1. У каждого перевода свой язык и характер
Очень уважаемый мною гомеровед Владимир Файер, который помог мне со сбором материалов по одному исследованию «Илиады» Гомера, написал в своей статье «Станут потомки тебя благослóвить?», посвящённой переводу Максима Амелина первой песни «Одиссеи», следующее:
«Представим себя афинянами классической поры: «Одиссея» отстоит от нас на три века, многие гомеровские слова продолжают использоваться в разговорной речи, но некоторые выражения отражают микенскую или даже индоевропейскую древность в том смысле, что они не были вполне понятны уже Гомеру! И как это прикажете переводить на русский, если разрыв между «брашна» и «жрите» гораздо меньший, чем крайние точки гомеровского разнообразия?»
Так В. Файер оправдывает употребление в переводе М. Амелина как современных слов, так и старинных старославянских слов, давно вышедших из употребления. Мимоходом отметим, что до Амелина так поступал не только Гнедич, но и другие переводчики (кто умышленно, а кто невольно). В общем-то, Гомера трудно перевести иначе. Здесь же заострим внимание на одной фразе Файера. Он замечает:
«некоторые выражения отражают микенскую или даже индоевропейскую древность в том смысле, что они не были вполне понятны уже Гомеру!»
Это утверждение вызывает сомнение. Я говорю о последней его части. Несмотря на то, что «Одиссея» и «Илиада» отстоят «на три века от классического грека», а события, описанные в поэмах, отстоят от самого Гомера ещё веков на пять, как утверждают гомероведы, тем не менее вряд ли Гомер при создании своих поэм мог использовать слова и выражения, смысл которых был ему «не вполне понятен». Думается, что это невозможно в принципе.
Видимо, Файер хотел сказать, что многие слова и выражения «микенской или индоевропейской древности» уже во времена Гомера были «не вполне понятны» самому Гомеру. Это естественно. Так же, как мы можем не понимать значение некоторых слов, употребляемых триста, а тем более пятьсот лет назад. Но вряд ли Гомер вставлял в свои поэмы слова и выражения, значение которых сам не вполне понимал. Такое предположение абсурдно. Не мог же он создавать поэмы, вставляя в них (пусть даже изредка) слова, смысл которых не был ему понятен. Невозможно вообще правильно употребить какое-либо слово, в том числе и «брашна», если не знать его значения. И Гнедич не мог употреблять устаревшие слова и выражения, смысл которых был ему не понятен. Поэтому он хотя и использовал вышедшие из употребления слова для своего перевода, но вполне понимал их значение, и понимали его современные Гнедичу читатели. Иначе терялся бы и смысл употребления этих слов. Зачем, при переводе на современность вставлять слова, которые современники не могут понять? Вряд ли Гнедич стал бы так поступать. Он, конечно, искусственно состаривал свой перевод, но лишь до такой степени, которая позволяла его современникам понять смысл сказанного. Иначе это был бы перевод только для узкого круга историков лингвистики.
Поэтому Гомер просто не мог использовать для своих поэм слова и выражения, не понятные ему самому. Но тут возникает другой вопрос. Вопрос об авторстве. Ведь если поэмы Гомера исполнялись устно на протяжении долгих десятилетий, то понятно, что со временем при естественном изменении языка аэды вносили в них новые, более современные слова. И так из века в век. Далее, когда поэмы решили записать на бумаге (или пергаменте), писцы наверняка что-то тоже исправляли, подправляли под современный им язык, внося, возможно, довольно значительные правки. Потом, при очередной переписке поэм также могли происходить изменения текстов, намеренные или случайные, сделанные по ошибке. В итоге первоначальный текст Гомера (если он был) претерпел довольно сильное изменение. Так что говоря об авторстве Гомера, мы должны понимать, что не всё в его поэмах принадлежит именно ему. Хотя мне, как и многим, хотелось бы верить, что каждое слово в поэмах написано рукой великого Гомера, ну, или его умом.
Что касается переводов Гомера, то каким бы не был разрыв между стилистикой и значением слов разных эпох, переводчик просто обязан переводить произведение на стилистику своей эпохи, своего времени, если этот перевод не искусственная стилизация под старину. Вот при искусственной стилизации как раз и могут возникать, и даже неизбежно возникают слова из разных эпох. Отчасти так поступил Гнедич со своим переводом. Известно, что вопрос о стилизации возникал также при исследовании «Слова о полку Игореве». Некоторые исследователи полагали, что «Слово» всего лишь искусно подделано под старину. Но это была бы чистая стилизация, в отличие от перевода Гнедича. Тем не менее мы понимаем, что во времена Гнедча был всплеск интереса к истории как таковой. Возможно, на фоне этого интереса Гнедич и решил придать своему переводу характер старины.
Однако если произведение переводится на язык, современный переводчику, например, на русский язык ХХ века, то в переводе никак не может быть слов типа «брашна», слов, которые не встречаются ни в устной речи, ни в художественном или поэтическом письме ХХ века, не говоря уж о нашем, XXI веке. Такие слова могут употребляться только при нарочитых стилизациях под старину. Следовательно, говорить о том, что Амелин перевёл первую песнь «Одиссеи» на современный русский язык не приходится просто на том основании, что его перевод не соответствует современному русскому языку. В его переводе есть некоторая (частичная) стилизация и под Гнедича, и под старину, и есть как бы свой «амелинский» язык, что делает его перевод оригинальным, не похожим на другие, но не делает его современным. Но можно ли Гомера перевести на чисто современный язык? Думается, вряд ли. Без стилизации не обойтись.
Один читатель спросил меня в электронном письме: «Нужны ли новые переводы Гомера? Не достаточно ли переводов Гнедича и Жуковского?» На мой взгляд, этот вопрос равнозначен тому, как если бы спросить: нужен ли Гомер вообще для русской культуры, не хватил ли его уже читать? Подобные вопросы абсурдны уже потому, что Гомер сегодня является не только полноценной частью русской культуры, но и её особой, как бы элитной частью. Гомер заключает в себе истоки не только европейской, но и мировой культуры. После переводов Гнедича и Жуковского Гомер стал определённым мерилом высоты русской поэзии и культуры. Достигнуть этой высоты стремились и Пушкин, и Некрасов, и Толстой, и многие другие столпы русской литературы.
Не делать новых переводов Гомера, значит остановить понимание Гомера, смотреть на него только глазами Гнедича и Жуковского, глазами прошлых поколений, не обновлять этого понимания, не расширять его, не осовременивать. Это притом, что Гомер в любом историческом времени чрезвычайно современен, он несёт в своих поэмах и мудрость, и культуру, и историю. Гомер велик и в понимании жизни, и в понимании межличностных отношений, и в понимании отношений между людьми и богами (что очень важно для современной религиозной России), и в понимании неразрешимых конфликтов, ведущих к жестоким войнам, и в понимании семейных отношений, и в понимании человеческих фантазий. Практически нет той области человеческих отношений, которую не раскрыл бы перед нами величайший мудрец Гомер.
Поэтому каждое новое поколение просто обязано познавать его мудрость, стараться понять великие идеи его поэм, осваивать, интерпретировать, применять к своему времени. А для этого необходимы новые современные переводы Гомера, новое его осмысление. Гомер никогда не устареет. Ведь каждый перевод Гомера – это всегда немного иной взгляд на его поэмы, каждый перевод имеет свой характер, свои особенности, каждый перевод дополняет и расширяет наше представление о Гомере. А через это мы снова и снова оцениваем собственный взгляд на жизнь, делаем переоценку своих личностных и общественных ценностей.
2. Язык Гнедича
Перевод Николая Ивановича Гнедича грандиозен и оригинален уже по своей сути. О его значении и достоинствах написаны тома литературоведческих исследований, поэтому мы скажем лишь о его оригинальности. В чем она? В том, что Гнедич смог создать собственный язык перевода, на что мало кто обращает внимание. Но об этом скажем чуть ниже, а сначала укажем на то, на что обращает внимание всякий, взявшийся за перевод Гнедича.
Стало уже почти традицией, «не ущемляя всех достоинств перевода», как пишут многие авторы (что в принципе и невозможно), указать на то, что перевод Гнедича даже для его современников был всё-таки трудночитаемым из-за обилия старославянских слов, которые уже тогда не употреблялись, а также из-за сбоя ритма, а иногда и размера стиха. Недаром Пушкин написал эпиграмму на его перевод, намекая на «кривизну» стиха:
«Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод».
Это притом, что Пушкин вполне по достоинству оценил перевод Гнедича в целом. Действительно, перевод Гнедича имеет огромное значение для русской культуры, и особенно для культуры художественного перевода. Почему для культуры перевода? Да потому, что Гнедич не переводил «Илиаду» на современный ему русский язык, как полагают многие. Он переводил Гомера на свой собственный язык, на язык Гнедича, который сам же и изобрёл для своего перевода «Илиады». На тот язык, которым не говорили ни его современники, ни современники тех старославянских слов, которые он использовал в своём переводе. По сути, Гнедич перевёл «Илиаду» на искусственный русский язык, на придуманный язык, на собственный язык Гнедича.
С одной стороны, это сыграло положительную роль для перевода, сделав его просто грандиозным, необычным, неповторимым, единственным в своём роде. Повторить подобное уже невозможно именно по той причине, что язык не современный, а искусственный. Любая подобная попытка будет уже подражанием Гнедичу. Нечто подобное и попытался сделать М. Амелин в своём переводе первой песни «Одиссеи». Язык его перевода тоже трудно назвать современным. Но всё-таки его перевод получил достойную оценку в СМИ, о нём писали, о нём спорили гомероведы. Можно сказать, что за перевод одной песни «Одиссеи» Амелин получил больше, чем Жуковский при жизни за перевод всей поэмы. Тем не менее, Гнедича повторить невозможно. А главное, и не нужно.
Если переводчик переводит произведение для своих современников на современный ему язык, то было бы неправильно употреблять в переводе старые, уже не используемые слова. Таково моё мнение. Перевод Гнедича в этом плане является скорее исключением из правил перевода. Причём, очень удачным исключением. Но повторять перевод по тем же правилам и в том же стиле – это уже будет ошибкой.
С другой стороны, искусственный язык перевода Гнедича сыграл и отрицательную для него роль в том плане, что затруднил читателям восприятие текста поэмы. Это стало «уязвимым местом», ахиллесовой пятой перевода, как и частый сбой ритма, не приветствующийся в русской поэзии (хотя и характерный для поэм Гомера). Именно эти «уязвимые места» перевода Гнедича побуждали последующих переводчиков снова и снова браться за «Илиаду». Вспомним предисловия к своим переводам хотя бы Минского и Вересаева. Оба они указывали эти же причины, побудившие их взяться за перевод.
Вот как Минский говорил о «быстром обветшании перевода Гнедича»:
«Можно еще мириться с чисто славянскими выражениями, (вроде наглезы, воспящять, скимны, скрании, сулица, меск, плесницы, пруги), – и смотреть на них, как на иностранные слова, нуждающиеся в переводе. Гораздо более портят язык Гнедича слова и обороты полуславянские (власатые перси; туков воня; спнул фаланги; обетуя стотельчия жертвы; пышное швение; огонный треножник; вымышлятель хитростей умный; рыдательный плач; троянцы ужасно завопили сзади), произвольно составленные новообразования (празднобродные псы; человек псообразный; мески стадятся; вседушно вместо всею душою; хитрошвейный ремень; дерзосердый; душеснедная смерть; беспояснодоспешные воины; неистомное солнце; кистистый эгид), а в особенности обороты двусмысленные, выражающие теперь не то, что хотел сказать автор (напыщенные вместо надменные; влияя вместо вливая; изойти вместо настигнуть; нижнее чрево вместо нижняя часть чрева; превыспренний холм; пронзительная медь; твердь вместо твердыня; разрывчатый лук; пресмыкавшиеся гривы; разливать бразды по праху). На подобные выражения натыкаешься, как на ухабы, и, читая Гнедича, приходится делать над собою некоторое усилие, побеждать постоянное внутреннее сопротивление, не глядеть на известные точки, чтобы быть в состоянии наслаждаться тем прекрасным и возвышенным, что действительно заключается в его переводе. Благодаря произволу в употреблении слов, даже удачные и плавные стихи Гнедича не могут быть иногда приняты без поправок».
Нечто подобное писал о переводе Гнедича и Вересаев в предисловии к своему переводу «Илиады» Гомера:
«…у перевода есть ряд недостатков, делающих его трудно приемлемым для современного читателя.
Главный недостаток – архаический язык перевода. (…)
Перевод перенасыщен церковно-славянскими словами и выражениями, пестрит такими словами, как "дщерь", "рек", "вещал", "зане", "паки", "тук", вплоть до таких, современному читателю совершенно уже непонятных, слов, как "скимен" (молодой лев), "сулица" (копье), "глезна" (голень) и т. п.
Гнедич, далее, старается придерживаться в своем переводе высокого слога. Вместо "лошадь" он пишет "конь", вместо "собака" – "пес", вместо "губы" – "уста, вместо "лоб" – "чело" и т. п.».
На недостатки перевода Гнедича указывал и Шуйский, и многие другие переводчики, а также литературоведы. Не упускают этой возможности и современные литературоведы. Вот, например, что говорит о переводе Гнедича доктор филологических наук Гасан Гусейнов в своей статье «Существовал ли Гомер?»:
«Читая Гомера в переводе Н.И. Гнедича, мы понимаем, как много в этом переводе непонятного. И это были не какие-то греческие слова, а русские слова, вышедшие из употребления, иной раз всего каких-нибудь 20 лет назад. Не понятного – кому? Да даже и грамотному человеку. Между нами и временем Гнедича меньше 200 лет. Это очень много. Достаточно много, например, для того, чтобы слова, звучавшие возвышенно и величаво тогда, сегодня вызывали смех или недоумение».
Здесь опять повторюсь и скажу о том, что современники Гнедича, в отличие от наших современников, всё же понимали все слова его перевода, хотя многие из этих слов уже не употреблялись. И именно потому, что переводчик использовал устаревшие слова, нельзя было даже в то время сказать, что Гнедич переводил на современный ему русский язык. Он переводил на свой, особый, искусственно созданный, «состаренный» русский язык.
Поэтому вполне понятно, что со временем потребовались новые переводы.
3. Язык Жуковского
Некоторые критики упрекают Василия Андреевича Жуковского в том, что он не совсем точен по отношению к оригиналу, что многие эпитеты в его переводе «Одиссеи» придумал он сам, а не перевёл у Гомера. Особенно такими упрёками (часто необоснованными) грешит П. Шуйский. Но тут нужно учитывать два весьма значимых момента. Во-первых, Жуковский и не переводил с оригинала. Он переводил с немецкого подстрочника. А что было в этом подстрочнике, бог весть. Вполне возможно, что с него Жуковский перевёл довольно точно. Ну а во-вторых, надо учитывать, что это художественный, а не технический перевод. И оценивать его нужно, в первую очередь, с точки зрения художественности, а не дословности. В художественном же отношении перевод Жуковского до сих пор стоит на первом месте. Ни Вересаев, ни Шуйский, ни другие не смогли даже приблизиться по поэтичности и образности к переводу Жуковского. И это притом, что сам Жуковский скромно признавался:
«Мой перевод не только вольный, но своевольный, я многое выбросил и многое прибавил».
Такое признание многого стоит. И тем не менее, нужно сказать, что перевод Жуковского (хотя он и переводил с немецкого подстрочника) ничуть не менее близок к оригиналу, чем остальные русские переводы «Одиссеи». Во многих местах перевод Жуковского по смыслу даже более близок к Гомеру, чем переводы Вересаева и Шуйского.
И хотя перевод Шуйского некоторые хвалят за то, что он, якобы, исправил многие неточности Жуковского, однако сам перевод Шуйского сильно уступает переводу Жуковского как в литературном, так и в художественном плане. Что же касается неточностей перевода, то у Шуйского их тоже вполне хватает. При желании можно найти и неправильно переведённые, и пропущенные слова древнегреческого текста, и вставленные Шуйским свои эпитеты, не относящиеся к тексту Гомера. Так что огрехи можно найти в любом переводе. Но судить художественный перевод нужно именно как художественное произведение, в целом, а не по тому, насколько в нём точно переведено то или иное слово. Это уже технические вопросы для узких специалистов.
Безусловно, Жуковский во многих местах применяет довольно вольный перевод, и в этом можно его упрекнуть. Например, в 20-й песне «Одиссеи» он пишет:
Новых обид не страшася; рукам женихов я не дам уж
Воли; мой дом не гостиница, где произвольно пирует
[265] Всякая сволочь, а дом Одиссеев, царево жилище.
Конечно, у Гомера в этом месте ничего не сказано про «всякую сволочь», Вересаев эти стихи переводит точнее. Но художественность и экспрессия Жуковского вполне понятны. Он создаёт более живую и впечатляющую картину, ничуть не отступая от смысла повествования. Хотя и можно упрекнуть его здесь в неточности перевода. Однако, когда сравниваешь язык Гомера с языком переводов Жуковского или Гнедича, то кажется, что для русского языка древнегреческий текст слишком сух.
Что же касается старых, вышедших из употребления слов, то Жуковский хотя и намного реже Гнедича, но всё же использовал устаревшие слова, значение которых сегодня многие не понимают. Эти слова уже сами по себе требуют современного перевода. Например, такие слова как «понеже» (Одиссея, 18:23) и тому подобные.
Однако всё окупает и оправдывает неимоверной силы поэтичность перевода Жуковского. По поэтичности его перевод «Одиссеи» до сих пор остаётся непревзойдённым в русской литературе, о чем могут свидетельствовать такие его строки как: «щиты хрусталём от мороза подёрнулись тонким». Я понимаю Вересаева, который набрался смелости и дословно скопировал этот стих в свой перевод. Трудно удержаться от такого соблазна. Перевод Жуковского можно по праву считать эталоном, вершиной поэтического перевода Гомера на русский язык.
4. Язык Минского
Перевод «Илиады» Гомера, сделанный Николаем Максимовичем Минским, стоит несколько особняком в литературной критике. Можно сказать, что по каким-то странным причинам переводу Минского просто не повезло в этом плане. Его перевод мало читают, хотя он безусловно вполне достоин и прочтения, и осмысления.
Конечно, ни один современный русский перевод Гомера нельзя сравнивать ни с переводом Гнедича, ни с переводом Жуковского, так как эти переводы давно являются классикой, вершиной, которую уже никто не сможет поколебать. Об этом даже и говорить не приходится. Мы говорим здесь лишь о характеристиках разных русских переводов Гомера. Причём, о весьма поверхностных характеристиках, так как о каждом переводе можно писать тома. Но у нас иная задача.
Если сравнить перевод Минского с позднейшими переводами Вересаева и Шуйского, то он мало чем уступает им, например, переводу Вересаева, который даже превосходит по оригинальности текста. И уж точно во многом превосходит перевод Шуйского. Возможно даже, что кто-то поставил бы его и на первое место из этих трёх переводов, с чем я также мог бы согласиться, но с некоторыми оговорками. По моему сугубо личному мнению он занимает почётное второе место после перевода Вересаева.
Перевод Минского «Илиады» Гомера безусловно имеет свои отличительные особенности и по стилю, и по языку. Он более лаконичен, чем перевод Вересаева, и этим в определённой мере схож с лаконичностью оригинала. Также Минский гораздо реже, чем Вересаев, заимствует слова и строки у предыдущих переводчиков, в частности у Гнедича. К тому же, у Минского более ровный стих. Язык его перевода более олитературен, чем в переводе Шуйского.
Тем не менее, язык перевода Минского в целом признаётся несколько «суховатым», в нём не чувствуется столько экспрессии, сколько её присутствует в переводах Гнедича, Жуковского, и позднее – у Вересаева.
Взявшись за перевод с определённой целью, Минский хотя и приблизился к ней, но не достиг её. В чём же заключалась цель его перевода? Об этом он сам говорит в предисловии к своему переводу, которое отчасти мы уже цитировали выше:
«Перевод Илиады, начатый Гнедичем в 1809 году и оконченный им двадцать лет спустя, был многими найден устаревшим при самом своем появлении…
Можно еще мириться с чисто славянскими выражениями, (вроде наглезы, воспящять, скимны, скрании, сулица, меск, плесницы, пруги), – и смотреть на них, как на иностранные слова, нуждающиеся в переводе…»
Вверху приведена более полная цитата, но здесь нам важно понять, достиг ли Минский в своём переводе поставленной цели? Отчасти да, достиг. Его перевод всё-таки более современен. Однако и у Минского встречаются слова, которые сегодня уже не употребляются, например, такие как: «молвил», «промолвил», характерные для поэтической речи XIX века, например, в поэзии Пушкина, да и то, в основном в «сказочной» поэзии. Также в его переводе нередко встречаются слова с просторечными окончаниями: «затаивши», «родивши», «воздевши». Кроме того, и неровность стиха («кривизна» по выражению Пушкина) у него нередко присутствует.
В целом перевод Николая Минского занимает достойное место среди русских переводов Гомера. Он имеет свой стиль и узнаваемый лаконичный язык.
Достоинство перевода Минского ещё и в том, что это первая попытка полного перевода «Илиады» Гомера на действительно современный литературный русский язык, а не на искусственно созданный язык, как это сделал Гнедич.
5. Язык Вересаева
О языке перевода Викентия Викентьевича Вересаева нужно говорить отдельно. Гомероведы не очень уважают его перевод за то, что Вересаев позволил себе заимствовать многие строки у предыдущих переводчиков. Поэтому, говоря о языке его перевода, нужно вести речь не только о профессиональной, но и об этической стороне вопроса: то есть, имеет ли право переводчик заимствовать чужие строки для своего перевода.
Вот как Вересаев оправдывает это своё право. В предисловии к своему переводу он вполне честно признаётся:
«В основу своего перевода я кладу перевод Гнедича везде, где он удачен, везде, где его можно сохранять. (…) Я считал возможным вносить в перевод также отдельные удачные стихи и обороты Минского. И если от заимствований качество перевода повысится, то этим все будет оправдано».
Насколько это этично? В строго профессиональном смысле, это, конечно, можно считать некоторой компиляцией, заимствованием или даже плагиатом по современным меркам определения интеллектуальной собственности. За это Вересаева не любят многие гомероведы-переводчики. И совершенно напрасно. Ведь на этом вопрос этики ещё не заканчивается. Этот вопрос необходимо рассматривать не только с одной стороны, но и с другой. Не только со стороны ответственности перед своими коллегами литераторами и переводчиками, но и со стороны ответственности перед читателями. Кто из них главней? Читатель или критик? Это становится более ясным, когда мы определим, для кого работает литератор, для критика, или для читателя. Вот тут и встаёт всё на свои места.
Я не люблю тех переводчиков, которые искажают строку только для того, чтобы не быть похожими на переводы предыдущих переводчиков, пользуясь правилом: «пусть строка будет хуже, но это моя строка, мой перевод; и пусть я переведу Гомера хуже всех, но я останусь в истории как переводчик Гомера, примкну, так сказать, к великому». Это не только глупо, но и несправедливо по отношению к читателю. Такой переводчик думает не о читателе, и не о переводимом произведении, а только о себе. Этичен ли он? С профессиональной и юридической точки зрения, где более важна оригинальность текста, – возможно и этичен. А вот с точки зрения читателя и литературы – нет. Читателю в первую очередь важно качество текста, читаемость, а не его оригинальность.
Конечно, авторские права, особенно в наше время, являются определённым препятствием. Страх быть обвинённым в заимствовании может преодолеть далеко не каждый переводчик. Но для самого произведения, и для читателя, иногда лучше, чтобы вовсе не было авторских прав. Конечно, это относится далеко не ко всем случаям, я бы даже сказал, что это касается лишь редких частных случаев. А также касается повторных литературных переводов. Почему? Да потому что невозможно одну и ту же строку переводить бесконечно «по-новому», каждый раз оригинальным текстом, да ещё чтобы она с каждым разом становилась всё лучше. Нет, она будет либо повторяться во многих словах, либо искажаться, ухудшаясь. Поэтому «заимствования» при повторных переводах иногда просто не избежать.
Переводное произведение тем и сложно, что строка оригинала уже существует. Её нельзя перевести с другим смыслом. А для высказывания определённого смысла в языке существуют определённые слова. Нельзя слово «копать» перевести как «летать». Поэтому каждый последующий переводчик всё сильнее будет повторять предыдущих. И это способствует тому, что его можно обвинить в компиляции. Об этой проблеме я подробнее пишу в статье «О компилятивности повторных переводов».
Однако, во всём надо знать меру. Есть «типичные» строки, где нельзя слово «копать» перевести как «летать». А есть очень авторские, очень оригинальные строки, где заимствование превращается в плагиат, хотя для читателя это и не важно. Так, например, Вересаев оставил без изменений некоторые прекрасные строки Гнедича, а затем и Жуковского. Например, та строка Жуковского, о которой мы уже говорили выше:
«щиты хрусталём от мороза подёрнулись тонким».
Она не совсем соответствует гомеровскому оригиналу, но безусловно поэтична и красива. Так мог сказать только Жуковский. Однако под ней подписался и Вересаев, присвоив её себе. Подобным образом он поступал и с переводом Гнедича, и с переводом Минского. Поэтому здесь можно говорить об правовой этике, а можно говорить об этике читательской, ведь массовому читателю более важна читабельность текста, его лёгкость, а не его авторство.
Мы любим «Слово о полку Игореве» не за его авторство (автор нам даже не известен), а за его поэтичность и самобытность. А ну как найдётся автор, и окажется, что он во многом скопировал «Слово» у более древнего автора? Что тогда? Да ничего. «Слово» не потеряет для нас своей ценности, но приобретёт ещё больший ореол загадочности.
Или, например, вспомним, что литературной компиляцией занимался даже Шекспир. Он переделывал уже существующие пьесы других авторов, заимствуя из них не только сюжеты, но и текст, доводя его до совершенства. Так что теперь? И Шекспира будем обвинять в компиляции и плагиате?
Безусловно, преодолев профессионально-этическое препятствие, Вересаев хоть и стал по сути не автором, а соавтором своих переводов, но смог создать наиболее легко читаемые переводы Гомера, заботясь больше именно о читателе, а не о себе и совей репутации среди гомероведов и переводчиков. Поэтому его переводы Гомера, особенно «Илиада», в XX веке стали наиболее любимы в среде простых читателей, и большинство студентов, изучающих Гомера, по сей день отдают предпочтение именно переводам Вересаева.
Но оставим этическую сторону и перейдём к профессиональной. Поставив себе цель сделать более современный перевод Гомера, Вересаев во многом достиг этой цели. Во всяком случае, как уже говорилось, его перевод читается легче, чем, например, перевод Гнедича.
Тем не менее, поставленная им цель была достигнута не полностью. Вересаев, как и Минский, не смог преодолеть все проблемы по выравниванию ритма и размера стиха, то есть «кривизна» стиха кое-где у него тоже просматривается. Впрочем, она есть и у Гомера. Также Вересаев не полностью решил проблемы по «осовремениванию» языка. Конечно, здесь опять можно вспомнить уважаемого мной гомероведа В. Файера, который указывал на то, что и Гомер употреблял слова разных эпох. Однако тут надо решить, переводит ли автор Гомера на современный язык, или на искусственный язык разных эпох, как это сделал Гнедич. Ведь суть в том, что Гомер, хотя и пользовался словами разных эпох, но все эти слова всё-таки были в употреблении в его время, во время создания поэм. Так же, как в наше время, например, используются слова «телега», «тарантас», хотя уже давно нет тарантасов, а телеги остались разве что в глубинке. Гнедич же использовал слова, которые не употреблялись в его время. И в этом большая разница подхода к переводу. Использовать слова разных эпох, которые имеют хождение в современном языке, – это одно дело. А вот использовать слова, которые не имеют хождение в современном языке, – это уже другое, в этом случае назвать перевод современным можно только с точки зрения его появления, а не его языка. Язык такого перевода не современен, а искусственен.
Минский же, а следом Вересаев и Шуйский ставили перед собой задачу по переводу Гомера именно на современный им язык. Однако в переводе Вересаева, как и у Минского, мы нередко встречаем такие слова как: «молвил», не характерные для ХХ века. В результате нередко встречается смешение стилей, такое, как в следующей строке:
(Одиссея, 2:39)
Прежде всего к старику Телемах обратился и молвил:
Если употреблять существительное «старик» (к старику обратился), то по стилистике лучше использовать для него нейтральный глагол «сказал». А если употреблять глагол «молвил», то по стилистике более подходит к нему существительное «старец».
Нередко Вересаев употребляет слова с просторечными окончаниями на «-вши», «заплативши», «приказавши» «поразивши» и т.п., что делает язык перевода менее литературным и поэтичным. К сожалению, подобными окончаниями Вересаев пользуется даже чаще, чем Жуковский и Минский.
Также у Вересаева порой встречается некоторое смысловое несоответствие. Например, в 206-м стихе 21-й песни «Илиады» Вересаев называет речкой «широкотекущий», «бурный» и «глубокопучинный» Ксанф:
«Сын же Пелея пошел на пеонов, мужей конеборных.
В ужасе все еще прячась близ речки глубокопучинной…»
Это притом, что на протяжении всей поэмы герои относятся к Ксанфу с почтительным, трепетным уважением. Это была священная река. В этой же песне говорится, что трояне при жертвоприношениях бросали в Ксанф «волов без счёта» и «коней звуконогих». И эту могучую священную реку Вересаев вдруг называет «речкой». Да и само словосочетание «глубокопучинная речка» коробит слух. Уж если «глубокопучинная», так река, а если речка, так о пучинах говорить не стоит.
Также в переводе Вересаева попадаются и просто смысловые ошибки. Например, такая:
(Одиссея, 2:104)
Что ж оказалось? В течение дня она ткань свою пряла,
Надо понимать, что прядут пряжу, делая нити, а ткани не прядут, их ткут! Это такая же смысловая ошибка, как если бы сказать, что стрелы для луков выдалбливают, а не вытачивают. Да и то, скорее можно «выдолбить» стрелу, чем спрясть ткань.
Или вот ещё:
(«Одиссея», 15:81)
Спутником сам тебе буду; лишь дай мне запрячь колесницу.
«Запрячь колесницу» – очень неудачное выражение. Запрягают коней, а не сани. Здесь опять Жуковский оказался более грамотен. К сожалению, подобные ошибки у Вересаева не так уж и редки.
И в то же время, в переводе Вересаева встречаются порой строки точнее и даже поэтичнее, чем у Гнедича или Жуковского. Возьмём для примера стихи из 19-й песни «Одиссеи»:
Жуковский:
…Так неправду за чистую правду
Он выдавал им. И слезы из глаз их лилися; так тает
[205] Снег на вершинах высоких, заоблачных гор, теплоносным
Вересаев:
Много в рассказе он лжи громоздил, походившей на правду.
Слушала та, и лились ее слезы, и таяли щеки,
205 Так же, как снег на скалистых вершинах возвышенных тает,
У Жуковского получилось, что Одиссей всё наврал. А с тающим снегом сравниваются текущие слёзы. Но Гомер не говорит о том, что Одиссей всё врёт, он говорит, что в его рассказе много лжи, похожей на правду, то есть Одиссей, смешивал правду с ложью. И тающий снег у Гомера сравнивается не со слезами, а именно с мрачнеющим лицом Пенелопы. Поэтому выражение Вересаева «таяли щёки», то есть, мрачнели, как снег на вершинах, здесь переведено более правильно по смыслу и более поэтично по восприятию. Не менее поэтично звучат слова: «Много в рассказе он лжи громоздил, походившей на правду». В целом данные строки Вересаева гораздо более удачны, чем у Жуковского. И подобных мест в переводах Вересаева «Илиады» и «Одиссеи» встречается довольно много.
Поэтому как бы не относились критики к переводам Вересаева, как бы не нападали на него из-за компиляций, всё же, его переводы можно признать самыми удачными переводами Гомера на русский язык в ХХ веке, не смотря на определённые огрехи, о которых говорилось выше.
В целом перевод Вересаева, безусловно, более современен, чем перевод Гнедича, хотя и менее поэтичен, чем перевод Жуковского (но не везде, как видим из примера). Вересаев исправляет многие ошибки переводов Гнедича и Жуковского, хотя и сам иногда допускает ошибки даже в русском языке, как в примере с «пряжей ткани». В переводе Вересаева также встречаются сбои в ритме стиха, как и у предыдущих переводчиков. И хотя здесь, справедливости ради, можно сказать, что и в древнегреческом тексте оригинала тоже есть эти сбои ритма и размера, но нужно учитывать тот факт, что, переводя произведение на русский язык, необходимо пользоваться правилами не оригинала, а русской культуры стихотворчества, в которой никогда не приветствовались сбои в ритме и размере стиха. К тому же мы знаем, что поэмы Гомера пелись, а песня и сбой ритма в русской традиции также не приветствуется.
6. Язык Шуйского
Перевод Гомера, сделанный Павлом Александровичем Шуйским нужно преподавать на кафедрах переводчиков, как пример наиболее казусного перевода на русский язык. По сути, его перевод служит примером того, как не нужно делать переводы. И это притом, что сам Павел Александрович был учёным филологом, доцентом кафедры классической филологии Уральского университета.
Перевод Шуйского в своё время был замечен многими критиками, хотя и оценен по-разному. Вот, например, как А. Ф. Лосев в своём труде «Гомер» пишет о критике перевода Гомера, сделанного П. А. Шуйским:
«В переводе Жуковского было еще и то, что стали понимать отчетливо только в советское время, а именно идеология и картины старого московского боярства и слабое понимание подлинного гомеровского и чисто языческого героизма. Учитывая все эти особенности перевода Жуковского, П. А. Шуйский впервые почти через 100 лет решился состязаться с Жуковским, после которого никто не решался перевести «Одиссею» заново…»
Здесь сразу отметим, что данные обвинения в адрес Жуковского не совсем корректны. Во-первых, говорить о «старом московском боярстве» по отношению к Жуковскому и его переводу по меньшей мере странно. Для этого нужны хоть какие-то доказательства, а их нет. Ещё можно было бы понять, если бы речь шла о дворянстве, а не о боярстве. Но уж если сравнивать гомеровских царей с российским колоритом, так лучше всего подошли бы князья, а не бояре.
Во-вторых, обвинить Жуковского в «слабом понимании подлинного гомеровского и чисто языческого героизма», мягко говоря, очень надуманно и совсем не верно. Это обвинение в адрес Жуковского просто высосано из пальца. Нужно сначала определить, что такое «подлинный гомеровский» героизм, и «чисто языческий» героизм, и чем они отличаются от героизма вообще, например, христианского, или героев 1812 года. Героизм он либо есть, либо его нет. Отличаться он может только поводом для геройства.
В-третьих, эти обвинения как-то странно похожи на обвинения самого Шуйского из его комментариев к «Одиссее», где он часто обвиняет Жуковского в использовании «церковных» слов и прямо называет «церковным поэтом». Почему это так задевало Шуйского, не известно, возможно, он вынужден был по каким-то причинам заискивать перед советской властью. Или, критикуя Жуковского, возвышал себя? Судить не берусь. Но казус в том, что Шуйский в своём переводе тоже использовал «церковные» слова, хотя и реже, чем Жуковский.
То, что он взялся почти через 100 лет за перевод «Одиссеи», это, конечно, молодец. Только вот Вересаев взялся за «Одиссею», кажется, раньше его. Здесь опять трудно сказать определённо, кто из них был первым. Лосев указывает первым Шуйского на том основании, что он опубликовал свой перевод раньше. Однако к тому времени прошло уже почти три года как умер Вересаев, следовательно, его перевод был готов ещё до публикации перевода Шуйского года за три, а то и раньше. Возможно, Лосев о нём просто не знал, хотя это было бы странным для его уровня.
Далее Лосев пишет:
«Действительно, Шуйский избежал упомянутых особенностей перевода Жуковского; однако, стремясь к буквальной передаче подлинника, Шуйский постоянно впадает в излишний прозаизм, причем с поэтической точки зрения сильно страдает также и техника его стиха. Перевод Шуйского нашел для себя отрицательную оценку в рецензии Ф. А. Петровского и М. Е. Грабарь-Пассек в «Вестнике древней истории» (…). Несколько менее сурово судит о переводе Шуйского А. А. Тахо-Годи в статье «О новом переводе «Одиссеи» (…). Этот автор указывает на заслуги Шуйского по сравнению с Жуковским. Однако он отмечает также прозаизм, неудачное стихосложение, а главное, ориентировку переводчика на устаревший текст, который теперь до неузнаваемости исправляется новейшими редакторами в связи с прогрессом филологической науки…».
Здесь интересно следующее заявление: «автор указывает на заслуги Шуйского по сравнению с Жуковским». Хочется спросить: какие? То, что он, в отличие от Жуковского, переводил не с немецкого подстрочника, а с древнегреческого оригинала? Так это не заслуга, а обычное условие работы переводчика. В этом плане у Жуковского была задача посложнее: перевести с немецкого подстрочника, но так, чтобы совпадало с греческим оригиналом. И он её выполнил блестяще!
К чести Шуйского можно сказать, что иногда он делает примечания к переводу Жуковского, достойные особого внимания и похвалы. Например, такое примечание к 17-й песне «Одиссеи», к стиху 57:
«Так говорил он, и слово его не промчалося мимо
Слуха царицы…» (Жуковский).
Здесь Жуковский заменяет гомеровский образ «бескрылой речи» собственным образом мчащегося слова. Нужно сказать, что и немецкие переводчики не сохранили гомеровского образа.
«Also sprach er zu ihr, und redete nieno in die Winde» (Фосс)
«Also sprach er zu ihr, und nicht entfloh ihr die Rede» (Эренталь).
То есть, здесь Шуйский вполне объективен и понимает, что многие неточности Жуковского объясняются не его небрежностью к работе, а неточностью немецкого подстрочника, с которого он переводил. Это одно из немногих примечаний Шуйского, по которому видно, что он осознаёт сложность проблемы, стоявшей перед Жуковским.
Шуйскому в этом плане было легче. Сам он во время работы над переводом хотя и не пользовался немецким подстрочником, как Жуковский, но он, как и Вересаев, пользовался «подстрочником» самого Жуковского, сравнивал его перевод с древнегреческим текстом, видел, как у него переведена та, или иная строка, что в разы облегчало работу.
Я уже говорил о том, что всех переводчиков можно делить на первых и повторных. Первый – это, естественно, тот, кто первым перевёл иностранное произведение на родной язык. А повторные – это все те, кто переводил это же произведение вторым, третьим, четвертым и так далее. В этом плане я, как и Шуйский, и Вересаев, и Минский, отношусь к повторным переводчикам Гомера. Понятно, что каждый переводчик может быть, как первым, так и повторным, в зависимости от того, что он переводит: не переводившееся ранее произведение, или уже переведённое кем-то. Но повторный перевод всегда делать легче, так как у вас есть не только оригинал, с которого нужно переводить, но и перевод другого автора. У Шуйского был перевод Жуковского. А может, и перевод Вересаева. Но это под вопросом.
Единственная заслуга Шуйского перед Жуковским в том, что в своём переводе он исправляет некоторые незначительные неточности, сделанные Жуковским, хотя в своих комментариях он указывает на эти неточности, как на грубейшие ошибки Жуковского, что часто не соответствует действительности. К тому же, упрекая Жуковского в неточности перевода, Шуйский сам наступает на те же грабли, так как точно такие упрёки можно адресовать и ему. Во многих местах его перевод неточен, хотя и переводил он с оригинала, и прекрасно (как утверждают) знал древнегреческий язык.
В целом же, что касается именно перевода с древнегреческого, то есть – дословности перевода, Шуйский мало чем отличается от других переводчиков Гомера. Где-то он более точен, а где-то нет. Нередко более точны Жуковский и Вересаев. Нельзя сказать, что точность перевода Шуйского преобладает. Скорее наоборот.
Заслуга же перевода Шуйского как раз не в точности самого перевода (тут он не оригинален), а в лаконичности стиха. Эта лаконичность в определённой степени созвучна с языком подлинника. В этом ракурсе перевод Шуйского чем-то похож на перевод Минского.
Но проблема Шуйского заключается в том, что на этом заканчиваются заслуги его перевода. Учёному филологу Шуйскому при переводе нужно было больше обращать внимания не на дословность перевода с древнегреческого, а на русский язык. Слабость перевода Шуйского кроется как раз не в точности или не точности самого перевода, а в неточности русского языка, как бы странно это не звучало.
Надо понимать, что литературный перевод в значительной мере отличается от перевода технического или дословного именно литературным, то есть художественным словом. Перевод Жуковского – это, прежде всего, литературно-художественный перевод, и именно поэтому он имеет высокую ценность.
Не говоря уже о том, что в переводе Шуйского также нередки сбои размера и ритма стиха, встречаются устаревшие слова, такие как «молвил» и другие, не говоря уже о «церковных» словах, которые он сам критиковал у Жуковского, и словах с окончаниями на «вши»: «родивши» и пр., не говоря уже обо всём этом, сам русский язык в переводе Шуйского подвергается какой-то извращённой пытке. В некоторых местах его даже литературным назвать трудно. Давайте приведём несколько примеров того, как Шуйский вообще обращается с русским языком.
(Одиссея, 11:508)
αὐτὸς γάρ μιν ἐγὼ κοίλης ἐπὶ νηὸς ἐΐσης
Шуйский:
Ибо я сам отвозил на судне кривом соразмерном
Слово «ἐΐσης» может иметь несколько значений, например, «ровно округлённый» или «соразмерно построенный». Жуковский в этом стихе взял эпитет для корабля «крутобокий». Но более по смыслу подходит эпитет Вересаева «равнобокий». Хотя в оригинале говорится именно о «закруглённом с концов» корабле, что, конечно, трудно перевести на русский язык одним словом, да ещё уместить в размер стиха.
Шуйский же тут решил, видимо, использовать сразу оба значения слова: и «ровно округлённый», и «соразмерно построенный». Из второго значения он взял слово «соразмерный», а первое значение преобразовал в слово «кривой». У него получилось, что корабль был «кривой соразмерный», что в русском языке звучит так же абсурдно как «круглый квадрат». По правилам языка, да и по логике, корабль может быть либо «кривым», либо «соразмерным», либо «соразмерно округлённым», если использовать оба эпитета. Но в любом случае эпитет «кривой» никак не подходит для корабля, потому что в русском языке слово «кривой» почти всегда имеет негативную окраску, если это не геометрический термин.
Приведём ещё один пример:
(Одиссея, 12:90-91) Шуйский:
90. Шесть очень длинных затылков у ней, а над каждым затылком
Страшная есть голова; в три ряда у чудовища зубы
О чём вообще тут пишет Шуйский? Очень длинные затылки? Это как? Да ещё «над каждым затылком есть голова»! Интересно, Шуйский в школе изучал биологию? Ну, или в институте что-либо читал по этой теме? Знал ли он хотя бы значение слова «затылок»? Как может быть голова над затылком? А ведь он учёный филолог! Здесь даже не нужно знать древнегреческого языка, чтобы понять абсурдность перевода.
Или вот ещё пример:
(Одиссея, 12:412-413) Шуйский:
Кормчему по голове угодило, череп разбит был
Весь на его голове; водолазу подобно нырнул он
Во-первых, что значит: «череп разбит был весь на его голове»? Можно подумать, что на его голове сверху был ещё какой-то череп, или можно было разбить его череп на чужой голове. Может, Шуйский не знал, что голова – это и есть череп?
Во-вторых, если писать так: «череп разбит был весь на его голове; водолазу подобно нырнул он», то можно подумать, что нырнул именно череп, а не кормчий.
Другой пример:
(Одиссея, 12:442) Шуйский:
Быстро я бросился сверху ногами на них и руками,
Даже учитель русского языка начальной школы поставил бы двойку ученику за такое повествование. Если это обозначает более точный перевод, то переводчику нужно держаться как можно дальше от такого «точного» перевода.
Ещё пример:
(Одиссея, 13:77) Шуйский:
И отвязали причал от дыры просверленного камня
Пусть словосочетание «отвязать причал» ещё можно как-то с натяжкой отнести к специальным морским терминам, хотя и там говорят: «отдать конец», «отдать швартовы», в крайнем случае новичок скажет: «отвязать причальный канат», но никак не «отвязать» сам «причал». Однако словосочетание «отвязать причал от дыры» не лезет ни в какие ворота! Это надо ещё умудриться привязать к дыре!
Следующий пример:
(Одиссея, 13:197-200) Шуйский:
Встал он, с места поднявшись, взглянул на отцовскую землю,
Громко заплакал, себя по бедру ладонью ударил
Вниз наклоненной рукой и, сетуя, слово сказал он:
200. „Горе мне! В землю какую людей опять я приехал?
Порой непонятно, то ли Шуйский пытается быть в своём переводе как можно точнее до педантичности, что всегда губит литературный перевод, то ли просто хочет быть оригинальней предшественников, но он не редко совершенно игнорирует логику и ясность русского языка, забывая, видимо, что переводить-то нужно на русский язык! Перевод должен быть понятен, прежде всего, русскому читателю.
«Встал он, с места поднявшись» – фраза достойна прямой речи какого-нибудь безграмотного мужика, а не литературного перевода учёного филолога. Ясно же, что встать можно, только поднявшись с места? Или: «себя по бедру ладонью ударил вниз наклоненной рукой». Попробовал бы он себя по бедру ударить вверх поднятой рукой. Про пунктуацию я умалчиваю, возможно, это ошибка переписчиков. Я порой и сам допускаю подобные ошибки. Но стих: «В землю какую людей опять я приехал?» ничего вам не напоминает? Мне язык Шуйского порой удивительно напоминает речь магистра Йоды, персонажа из «Звёздных войн». Стоит только чуть подправить: «В землю какую людей приехал опять я?» и получится чистый магистр Йода. Из той же серии и следующий пассаж Шуйского:
(«Одиссея», 17:316-317) Шуйский:
В чаще леса густого нисколько она не боялась
Всяких зверей, их следы хорошо разыскать понимала.
Как можно так писать: «их следы хорошо разыскать понимала»? И это филолог? Возможно, все эти ошибки были сделаны при оцифровке его текстов, не знаю. Возможно я наткнулся в интернете на неудачную оцифровку его перевода. Но нельзя же так писать.
Или такой пример:
(Одиссея, 13:255) Шуйский:
255. Но, как обычно, в груди напрягал многохитрый свой разум:
«Напрягать в груди разум» – это сильно. Конечно, у Гомера немало выражений наподобие таких, как «размышлял в своём сердце», или «разум в груди, в сердце». Это так. Во времена Гомера существовали представления о том, что человек думает сердцем, а не головой. И это понятно, так как при волнении мы чувствуем, как бьётся сердце, но работы мозга не ощущаем. Отсюда до сих пор сохранились такие выражения, как «думай сердцем», или «выбирай сердцем» и т.п. Но ведь переводим-то мы Гомера для своих современников, а не для современников Гомера. Русский язык всё-таки довольно богат, чтобы можно было перевести понятно и вполне адекватно.
Или вот ещё перл Шуйского:
(«Одиссея», 15:57)
ἀγχίμολον δέ σφ' ἠ̃λθε βοὴν ἀγαθὸς Μενέλαοσ,
Шуйский:
Близко к ним подошел Менелай, голосистый в сраженьях,
Эпитет «голосистый в сраженьях» вызывает скорее усмешку, сарказм, юмор, чем уважение к Менелаю. А ведь Гомер даёт этому совершенно другой смысл. У Вересаева эпитет «могучеголосый» более внушителен, чем «голосистый», но и он не совсем точен. У читателя может сложится впечатление, что Менелай всегда гудит как иерихонская труба, то есть, что он постоянно «могучеголосый». А у Гомера указана конкретная ситуация, при которой Менелай проявляет свой могучий голос, а именно – в сражениях, в бою, когда вызывает врага на бой, когда сам устремляется на врага. Конечно, это трудно перевести на русский язык одним словом. Шуйский хотя и указывает на ситуацию «сражений», но употребляет совершенно неуместное слово: «голосистый».
В этой связи Жуковский перевёл по смыслу более точно и понятно для читателя, хотя он лишь намекает на голос Менелая: «вызыватель». Конечно, само слово «вызыватель» как бы просторечное, не совсем литературное, и не точно отражает громкий голос Менелая. Но по смыслу «вызыватель в сраженье» всё-таки более подходит, чем просто «могучеголосый», и уж тем более – «голосистый в сраженьях».
Что же касается самого словосочетания «βοέν ἀγαθὸς», то его можно было бы без ошибки перевести и как «славный в бою, храбрый в бою», но переводчики перевели каждое слово отдельно, а «βοέν» как раз говорит о голосе, поэтому смысл несколько меняется. Более близок к точной передаче смысла здесь, на мой взгляд, все-таки Жуковский. Сам я переводил это словосочетание по-разному.
Вот ещё типичный пример обращения Шуйского с русским языком при переводе:
(«Одиссея», 15:94)
δει̃πνον ἐνὶ μεγάροις τετυκει̃ν ἅλις ἔνδον ἐόντων.
Шуйский:
В доме обед из всего, что имеется в доме в запасе.
Во-первых, Шуйский в одном стихе два раза использует оборот: «в доме», что не совсем правильно и по переводу, и по стихосложению. Хотя оба слова: «μεγάροις» и «ἔνδον» можно перевести как «дом», но всё-таки они имеют некоторые смысловые нюансы как в значении, так и в контексте данного стиха. Кроме того, русский язык довольно богат, чтобы можно было подобрать синоним к слову «дом».
Во-вторых, не совсем правильно сказать: «обед из всего, что имеется в доме в запасе». Даже если читатель понимает, что под словами «из всего, что имеется в доме» подразумеваются только продукты питания, всё равно этот оборот вряд ли будет правильным. Он почти комичен. И уж тем более это вряд ли возможно, если учесть, что речь идёт о царском доме, о дворце, в котором столько запасов, что «из всего» приготовить обед невозможно. Да и съесть его невозможно.
В оригинальном же стихе имеется ввиду несколько иное: «приготовить обильный обед из домашних запасов», то есть, выбрав из того, что есть, а вовсе не использовать все продукты, которые есть в доме. Вересаев этот стих перевёл более правильно.
Или такой перевод Шуйского:
(Одиссея. 12:420-421) Шуйский:
420. Я по судну ходил, чтоб ударом волны не сорвало
Киль от бортов, чтобы дно обнаженным не гнало по морю.
Слово «ходил», которое употребил Шуйский, обозначает спокойное хождение. Поэтому странно звучит фраза «Я по судну ходил», когда действие происходит во время бури, шторма. И уж совсем нелепо звучит предложение: «Я по судну ходил, чтоб ударом волны не сорвало киль от бортов». Во-первых, сколько не ходи, волну этим не остановишь и не победишь. Во-вторых, «киль от бортов» сорвать невозможно, надо понимать, что такое киль и что такое борта судна, и что к чему крепится.
Ещё пример:
(Одиссея, 11:300)
Κάστορά θ' ἱππόδαμον καὶ πὺξ ἀγαθὸν Πολυδεύκεα,
Шуйский:
300. Кастора-конника и Полидевка, бойца на кулачки;
Слово «πὺξ» переводится как «кулачный боец». Но «боец на кулачки» – это что-то народно-деревенское. К тому же использование неправильного ударения только усугубляет ситуацию.
Подобных примеров «неправильного» русского языка в переводе Шуйского так много, что можно написать об этом отдельную книгу. Поэтому даже неважно, насколько хорошо он владел древнегреческим, если русский язык его перевода зачастую просто безграмотен.
Я могу предложить только одно оправдание такому переводу на русский язык. Вероятно, Шуйский очень торопился закончить свой перевод и издать его. Возможно, именно потому, что знал о готовом переводе Вересаева. Но это всего лишь моё предположение, чтобы оправдать такую небрежность переводчика к языку, на который он делает перевод.
Надо ли читать перевод Шуйского? Для специалистов, занимающихся переводами, безусловно надо, и даже необходимо! Его нужно изучать, чтобы не повторять подобных ошибок. Я бы даже сделал обязательным его преподавание и разбор на кафедрах переводчиков. Только так современные переводчики научатся трепетно и должным образом относиться к своему родному языку. Ну а тем, кто желает просто ознакомиться с Гомером, я бы посоветовал выбрать более литературный перевод.
Итак, язык перевода Шуйского, мягко говоря, весьма своеобразен и разительно отличается от всех переводов Гомера на русский язык. В некоторых местах его перевод более точен, но нередко педантичная точность превращает перевод из литературного в технический. По стилю язык перевода несколько схож с лаконичным языком оригинала. Однако удивительное пренебрежение Шуйского к родному русскому языку сводит на нет весь его труд, что весьма и весьма печально. Его перевод служит скорее примером того, как нельзя переводить литературное произведение.
7. Заключение
О характере переводов каждого переводчика можно писать отдельные большие труды со многими примерами и их обсуждениями, но цель данной статьи заключалась лишь в том, чтобы кратко показать своеобразность каждого перевода и подвести читателя к мысли о ценности всех переводов и о необходимости появления новых переводов хотя бы на том основании, что язык – это живой инструмент общения, он развивается и изменяется. Именно поэтому русский поэт, переводчик, литературный критик и издатель Максим Амелин в журнале «Новый мир» (2013 г. №-2) пишет в предисловии к своему переводу «Одиссеи» следующее:
«“Одиссее” на русской почве не повезло. Как-то не прижилась и не случилась, в отличие от “Илиады”. На сегодняшний день существует только три ее поэтических перевода; для сравнения, например, на английском языке таких переводов – дюжина».
Здесь справедливости ради скажем, что русских переводов «Одиссеи» если и меньше, чем «Илиады», то ненамного, нельзя сказать, что ей у нас не повезло. Но Амелин прав в том, что переводов должно быть всё-таки больше. Ведь каждый повторный перевод даёт произведению и повторную жизнь; даёт возможность взглянуть на произведение глазами другого человека, другого поколения. Каждое поколение просто обязано иметь перевод, современный языку именно этого поколения. Наши потомки будут говорить на языке, непонятном для нас. Наш язык станет для них устаревшим. И вновь понадобятся новые и новые переводы Гомера, которые будут обогащать русский язык, русскою литературу, русскую культуру, потому что Гомер – это всемирная вершина поэзии и мудрости.