Но во многом наши предки от нас отличались. И это обязательно нужно помнить, чтобы понять их поступки и чувства. Так, мир, окружавший их, сильно отличался от нашего. Мало того, что леса и степи были плотно населены животными, примерно как ныне – редкие, уцелевшие кусочки заповедников, он был населен еще и страхами, и верованиями тогдашних людей. И населен очень густо. Не было уголка в лесу, на озере, на реке, в поле, в огороде, в жилищах и хозяйственных постройках, где бы не таились десятки духов – капризных, несговорчивых, глуповатых и очень жестоких.
Человек шагу ступить не мог, не столкнувшись с ними, хотя жили они только в его представлении. Могли Илью родичи принять за оборотня, могли за лешего, потому что он уже так вымазался и так оборвался, работая на уборке камней, что на чистого, благообразного человека – того, что сидел в избе, вросшей в землю, под образами – и не походил.
Но был крест православный на груди, была улыбка белозубая и счастливая, был голос, слезами наполненный, когда, захлебываясь от счастья выздоровления, крикнул он:
– Отец! Матушка! Вот он я!..
А потом сидели в землянке, ели толоконную кашу, репу, в молоке паренную.
Хлеба, правда, уже не было. К апрелю кончился – так только, на пасхальный кулич мука оставалась. Ну да ничего – скоро новины будут. Новый хлебушко народится!
Об этом толковали долго. Прикидывали, как можно расширить запашку. Да мало ли о чем могли говорить люди, главным занятием которых была пашня?
Иван, отец Ильи, посматривал из-под нависших, уже по-стариковски кудрявых бровей на сына, на двух старцев, что подняли его от одра болезни, и понимал, что пришли они и свершили это неспроста.
Разглядывали Ивана и калики перехожие – украдом, вскользь. Был Иван так же велик и крепок, как сын, может, чуть ростом поменее – перевалило за пятьдесят, – сутулиться да в росте уменьшаться начал, а сын был в полной поре, в полной силе. Вот силушкой Иван, пожалуй, сыну еще не уступал.
Но не это интересовало монахов – сильно не походили отец и сын на здешний люд. Вот мать, хлопотавшая у глиняной печи и тревожно взглядывающая на гостей, – славянка. А эти – нет. Черные кудри: у сына – гроздями виноградными, у отца – с проседью; густые черные бороды: у Ивана – уже изморозью седины припорошенная; и темно-синие глаза… Не похожи они ни на вятичей, ни на кривичей, ни на мерю и мурому белоглазую. Несть в них и крови варяжской – уж больно кудрявы да темноволосы…
– Что же ты меня так рассматриваешь? – улыбнулся Иван, поймав на себе взгляд монаха. – Али диковину какую увидеть хочешь?
– И то, – ответил старец, – диковинно мне, что вы на тутошних людей не похожи.
– Так мы им не родня. Жена вот моя да сноха – от рода вятичей, а я – издалёка… Из проклятой Хазарии совсем мальчонкой сюды прибежал.
– Так ты – хазарин?
– В Хазарии, Богом проклятой, многие народы томятся. Рабов от всех язычников – тысячи. Да и сами хазары – разные, не одного племени и рода люди. Она ведь, Хазария, от моря Чермного до Гургана – моря великого. От лесов полунощных – до Железных ворот Дербент-кала. На восходе – Яик-река, на закате – Данапр. А с полуночи течет Итиль-река великая, и на ней – народов множество… Сейчас-то Хазария помене стала – обкорнали ее мечи славянские да булат басурманский, а прежде велика была – киевские каганы ей дань платили да аж из-за Яика-реки рабов вели. Рабов-то ей много надобно. Сие – главный промысел.
– Это нам знаемо! – перебил один из монахов. –Так было от веку!
– Ан вот нет, брат, не от веку! – закрутил кудрявой головой Иван. – Мне дед мой иначе сказывал. Ране хазары коренные жили на Тереке, на Сулаке-реке да на Итиле. Которые уже и крестились от армян и сирийцев. Иные же во тьме языческой пребывали, но зла никому не делали, потому – земля вокруг богата была и всего хватало. И принимали хазары всех, кто к ним приходил. Приняли общины еврейские, что из Ирана бежали от гонений. И тут мирно жили. Хазары рыбачили, виноградники растили, евреи скот пасли, как при пророках древних. Пришли с востока тюрки – люди бога Тенгри. И этих хазары приняли и жили мирно. И долго так было. Но на Дербент пошли басурмане из Аравии, и хазары, совокупно с евреями и тюрками, дали им отпор. И отбились, а как силы были невелики – стали искать союзников. И в черный час позвали иудеев с пути Шелкового! Рахдонитов-купцов. Те пришли и веру свою принесли и закон свой установили. И стала власть над всеми в Хазарском каганате! И стала Хазария врагом рода людского, потому что одним делом занялась: разбоем – ловлей рабов.
– И это нам ведомо! – как эхо, повторил монах. – Емлют хазары рабов от Перми Великой до ятвягов. А где своих воев послать не могут – скупают рабов у варягов да у печенегов. – Да как же они веру переменили, как ты говоришь, так быстро? – спросил другой калика. – Я ведь ветхую веру иудейску ведаю. Тамо только сыны двенадцати колен Израилевых могут ее наследовать. Потому Христос с фарисеями и спорил…
– Дак никто и не переменял! – сказал Иван. – Всяк при своей вере и остался. Только каган да все знатные обрезание сделали, да и то не сразу. Владел каганатом род Ашина – тюрки.
А рахдониты привели им жен с Шелкового пути – евреек прекрасных, искусных в пении, танцах и всяком деле женском, коего хазарянки не ведают.
И стали они рождать детей каганам, а по закону их от еврейки рождается еврей, ибо плоть мужская берется в плен. И стали новые каганы считаться хазарами, а веру исповедати иудейску. А другие как веровали своим богам, так и веруют… Только вера там одна – мамона! Корысть денежная! Вот вся и вера. Вся жизнь в каганате Хазарском на деньгах стоит. Все продается, все покупается! День и ночь торг шумит! Чего только не привозят в Итиль-город и в Тьмутаракань: и ткани, и благовония заморские, и злато-серебро, но пуще всего рабов, потому что нет этого товара дороже.
– Тьфу! – не выдержал почтительно слушавший родителя Илья. –Греха не боятся.
– Вот и нас, – продолжал Иван, – вывели из земли Каса, весь род наш. И сделали лучниками-черкасами. В войске хазарском. Но как нам не доверяли, то держали так, чтобы мы не могли ни в бою, ни в сражении изменить. Лучники всегда меж двух огней стоят: спереди враг, а сзади – свои – тяжелая пехота да конница. Не побежишь.
– И что, не бунтовал народ? Вои не бунтовали?
– Я же сказал – там все на деньгах да на наживе держалось.К примеру, ведут в поход, а семьи-то в залоге остаются. Ежели победят хазары – десятая часть добычи воинам идет. А ежели не победят – всех, кроме воевод иудейских, казнят без милости, а семьи в рабство продадут.
– Вона… – протянул один из монахов, – а я с хазарами по молодым годам рубился и диву давался – нет их в бою храбрее, люты в сече. А как в полон возьмешь его – так он и меча держать не хочет…
– Ну вот и мы так-то… Я еще маленький был, – продолжал Иван. – Отец меня с собою в поход брал, чтобы, не ровен час, в Хазарии проклятой меня от матери в рабство за море не продали. Частенько там детей у таких, как мы, христиан отымали да за море везли. Ребенок родины не помнит и оборониться не может. Кирилл равноапостольный был в Хазарии и, сказывают, встретил по пути полон не то алан, не то хазар – тюрок дальних, из Поля, с верховьев Танаиса. В рабство их гнали. Он и спроси, как, мол, в полон попали?
Те ответствуют: шли к морю креститися в городе Азов, да наскочили хазары конные, побрали нас сонных. Теперь гонят на продажу в страны басурманские, где несть света веры Христовой. Кирилл равноапостольный, что грамоту народу славянскому дал, и спрашивает: – Откуда про веру Христову знаете? – От славян, от болгар дунайских, греков и алан степных… ибо среди них уже есть христиане, и нет нам той веры желаннее. – Чем же вам вера та мила? – Веруем Господу и Спасу нашему Иисусу Христу, ибо он заповедовал мир и любовь и всех объявил равными, по подобию Божию сотворенными.
И праведным обетовал Царствие Небесное, и сам путь указал к воскресению из мертвых!
Кирилл говорит:
«И днесь вера ваша спасла вас!» – Весь полон на свои деньги выкупил и крестил в Азове, где еще от Андрея Первозванного церковь стоит, – сказал Иван, крестясь. Илья и монахи тоже перекрестились. – Но после сего диавол разжег души нечестивые, и стали они по всей Хазарии казнить христиан люто! И бежали иные в горы, иные, как мы, – через Поле, в места лешие-незнакомые, да стали, как звери, здесь много лет и скрываться…
Свет от глиняной печи плясал на стенах, в открытую по-летнему дверь землянки было видно звездное небо над частоколом лесных вершин.
– Однако вас и в пустыне Господь сберег, – начал один из калик. – Здесь не пустыня, – сказал Илья. – Здесь люди спокон веку живут; кабы разбоя не было, так рай бы земной тута был. – Скрыться на земле нельзя, – сказал калика. – Надо супротив сатаны стоять.
– Постоишь тут, – прокряхтел Иван. – Тамо держава целая… Тамо войско к войску… А нас – три десятка с мечами. И хоть каждый с десятком биться может, а все ж нас – горсть песка супротив горы.
– Мы, калики, давно ходим, и куда ни придем – везде так-то многоразличные бродники скрываются; кабы собрать их вместе…
– Михаил Архангел всех перед концом мира соберет, – вздохнул Иван, поднимаясь и тем самым давая понять, что разговор окончен. Но монахи продолжали, последовав за Иваном на полянку, где уселись на бревне поваленном.
– А вот скажи ты мне, – начал издалека один из монахов, – почему никто супротив хазар стоять не может?
– Что ты меня, как вот внучонка моего, распытываешь?! Это он глупой еще, а я то разумею, что всех хазары бьют потому, что держава у них, а кругом только племена да орды… – засмеялся Иван, поднимая на руки внука – сына Ильи, которого по-домашнему звали Подсокольничек, чтобы нечистая сила имени его Божия не услышала да каверзы какой не совершила… – Супротив Хазарии может только держава устоять. Вот, скажем, Царьград – царство греческой веры православной…
– Ну а Святослав-то хазар разбил!
– И у Святослава держава была и войско, да только он много как Царьграда слабее…
– А через чего?
– Так он же язычник! – удивился непонятливости монаха Иван. – А язычник ежели и победит, то не надолго. И ежели сгонит народы в державу, то они меж собою враждовать будут и развалятся…
– Однако ж, – подначивали монахи, – Хазарский каганат стоит, не шелохнется.
Подсокольничек тискался к деду, цеплялся ручонками за бороду, смотрел черными глазами на монахов недоверчиво.
– Спи, дитятко мой! – качал его на руках дед. – Спи. Вон уж месяц поднялся… А Хазария нынче не та, что прежде! – сказал он монахам. – Она, помяни мое слово, падет скоро и сгинет, как обры сгинули, и следа от зла ее не останется.
– Само ничего не происходит, – сказал монах.
– Все по воле Божией, – встрял в разговор Илья.
– Бог то Бог, да и сам не будь плох, – сказал другой монах. – Воля Божия через людей творится.
– Это верно, – согласился Иван, передавая уснувшего внука на руки матери. Женщины понесли ребенка в землянку, где на нарах уже спала, разметавшись во сне, старшая дочка Ильи. Дверь в землянку притворили. Мужчины остались одни.
– Ну что, божьи люди, – сказал Иван-старый. –Спасибо вам, что сына моего с одра болезни подняли.
– Так Христос расположил. Все по воле Божией, – прошелестели монахи.
Иван откашлялся и, переходя к самому трудному разговору, спросил напрямки: – Сказывайте, люди добрые, с чем пришли? Какое у вас к нам дело? Ведь, я чаю, неспроста вы из пещер киевских полгода сюды пробирались?
– Это разговор долгий, – не сразу ответили монахи.
Ночная птица пронеслась над их головами, враждебный темный лес, казалось, приблизился к людям. Этот мир был им хотя и страшен, но привычен; тот, из которого пришли странники, был Илье неведом, а отцу его памятен и, кроме неприязни и тоски, никаких чувств не вызывал. Иван смутно помнил широкие выжженные степи и стоящие за огромными пустыми пространствами их, будто застывшие облака, горы. Остро он помнил только боль.
Даже отца не помнил, словно видел его во сне, а вот боль – неожиданную, жгучую – помнил.
Помнил, что, когда пришла весть о казнях христиан в Хазарии, отец его – дед Ильи, внешне очень схожий с нынешним Ильей, – сказал:
– Нам возвращаться, братья, некуда! Нет более наших семей, и на рынках невольничьих нам их не отыскать! Надо уходить за Поле великое, в леса, где нас не отыщут хазары и не приневолят. Там своего часа ждать будем.
Они шли долго, ведя в поводу коней или садясь в седла, скрытно обходя хазарские и аланские посты-сторожи. Однажды на рассвете, когда маленький Иван заснул совершенно обессиленный, отец разбудил его, повернул лицом в ту сторону, где у самого края неба виднелись снежные шапки гор, и приказал молиться. Иван долго читал молитвы, путая славянские, греческие и тюркские слова.
– Смотри! – приказал отец, беря Ивана за плечи и заставляя глядеть на горы. – Это наша земля! Там кости наших предков, и мы вернемся! Запомни, что ты видел! Там – наша родина!
Иван смотрел изо всех сил, и вдруг испепеляющая боль согнула его.
Отец приложил к его груди раскаленный в костре медный крест.
– Зачем ты это сделал? – спросил его много лет спустя Иван.
И, совсем уже ветхий, прозрачный от седой старости, отец сказал:
– Ты ведь забыл все! Ты забыл лица матери и сестер, ты забыл всех, кто обижал тебя, ты забыл и бои, и победы, а то утро – помнишь… И все, что ты видел, – помнишь. Я память твою болью запечатал. И на груди у тебя крест особый! Аджи! Этот крест ты можешь снять только с кожей своей. И помни: здесь мы только живем, а земля наша там, у высоких гор, в стране Каса…
Когда Илье исполнилось семь лет, Иван выжег у него на груди крест аджи – крест равносторонний, древний… И навек запечатал в его памяти, что он – христианин из земли дальней Каса, которую никогда наяву не видел, а во сне она являлась такой прекрасной, что слезы текли из-под опущенных век… И так будет всегда, – думал Иван, – так будет до тех пор, пока не падет проклятая Хазария и мы не вернемся! Но, наверное, и тогда останется память о той боли, которую мы принимаем вместе с крестом и причислением к роду христианскому…»
– Будет разговор долгий… – прервал мысли Ивана безымянный монах. – Долгий, а начинать его надобно.
В землянке хныкал проснувшийся Подсокольничек. В других землянках затворяли двери, закладывали на ночь от лихого человека, от работорговца-разбойника, от татя, имение-животы крадущего. Крестились на ночь все запоры от врага невидимого, от бесов языческих, местным народом почитаемых, от козней сатанинских, диаволом против христиан творимых. Потаенно отходила во все стороны от работ, от расчисток сторожа неслышная, таилась на всех тропах, откуда мог прийти к родичам лютый враг или зверь-оборотень. Возжигались глиняные лампады пред ликами икон святых – редких, византийского письма, через многие страны и языки сюда принесенных. Взирали из передних углов строгие глаза заступников Божиих, и в неизреченном милосердии Своем хранила народ Христов Богородица.
Мужчины рода Ильина сидели в лунном сияющем свете, среди еще кое-где дымящихся пней, в дрожащем от тепла воздухе, над будущим кормильцем – полем и слушали все, что говорили им монахи, ради служения Господу Христу и народу православному отрекшиеся от всей красоты земной, по воле Господней – от всего своего: от сродников, чад и домочадцев, от близких и кровных своих, от всего имения и живота своего, и даже от имен своих, ушедшие в пещеры киевские, а нынче явившиеся на новый подвиг…
А слушать было что. Подробно и неторопливо поведали монахи о мире земном, о странах и языках, его населяющих, о прошлом от Адама до сего дня. И слушали их, затаив дыхание, бродники-беглецы из рабства хазарского, в лесах дремучих, за тысячи верст от страны Каса – призрачной и манящей, как Царствие Небесное…
Рассказали монахи о мире поднебесном. О великой степи, что протянулась от Золотых гор до Карпат, о народах, в ней кочующих и проходящих этой дорогой от веку. О скифах древних, о сменивших их сарматах, о гуннах, катившихся медленно и неотвратимо из-за Каменного пояса и сметавших на пути своем страны и народы. О хазарах горных и о хазарах-тюрках, о державе их, покорившей полсвета, и о скором закате ее… – Однако, – говорил монах, когда небо на востоке уже начало светлеть, а луна погасла, – веруем, что Хазария, гнездо сатанинское, падет, но сила ее велика, а народы округ каганата, как стрелы в колчане, – бесполезны. Надобен лук, чтобы стали они оружием и крепостью. Луком таким несокрушимым должна стать вера Христова. Она породит народ новый, добрый и праведный, и сокрушит тот новый народ – рабство. И будет на земле жить правда Христова, ибо только она истинна, только она свет… Народ нынче во тьме ходит. И князи, и воеводы – тоже. Истуканам поклоняются, не ведая, что сие – бесы, ибо их множество и они-то лика сатанинского. И пока единой веры не будет на всей земле, где живут племена славян, финнов, тюрок и сотен иных людей, защиты против Хазарии не будет, и станут казнити хазары всех розно, как они делают до сих пор. И выведут всех людей, и будет здесь пустыня дикая.
Внимательно, ловя каждое слово, слушали потомки беглецов хазарских слова старцев. Огромный мир открылся им, и шумели в том мире события, которые смутным эхом докатывались и сюда, в леса дремучие.
– Да! – сказал Иван. – За тяжкое дело вы принялись и великую думу удумали.
– Не мы! – ответили в один голос монахи. – Не мы, но многие до нас. Мы же благословение приняли от матери народа будущего, княгини Елены. Она, сама крестившись и нас приобщив к вере Христовой, заповедала нести свет истины и подымать в духе державу новую…
– Мы про такую-то и не слыхали… Елена?.. – сказал Иван.
– В миру ее звали киевская княгиня Ольга, или Хельги – регина русов.