой, не то оборотнем из Хаоса.
Сказывали когда-то, что в одной деревне жил пришлый человек, вроде бы жил и жил, а потом его кто-то обидел, и у него отросли клыки с когтями. Он обратился в страшное создание Хаоса. И всю ночь он врывался в дома и расправлялся с жителями. С тех пор деревня так и затерялась в лесах, сделавшись пристанищем призраков. Поэтому в народе передавали легенду и поверье, что чужаки не приносят добра. Вот и торговый гость не сделал ничего хорошего. А дочь его расплачивалась всю жизнь, словно тоже могла превратиться в кровожадное чудовище.
Но Котя-то знала, что она просто человек, как и ее родители, поэтому в очередной раз молча злилась от несправедливости. Ей приходилось сдерживаться, чтобы не ударить старшую жену, не утопить ее прямо в деревянной лоханке. Казалось, на это хватило бы сил изворотливого гибкого тела. Но ради матери приходилось сжимать зубы, тихо выдыхая безмолвные проклятья.
– Вот, наконец-то чистая. Пора убор готовить и обряжать тебя не в обноски. Так и быть, выделю тебе свадебный сарафан. Считай это великим подношением! Все равно у меня дочерей не будет уже. Нет-нет, не свой, конечно, найду какой-нибудь, – сказала довольно раскрасневшаяся баба.
От духоты и истязания плетьми-вениками Котя уже едва слышала недобрые речи, перед глазами все плыло.
«Наконец-то меня оставили в покое. Хотя бы до завтра», – выдохнула она, войдя в теплую избу, успев вдохнуть живительного морозного воздуха.
Под вечер ее все-таки настигли непрошеные слезы, защипавшие глаза. Котя только закрыла лицо руками, отвернувшись к стене. Рядом села мать, но даже не прикоснулась, только тихо вздыхала. Кажется, она свое уже выплакала. Безмолвная и бесшумная, она напоминала скорбную тень смерти или неотвратимого рока. Котя поежилась, обратив к ней заплаканное лицо. Тихо, чтобы не разбудить уже мирно спящую избу, она отчаянно попросила:
– Родная, давай сбежим? А?
Но мать только легла рядом, уставившись в потолок и вытянув руки, словно покойник в гробу.
– Котя, ну куда же мы сбежим с тобой? – выдохнула она. – Мы и мира-то не видели дальше деревни.
– Куда-нибудь! – гневно ответила Котя, схватив мать за запястье. – Пожалуйста, я не хочу!
– Кто же тебя спрашивает… – оборвала ее ледяным голосом мать. – Меня вот тоже никто не спрашивал. Упорхнул чужеземец, а бабе одной нельзя оставаться. Вот и нашли первого желающего, да еще сердобольным его считают. Ты и сама знаешь, какой твой отчим.
В голосе ее звучала горькая желчь, она презирала всех этих мелких людей, которые считали ее недостойной. Сначала ее превозносили, сами подговорили познакомиться с торговым гостем да быть с ним поласковее. А потом обвинили во всех грехах и жениха второго нашли поплоше.
– Небольшого ума, проклятый, – тихо ответила Котя, устремляя взгляд на пеструю занавеску, закрывавшую лежанку на печи.
– Да он не злой. Все за него старшая жена решает, – чуть смягчилась мать. – А как выпорхнул из-под ее опеки, вон что натворил. Легковерные мы в глухих местах-то.
Котя снова давила слезы, снова теребила мать за руку, но кисть оставалась холодной и безучастной.
– Ну, вот и уйдем из глухих мест. Пойдем по дороге, попросимся к кому-нибудь в услужение. За скотом ходить везде кому-то надо. А что мы здесь? Прислуживаем так же.
Мать долго молчала, только тяжело вздохнула несколько раз, а потом обняла Котю, стиснула в объятьях, снова заплакав.
– Ох, кровинка моя. Я уже не уйду никуда, – призналась она. – Я ведь под сердцем ношу его дитя теперь. И это после стольких-то лет.
Котя, которая едва не растаяла от такого редкого проявления прежней любви, резко отпрянула к стене, сев на лавке. Она рассматривала мать в кромешном мраке, отчего вырисовывался страшный черный силуэт, на котором только влажно поблескивали глаза. Коте порой казалось, что она видит в темноте.
– Как же так… Почему ты не сказала мне? – растерянно пролепетала дочь, утирая слезы. Теперь ее обжег новый гнев, новое предательство хлестнуло плетью.
– И что было тебе говорить? Легче тебе теперь от этого? – виновато, но угрюмо отвечала мать, отворачиваясь.
Котя некоторое время сидела в полнейшей растерянности, не зная, как ответить.
– Легче. За тебя легче, – сдавленно отозвалась она. – Если родишь ему сына, то средней женой станешь. А если и дочку, то все равно уже его кровь. Ну а я… совсем теперь вам чужая буду.
Горло сдавило судорогой, прошедшей по всему телу. Росло желание спрыгнуть с лавки, выйти в чисто поле и заснуть на снегу, уже навсегда. Чужая, иная – значит, никому не нужная. Может, и хотелось обрадоваться за мать, но казалось, словно новый ребенок с каждым мигом отнимает ее, примазывает, как глиняную поделку, к этой недружелюбной избе. А первую дочь отодвигает прочь, отчего Котя сама невольно вжалась спиной в крупные бревна сруба. Но тогда же к ней потянулась мать, снова обнимая, гладя по волосам и причитая:
– Кровинка моя, мне ты никогда не станешь чужой, где бы ты ни была.
«И ведь ты даже не попыталась отговорить отчима. Даже зная, что носишь его ребенка. А ведь могла бы повлиять на него теперь», – зло подумала Котя. Порой в ней словно пробуждался зверь, порождая злые намерения, даже к матери. Но Котя постаралась успокоиться, лишь вкрадчиво отзываясь:
– Ты не пыталась отговорить его? Он послушает тебя теперь.
– Ох, кровинка моя, пыталась. Но он сказал, что если отдавать долг скотиной или зерном, то мы зиму не переживем. Он как узнал, что станет отцом, так и сказал: «Пусть подумает о своем будущем брате, чтобы он не родился в нищете».
– Не хочу больше это слушать.
Мать только вздохнула, тихо погладила живот, который еще ничем не выдавал ее, снова всплакнула и погрузилась в тревожный сон. Котя же лежала, крепко стиснув зубы. Она боролась с ужасом, который щипал ее холодными прикосновениями за руки и за ноги, да еще с трудом смиряла гнев, прожигавший сердце.
Так прошла ночь, последняя ночь в тишине, последняя ночь свободной жизни. Грядущее казалось туманным и страшным, Котя понимала лишь одно: ничто уже не останется прежним. Она считала, что не сомкнет глаз, но от усталости все-таки погрузилась в тяжелое забытье. Но и оно не принесло покоя.
Во сне – уже не первый раз – приходил образ страшной тени из леса, горели и мерцали оранжевые глаза. Под утро Котя даже вскинулась, испуганно проснувшись: ей показалось, что кто-то заглядывает в оконце, затянутое бычьим пузырем.
Но в избе только тихо ворочались сонные люди, между досок шелестели тараканы, и первые полоски рассвета заползали зеленоватым потусторонним свечением. Медленно и неотвратимо наступало утро. Кошмары прошли, и все же откуда-то неизменно раздавался певучий зов…
