Ильич - читать онлайн

Глава вторая

Дёрнув дверь будки, Серый вошёл и привычно скривился от запаха – перегар, нечищеные зубы, пот, носки, гниль. Телевизор показывал рекламу.

задорно распевали девицы в миниюбках.

– Боец! – заорал Афганец, приподнимаясь на локте. – Ты чё, нюх посеял?! Где ходишь, товарищ солдат?!

Серый сразу понял, что Афганец не просто похмелился заначенными с вчера ста граммами, а накатил по полной, что называется, «от души». Это было и хорошо, и плохо.

Хорошо, потому что, значит, был клиент и он дал денег. Плохо – потому, что Серый не успел взять деньги и Афганец уже набухался. И будет бухать дальше. И пропьёт все, если работать медленно.

– Чё за работа? – глядя в телевизор, чтобы не встречаться взглядом с маленькими, слезящимися глазками Афганца, спросил Серый.

– Работа – волк… Стояла – и будет стоять! Сядь! Ты знаешь, товарищ солдат, что меня спасло кольцо? – прохрипел Афганец, выпучив глаза, по жёлтым белкам которых географическим узором расползлись ниточки кровеносных сосудов.

– О, мля, началось, – поморщился Серый. – Опять кольцо…

Афганец, в отличие от многих других ветеранов разнообразных войн, всегда рассказывал свою военную историю одинаково. Тема войны возникала у него на определённой стадии опьянения, а после рассказа всегда следовал один и тот же ритуал – стакан водки залпом и отруб.

В Афганистан он, возрастной уже двадцатичетырёхлетний призывник, попал в год, когда СССР с подачи нового генсека, того самого, с отметиной на плешивом челе, взялся за борьбу с зелёным змием.

В апреле в пакистанском Пешаваре, на базе Бадабер, произошло восстание советских пленных, сумевших разоружить охрану, захватить склад с боеприпасами и отбивать атаки моджахедов до тех пор, пока против них, как против былинного Евпатия Коловрата, не была применена тяжёлая артиллерия. После этого один из самых отмороженных афганских полевых командиров, Гульбеддин Хекматияр, приказал русских в плен не брать.

Провинция Урузган в то время считалась достаточно спокойной. Шурави контролировали основные дороги и крупные населённые пункты. Серьёзных боевых действий не велось, и вообще руководство ограниченного контингента и правительство Демократической Республики Афганистан постепенно брали курс на национальное примирение.

Афганец попал в роту обеспечения мотострелкового батальона. Повоевать он не успел ни дня – через несколько часов после прибытия в расположение части его, вышедшего к КПП полюбопытствовать на местное население, толпившееся у шлагбаума, ударили сзади по голове. Пока бачата отвлекали караульных у будки, бесчувственное тело перебросили через забор, замотали в ковёр и увезли на ишаке прочь из посёлка.

Очнулся Афганец на цепи. Цепь была одним концом прикреплена к железному ошейнику, а другим – к торчащему из щели между камнями кольцу.

Его похитили не моджахеды, а люди Нангйалай-бобо, седого, высохшего, словно изюм, старика, занимавшегося весьма прибыльным бизнесом – натаской собак. Он готовил и прогонистых афганских борзых, и белуджийских бассаров с квадратными мордами, и туркменских овчарок, всегда атакующих в горло…

– Кольцо! – рычал Афганец и его прокуренные пальцы, похожие на обрезки ржавой арматуры, сжимали и рвали что невидимое. – Кольцо…

Кольцо торчало из щели между камнями. Оно было вбито туда в незапамятные времена и помнило, наверное, ещё караваны Ходжи Насреддина. Тогда «хуторок» Нангйалай-бобо был караван-сараем и к кольцу привязывали верблюдов, ишаков, лошадей, а иногда и рабов, перегоняемых от одного хозяина к другому.

Теперь оно просто торчало между испещрённых ветрами и временем камней, коричневое, изъеденное ржавчиной, ни на что не годное, кроме того, чтобы сквозь него пропустили стальную цепь, прикреплённую к железному ошейнику, охватывающему шею худого, грязного парня из далёкого города Средневолжска.

Афганец, отлёживающийся после того, как здоровенный волкодав едва не выдрал ему из бедра кус мяса, обратил на кольцо внимание только потому, что ничего более интересного он со своего пропотевшего и пропитанного кровью вонючего тюфяка не видел.

Однажды вечером, когда хозяин, его родня и слуги, помолившись, отправились ужинать, Афганец с трудом поднялся на одно колено, взялся пальцами за кольцо и попробовал пошатать его – туда-сюда. Вначале у него ничего не вышло, кольцо сидело между камнями, как влитое и само казалось каменным. Тогда Афганец изменил тактику и повис на кольце всем весом, а потом ударил его «пяткой ладони», снизу вверх.

Раз за разом он повторял этот приём – сперва тянул кольцо вниз, потом бил вверх. Весу в Афганце в тот момент было всего ничего, не больше пятидесяти килограмм, но этого хватило, чтобы в один прекрасный день, через неделю после первой попытки, стронуть кольцо с места.

– Я, падла, раньше бы смог, но днём же нельзя, духи секут. Нанг-бобо этот, сука, каждый день приходил, все высматривал, зажила у меня нога или нет. Я сразу врубился – значит, новую собаку привезут…

Расшатывая, раскачивая кольцо ночь за ночью, Афганец наконец сумел чуть-чуть вытащить его из стены и убедиться, что первоначальный расчёт оказался верен – кольцо было прикреплено к железному штырю.

– Во, с палец толщиной, как пробой у нас под замки делают. Я его ещё дней пять качал… Цепь звенит ещё, падла… А потом собаку привезли. Здоровый, сука, волкодав, глаза красные как у вампира.

В среднеазиатских овчарках за века и века, во время которых выводилась порода и шлифовались её пастушьи и охранные навыки, напрочь атрофировалось умение играть с человеком, выполнять его ненужные, с точки зрения основных обязанностей собаки, приказы. Эти псы не носят апорты и не дают лапу. И задерживать нарушителя, как немецкие овчарки – за руку, они тоже не умеют. Среднеазиат сразу атакует в горло, стремясь перекусить яремную вену или сломать жертве позвонки. Именно поэтому их стараются не привлекать к собачьим боям и не использовать в розыскной и охранной службе, хотя попытки и были, но кровавый след, тянувшийся за каждой собакой, вынудил спецслужбы отказаться от угрюмых лобастых псов.

Нангйалай-бобо решил исправить это недоразумение – собак других пород у моджахедов не было, а четвероногие охранники и охотники на сбежавших рабов требовались все чаще.

Афганец запомнил даже кличку пса, которого натаскивали на то, чтобы он кусал, но не убивал. Его звали Парвиз, это означало «победитель». Мощный, серо-рыжий кобель с сахарно-белыми клыками исподлобья смотрел на обступивших его людей, изредка поглядывая на своего хозяина, увешанного оружием полевого командира с севера страны. Там, в Паджере, этот воин Аллаха по имени Халик ходил под Ахмадом Шахом Масудом, а здесь, в Урузгане, он был сам себе хозяин.

У Халика были густые черные усы и визгливый бабий голос. Он много смеялся, жевал финики, доставая их из шёлкового мешочка, и все поглядывал на пленного шурави, при этом красноречиво сжимая рукоять кривого кинжала в серебряных ножнах.

Нангйалай-бобо посмотрел собаку, провёл рукой по загривку против шерсти – Парвиз оскалился, по-волчьи задирая нос – и покачал в руке свой любимый шомпол от автомата Калашникова.

Подручные старика взяли пса на два кожаных повода, натянули, потом чуть ослабили. Халик выплюнул финиковую косточку и одними глазами приказал псу взять Афганца. Парвиз ощетинился и прыгнул, как обычно, метя в горло. Ремни провисли. Афганец вскрикнул, пытаясь закрытья покрытыми шрамами руками. Клыки Парвиза рванули кожу, потекла кровь. Шомпол свистнул в воздухе и вытянул кобеля вдоль хребта.

Ещё в полете пёс развернулся и бросился на Нангйалай-бобо – тысячелетняя гордая кровь среднеазиата взыграла, гены сотен поколений предков толкали его на убийство ничтожного старика с тонким прутиком в немощной руке, посмевшего причинить ему, не зря названному Парвизом, боль. То, что прутик был сделан из упругой уральской стали, сломавшей хребет Третьему рейху, собака, естественно, знать не могла.

Град ударов обрушился на Парвиза. Нангйалай-бобо хорошо знал своё дело – он бил пса так, чтобы тот понял, что совершил ошибку. Кобель вертелся волчком, взбивая пыль, пытался огрызаться, даже – вот уж диковина! – лаять, а в итоге заскулил, но сбежать не сумел – натянутые в струну ремни удержали его на месте.

Собака с надеждой взглянула на хозяина – может быть, он прервёт эту унизительную экзекуцию? Но Халик снова одними глазами приказал псу: «Взять шурави!».

Парвиз опять прыгнул, всё также намереваясь порвать человеку на цепи горло, и вновь засвистел шомпол…

С четвёртого раза среднеазиат понял свою ошибку и схватил Афганца за руку. Хрустнула кость. Афганец закричал. Халик засмеялся.

Ночью Афганец плакал. Рука болела так, словно её положили на чугунную сковородку, полчаса простоявшую на газу. Помимо руки Парвиз разодрал Афганцу плечо, прокусил бедро и едва не выбил челюсть, сильно ударив квадратной головой во время очередного прыжка. Нанг-бобо перевязал Афганцу раны, наложил на руку лубок – две серые дощечки с пятнами засохшей крови. Эта чужая кровь и довела Афганца до слез. Он был не первым на живо-, а точнее, человекодёрне Нангйалай-бобо.

И не последний.

Он ничего не значил ни для кого из этих коричневых от солнца людей, у них был свой мир, своя жизнь, уползавшая одним концом в вековечную среднеазиатскую тьму, из которой поблёскивали начищенной бронзой шлемы гетайров Александра Македонского, превратившегося здесь в Искандера Двурогого, и штыки солдат Киплинга, удобривших собой сухую землю на окраинах Кабула. И другой конец бесконечной дороги бытия уходил в такую же тьму, и там тоже не было ничего такого, что могло бы показаться русскому парню интересным или заслуживающим внимание. Все те же глинобитные дувалы, плоские крыши с большими камнями – чтобы ветер не унёс куски кровли, все те же козы; быстрые, как вода горных рек, глаза женщин поверх платков, испещрённые морщинами лица стариков под косо повязанными чалмами, вечные запахи навоза, пыли, пряностей, дыма и бензина, образующие сложный аромат, не имеющий названия, но запоминающийся и легко узнаваемый.

Теперь Афганец знал – так пахнет вечность. И в этой вечности он – всего лишь крохотная точка на огромном листе бумаги, покрытом замысловатыми рисунками; всего лишь песчинка в пустыни, заполненной многометровыми барханами до самого горизонта; всего лишь муха, жужжащая на солнце в облаке таких же, как она, над ямой с нечистотами, куда сваливают падаль и отходы.

Он умрёт. И ничего не изменится. Вопрос лишь в том, когда закончатся его дни – завтра, через неделю или через пятьдесят лет. Афганец понял, что вариант с «завтра» и «через неделю» для него отныне – самые реальные.

На следующий день всё должно было повториться, а потом – ещё и ещё, и так до тех пор, пока рядовой роты обеспечения технического батальона МО СССР Поляков Андрей Евгеньевич не превратится в истекающий кровью кусок мяса, годный лишь на то, чтобы перерезать ему горло и зарыть за кишлаком у мусорной кучи.

– Я плакал, падла! – стонал Афганец, скребя черными ногтями морщинистую шею, словно его до сих пор душил ошейник. – Все, думаю – приплыл, Андрюша… А потом стал кольцо качать. Слезы кончились, понял? Жарко, воды мало дают. Хочу плакать – не могу. Нечем! Сдохнуть хочу – тоже не могу. Повеситься хотел – и то не получилось. Все, не могу умереть. Не могу, падла! Значит, жить надо. И стал качать кольцо. Не знаю, сколько времени было… Но ночь ещё, солнце не взошло. Цепь я на себя намотал, чтобы не звенела. Пробой, штырь этот, хотел выдернуть, а получилось, что кольцо сломалось. Спасло меня, понял? Хренак – и треснуло, сука. Вот так вот.

Афганец разогнул лопнувшее кольцо, снял цепь, закрепил её свободный конец на себе, чтобы он, не дай Бог, не отмотался и не зазвенел. На цыпочках он выбрался из-под навеса и пересёк двор, где Нангйалай-бобо натаскивал собак.

Ночь была предательской – половинка Луны висела над горами и их вершины льдисто светились во мгле, словно отлитые из серебра. Афганец не знал, куда ему идти. Он не умел ориентироваться по сторонам света без карты. Да и с картой не умел. Из школьного курса географии ему запомнилось только «Африка – материк, напоминающий руку со сжатым кулаком» и «Протяжённость Уральского хребта от Байдарацкой губы до реки Урал составляет около двух тысяч километров».

Поэтому Афганец просто пошёл по улице между домами к дороге, выводящей из кишлака. Он старался держаться в тени и наступал очень аккуратно, чтобы не споткнуться и не упасть. Падение означало звон цепи – и всё: залают собаки, и на плоских крышах домов возникнут серые тени с автоматами. Кишлак Нанг-бобо, как и большинство «независимых» поселений в Афганистане, имел свой отряд самообороны, несущий караульную службу круглые сутки.

Дорога, днём белая от пыли, ночь слабо фосфоресцировала, уводя по-над обрывистым склоном вверх, к межгорной седловине. Идти по ней было нельзя – заметят из кишлака. Поэтому Афганец свернул и вдоль скал спустился вниз, к реке. Какое-то время он брёл по тропе, вьющейся среди камней вдоль потока, а когда отошёл от кишлака на пару километров, повернул и двинулся через пологий склон невероятно огромной, космической какой-то горы.

– Я всю ночь шёл. Ноги разбил. Там, сука, камни везде. Вообще везде, понял? Солнце встало, прямо в глаза. Я дырку нашёл, камни туда покидал – змей боялся. Залез, уснул. Днём проснулся – жарко, пить охота. Вылез – горы фиолетовые, земля рыжая, камни белые, трава жёлтая. Как картина в музее. И я в картине, сука. Голова кружится, руку дёргает… Встал и пошёл. Чувствую – сдохну сейчас опять. Лёг. Отрубился. Очнулся, когда камни остывать начали. Встал, пошёл. И всё, понял – обратно надо идти. Там хоть воду давали, пожрать. А тут я просто сдохну, и никто не найдёт. И лиса ещё эта…

Он на самом деле решил вернуться в кишлак к Нанг-бобо и клыкастой пасти Парвиза. Его сильно напугала ободранная, пыльная какая-то лиса, а скорее всего шакал, который появился словно бы из дневного зноя и теперь постоянно держался рядом, на небольшом отдалении. Афганец понял – зверь ждёт, когда он умрёт, чтобы поесть.

Наступила вторая ночь в горах. Нужно было идти, идти пока нет страшного дневного жара, пока камни приятно прохладные, и от них не пышет, как от мартеновской печи. Но сил у Афганца не осталось. Он вставал, проходил несколько десятков метров, падал, переворачивался на спину и лежал, считая про себя удары пульса – вначале очень быстрые, а потом замедляющиеся почти до полной остановки сердца.

Он не видел ничего вокруг, ни по сторонам, ни сверху, но в какой-то момент вдруг обнаружил, что небо над головой буквально раскрашено звёздами.

– Они там везде, падла! Вот ни сантиметра нет, чтобы звёзд не было, понял? Я даже забыл про себя. Лежу и пялюсь такой, как пацан. Красиво, сука! И полоса через все небо белая. Млечный путь, понял? И тут лиса эта… шакал… она как начала выть. Как по покойнику.

Шакалу, видимо, надоело ждать, когда вкусно пахнущего мясом и страхом человека покинут последние силы. И он решил, что правильнее будет ускорить этот процесс. Но поскольку в одиночку справиться с умирающим могло и не получиться, а голод терзал впавший живот шакала сильнее, чем жадность, он призвал на подмогу сородичей.

Шакалий вой разозлил Афганца. Собрав остатки сил, а скорее всего, просто подстёгиваемый гневом, страхом и болью, он начал бросать в зверя камни, пару раз даже попал – и отогнал шакала, а потом пошёл вниз по склону, выкрикивая ругательства.

– Я, сука, иду и ору: «Вы все пидорасы, чтоб вы сдохли, твари!» И тут рассвет, опять это солнце. А я уже другой человек стал, понял? Ночью я умер, сука… И теперь мне все пох. Не пашет, не колышит. Вообще!

К десяти утра Афганец добрался до дороги, по которой медленно ползла пропылённая колонна – БТР, десяток бортовых «Уралов», два бензовоза и замыкающей «маталыга», то бишь бронетягач «МТ-ЛБ».

Афганец не удивился и не обрадовался. Он просто пошёл наперерез колонне и остановился только тогда, когда с головного БТР по странному духу, идущему прямо под колеса, начали стрелять на поражение.

– Не попали, суки. Я на дорогу сел, руками машу. А они ссат подойти, показывают – уходи, падла. И я тогда лёг. Прямо посреди дороги. Чтобы не объехали. И тогда они слезли с брони и подошли. Ты кто, спрашивают. А я не могу ответить. Смеюсь только и на цепь показываю. Она размоталась и в пыли лежит, сука. Как змея из железа…

В конечном итоге Афганца подобрали, расковали, дали воды, расспросили и привезли в военный городок рядом с Кундузом, в штаб 149-ого гвардейского мотострелкового полка. Там его данные записали, переодели, помыли, определили в полковой медпункт, и начальник особого отдела отправил запрос по рядовому Андрею Полякову в штаб 40-вой армии.

– Ну и всё, – Афганец скалил в улыбке прокуренные зубы. – Отъелся я, рука подзажила. А потом комиссия. Полкан такой кричит мне: «Чё, сынок, ты снова в строю. Горишь желанием выполнить интернациональный долг? Мы тебя к званию сержанта представили и медали «ЗБЗ». А я ему, суке усатой: «Да пошёл ты на хер, чма кусок!» Мне ж пох, я ж умер там… В горах. Короче, комиссовали меня в итоге, по дурке. Майор из больнички написал: «органическое повреждение ЦНС». Короче, с башкой что-то типа. Но я думаю, они поняли там, что служить в их этой армии я больше не стану да и всё. И отправили меня домой, падла…

Домой – это означало в Средневолжск. Медаль «За боевые заслуги» Афганец все таки получил и оказался первым награждённым на той войне из всех средневолжцев. За это его пригласили в горком, пожали руку, предложили работу в райкоме комсомола и выделили однокомнатную квартиру в новом доме на «Тридцатке», то есть на Тридцатом квартале. Это был восемьдесят седьмой год, Серый как раз собирался в армию. Сейчас на дворе был девяносто второй, Афганец разменял четвёртый десяток и выглядел так, словно ему уже было под пятьдесят.

Афганские горы вытянули из его и без того не очень крепкого тела все здоровье, рыжий шакал со впалыми боками выпил душу, а водка довершила разгром, превратив Афганца в ходячего мертвеца. Серый не любил, боялся и ненавидел его, но при этом жалел и считал кем-то вроде дяди или старшего брата, хотя жалеть было не за что, а по факту Афганец приходился ему отчимом.

Пока Афганец ходил в героях, а Серый был в армии, его мать умудрилась сойтись с «героем Кандагара», выйти за него замуж, пожить год семейной жизнью, со скандалом развестись и уехать к первому мужу, отцу Серого, на Кубань.

Серый мать не осуждал. С отцом они расстались лет семь как, а афганская тема с середины восьмидесятых была у всех на слуху. По телевизору показывали как Кобзон и Розенбаум поют перед запылёнными парнями в шляпах, стоя на броне БМП, а в журнале «Парус» печатали стихи солдата, взорвавшего себя вместе с окружившими его душманами:

По курилкам и прокуренным кухням ходили слухи о цинковых гробах с убитыми, в которых какие-то офицеры тайно переправляют из Афгана оружие «чтобы сделать в СССР переворот и остановить войну». Ещё рассказывали о гашише, о пленных, которым агенты ЦРУ предлагают дом в Америке, машину «Кадиллак» и миллион долларов, если они откажутся от советского гражданства, и о том, что скоро в Афганистан будут посылать только русских, потому что туркмены и узбеки там сразу дезертируют и переходят на сторону «духов».

Школьники тоже не остались в стороне – Серый сам рассказывал одноклассникам байки про афганских дембелей, которые при звуке отбойного молотка залегли на газоне, посчитав, что начался обстрел и показывал друзьям «афганский пальчик».

Это делалось так: вырезаешь лезвием бритвенным в спичечном коробке снизу овальную дырку, и в поддончике для спичек тоже, только там круглую. Спички убираешь, кладёшь туда ватку, просовываешь палец, которым сейчас фак показывают, внутрь и делаешь так, чтобы казалось, что он там отдельно лежит. Йодом ещё хорошо немного помазать и накапать – по типу это запёкшаяся кровь. Засовываешь руку, у которой палец в коробке, в карман и идёшь в школу. Подходишь такой к кому-нибудь и говоришь: «Брат из Афгана душманский палец прислал. Снайперский! Сам отрезал. Трофей!» Ну, тебе в ответ, конечно же, говорят: «Да фигня это, кто станет палец присылать?» И тогда ты такой с серьёзным лицом достаёшь из кармана коробок с просунутым пальцем, а со стороны кажется, что ты его всеми пальцами держишь. И вот ты открываешь коробок, а там… там настоящий палец. Его ещё испачкать в пыли можно перед показом, для достоверности. И у того, кому ты это всё показываешь, реально округляются глаза и голос понижается до хриплого шепотка: «Ни хрена себе!» А ты ещё для правдоподобия наклоняешься к коробку, принюхиваешься: «Вроде не воняет пока… Я его в холодильнике храню, в морозилке» И вокруг собираются люди, девчонки кривятся: «Ой, фу…», а сами лезут с круглыми глазами в первые ряды – интересно же! И начинаются вопросы: «А брат где служит? А кем? А как там вообще?» И вот тут важно не перегнуть, не переусердствовать. Потому что, во-первых, на полном серьёзе уже неинтересно становится, а во-вторых, обязательно найдётся какой-нибудь дундук, который вспомнит, что никакого брата у тебя нет. Поэтому после вопроса, где служит брат, нужно небрежно ответить: «В Джелалабаде, в ДШБ», и пошевелить пальцем в коробке. И заорать: «А-а-а, он ожил!»

Серый слышал, что в «Г» классе один пацан обоссался, когда Матвеев им «афганский пальчик» показывал, а девчонку какую-то на «Скорой» увезли – у неё сердце слабое оказалось.

Вот на фоне всего этого «афганского синдрома» мать Серого и вышла замуж за «героя Урузгана». А когда поняла, какую совершила ошибку, в отчаянии написала бывшему мужу. Отец Серого не стал поминать прошлое – он всегда любил её и жил бобылём в небольшом городке на Краснодарщине. Мать уехала к отцу, о чем сообщила Серому в письме.

Когда Серый собрался на дембель, «Союз нерушимый республик свободных» внезапно треснул по швам, как старая подушка, которую вынесли во двор просушить на солнце. Треснул – а потом лопнул, запорошив все вокруг свалявшимся пером и жёлтым от времени пухом.

Серый вернулся домой и обнаружил, что мир изменился, причём так, как это бывает только во сне. Наступил капитализм, и все стали говорить о деньгах.

И только о деньгах.

Возможно, когда они были детьми, маленькими мальчиками в шортиках поверх колготок, и ходили в детский сад, каждый из них – и их ровесников – мечтал совсем о другом. Они хотели стать космонавтами или даже капитанами межзвёздных кораблей, они мечтали покорять моря и океаны, зимовать на полярных станциях, опускаться в таинственные глубины пещер, находить месторождения полезных ископаемых, или защищать свою Родину в самой непобедимой и легендарной Советской армии.

Но вот все закончилось. Внезапно, по щелчку. И предоставленные сами себе, как сорняки на заброшенном огороде, люди начали жить. Жить так, как могли и умели. И виноваты ли сорняки в том, что они в итоге захватили весь огород? «Может, и виноваты, – размышлял Серый. – Но тогда виновата и вода, затапливающая город, а не тот, кто допустил прорыва дамбы».

Квартира, в которой он вырос, ушла на обмен и там жили другие люди, а его самого мать перед отъездом временно прописала в однушку Афганца. Это было странно, страшно и как-то нелепо – узнать, что твоя квартира занята, и жить тебе придётся теперь с вечно бухим, нищим, косорылым от паленой водки, психованным и хватающимся за нож человеком, о котором ты до этого ничего не знал.

– Так чё за работа? – повторил Серый, в упор глядя на Афганца. Тот пьяно засмеялся, но тут же стал серьёзным. Поскребя короткими пальцами с жёлтыми плитками ногтей ржавую щетину на подбородке, Афганец кивнул на застеленную клеёнкой тумбочку у окна.

– Вон, наряд.

Серый взял помятый лист бумаги, на котором косо были указаны параметры будущей могилы и место.

– Ни хрена себе, – невольно вырвалось у Серого, когда он дочитал наряд до конца. Клиент почему-то хотел не просто ямку, чтобы упокоить там свою чи-хуа-хуа, а полноценную могилу, словно он собирался хоронить человека.

– А-атставить! – заорал Афганец. – Кругом… Шагом марш выполнять задание партии и правительства! Интернациональный долг превыше всего!

– Сколько? – хмуро спросил Серый, возвращая наряд на место.

– Две тыщи! Понял?

– Мало, – привычно сказал Серый, хотя цена была хороша. – Работы дофига.

– А-а-тставить! – Афганец сел, нашаривая ногами калоши. – Ты чё, боец, припух? Хочешь грести деньги лопатой – бросай лопату, понял? Бего-ом! Бегом, я сказал!

Серый повернулся и вышел. Он знал – ругаться, доказывать, спорить, торговаться бесполезно.

– Земля – она разная. Не просто грунт, порода, четыре кубометра – и все. Нет, молодые люди, все гораздо сложнее. Земля – это плоть Земли, если можно так выразиться, простите за тавтологию. Кожа, мышцы, сухожилия, жилы всевозможные, вены. Кости, кровь, лимфа, внутренние органы – все тут есть. Поэтому настоящий копарь – он вроде патологоанатома. Вскрывает, препарирует, извлекает… Да, ребятушки, да. И земля требует уважения как покойник. Любовь к отеческим гробам – это наше всё. Потому, когда на копку идёшь, и инструмент в порядке должен быть, и голова, и мозги в ней. Ну, и работать нужно культурно, без надрыва. На два штыка втыкать – это не наш метод. «Лучше меньше, да лучше», – кто сказал? Не знаете? Эх, ребятушки, что ж вы такие… ничего-то вы не знаете, ничего не…

Челло глубоко затянулся, задержал в себе колючий сизый дым, блаженно закрыл глаза, но тут же заперхал, выталкивая из синюшного кольца губ мутные дымные кляксы. Курил он обычно дерьмовые сигареты без фильтра, но делал это так, как будто у него в дрожащих пальцах был косяк с «рабочей» травой.

Челло, как он сам про себя рассказывал – из олдовых хипарей крутого питерского замеса. Ходил когда-то на рыбацком сейнере, отстал по-пьяни в голландском порту от своей посудины, забичевал и всю Европу «стопом» проехал, чтобы вернуться в Союз. У Челло жёлтые глаза, а в ксивнике на шее хранятся шесть человеческих зубов и высушенный человеческий же палец. Челло говорит, что это его. Зубы ему выбили немецкие полицейские в Нюрнберге – «мстили за Сталинград», а палец откусил сумасшедший приходяга на хипповской «блат-хате» в Челябе.

– Omnia mea mecum porto[4], – заканчивая рассказ о себе, неизменно смеётся пустым ртом Челло, машет четырехпалой рукой и, завывая, плюётся словами:

Челло он не потом что «чел», ну, «человек», а потому что у него на шее под серой бородой татуировка «chello». Челло говорит, что по-испански это означает «белокурый». При этом оттенок вечно всклокоченных волос и бороды Челло вовсе не блондинистый. Он ближе всего к цвету мартовского оттепельного снега.

Челло любит латинские выражения, которых знает бесчисленное количество, он не дурак выпить, потрендеть, но вообще странный и Серому иногда кажется, что Челло все время играет роль, как в кино.

…Поднялся ветер. Зашелестели остатками листвы деревья за линией ЛЭП, потом к их шуму присоединилось басовитое гудение проводов. Распятые скелеты гигантских боевых человекоподобных роботов держали в обрубленных руках гирлянды изоляторов и потряхивали ими, как цыганки – монисто.

Серый вышел из будки, увидел друзей. Малой заметил его первым, улыбнулся.

– О, наш шеф, – сообщил он остальным. – Пахать будем.

Челло медленно и обстоятельно затушил сигарету черными пальцами, спрятал чинарик за отворот выцветшего джинсового кепи.

– У забора, – сказал Серый, подойдя ближе. – Большая, два на два. К вечеру надо сделать. Афганец платит по пятихатке.

– У, круто! – восторженно воскликнул Малой, поднимаясь. На его серых штанах виднелись жирные пятна, похожие на камуфляжные – вчера Малой сел на недоеденный Серым хлеб, политый подсолнечным маслом, за что получил по толстой красной шее. – А чё за собака? Чья?

– Не знаю, – Серый пожал плечами. – Да и какая на хрен разница? Пошли.

– «Нет стариннее дворян, чем садовники, землекопы и могильщики; они продолжают ремесло Адама»[6], – сказал Челло, медленно, в несколько приёмов, выпрямляя длинное туловище.

– А он был дворянин? – удивился Малой.

Челло довольно захихикал, затряс похожей на стекловату бородой и ответил непонятно:

– Он первый из всех ходил вооружённый.

Третий приятель Серого, Индус, монументально повернул голову и его тяжёлый взгляд упёрся в Челло. Несколько мгновений Индус размышлял, стоит ли, потом все же вступил в разговор.

– Ну-у… у него не было оружия, – прогудел он.

Челло откровенно обрадовался, едва не подпрыгнул. Начинался спектакль. Серый скривился. Челло вкрадчиво спросил у Индуса:

– «Да ты кто? Язычник, что ли? Как ты понимаешь писание? В писании сказано: «Адам копал»; как бы он копал, ничем для этого не вооружась»?[7]

Индус засопел. Он уже понял, что Челло опять его развёл со своими цитатами из никому, в чем Индус был уверен, неизвестных книг, но, как обычно, не понял, в чем прикол. В другой раз тяжёлый, словно бы покрытый коркой глины, кулак Индуса уже врезался бы в бороду Челло, но сегодня Индус маялся с тяжкого похмелья и ему было банально лень «ставить этого чмыря на место».

– Козел! – бросил Индус.

Челло досадливо крякнул и тоскливо пробормотал, ловя «волну»:

– «Не ломай себе над этим мозги, дружок; потому что глупый осел от колотушек скорей не пойдёт, а ежели тебе в другой раз зададут такой вопрос, скажи: «могильщик»; дома, которые он строит, простоят до судного дня. Вот что, сходи-ка к Иогену, принеси мне скляницу водки…[8]»

– А в ладошки тебе не посерить? – мрачно поинтересовался Индус. – Водки ему… В рог ща дам – и забалдеешь, чмо.

– Хорош, – остановил его Серый. Он не любил, когда Индус начинал «быковать». – Работать надо.

Серый работал на Ёриках не потому, что так надо или что он надеялся заработать тут много денег. Много заработать нельзя, это все знают, много можно только «сделать» или «хапнуть». Но как-то надо жить, чем-то заниматься. И потом – Клюква.

Девушка Серого, которая живёт на «Двенашке» с сыном Флинта.

Девушка – это деньги. Много. В Средневолжске, чтобы иметь девушку, нужно тысячу каждый день. Или две. А для такой, как Надюха-Клюква – и пяти будет мало. Правда, чтобы заработать пять тысяч в день, нужно выкопать десять таких могил, как предстоит сегодня.

А это невозможно…

Индус, самый здоровый из землекопов, выкидывал мокрую глину из могилы; Малой и Серый, отработав своё, сидели на сложенных крест-накрест лопатах и курили одну сигарету на двоих. Серый прятал сигарету в кулак, выпуская дым. Челло маячил в стороне, глядя в небо. Он называл это «пятиминуткой медитации».

– Все, хорош, давай! – Малой протянул руку за сигаретой.

– Ещё две затяжки, – не поворачиваясь, уверенно сказал Серый.

Он затянулся, выпустил длинную струю желтоватого дыма, тут же пронзённую сотней мелких дождевых капель, и закашлялся. Малой покосился на бетонный обелиск с грубо выбитыми словами: «Амур, овчарка. Спи, верный друг», поёжился.

– А у зверей привидения бывают?

Серый сплюнул, пожал плечами.

– Ну… наверное.

– Как повылазят из могил в полнолуние да как зачнут кровь пить – у-у-у… – загудел над ухом Малого Челло.

Пятиминутка закончилась, и ему требовалось общение. Малой улыбнулся во все свои тридцать один, кивнул на Серого.

– У кого? У бати его?

Серый снова сплюнул.

– Он мне не батя. И крови у него нету, там один спирт!

Малой засмеялся.

– «Кентервильский призрак до смерти боялся привидений», – процитировал одному ему известный источник Челло.

Индус воткнул лопату в дно могилы, сердито посмотрел на них.

– Э, уроды, вы запарили косить. Всё, я своё отпахал. Малой, дай руку!

Малой нехотя поднялся, подошёл к краю могилы, протянул Индусу руку, но тот не успел за неё схватиться. На дороге у забора остановился заляпанный дорожной грязью джип, чёрный и блестящий. Медленно, с тихим гудением, опустились тонированные стекла на передней и задней дверцах.

Серый судорожно сглотнул. Он узнал машину, а внутри увидел Светку Поляну, рыжую Ирку с Дзержинского, почему-то завернувшуюся в жёлтое махровое полотенце, Лёньку в вязаной шапочке и… и Клюкву.

Его Надю.

За рулём небрежно развалился сын Флинта – Игорь, всему городу известный как Сын. Или Сынуля. Ровесник Серого.

Девки посмеивались, глотали джин-тоник из зелёных банок, Ирка курила коричневую сигаретку «Море», тонкую и длинную, все время смеялась и кашляла. Дым она выпускала тонкой струйкой, похожей на мохеровую нитку.

– Привет, пацаны! – улыбаясь, сказал Поляна.

Малой вскочил, словно щенок, которого позвали гулять.

– Привет, девчонки! Айдате с нами тусоваться.

Поляна захихикала.

– А у вас грязь лечебная? Мне кожу отбелить надо.

Малой уверенно кивнул.

– На самом деле лечебная. Иди сюда, я тебя отбелю. Всю!

Поляна отрицательно помотала гривастой головой.

– У меня туфли новые, не пройду.

Она на мгновение исчезла из окна джипа, и тут же оттуда появилась голая нога в красной туфле. Ирка за спиной Поляны фыркнула, едва не выронив сигарету, захохотала.

Серый смотрел на Клюкву, маячившую в соседнем окне. Она улыбнулась, что-то сказала Сынуле, тот снисходительно усмехнулся.

Поляна продолжала веселиться.

– Видал? Давай, я пойду к тебе… если куртку постелешь.

Малой тут же стушевался.

– Не, у меня куртка на самом деле новая…

Сынуля решил, что пора завязывать с этим «аншлагом». Он перегнулся через Клюкву и крикнул:

– Э, ёрики! Чтоб яма как у людей была, на два с половиной метра! Стёпа у нас мальчик крупный был, сто сэмэ в холке. Поняли-нет? Батёк сказал: «Лично проверю».

Серый тихо пробормотал:

– Да пошли вы оба… проверяльщики.

Он поднялся, рукавом стер с лица дождевую воду, сделал несколько шагов по жирной, скользкой глине к забору и сказал, стараясь не смотреть в красное, лоснящееся лицо Сынули, торчащее сбоку от Клюквы.

– Надя. Можно тебя на два слова?

Клюква мельком, как-то очень быстро, мазнула взглядом по лицу Серого, нарочито громко засмеялась.

– Не, сыро. Так говори. У меня от подруг секретов нет.

Серый почувствовал, как каменеет лицо, сжал кулаки.

– На ярмарку в воскресенье пойдёшь?

– Не-а, – все также глядя в сторону, покачала головой Клюква.

У неё был яркий макияж, длинные серьги-подвески в ушах, и они плясали, словно живые, в такт движениям головы.

– А чё? – проклиная себя за косноязычие и непонятную злость, которая только мешала, спросил Серый.

– Не чё, а что. Я днём не могу, занята.

– Чем? – Серый задал этот вопрос машинально и тут же проклял себя за него. Не надо было. Не надо…

Клюква перестала смеяться, в упор посмотрела на Серого, прямо ему в глаза.

– В гостях буду. Видик смотреть. Новые кассеты привезли из Москвы. «Эммануэль». «Греческая смоковница». Тинто Брасс. Хочешь, дам?

Девки засмеялись. Серый не знал, кто такой Тинто Брасс и стушевался, отвёл взгляд. Сынуля бесцеремонно перегнулся через Клюкву, прижав её к сиденью, и рявкнул:

– Заценишь. Заодно подрочишь перед сном.

Девки в джипе зашлись от хохота. Сынуля с довольным видом уселся на своё место, выжал педаль, и машина, разбрызгивая грязь, уехала вниз, в сторону трассы.

Дождь перестал моросить. Теперь он падал отвесно, холодный, мелкий, но частый, и ощущался кожей как тактильные стробоскопические вспышки.

Малой проводил джип долгим взглядом.

– Чёткая тачка, – сказал он и посмотрел в сторону могилы. – А Стёпа зверь был. Сынуля его гулять пускал на коробке. Он тогда у Боряна с Карла Маркса полжопы откусил. Собака Баскервилей такая, блин. Жалко, помер. Говорят, чумка.

– Ага, от Боряна заразился. Руку-то дай, Баскервиль! – напомнил о себе Индус. – Все уже, склеил Стёпа ласты, капец ему. Давай, вытягивай!

Малой протянул руку Индусу, но тут в его мокрой лохматой голове возникла новая мысль и он повернулся к Серому.

– Серый, а ты курить-то мне оставил?

Серый не ответил, глядя в хмарную даль за линией ЛЭП. Сигарету он давно докурил до фильтра, выкинул и забыл о ней.

Малой от досады дёрнул руку, Индус, почувствовав, что его ладонь выскальзывает, перехватился повыше. Малой, потеряв устойчивость, тонко, по-заячьи, вскрикнул и полетел на Индуса.

Оба свалились в могилу, в раскисшую глину, и завозились там, глухо матерясь и вскрикивая.

Индус первым встал на ноги. Одним движением, теперь уже не боясь испачкаться, он выбросил своё сильное тело наверх, повернулся и с силой пнул поднявшегося на ноги Малого в лицо.

– Козел, мля! «Пирамиды» новые, мать вчера принесла!

Малой, молча зажав лицо, скорчился на дне могилы. Через его мокрые, грязные пальцы начала сочиться кровь, несколько капель упало прямо в глину.

– Угрёбок! – заорал Индус, распаляясь. – Убью, тварь!

Его останавливало только то, что убивать Малого нужно было в могиле, а лезть обратно в грязь Индусу не хотелось – он и так весь уханькался по самые гланды.

– Я не спецом! Э, не бей! Ты чё… – заканючил Малой, благоразумно вжимаясь в скользкую земляную стенку.

Индус с досады пнул лопаты, посмотрел на Серого.

– Серый, слышь? Все, мля. Я ухожу, понял?

Серый отвёл взгляд от мглистого горизонта.

– Куда ты уходишь? А работать кто будет? Не, ну, а чё? Там ещё метр копать.

Индус махнул рукой.

– Меня не пашет!

– Афганец за полработы не заплатит, – это был последний аргумент Серого.

– Да мне пох, на, понял? – заорал Индус. – С тебя пятихатка. Всё, я ушёл.

Обойдя кучу выброшенной из могилы земли и постоянно поскальзываясь, Индус двинулся к воротам.

– Ну и вали! – крикнул ему в измазанную глиной спину Серый. – Олимпийку ему стало жалко… Маменькин сынок!

Индус резко развернулся и молча двинулся на Серого, растопырив руки.

– Не, ну всё, всё! Я это… не хотел… – дал заднюю Серый.

Индус также молча развернулся и вскоре скрылся за будкой Афганца.

– Sic transit gloria mundi[9], – негромко сказал Челло.

– Ты хоть завали, – окрысился на него Серый и повернулся к могиле. – Малой, ты чё там, жить остался?

Малой выпрямился. Теперь он торчал из могилы по грудь, мокрое лицо его было измазано глиной, из разбитой губы шла кровь.

– Зу-уб тут! Индус мне зуб выбил, сука… – простонал Малой. – Второй уже… – он наклонился. – Сейчас найду…

– На хрена тебе выбитый зуб? – пожал плечами Серый.

Малой, размазывая кровь и грязь по лицу, ответил не сразу:

– Вставлю-ю… Серый, ты курить оставил?

– Дороем – пачку дам, – рявкнул Серый. – Копай давай!

– Да-а… Ладно, – Малой взял лопату Индуса, оглядел себя, всхлипнул. – Лучше бы я куртку Поляне постелил…

Он начал копать. Слишком засадив лопату в землю, навалился на неё всем весом и легко, как спичку, сломал черенок.

– Блин, всё!

– Вот ты и правда урод, – серьёзно сказал Серый, сунув руки в карманы.

И тут Малого прорвало.

– Сам ты урод! Заманал! Тебе надо – ты и копай!

Малой нелепо, враскоряку, выбрался из могилы, весь обляпанный глиной.

– Голем, – сказал Челло. – Из глины мы вышли и в глину уйдём.

– Заткнись, – посоветовал ему Серый, поднимая лопату.

Малой подошёл к залитому дождём окну будки, заглянул внутрь. Телевизор у Афганца был включён на полную громкость. Шла передача «Это было, было, было…» и какая-то молодёжь бодро исполняла «Мой адрес Советский Союз». Малой толкнул форточку – музыка стала оглушительно громкой – и заорал, стараясь перекрыть телевизор.

– Афганец! Э, мы полмогилы откопали, заплати нам!

Афганец резко вскочил, бросился к окну, выставил красную морду так, что Малой отшатнулся в испуге.

– А ты видал «крокодил», который заходит на штурмовку? – оскалившись, как пёс, закричал Афганец. – Он НУРами отрабатывает, а потом винтами дым от них начинает месить – шух-шух-шух! Красиво! Кайф!

Афганец захохотал, цепляясь за шкаф, чтобы не упасть. Малой попятился от окна, потом повернулся и побежал. Над кладбищем гремел «Мой адрес Советский Союз».

Челло подошёл к Серому, тронул его за рукав.

– Я свою работу сделал, – сказал Челло. – Прошу пардону, но у меня в восемнадцать ноль-ноль вечернее рандеву на бульваре Звёзд. Так что я откланиваюсь.

И Челло пошёл прочь от могилы.

– Ну и вали! Все валите! Дристуны, – Серый воткнул лопату и огляделся.

Дождь и не думал заканчиваться. Серый остался один.

Один на один с могилой. Один на один с дождём.

Малой старше Серого на полгода и выше на четырнадцать сантиметров. И здоровее, у него кулак не меньше Индусовского. Но все равно он – Малой. Так по жизни получилось. То ли папа с мамой не достарались, то ли от бабушек-дедушек гены перешли такие, но Малой как бы застрял в детстве. Не в том, где куличики лепят и сопли вытирать не умеют, и не в том, где зимой, в мороз, спорят, что лизнут качелину, а в том, где на стене дома девочки, которая нравится, пишут тайком: «Смирнова шлюха!»

Челло как-то рассказал хохму: «Мальчик бежал по улице, и задыхаясь от восторга, вопил: «А король-то голый!» Люди смеялись, показывали пальцами, сочувственно качали головами, и мальчик был уверен – ещё чуть-чуть, и он станет героем, низвергателем и победителем. Мальчик не знал, что на языке этой страны фраза «А король-то голый!» звучит как: «Люди, я обосрался!» Все тогда посмеялись, а Малой – нет. Он задумчиво смотрел в сторону, и Серый вдруг понял, что история Челло – про Малого.

Серый в глубине души жалел его, как младшего брата. И всегда заступался, если кто-то пытался Малого обидеть, а обижали часто. В школе, классах в седьмом-восьмом, дня не проходило, чтобы кто-то не разыгрывал его, не предлагал заведомо проигрышное пари, да просто не вешал на спину Малому лист бумаги с текстом типа: «У кого нет коня, все садитесь на меня или пните меня. Ишак»

Однажды Индус и ещё пара человек, Серый уже и не помнил, кто это был конкретно, на физкультуре в раздевалке предложили Малому сыграть в «найди яйцо». Хохма эта была старая, наверное, её использовали ещё в гимнасиях Древней Греции, но Малой конечно же повёлся. Серый влез, попытался его отговорить, но в этом и была беда Малого – если он заинтересовывался чем-то, заводился, останавливать его было бесполезно.

Дальше всё произошло как по нотам: Индус отвернулся, кто-то из одноклассников подсказал Малому спрятать яйцо на голове под вязаной шапочкой – «он там ни в жись не найдёт» – остальные затаили дыхание в предвкушении хохмы.

Индус по команде: «Можно!» повернулся, для проформы сунулся Малому в карманы, в портфель – и с силой хлопнул его ладонью по голове. Яйцо с противным треском лопнуло, желток потёк из-под шапочки на лицо Малому. Серому тогда почему-то подумалось, что это похоже на мозги.

Все, естественно, заржали. Малой часто-часто заморгал и вдруг сильно ударил Индуса в лицо. По комплекции и габаритам они были тогда уже вровень и Индус отлетел к шкафчикам, упал, но тут же вскочил и кинулся на Малого. Разнять их никто не успел, да и не пытался.

Толкового махача не получилось – опытный и злой Индус в три удара заставил Малого скрючиться на полу и уже собрался добить ногами, но тут вмешался Серый. Отгрёб он тогда знатно, но и Индусу досталось прилично. А потом, после уроков, на хоккейной коробке за школой, когда Серый курил перед тем, как идти домой и прикидывал как оправдываться перед матерью за синяки и разбитую губу, неожиданно появился Индус. У него под глазом тоже налился баклажанной синевой приличный фингал, а нос распух как груша.

– Чё, курить есть? – как бы с вызовом крикнул Индус через борт коробки.

– Ну, есть, – как бы нехотя отозвался Серый.

Зажать сигарету даже для злейшего врага в Средневолжске в то время было страшное западло.

И даже страшнее западла.

Индус перелез через забор, подошёл к ржавым хоккейным воротам, на которых расположился Серый, повесил свою сумку с надписью «Ottavan» рядом с сумкой Серого, взял протянутую пачку «Тушки». Так было положено по-пацански – давать всю пачку, мол, возьми, сколько надо.

Потому что настоящий пацан лишнего не возьмёт никогда.

Сунув сигарету в уголок рта, Индус чиркнул зажигалкой – раз, другой. Огня не было – то ли газ закончился, то ли кремень стёрся. Серый галантно предложил Индусу свою, но и она не зажглась.

И в этот момент над бортом коробки появилась голова Малого.

– Пацаны! – закричал он, улыбаясь толстыми как оладьи, разбитыми губами. – У меня спички есть!

Так и сложилась, совершенно нечаянно, их дружба.